Причитали. Плакали. Вытирали глаза и разговаривали вполголоса. Как обычно, на похоронах, ничего удивительного. Он молчал. Пожимал протянутые ему руки, кивая, выслушивал сочувственные слова. Рядом с ним стояла ее мать – высокая и прямая, с серым лицом и красными от слез маленькими глазами. Он покосился на нее и подумал, как они похожи – его теща и его же покойная теперь жена. Пожалуй, в первый раз со дня знакомства он видел Елену Николаевну в таком горе. Неудивительно, конечно – дочь умерла. У него и самого на сердце было тяжело, тягостно, тоскливо. «Вдовец» - он примерял к себе это слово и не мог к нему привыкнуть. Вдовец, вдовец…

Ему хотелось, чтобы похороны прошли скорее. Неприятно было, что после все еще пойдут в их квартиру, где блины, кутья, водка на столе. Внезапно пришла мысль о викингах – вот кто знал толк в похоронах. Провожали человека в долгий путь, в другую жизнь, считали, что там ему будет лучше. Собственно говоря, и христиане ведь считают так же. Так к чему эти слезы, сдавленные рыдания? Почему просто не порадоваться за человека, который ушел в лучший мир, где нет ни боли, ни страданий? Тем более уж надо радоваться за его жену, которая настрадалась за последний месяц так, что на нее было стыдно смотреть, словно ты виноват был в том, что не лежишь так же, не стонешь в беспамятстве.

Он понял, что отвлекся, и устыдился этого. Он сейчас, наверное, не должен быть в состоянии о чем-либо думать, его должно душить огромное горе. Но он чувствовал только непривычность обстановки и еще глухое раздражение.

День клонился к полудню, кладбище было залито солнцем, похоже на парк. Он надел темные очки, спрятался за ними от окружающих. Не хотелось возвращаться в квартиру. Сейчас бы сесть в машину и уехать куда-нибудь к тихому озеру. Сидеть на берегу, бросать лениво в воду камешки и ни о чем не думать, привыкать к своему одиночеству. Нет, не к одиночеству, его он не чувствовал. Это было другое ощущение, еще неясное, удивительное, непонятное.

Похороны закончились, и все побрели к микроавтобусу, стоящему у входа на кладбище. Он взял под руку тещу.

Квартира встретила запахом еды, непривычным беспорядком. Женщины тут же принялись сновать из кухни в комнату с тарелками, стаканами, блюдами. Мужчины расселись за столом, поглядывая на расставленные на нем бутылки – наливка, водка, коньяк. Он сел во главе стола и почувствовал себя совсем плохо, словно именинник, и такая же праздничная вокруг суета. Черт возьми, не надо было устраивать из поминок такое пиршество. Или уж тогда прекратить вытирать глаза, бесконечно шмыгать носом и разговаривать вполголоса. Кутью поставили прямо перед ним, и его немедленно замутило – он ненавидел ее с детства.

Наконец, блюда и стопки перестали прибывать, и за столом наступило некоторое затишье. Все смотрели на него, и было не по себе. Нужно что-то говорить. Что говорят в таких случаях? Мир праху ее? Пусть земля будет пухом? Какие глупые избитые фразы. К счастью, кто-то начал говорить за него. Выпили, не чокаясь, по первой. Налили еще. Он сидел и не слушал, что творится вокруг, им все еще владело странное чувство какой-то нереальности происходящего. Словно это не его жена, а он сам умер и теперь парит надо всем этим, удивляется.

Извинившись, он выбрался из-за стола, похлопывая себя по карманам, демонстрируя, что ищет сигареты и покидает общество именно из-за желания покурить. Его проводили сочувственными взглядами.

Слава Богу, на кухне никого не осталось, и он закурил, прислонившись к подоконнику. На столе валялись обертки, пакеты, в углу выстроились бутылки. Когда жена перестала вставать с постели, он перестал и убираться, только в ее комнате поддерживался идеальный порядок. Ему вдруг захотелось войти туда, посмотреть, как комната выглядит теперь, без изможденного серого тела на узкой кровати. А может быть, проститься с женой без посторонних людей, побыть наедине с ней? Он тихо, как вор, проскользнул мимо двери в гостиную, где продолжались поминки, и вошел в спальню жены, прикрыв за собой дверь.

