Между Лозанной и Женевой есть очень странная гряда огромных бетонных блоков. Она тянется на пятна...
Один из великих теноров России Александр Подболотов. - (2)Те, кто слышал Подболотова, испытывают чувство, близкое к потрясению. Он может петь почти шепотом, о...
О женщинах. Игорь Губерман - (0)♥ Какие дамы нам не раз шептали: «Дорогой! Конечно, да! Но не с...
Старик на базаре жену продавал - (0)Старик на базаре жену продавал. Никто за старуху рубля не давал - Уж больно твоя старушонка ху...
Про Вышеград в Праге - (1)Крепостные стены Вышеграда - Ротонда св. Мартина - Костёл св. Петра и Павла - Мемориальное кладбище ...
Воронцова |
"Талисман"
Елизавета Ксаверьевна, урожденная графиня Бранницкая -дочь польского магната и любимой племянницы светлейшего князя Потемкина - в 1819 г. выходит замуж за графа Воронцова. Одна из самых блестящих по тому времени партий. Но брак, заключенный по расчету, не принес счастья. Пушкин познакомился с ней в 1823 г. в Одессе, в ее салоне.
Мемуарист Вигель писал: "Ей было уже за 30 лет, а она имела все права казаться еще самой молоденькой. Долго, когда другим мог бы надоесть свет, жила она девочкой при старой матери в деревне; во время первого путешествия за границу вышла за Воронцова, и все удовольствия жизни разом предстали ей и окружили ее. Молода она была душой, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотою, но быстрый нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видел, казалось, так и призывает поцелуи..."
Легко представить, какое впечатление произвели на пылкого поэта очаровательная женщина. Жизнерадостная, одаренная, она любила и понимала музыку, живопись, театр, могла часами любоваться морем, восхищаясь его "торжественной красой". Она тонко чувствовала поэзию - поэзия была жизнью Пушкина. И любовь к Воронцовой тоже была тогда его жизнью:
ЖЕЛАНИЕ СЛАВЫ
Когда, любовию и негой упоенный,
Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,
Я на тебя глядел и думал: ты моя, -
Ты знаешь, милая, желал ли славы я;
Ты знаешь: удален от ветреного света,
Скучая суетным прозванием поэта,
Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал
Жужжанью дальному упреков и похвал.
Могли ль меня молвы тревожить приговоры,
Когда, склонив ко мне томительные взоры
И руку на главу мне тихо наложив,
Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?
Другую, как меня, скажи, любить не будешь?
Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?
А я стесненное молчание хранил,
Я наслаждением весь полон был, я мнил,
Что нет грядущего, что грозный день разлуки
Не придет никогда... И что же? Слезы, муки,
Измены, клевета, всё на главу мою
Обрушилося вдруг... Что я, где я? Стою,
Как путник, молнией постигнутый в пустыне,
И все передо мной затмилося! И ныне
Я новым для меня желанием томим:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Все, все вокруг тебя звучало обо мне,
Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.
11 июля 1824 года в ответ на доносы генерал-губернатора Южного края графа Воронцова, в Одессу приходит "высочайшее повеление": Пушкина "уволить вовсе от службы" и перевести на жительство в Псковскую губернию под надзор местного начальства.
Воронцова принимает в судьбе Пушкина горячее участие. Она даже пытается устроить ему побег.
"В пещере тайной в дни гоненья" она дарит Пушкину на память талисман - золотой перстень с сердоликом - с таинственной надписью арабскими буквами на камне. Он призван охранять поэта. Слова этого стихотворения звучат как молитва, как заклинание:
Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан.
Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи, —
Храни меня, мой талисман.
В уединеньи чуждых стран,
На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман.
Священный сладостный обман,
Души волшебное светило...
Оно сокрылось, изменило...
Храни меня, мой талисман.
Пускай же ввек сердечных ран
Не растравит воспоминанье.
Прощай, надежда; спи, желанье;
Храни меня, мой талисман.
Ночь
Мой голос для тебя и ласковый и томный
Тревожит позднее молчанье ночи темной.
