"Талисман"

Елизавета Ксаверьевна, урожденная графиня Бранницкая -дочь польского магната и любимой племянницы светлейшего кня­зя Потемкина - в 1819 г. выходит замуж за графа Воронцова. Одна из самых блестящих по тому времени партий. Но брак, заключен­ный по расчету, не принес счастья. Пушкин познакомился с ней в 1823 г. в Одессе, в ее салоне.

Легко представить, какое впечатление произвели на пылкого поэта очаровательная женщина. Жизнерадостная, одаренная, она любила и понимала музыку, живопись, театр, могла часами любо­ваться морем, восхищаясь его "торжественной красой". Она тонко чувствовала поэзию - поэзия была жизнью Пушкина. И любовь к Воронцовой тоже была тогда его жизнью:

  Когда, любовию и негой упоенный,

  Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,

  Я на тебя глядел и думал: ты моя, -

  Ты знаешь, милая, желал ли славы я;

  Ты знаешь: удален от ветреного света,

  Скучая суетным прозванием поэта,

  Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал

  Жужжанью дальному упреков и похвал.

  Могли ль меня молвы тревожить приговоры,

  Когда, склонив ко мне томительные взоры

  И руку на главу мне тихо наложив,

  Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?

  Другую, как меня, скажи, любить не будешь?

  Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?

  А я стесненное молчание хранил,

  Я наслаждением весь полон был, я мнил,

  Что нет грядущего, что грозный день разлуки

  Не придет никогда... И что же? Слезы, муки,

  Измены, клевета, всё на главу мою

  Обрушилося вдруг... Что я, где я? Стою,

  Как путник, молнией постигнутый в пустыне,

  И все передо мной затмилося! И ныне

  Я новым для меня желанием томим:

  Желаю славы я, чтоб именем моим

  Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною

  Окружена была, чтоб громкою молвою

  Все, все вокруг тебя звучало обо мне,

  Чтоб, гласу верному внимая в тишине,

  Ты помнила мои последние моленья

  В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.

11 июля 1824 года в ответ на доносы генерал-губернатора Южного края графа Воронцова, в Одессу приходит "высочайшее повеление": Пушкина "уволить вовсе от службы" и перевести на жительство в Псковскую губернию под надзор местного началь­ства.

Воронцова принимает в судьбе Пушкина горячее участие. Она даже пытается устроить ему побег.

"В пещере тайной в дни гоненья" она дарит Пушкину на па­мять талисман - золотой перстень с сердоликом - с таинственной надписью арабскими буквами на камне. Он призван охранять поэта. Слова этого стихотворения звучат как молитва, как заклинание:

Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан.

Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи, —
Храни меня, мой талисман.

В уединеньи чуждых стран,
На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман.

Священный сладостный обман,
Души волшебное светило...
Оно сокрылось, изменило...
Храни меня, мой талисман.

Пускай же ввек сердечных ран
Не растравит воспоминанье.
Прощай, надежда; спи, желанье;
Храни меня, мой талисман.

Пушкин тоскует. Даже осень, любимая пора поэта, не может при­нести ему успокоения. Мыслями он на юге, где оставил так много.

Все мрачную тоску на душу мне наводит.
Далеко, там, луна в сиянии восходит;
Там воздух напоен вечерней теплотой;
Там море движется роскошной пеленой
Под голубыми небесами...
Вот время: по горе теперь идет она
К брегам, потопленным шумящими волнами;
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит печальна и одна...
Одна... никто пред ней не плачет, не тоскует;
Никто ее колен в забвенье не целует;
Одна... ничьим устам она не предает
Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Никто ее любви небесной не достоин.
Не правда ль: ты одна... ты плачешь... я спокоен;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но если . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он живет воспоминаниями и ожиданием писем из Одессы. По­лучение письма - радостное и волнующее событие. 5 сентября 1824 г. письмо от Элизы Воронцовой, - помечает Пушкин на листе руко­писи и зачеркивает написанное. Сестра поэта рассказывала, что, когда приходило из Одессы письмо с печатью, изукрашенной та­кими же кабалистическими знаками, как и перстень ее брата, он запирался в комнате, никуда не выходил и никого не принимал. Прекрасным памятником этим "письмам любви" стало стихотво­рение "Сожженное письмо".

Осенью 1830 года, в Болдино, накануне женитьбы Пушкин в последний раз обращается к милому образу. Стихотворение назы­валось "Прощание". Пушкин не захотел его публиковать. Так же, как ни разу не называл имени горячо любимой женщины. Стихот­ворение было известно только самым близким друзьям.

Но оказалось, что прощание было не окончательным. В нача­ле 1834 года Пушкин получил письмо из Одессы. Единственное письмо Е.К. Воронцовой, дошедшее до нас.