Окно распахнуто настежь, но все равно присутствует тяжелый, сладковатый запах. Этот запах смерти тут уже давно, он исходил от жены еще в больнице. Он подумал, что надо бы выкинуть диван – это последнее, что осталось после болезни жены, и именно он весь пропитался этим запахом. Все остальное он собрал в огромный мешок и отнес на помойку сразу же, как увезли в морг тело. Он не хотел, чтобы что-то от этой безнадежности оставалось в доме хоть на одну лишнюю минуту.

Он присел на стул у окна и вытряхнул из мятой пачки еще одну сигарету, удивляясь, что не слышит окрика. Жена никогда не позволяла курить в квартире, и двадцать лет совместной жизни он курил у мусоропровода, у заплеванной, исписанной неприличными словами и украшенной неаккуратными граффити стены.

Комната была почти пуста. Шкаф с книгами – их, вероятно, тоже придется выкинуть, - стол, два стула и диван, на котором трое суток назад умерла его жена. В тот вечер он зашел к ней, уже собираясь спать, чтобы сменить подгузник и сделать последний за день укол обезболивающего. И не услышал привычного хриплого дыхания. Жена была мертва, в этом не было никаких сомнений, но он все же склонился над ней, послушал. Аккуратно положил на тумбочку приготовленный шприц и пошел в коридор вызывать скорую. Через два часа ее уже увезли, а он принялся за уборку.

Он достал из шкафа старый альбом и открыл на первой странице. Считалось, что это их – его и ее - семейный альбом, гарант счастливой супружеской жизни. Остальные фотографии – детские, юношеские были разложены по другим альбомам, которые постоянно куда-то прятались. Этот же всегда лежал на самом видном месте и без конца показывался гостям и знакомым.

Ее фотография. Бледная молодая еще женщина, в каком-то дикого лилового цвета платье. На губах вымученная жалкая улыбка. Он припомнил – эта фотография была сделана в гостях у его друзей, в Новый Год, когда они только поженились. Как она тогда старалась всем угодить! Поначалу он принимал ее неуверенность в себе за желание быть для него самой лучшей, и только через год после свадьбы понял, что она – просто закомплексованная, забитая девочка, которая лихорадочно боится, что ее бросят.

Он пристальнее вгляделся в лицо на фото. Тонкие губы, маленькие глаза, жидкие волосы, неумелый макияж. Рот похож на проведенную красным фломастером черту. Она всегда красилась ярко, что совсем ей не шло. Казалось, на белом листке бумаги кто-то, смеясь, вывел неуклюже подобие человеческого лица.

- Николай! – окликнула его теща. – Николай, Вы где?

И тут же ее голова показалась в дверях. «Как змея», - подумал он. Действительно, маленькая голова на длинной жилистой шее словно вползла в комнату.

- Николай, ну где же Вы? – трагическим, укоряющим шепотом. – Ведь люди пришли.

- Иду, - сказал он, захлопывая альбом. – Я уже иду, Елена Николаевна.

И он вернулся в гостиную. Мужчины уже заметно подвыпили, разговоры свернули с главной темы дня – его жены и ее похорон. И снова ее фотография – на комоде. Рядом рюмка водки, накрытая, как крышкой, куском засыхающего хлеба. Все та же странная, особенно неудачная фотография. Он подумал, что она всегда выглядела больной, как будто кто-то сразу же написал на ее лице, что ее сгрызет болезнь. Может быть, она и сама это предчувствовала? Какие глупости…

Ему отчаянно хотелось остаться одному, чтобы до конца осознать, что случилось. Окружающие мешали, их разговоры казались глупыми, фальшивыми. Он не понимал, зачем они все пришли. Ведь у его жены не было друзей. В основном за столом сидели его друзья, но и их он сегодня не хотел видеть. Слишком большая перемена произошла в его жизни, чтобы выносить ее на обсуждение толпы.

Наконец, гости стали прощаться. Несколько сочувственных, банальных фраз, несколько утешающих похлопываний по плечу – и он остался наедине с тещей. Она твердо отвергла несколько попыток женщин помочь ей убрать со стола, и теперь, не переставая шмыгать носом, сама носила на кухню бесконечные тарелки, оставляла их около раковины, возвращалась за следующей партией. Он, разумеется, не мог позволить ей убираться в одиночку, и вот уже мыл тарелки, молча, угрюмо.