Близ ложа моего печальная свеча
Горит; мои стихи, сливаясь и журча,
Текут, ручьи любви, текут, полны тобою.
Во тьме твои глаза блистают предо мною,
Мне улыбаются, и звуки слышу я:
Мой друг, мой нежный друг... люблю... твоя... твоя!..
Пушкин уезжает в Михайловское. "И был печален мой приезд", - скажет об этом дне поэт. А через несколько дней псковский губернатор фон Адеркас возьмет с поэта подписку жить безотлучно в отцовском поместье и не распространять "никаких неприличных сочинений и суждений, вредных общественной жизни".
Пушкин тоскует. Даже осень, любимая пора поэта, не может принести ему успокоения. Мыслями он на юге, где оставил так много.
Ненастный день потух; ненастной ночи мгла
По небу стелется одеждою свинцовой;
Как привидение, за рощею сосновой
Луна туманная взошла...
Все мрачную тоску на душу мне наводит.
Далеко, там, луна в сиянии восходит;
Там воздух напоен вечерней теплотой;
Там море движется роскошной пеленой
Под голубыми небесами...
Вот время: по горе теперь идет она
К брегам, потопленным шумящими волнами;
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит печальна и одна...
Одна... никто пред ней не плачет, не тоскует;
Никто ее колен в забвенье не целует;
Одна... ничьим устам она не предает
Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Никто ее любви небесной не достоин.
Не правда ль: ты одна... ты плачешь... я спокоен;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но если . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он живет воспоминаниями и ожиданием писем из Одессы. Получение письма - радостное и волнующее событие. 5 сентября 1824 г. письмо от Элизы Воронцовой, - помечает Пушкин на листе рукописи и зачеркивает написанное. Сестра поэта рассказывала, что, когда приходило из Одессы письмо с печатью, изукрашенной такими же кабалистическими знаками, как и перстень ее брата, он запирался в комнате, никуда не выходил и никого не принимал. Прекрасным памятником этим "письмам любви" стало стихотворение "Сожженное письмо".
Осенью 1830 года, в Болдино, накануне женитьбы Пушкин в последний раз обращается к милому образу. Стихотворение называлось "Прощание". Пушкин не захотел его публиковать. Так же, как ни разу не называл имени горячо любимой женщины. Стихотворение было известно только самым близким друзьям.
Но оказалось, что прощание было не окончательным. В начале 1834 года Пушкин получил письмо из Одессы. Единственное письмо Е.К. Воронцовой, дошедшее до нас.
Воронцова просит поэта принять участие в альманахе в пользу бедных (в Одессе был страшный голод) и тем самым помочь городу, "в котором вы жили и который благодаря вашему имени войдет в историю". В письме есть строки, которые не могли оставить Пушкина равнодушным: "...не могу ли я напомнить Вам о наших прежних дружеских отношениях, воспоминания о которых Вы, может быть, еще сохранили, и попросить Вас в память этого о поддержке и покровительстве, которые мог бы оказать ваш выдающийся талант... Прошу Вас в оправдание моей назойливости и возврата к прошлому принять во внимание, что воспоминание - это богатство старости, и что ваша старинная знакомая придает большую цену этому богатству".
Более десяти лет назад в Польше было найдено письмо Пушкина - ответ Воронцовой.
5 марта 1834 года. Петербург. Письмо написано по-французски. Как ни официально это письмо, но сквозь светский тон прорывается искреннее чувство. С пронзительной силой звучат эти последние слова поэта, обращенные к когда-то горячо любимой женщине: "Графиня, вот несколько сцен из трагедии, которую я намерен написать. Я хотел бы положить к Вашим ногам что-либо менее несовершенное: к несчастью, я уже распорядился всеми своими рукописями, но предпочел провиниться перед публикой, чем ослушаться Ваших приказаний. Осмелюсь ли я, графиня, сказать Вам о том мгновении счастья, которое я испытал, получив Ваше письмо, при одной мысли, что Вы не совсем забыли самого преданного из Ваших рабов!"
