Начало романа-дневника

Предыдущая часть

1965,
август 
 

14 августа.
Большими глазами озирает Люда маленький городишко, реку Шилку, небольшой паром, на котором мы перебрались на другой берег.
- Вон мой дом.
- Где, где?
- Вон видишь красный, двухэтажный?
- Ага!
Странно видеть Люду у "себя", в Сретенске, в котором я сам уже 9 лет, считая два читинских года, когда  учился, но часто приезжал  домой.  Всего одна ночь на поезде...
Вместе мы пришли в гостиницу, вернее в "Заезжий дом", как он назывался, и Люда там прописалась. Потом пошли вдоль Шилки и вдвоём сидели на большом, иссиня-чёрном, с белыми прожилками, камне, который стоит на этом месте должно быть миллион лет. Лёгкий ветерок омывал волнами пустынный берег, усеянный разнокалиберной галькой. 
Стоило подняться от Камня по тропинке на пригорок и становился виден наш дом. Узнав, что мой отец может уже  прийти  домой, она постеснялась зайти ко мне. И только издали грустным взором посмотрела на наш дом, стараясь что-то запомнить. Запомнить сердцем, а не умом.
Я рассказал ей дорогу до "Заезжего дома" и мы расстались, договорившись встретиться вечером возле ДОСА.  Будет новый фильм...

Ночь, улица, луна...

Вечером встретил Валю Цыганкову. Она шла в кино, а я в обратную сторону.
Разговор в весёлом тоне.  Она закончила школу с серебряной медалью и поэтому сдавала только один предмет - химию. Сдала на пять - и уже студентка мединститута в Чите. Я тороплюсь: минут через пятнадцать встреча возле ДОСА с Людой, но ещё надо зайти домой за очками.  Она весело приглашает:
- Приходи в кино, поболтаем.
Я, улыбаясь, киваю головой, сам думая в это время о встрече с Людой, и быстрым шагом направляюсь к дому. 
У входа в ДОСА встретил Люду. А навстречу Валя. В гуще людей Валя словно не замечает стоящую за полметра от меня Люду и оживлённо со мной разговаривает.  Мы стоим втроём, а разговариваем вдвоём. Говорим о Чите, об экзаменах. Я спрашиваю с улыбкой Валю:
- Ну как ты за это время - все кинотеатры изучила?
Она смеётся. Люда незаметно отходит.. Я объясняю Вале, что это девочка, которую я привёз из Читы. 
- Да?! - удивлённо раскрывает глаза Валя. 
Подошла подруга Вали и они заговорили о своём. А я, приветливо махнув рукой, отошёл. В конце коридора нашёл Люду. 
Подтрунивая над её стеснительностью, спросил:
- Ты чего ушла? 
- А что, я ведь не на смотринах, - отвечает она спокойно и даже равнодушно.
Я спрашиваю:
- Ну что ты скажешь о Вале?
- Хорошая девчонка.
Звенит звонок в кино. Потом мы гуляли с Людой по ночному пустынному гарнизону, стояли возле Шилки. Ей по сердцу пришёлся небольшой гарнизон с тесно стоящими кирпичными двухэтажными домами, широкой и пустынной аллеей и удивительно буйно разросшейся травой. 
Мы пробрались на чердак нашего дома и долго смотрели сквозь слуховое окно на полную луну, чистые забайкальские звёзды. На этот чердак я в былые времена вытаскивал свой небольшой телескопик и вглядывался в чёрное, тысячеглазое небо.

...В слуховом окне на фоне сине-звёздного прохладного неба только наши слившиеся силуэты... 
Нет, так нежно и крепко прижиматься друг к другу могут  только любящие сердца. 
- Ты меня любишь?
Она подняла на меня влажные, в росе глаза:
- Боря... Боря... Не спрашивай меня, пожалуйста, не спрашивай...
- Хорошо, моя голубоглазая...

Строчка ниже: "А глаза-то у неё серые...  Это я уже  позже разглядел... (Б., 1965, ноябрь)".

А вопрос ворочался в мозгу. Почему же нельзя наши отношения назвать любовью? Или в ХХ веке иные мерки? А в прошлые века? Естественное братское чувство между мужчиной и женщиной можно ли назвать любовью?
Ведь она дорога мне. Если на неё нападут - я жизнь отдам. И всё же любовь ли это? Мы такое простое  (и сложное) понятие как любовь, стали представлять как что-то редкое, сильное, прекрасно-недосягаемое, невероятно совершенное и гармоничное. Может быть мы и правы. А для наших с Людой  отношений подойдёт лишь определение дружба, братство...

В час ночи я проводил её до "Заезжего дома". Мы шли по берегу Шилки и внезапно оба остановились, поражённые почти фантастически прекрасной картиной. Я искренне пожалел в тот момент, что я не художник и не могу на полотне выразить щемящую таинственность той картины.  Сквозь плавные неровности невысокого песчаного склона над Шилкой тяжёлой болью и страданием выделяется остроконечный купол башни старинного дома, а слева от устремлённого ввысь тонкого шпиля над башней в дьявольском свете застыла луна. Словами передать невозможно... Мы остановились, потрясённые и озарённые внутренним сиянием.
- Смотри...
Она взглянула и сама застыла в немом изумлении и восторге.
- Бесподобно, - сказал я, - и где, кроме Сретенска ты увидишь такую картину!
- Это необыкновенно, - выговорила, наконец, она. - Я даже слов не найду.
Мы прошли ещё шагов тридцать и увидели совершенно другую, в чисто русском стиле картину. Мы подходили к пристани. Поблёскивала отражёнными огнями большого теплохода Шилка. Разбросанно и словно все враз  блестели огоньки на том берегу. Перебивая далёкое урчание катера, с баржи, с этого берега, раздаются звуки баяна. Чисто русская лирическая песня. Баянист играл так превосходно, с такими задушевными интонациями, грамотно, без всякой лажи, что я, было, подумал, что это радио. Но не было слышно ни единого характерного в динамике треска или фона и рядом раздавалось очень уж свободное, естественное, совсем близкое звучание. Нет, не радио. Играет баянист на барже. 
- Смотри, Люда, молодец баянист! Иногда в кино изображается такая же картинка. Деревенский гармонист играет как настоящий профессионал, гладко и без фальши. Я всегда думаю об этом, когда вижу подобные сцены в кино и мне казалось, что это неправдоподобная игра для самодеятельного музыканта. А оказывается, в Сретенске есть хорошие галяшечники.

- Что? - не поняла Люда.
- Ну, галяшечники, то есть баянисты. Разве не слышала такое жаргоннное название в училище? 
- Нет. 
- А там все так баянистов называют, а баян - галяшкой.
Баянист закончил играть и шумно сложив меха, убрал свой инструмент. А мы ждали. В эту тёмную ночь хотелось медленно идти и слушать музыку. Но песен на барже  больше не звучало. 
Пошли дальше вдоль реки и нежно простились у "Заезжего дома".

.

Дитя оттепели (Я  был "шестидесятником")

17 августа. Получил письмо от Гали.

(Продолжение следует)