Вдруг появилось ощущение, что его жена не умерла, она все еще тут, и это ее шаркающие шаги раздаются в коридоре, приближаются, приближаются… Он тряхнул головой. Надо сдержаться, потерпеть до того момента, когда теща уедет к себе. Нельзя сейчас с ней спорить, совсем неподходящее время. Ей тяжело. Тяжелее, чем ему. Нужно быть терпимым.

Он перемыл целую гору посуды, пока Елена Николаевна подметала, грохотала раздвижным столом. Судя по звукам, что-то с ним не ладилось, наверное, опять застряла крышка. Теща все дергала и дергала стол, производя ужасающий грохот. Каждый звук бил его по нервам. Он сцепил зубы. «Я не пойду ей помогать. Я бы вовсе не стал убирать этот стол сегодня. Я бы не отказывался от помощи, когда мне ее предлагают. Я не стал бы насиловать себя, тем более в день похорон. Это глупо. Просто глупо».

Теща вошла в кухню с утомленным, заплаканным и, тем не менее, удовлетворенным лицом. Такое же выражение часто было на лице его жены. Она постоянно была на ногах, бесконечно мыла полы, выбивала ковры, вытирала пыль, шила занавески, натирала мебель полиролью… Занавески можно было купить, но она с негодованием отвергла это его предложение.

- Не напокупаешься…

И, хотя они вполне могли бы позволить себе покупные занавески, она купила ткань и строчила их целую неделю, по ночам, засыпая над швейной машинкой. Он отправлялся спать с чувством вины. Когда он спрашивал, зачем выбивать все ковры раз в неделю, она утомленно отводила оранжевым резиновым пальцем в перчатке выбившуюся прядь с бледного лба и читала ему лекцию о бактериях и плохой экологии. Возвращаясь с работы, он находил свою постель разобранной. Одеяло на ней топорщилось, подушка, лежащая криво, была похожа на побитое яблоко – вся в ямках от острых маленьких кулаков его жены. Это называлось «проветрить постель», и он, еще с армии привыкший, что порядок – это когда кровать застелена, с брезгливостью обходил свое спальное место стороной, а ложась спать, чувствовал себя неуютно, как под открытым небом.

Она постоянно была занята.

- Наташа, ты б отдохнула, - говорил он ей, видя, как она хватается за поясницу, во второй раз за день моя полы с порошком. Но она с трудом выпрямлялась и грустно смотрела на него. А затем возвращалась к своему занятию.

Когда российский рынок, наконец, расширился, он купил отличную стиральную машину, а затем и посудомоечную, и еще пылесос, и целый шкаф новой бытовой химии. Но она продолжала кипятить вещи в баке на плите, и он выходил на балкон, спасаясь от влаги, оседающей на стенах и в его легких. Жена, стоя над баком с бельем, с распаренным и усталым, как всегда, лицом, провожала его укоризненным взглядом. Молча.

…Он понял, что снова задумался и уже давно стоит, уперевшись руками в стол по краям раковины. Какого черта он стал мыть посуду так, а не поставил ее в посудомоечную машину? При жизни жены он часто так поступал, желая освободить ее от лишних забот. А потом слышал плеск воды и звон посуды – это Наталья перемывала за ним все до единой чашки и тарелки, потому что... «Ну что ты! Какое же в этой машине мытье?»

Странный день. Он постоянно думает о прошлом, вместо того, чтобы скорбеть о своей утрате. Теща продолжала чем-то шуршать в гостиной. Он прислушался – вытирала пыль, переставляла на полках книги. Зачем? Она уедет к себе, а ему не нужны до блеска натертые шкафы. Он распахнул окно и высунулся на улицу. Теплый летний вечер спускался на город, пахло пылью и листвой, проехала старая дребезжащая машина. Время уже довольно позднее, но на детской площадке еще играют малыши – ведь светло, и мамы тоже сидят на лавочках, разговаривают негромко, периодически доставая носовые платки и вытирая мордочки измазанным детям.

У них не было детей. Сейчас, в какую-то минуту прозрения, он понял, почему – она не хотела его ни с кем делить. Ей нужно было, чтобы только он был дома – постоянно. Она не любила его отлучек, но ни разу ни в чем не упрекнула. Когда он возвращался домой с дня рождения приятеля, жена все так же сгибалась над совершенно чистыми полами, или шила, или чистила столовые приборы – и только губы ее были плотно сжаты, а кинутый на него взгляд – жалостливым и укоризненным.