Воронцова до конца своей жизни сохраняла о Пушкине теплые воспоминания, ежедневно читала его сочинения.
"В 1819 году я приехала в Петербург с мужем и отцом, который представил меня в доме его родной сестры, Олениной. Тут я вспомнила брата моего Полторацкого, с сестрами которого я была дружна еще в детстве. Он сделался для меня спутником и чичероне в кругу незнакомого для меня большого света. ...На одном из вечеров у Олениных я встретила Пушкина и не заметила его: мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались. Не помню, за какой-то фант Крылова заставили прочитать одну из басен. И теперь еще мне слышится его голос и видится его разумное лицо и комическое выражение, с которым он произнес: "Осел был самых честных правил!" В чаду такого очарования мудрено было видеть и слышать кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина. Но он вскоре дал себя заметить.
За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: "Можно ли быть такой хорошенькой!" Потом
завязался между ними шутливый разговор, кто грешник и кто нет, кто будет в аду, а кто попадет в рай. И Пушкин сказал брату: "Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у м-м Керн, хотела ли бы она попасть в ад?" Я отвечала очень серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. "Ну, как же теперь, Пушкин?" - спросил брат. "Я раздумал, я не хочу; хотя там будут хорошенькие женщины".
Вскоре ужин закончился, и стали разъезжаться. Когда я уезжала и брат сел со мной в экипаже, Пушкин стоял на крыльце и провожал меня глазами.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты.
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои.
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви...
В течение шести лет я не видела Пушкина, но от многих слышала про него, как про славного поэта, и с жадностью читала: "Кавказский пленник", "Бахчисарайский фонтан", "Разбойники" и первую главу Онегина. Во время пребывания моего в Полтавской губернии я постоянно переписывалась с двоюродною сестрою моею Анной Николаевной Вульф, жившею у матери в селе Тригорском, близ деревни Пушкина Михайловского. Она часто бывала в доме Пушкина, говорила с ним обо мне и потом сообщала мне в своих письмах различные его фразы: так, в одном из них она написала: "Ты произвела сильные впечатления на Пушкина во время нашей встречи у Олениных; он всюду говорил: "Она была ослепительна". В одном из ее писем Пушкин приписал строку из Байрона: "Промелькнувший перед нами образ, который мы видели и никогда более не увидим". Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела его увидеть, и это же желание исполнилось во время пребывания моего в доме тетки, в Тригорском, в 1825 году, в июне месяце.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье, и жизнь,
И слезы, и любовь.
Вот как это было. Мы сидели за обедом... вдруг вошел Пушкин с большой толстой папкой в руке... Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться; он был очень неровен в обращении; то шумный, весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, - и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту... Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неписанно хорош, когда что-нибудь приятно волновало его... Когда же он решался быть любезным, то ничего не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью его речи...
Пушкин был невыразимо мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество. Однажды с этой целью явился он в Тригорское с своей большой черной книгой, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вкруг него, и он прочитал нам своих "Цыган". Впервые мы услышали эту чудную поэму, я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!..
Через несколько дней после этого чтения тетушка предложила нам после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная, июньская, ночь дышала прохладой и ароматом полей. Ни прежде, ни после я не видела Пушкина так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов: хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: "Я люблю луну, когда она освещает прекрасное лицо...".
На другой день я должна была уехать в Ригу... Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр 2-й главы "Онегина", в неразрезанных листах, между которых я нашла вчетверо сложенный лист бумаги со стихами:
Я помню чудное мгновенье...
Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать.
Итак, я переехала в Ригу. Тут гостила у меня сестра и тетушка... Пушкин писал из Михайловского к ним обеим. Его письмо к сестре очень забавно и остро. "Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: здесь была она... Камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе подле увядшего гелиотропа...".