Воронцова просит поэта принять участие в альманахе в пользу бедных (в Одессе был страшный голод) и тем самым помочь горо­ду, "в котором вы жили и который благодаря вашему имени вой­дет в историю". В письме есть строки,  которые не могли оставить Пушкина равнодушным: "...не могу ли я напомнить Вам о наших прежних дружеских отношениях, воспоминания о которых Вы, мо­жет быть, еще сохранили, и попросить Вас в память этого о под­держке и покровительстве, которые мог бы оказать ваш выдаю­щийся талант... Прошу Вас в оправдание моей назойливости и возврата к прошлому принять во внимание, что воспоминание - это богатство старости, и что ваша старинная знакомая придает большую цену этому богатству".

Более десяти лет назад в Польше было найдено письмо Пуш­кина - ответ Воронцовой.

5 марта 1834 года. Петербург. Письмо написано по-французс­ки. Как ни официально это письмо, но сквозь светский тон про­рывается искреннее чувство. С пронзительной силой звучат эти пос­ледние слова поэта, обращенные к когда-то горячо любимой женщине: "Графиня, вот несколько сцен из трагедии, которую я намерен написать. Я хотел бы положить к Вашим ногам что-либо менее несовершенное: к несчастью, я уже распорядился всеми сво­ими рукописями, но предпочел провиниться перед публикой, чем ослушаться Ваших приказаний. Осмелюсь ли я, графиня, сказать Вам о том мгновении счастья, которое я испытал, получив Ваше письмо, при одной мысли, что Вы не совсем забыли самого предан­ного из Ваших рабов!"

Воронцова до конца своей жизни сохраняла о Пушкине теп­лые воспоминания, ежедневно читала его сочинения.

"В 1819 году я приехала в Петербург с мужем и отцом, который представил меня в доме его родной сестры, Олениной. Тут я вспомни­ла брата моего Полторацкого, с сестрами которого я была дружна еще в детстве. Он сделался для меня спутником и чичероне в кругу незнакомого для меня большого света. ...На одном из вечеров у Оле­ниных я встретила Пушкина и не заметила его: мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались. Не помню, за какой-то фант Крылова заставили прочитать одну из басен. И теперь еще мне слышится его голос и видится его разумное лицо и комичес­кое выражение, с которым он произнес: "Осел был самых честных пра­вил!" В чаду такого очарования мудрено было видеть и слышать кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина. Но он вскоре дал себя заметить.

За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и ста­рался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: "Можно ли быть такой хорошенькой!" Потом

завязался между ними шутливый разговор, кто грешник и кто нет, кто будет в аду, а кто попадет в рай. И Пушкин сказал брату: "Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у м-м Керн, хотела ли бы она попасть в ад?" Я отвечала очень серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. "Ну, как же теперь, Пушкин?" - спросил брат. "Я раздумал, я не хочу; хотя там будут хорошенькие женщины".

Вскоре ужин закончился, и стали разъезжаться. Когда я уезжа­ла и брат сел со мной в экипаже, Пушкин стоял на крыльце и про­вожал меня глазами.

Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассеял прежние мечты.

И я забыл твой голос нежный,

Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои.

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви...

В течение шести лет я не видела Пушкина, но от многих слы­шала про него, как про славного поэта, и с жадностью читала: "Кав­казский пленник", "Бахчисарайский фонтан", "Разбойники" и пер­вую главу Онегина. Во время пребывания моего в Полтавской губернии я постоянно переписывалась с двоюродною сестрою моею Анной Николаевной Вульф, жившею у матери в селе Тригорском, близ деревни Пушкина Михайловского. Она часто бывала в доме Пушкина, говорила с ним обо мне и потом сообщала мне в своих письмах различные его фразы: так, в одном из них она написала: "Ты произвела сильные впечатления на Пушкина во время нашей встречи у Олениных; он всюду говорил: "Она была ослепительна". В одном из ее писем Пушкин приписал строку из Байрона: "Про­мелькнувший перед нами образ, который мы видели и никогда бо­лее не увидим". Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела его увидеть, и это же желание исполнилось во время пребывания мое­го в доме тетки, в Тригорском, в 1825 году, в июне месяце.

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье, и жизнь,

И слезы, и любовь.

Вот как это было. Мы сидели за обедом... вдруг вошел Пуш­кин с большой толстой папкой в руке... Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не ска­зал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не на­шлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться; он был очень неровен в обращении; то шумный, весел, то грустен, то робок, то дерзок, то не­скончаемо любезен, то томительно скучен, - и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту... Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неписанно хорош, когда что-нибудь приятно волно­вало его... Когда же он решался быть любезным, то ничего не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью его речи...

Пушкин был невыразимо мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество. Однажды с этой целью явился он в Тригорское с своей большой черной книгой, на полях которой были начер­чены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вкруг него, и он прочитал нам своих "Цыган". Впервые мы услышали эту чудную поэму, я никогда не забуду того востор­га, который охватил мою душу!..