Почему, черт побери? Он звал ее с собой на все праздники, его друзья специально звонили ей и приглашали отдельно, но она никогда и никуда не ходила – по ее словам, не отпускали домашние дела. Какие дела? В сотый раз вымыть полы и накрахмалить белье так, что на нем потом невозможно спать? Однажды он сказал ей об этом, о том, что ему неприятно спать на жестких простынях, и целый вечер она молча плакала, продолжая свою бесполезную работу.

Он звал ее в рестораны и театры, но все было бесполезно. Она оставалась дома и чистила ножи. А он постоянно чувствовал себя виноватым, словно недостаточно было с него того, что он работает до восьми вечера, и выносит мусор, и традиционно чистит картошку, и заботится о том, чтобы холодильник не был пуст. 

Елена Николаевна заглянула на кухню и посмотрела на него своими кроличьими глазами. Подошла и тяжело опустилась на стул, сложив маленькие сухие ручки на коленях. Эти руки были похожи на клещи или щупальца – маленькие, но очень цепкие, с острыми ногтями. Он смотрел на нее молча, не зная, о чем говорить. Казалось, он должен извиниться за что-то, может быть, покаяться, что сломал ее дочери жизнь, хотя никогда ничего такого не делал.

- Я поеду домой, Николай.

- Может быть, чаю?

- Нет, спасибо. Не хочу Вам мешать.

Он принялся уговаривать ее, но все было бесполезно, и он снова замолчал. Теща встала и тяжело направилась в коридор.

- Подождите, - спохватился он. – Я вызову Вам такси.

- Я дойду пешком.

- Ну зачем же… - его вдруг охватила непонятная суета. Он схватил зачем-то со столика ключи от машины.

- Вы выпили, Николай, Вам нельзя садиться за руль.

Да, действительно. Он никогда не позволял себе ездить даже после бутылки пива. Что это на него нашло? Он потерянно стоял посреди коридора, пока за тещей не закрылась дверь, снова чувствуя себя виноватым, представляя, как она, сгорбившись, бредет по улице, и из ее глаз катятся маленькие слезы. Почему-то думать об этом было неприятно.

Он вдруг поймал свое отражение в зеркале. Обрюзгшее лицо, брыли над шеей, выпирающее из-под ремня брюшко. Немолодой человек с усталыми глазами. Он не спал всю ночь накануне похорон.

Вернувшись в кухню, включил чайник, но потом вдруг подошел к подоконнику и взял непочатую бутылку водки. Установив ее на столе, заглянул в холодильник, достал кусок колбасы, миску с салатом, поставил на стол большую и тяжелую хрустальную рюмку с толстым дном. Огляделся беспомощно – в квартире не было ни одной пепельницы. Никогда! С самого первого дня, как они вселились. Он поставил вместо пепельницы пиалу и сел за стол, чтобы теперь помянуть жену так, как хотелось ему – в одиночестве, наедине с ней и их общей, двадцатилетней почти семейной жизнью.

Эта пиалка вместо пепельницы, водка, не перелитая в графин, сам сигаретный дым в квартире – это было прощание с этими двадцатью годами, с постоянным чувством вины, переход в другую эру. Для него это действительно была целая эра – долгие-долгие годы, без начала и без конца, без краев…

Он налил в рюмку и выпил, не поморщившись. Его преследовало лицо жены – усталое и укоризненное. Он припомнил, какое чувство неловкости постоянно испытывал, возвращаясь домой – последний лестничный пролет преодолевал тяжело и медленно, как старик, боясь поворачивать в двери ключ – за этой дверью было укоризненное и обиженное лицо. Она всегда была на него обижена, но не говорила ни слова, и он жил под гнетом этой обиды днями, месяцами, годами.

Она была постоянно на ногах, вставала в шестом часу утра – и выбивала ковры! Он вскакивал с постели, сам не зная, зачем – и страдал потом над чашкой кофе, пока она суетливо вытирала пыль, мела пол. Боже мой, почему нельзя было спокойно позавтракать… Он выдумывал себе несуществующую работу, которую якобы не успел сделать в конторе, и закрывался в своей комнате. Там он читал или просто сидел на диване и смотрел в окно.