Вскоре ему захотелось завязать переписку, и он написал мне следующее письмо: "Я имел слабость попросить у Вас разрешение Вам писать, а Вы - легкомыслие или кокетство - позволили мне это. Переписка ни к чему не ведет, я знаю: но у меня нет сил противиться желанию получить хоть словечко, написанное Вашей хорошенькой ручкой. Лучшее, что я могу сделать в моей печальной деревенской глуши - это стараться не думать больше о Вас. Если бы в душе Вашей была хоть капля жалости ко мне, Вы тоже должны были бы пожелать мне этого, - но ветреность всегда жестока, и все вы, кружа головы направо и налево, радуетесь, видя, что есть душа, страждущая в вашу честь и славу. Прощайте, божественная, я бешусь, и я у Ваших ног...".
/25 июля/
"Снова берусь за перо, ибо умираю с тоски и могу думать только о Вас. Надеюсь Вы прочтете это письмо тайком, - спрячете ли Вы его у себя на груди? Ответите ли мне длинным посланием? Пишите мне обо всем, что придет Вам в голову, заклинаю Вас. Если Вы опасаетесь моей нескромности, если не хотите компрометировать себя, измените почерк, подпишитесь вымышленным именем, -сердце мое сумеет вас угадать. Если выражения Ваши будут столь же нежны, как Ваши взгляды, увы - я постараюсь поверить им или же обмануть себя, что одно и то же. Знаете что? Пишите мне..."
Получив это письмо, я тотчас ему отвечала и с нетерпением ждала от него второго письма...
"Перечитываю Ваше письмо вдоль и поперек и говорю: "Милая! Прелесть божественная!... а потом: Ах, мерзкая! Простите, прекрасная и нежная, но это так.
Все это было написано вчера. Сегодня почтовый день, и не знаю, почему я вбил себе в голову, что получу от Вас письмо. Этого не случилось, и я в собачьем настроении, хоть совсем и несправедливо. Я должен быть благодарным за прошлый раз, знаю: но что поделаешь? Умоляю Вас, божественная, снизойдите к моей слабости, пишите мне..."
"Прощайте; сейчас ночь, и Ваш образ встает передо мной, такой печальный и сладострастный: мне чудится, что я вижу Ваш взгляд, Bailm полуоткрытые уста."
"Прощайте - мне чудится, что я у Ваших ног, сжимаю их, ощущая ваши колени, - я отдал бы всю свою жизнь за миг действительности. Прощайте, и верьте моему бреду: он смешон, но искренен".
/25 августа/
Через несколько месяцев я переехала в Петербург и, уезжая из Риги, послала ему последнее издание Байрона, о котором он так давно хлопотал, и получила еще одно письмо, чуть ли не самое любезное из всех прочих, так он был признателен за Байрона.
"Никак не ожидал, чародейка, что вы вспомните обо мне, от всей души благодарю вас за это. Байрон получил в моих глазах новую прелесть - все его героини примут в моем воображении черты, забыть которые невозможно. Вы едете в Петербург, и мое изгнание тяготит меня более, чем когда-либо... Снова берусь за перо, чтоб сказать Вам, что я у Ваших ног, что по-прежнему люблю Вас, что иногда Вас ненавижу, что третьего дня говорил о Вас гадости, что я целую Ваши прелестные ручки и снова перецеловываю их, в ожидании лучшего, что сил моих нет, что Вы божественны..."
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твой небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Пройдут века и тысячелетия, но пока на земле существуют жизнь и поэзия, сохранится близкий нам образ прелестной юной женщины Анны Керн, начертанный рукой поэта.
Она родилась на рубеже двух веков под зеленым штофным балдахином, в 16 лет была выдана замуж за старика-генерала, в 19 лет встретилась с Пушкиным и вошла в бессмертие.
"Главное не в том, сколько раз человек был влюблен, а в том, как. Если все, как у Пушкина, когда каждый женский образ стоит на пьедестале восхищения, преклонения, поэзии, всего возвышенного, то все остальное не имеет значения. Пусть двухсотая, но не такая, чем одна, но пошлая", - писал В.В. Вересаев.
Рубрики: | ИСТОРИИ ИЗ ИСТОРИИ/Музы великих |
Комментировать | « Пред. запись — К дневнику — След. запись » | Страницы: [1] [Новые] |