Через несколько дней после этого чтения тетушка предложи­ла нам после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень об­радовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная, июньская, ночь дышала прохладой и ароматом полей. Ни прежде, ни после я не видела Пушкина так добродушно веселым и любез­ным. Он шутил без острот и сарказмов: хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: "Я люблю луну, когда она освещает прекрас­ное лицо...".

На другой день я должна была уехать в Ригу... Он пришел ут­ром и на прощанье принес мне экземпляр 2-й главы "Онегина", в неразрезанных листах, между которых я нашла вчетверо сложен­ный лист бумаги со стихами:

Я помню чудное мгновенье...

Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический пода­рок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать.

Итак, я переехала в Ригу. Тут гостила у меня сестра и тетушка... Пушкин писал из Михайловского к ним обеим. Его письмо к сестре очень забавно и остро. "Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: здесь была она... Камень, о который она споткну­лась, лежит у меня на столе подле увядшего гелиотропа...".

Вскоре ему захотелось завязать переписку, и он написал мне следующее письмо: "Я имел слабость попросить у Вас разрешение Вам писать, а Вы - легкомыслие или кокетство - позволили мне это. Переписка ни к чему не ведет, я знаю: но у меня нет сил проти­виться желанию получить хоть словечко, написанное Вашей хоро­шенькой ручкой. Лучшее, что я могу сделать в моей печальной де­ревенской глуши - это стараться не думать больше о Вас. Если бы в душе Вашей была хоть капля жалости ко мне, Вы тоже должны были бы пожелать мне этого, - но ветреность всегда жестока, и все вы, кружа головы направо и налево, радуетесь, видя, что есть душа, страждущая в вашу честь и славу. Прощайте, божественная, я бе­шусь, и я у Ваших ног...".

/25 июля/

"Снова берусь за перо, ибо умираю с тоски и могу думать толь­ко о Вас. Надеюсь Вы прочтете это письмо тайком, - спрячете ли Вы его у себя на груди? Ответите ли мне длинным посланием? Пи­шите мне обо всем, что придет Вам в голову, заклинаю Вас. Если Вы опасаетесь моей нескромности, если не хотите компрометиро­вать себя, измените почерк, подпишитесь вымышленным именем, -сердце мое сумеет вас угадать. Если выражения Ваши будут столь же нежны, как Ваши взгляды, увы - я постараюсь поверить им или же обмануть себя, что одно и то же. Знаете что? Пишите мне..."

Получив это письмо, я тотчас ему отвечала и с нетерпением ждала от него второго письма...

"Перечитываю Ваше письмо вдоль и поперек и говорю: "Ми­лая! Прелесть божественная!... а потом: Ах, мерзкая! Простите, пре­красная и нежная, но это так.

Все это было написано вчера. Сегодня почтовый день, и не знаю, почему я вбил себе в голову, что получу от Вас письмо. Это­го не случилось, и я в собачьем настроении, хоть совсем и неспра­ведливо. Я должен быть благодарным за прошлый раз, знаю: но что поделаешь? Умоляю Вас, божественная, снизойдите к моей сла­бости, пишите мне..."

"Прощайте - мне чудится, что я у Ваших ног, сжимаю их, ощу­щая ваши колени, - я отдал бы всю свою жизнь за миг действи­тельности. Прощайте, и верьте моему бреду: он смешон, но искре­нен".

/25 августа/

Через несколько месяцев я переехала в Петербург и, уезжая из Риги, послала ему последнее издание Байрона, о котором он так давно хлопотал, и получила еще одно письмо, чуть ли не самое любезное из всех прочих, так он был признателен за Байрона.

"Никак не ожидал, чародейка, что вы вспомните обо мне, от всей души благодарю вас за это. Байрон получил в моих глазах новую прелесть - все его героини примут в моем воображении чер­ты, забыть которые невозможно. Вы едете в Петербург, и мое из­гнание тяготит меня более, чем когда-либо... Снова берусь за перо, чтоб сказать Вам, что я у Ваших ног, что по-прежнему люблю Вас, что иногда Вас ненавижу, что третьего дня говорил о Вас гадости, что я целую Ваши прелестные ручки и снова перецеловываю их, в ожидании лучшего, что сил моих нет, что Вы божественны..."

Я помню чудное мгновенье...

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твой небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.

Пройдут века и тысячелетия, но пока на земле существуют жизнь и поэзия, сохранится близкий нам образ прелестной юной женщины Анны Керн, начертанный рукой поэта.

Она родилась на рубеже двух веков под зеленым штофным бал­дахином, в 16 лет была выдана замуж за старика-генерала, в 19 лет встретилась с Пушкиным и вошла в бессмертие.

"Главное не в том, сколько раз человек был влюблен, а в том, как. Если все, как у Пушкина, когда каждый женский образ стоит на пьедестале восхищения, преклонения, поэзии, всего возвышен­ного, то все остальное не имеет значения. Пусть двухсотая, но не такая, чем одна, но пошлая", - писал В.В. Вересаев.