Ни пикников, ни гостей, ни театра, ни даже кино – никогда! Ни одной яркой вещи. Он давал жене деньги и просил купить что-нибудь себе, а она говорила, что ее одежда еще не сносилась! Заштопанные юбки, капроновые колготки, на которых она пыталась ликвидировать стрелки. Однажды он увидел, как она поздно вечером сидит на кухне и вощеной ниткой пришивает подошву к туфле – добротной, устойчивой туфле, купленной лет восемь назад. Он пришел в бешенство, но промолчал, сжал зубы, ушел спать и долго лежал, размышляя. Говорить что-либо было бесполезно.

…Он встал, с грохотом, показавшимся особенно громким в пустой молчаливой квартире, отодвинул стул и быстро прошел в комнату жены. Распахнул шкаф и вывалил на пол все вещи – невыразительные серые вещи, тут и там зашитые, отутюженные, пахнущие нафталином. Он с остервенением запихал их в попавшийся под руку мешок и отнес к мусоропроводу. Потом – пальто, потом – связки обуви. Почему-то его жена всегда связывала ботинки за шнурки, вероятно, чтобы не растерялись. Затолкав в мусоропровод вещи, он пошевелил туда-сюда грязной крышкой и услышал, как с тихим шорохом они поползли вниз, в мусор, который завтра же заберут. Тогда он вернулся в квартиру, снова наполнил рюмку и выпил залпом, растирая себе грудь и глядя в стену.

Он развелся бы, несмотря на то, что тогда лицо Натальи преследовало бы его до смертного часа, если бы не рак, который обрушился на нее. И оказалось, что ее смертный час наступит гораздо раньше, чем его…

Из-за дыма очертания предметов на кухне потеряли четкость, а может быть, алкоголь добрался до его усталого мозга. Ему очень хотелось бы сейчас не испытывать ничего, кроме скорби, но не получалось. Воспоминания навалились, и – удивительно - в них не присутствовало чувства вины перед покойной женой. Он рассматривал свою семейную жизнь через призму времени, рассматривал внимательно и спокойно, прощаясь с ней, прощаясь с женой.

Рак выявили на четвертой стадии, и это не оставляло никакой надежды. Это был вопрос времени, и времени очень недолгого.

- От силы полгода, - сказал усталый тучный врач, потирая красную переносицу. - Метастазы в печени, легких… Нечего резать.

А началось все раньше, когда у нее появились боли в желудке, она стала мгновенно утомляться. Он умолял ее сходить к врачу, он настаивал, но она только смотрела на него все так же молча и качала головой с печальной усмешкой. Он прекрасно знал, что это означает, но однажды все-таки не выдержал и пристал к ней с вопросом «почему». В конце концов она обвела руками пространство вокруг:

- А это все как же? Кто будет тебе готовить и убирать?

И он, чувствуя бесполезность своих усилий, принялся все же объяснять, что прекрасно справится со всем сам – и постирает, и погладит, и приготовит… Она так и не пошла к врачу, и угасала медленно, пока ей не пришлось признаться ему, что боли стали невыносимыми. Тогда он отвез ее в больницу.

От хосписа он отказался. Невозможно было оставить ее умирать не в квартире, которая составляла весь ее мир. Пока она была в сознании, он не раз и не два заставал ее, пытающейся встать и приняться за привычную работу, в которой она видела смысл своего существования.

Он укладывал ее обратно в постель, уговаривал и просил, и она засыпала в конце концов после укола. Бесцветные тонкие губы совсем слились с лицом, которое казалось очень маленьким на белых подушках. И все это время никуда не пропадал этот ее взгляд – укоряющий, молящий… Вовсе не из-за тяжелого духа, поселившегося в комнате, не от грязного белья, которое он менял под ней дважды в день – от этого взгляда хотелось бежать, и он сдерживал себя, чтобы не уйти сразу после того, как помог жене во всем, в чем следовало, накормил, сделал уколы.

Она очень долго была в сознании. Он не был сведущ в медицине, но полагал, что метастазы, разъедающие изнутри ее тело, все никак не могли добраться до мозга. Когда она открывала глаза, они были ясными, ничуть не затуманенными болезнью. Этот обвиняющий взгляд. Господи!

- Господи! – шептал он, укладываясь в постель поздно вечером, измотанный до предела, слушая тишину квартиры. – Господи! Избавь и меня, и ее от этого!

Он никогда не мог объяснить, от чего именно – даже себе не мог. От этой безрадостности существования, от этих двух загнанных в угол жизней, от страданий, которые грызли его жену.

…Он сидел за столом, тяжело на него навалившись. Лицо его еще больше постарело, даже кожа стала серее. Словно он еще раз прожил все эти годы. Девятнадцать лет. С чувством вины. В чем? В чем я был виноват перед тобой?..

Он никогда не обидел ее ни единым словом. Он исправно ездил к теще, которая его не любила, он не был жмотом, не требовал денежных отчетов. Почему, Наталья?.. Он почувствовал, что голову его словно сдавило обручем. Девятнадцать лет, Господи. Девятнадцать лет он был виноват, хотя на самом деле по-настоящему виноват был только последние полтора года. Почему же?

Он мучился этими мыслями все эти годы – каждый день и каждый час. Особенно, если что-то делал для себя – перекусывал в кафе, выпивал вечером с сослуживцами кружку пива, даже когда садился за руль своего автомобиля и включал музыку и наслаждался тихим урчанием мотора. Ему было стыдно, что он оставил ее одну там – среди пара от белья и жужжания пылесоса, а сам сейчас поедет жить – работать, есть, общаться с людьми. Он стыдился нести домой купленные вещи, даже банальные джинсы…

…Потом она впала в беспамятство. Металась по подушкам, стонала от боли, ненадолго затихала после укола. Но глаза – все так же жили на сером лице, и все тот же в них был укор, молчаливое обвинение, и он не мог смотреть в эти глаза…

Он быстрым шагом прошел в прихожую, надел ботинки, сдернул с крючка куртку, вышел из квартиры и закрыл за собой дверь. Машина смотрела на него выжидательно, но он не подошел к ней. Обогнул двор, вышел на тихую зеленую улочку. Город был напоен ароматами приближающегося лета, звуками, шорохами, детским смехом.

Почему ты не родила мне ребенка, Наташа? И он запрокидывал к небу лицо, и слезы стекали по щекам, покрытым уже морщинами. Почему ты не родила мне сына или дочь, которые могли бы быть сейчас взрослыми? Ведь я просил тебя, Наташа…

Голубое-голубое, чистое, покоем дышащее небо простиралось над его седеющей головой, успокаивало и отвечало на вопросы. Потому что ее мать ненавидела ее, Господи! Он припомнил все взгляды, которые теща бросала на нее, все ее разговоры о неудавшейся из-за ребенка личной жизни. Ты ни в чем не виновата, Наташа. Только в том, что не смогла сопротивляться. Ты смутно чувствовала несправедливость и винила меня… Ты всю жизнь была уверена, что дети – зло, а сама ты не годна ни на что, кроме мытья полов – только так тебя будут хвалить. Бедная, бедная… И я не смог помочь тебе. Да и смог ли бы кто-нибудь?

Ты прожила так всю жизнь – в страхе. Как это ужасно – так жить! И я прожил с тобой эти долгие годы, в той же клетке, что и ты.

Он шел быстро и начал уже задыхаться, но не сбавил шаг и не остановился. Вот двор с разломанной, обезображенной детской площадкой и разбитым асфальтом, вот хлопающая дверь подъезда в обрывках старых объявлений. Он поднялся по темной грязной лестнице и остановился перед дверью. Достал ключ и тихонько повернул его в замке.

И тут же споткнулся о брошенный детский башмачок. Из кухни выглянул лохматый парень лет шестнадцати.

- Здорово, дядя Коль… - и крепко пожал ему руку молодой мальчишеской рукой.

- Здорово, Серега.

- Дядь Коль…

- Спасибо, Серега, все в порядке. Мама дома?

- Мать! – гаркнул Серега вглубь квартиры.

Она вышла, растрепанная, полная, с усталыми глазами, под которыми залегли тени. Подошла, потерлась носом, прижалась к шее теплыми губами, постояла так.

- Бедный мой.

Он молча стоял в прихожей, ощущая тепло этого дома с разбросанными детскими вещами. Простучали по полу коленки. Серега поймал малыша и протянул ему, улыбаясь.

И, принимая на руки маленького теплого человечка, отбиваясь от рассказов Сереги «дядь Коль, ну блин…» и чувствуя ее молчаливое сочувствие, он понял, что за чувство поселилось в нем с самого утра.

- Не рви папе волосы…

- Дядь Коль, ну блин…

- Пошли ужинать, - сказал он.

И он, и Наташа были теперь свободны.

Спасибо тебе, Господи… Автор: Юлия Кондратьева