Начало романа здесь

Предыдущая часть

1963-1964,
ноябрь - январь

Как ни смешно и банально, но дело... в двери. Дверь нашего класса плохо закрывалась. Но если посильнее нажать на неё, то она так заклинивалась, что с трудом вырывалась назад. Перед уроком я просматривал записи и не обратил внимания, кому пришла в голову идея - Новикову или красивенькой девочке Люсе - закрыть дверь так, чтобы Савсерис сразу не смог  её открыть.  Что они и осуществили.
Все уселись по своим местам, когда Савсерис приблизился к двери. Дёрнул дверь раз, другой...
Дверь не поддавалась. Никто не встал, чтобы помочь. Вокруг была полная тишина. На беду мимо проходил директор. Вдвоём они, наконец, открыли дверь. Вошли в класс оба разъярённые.
- Кто это сделал? - закричал директор. 
Все молчали.
- Вот что, Иннокентий Антонович, - сказал директор, - мне сейчас некогда, я иду на урок. Разберитесь и виновников строго накажите, вплоть до исключения из школы. 
Савсерис начал разбираться. Мы говорили, что дверь случайно закрылась.
- Но почему тогда никто не встал, не открыл? - возмутился Савсерис. - Сколько я стучал! И Николай Константинович подошёл, вместе стучали и никто не встал, не открыл!
- Все как-то оцепенели, сразу не сообразили, - сказали девчонки.
- Как это оцепенели?Закрыть специально дверь - это вы сообразили!
Он начал поочерёдно спрашивать, кто закрыл дверь. Но каждый говорил, что не видел, не знает. Я тоже приплёл что-то.
- Ну, не хотите отвечать, вам же хуже будет, - пригрозил Савсерис. Сегодня все по двойке получаете. -  Я сейчас диктант вам дам.
- Даже те получат, кто правильно напишет? - спросил я.
- Никто не напишет. Вы привыкли, что я даю вам лёгкие диктанты. Всё жалеешь вас, а вы вон что делаете. Вы теперь у меня напИшите! Буду давать такие диктанты... Какие надо! Никто не напишет! А ты, Межековский, можешь не писать. Этот диктант я дам для хулиганов.
Да, я не сказал, что Межековский  опоздал на урок по счастливой случайности и пришёл уже после происшествия. 
Комментарии, как говорят, излишни. Савсерис выразился  вполне откровенно, чувствуя себя хозяином положения и считая себя в полной безопасности.  А я  пожалел, что не имею портативного магнитофона. 
Савсерис выполнил своё обещание и действительно всем поставил двойки. Его желание досадить классу дошло до того, что играл он диктант, закрыв клавиши пианино чехлом. Так прямо на чехле и играл. Отыскал в книге самый длинный  диктант со множеством случайных знаков. Проиграл нам его три раза. Играл неаккуратно, постоянно задевая как бы нечаянно ненужные клавиши и тут же исправляя намеренную ошибку. Играл в таком расплывчатом, неопределённом ритме.
Через десять минут забрал работы и всем поставил двойки. У меня нашёл две или три ошибки и тоже поставил двойку.  Но при этом сказал:
- У тебя лучше, чем у всех, написано. Видно, слух есть, можешь писать. Но двойки всем, так всем ставить. Ты не исключение.
Мне показалось, что своей похвалой и деланным сожалением о том, что приходится якобы против своей воли поставить мне двойку, Савсерис хотел привлечь меня на свою сторону.
Затем он взял у всех дневники, поставил двойки и написал, чтобы родители пришли в школу. Всем, кроме меня и Межековского. Его алиби - установленный факт. А моих родителей в Чите просто нет.
После урока Савсерис отпустил Межековского, а нас ещё задержал на час, чтобы убедить, что у нас нет понятия о честности и долге. И тот  поступит честно, кто назовёт виновника происшествия, поскольку из-за виновника страдает весь класс. И долго ещё так рассуждал, пока не выдал сам себя и своё отношение к понятиям чести и достоинства:
- Я всё равно уверен, что среди вас найдётся предатель, который всё мне расскажет. Лучше сами скажите!
Что же это получается? Где  логика? Вначале сказал, что выдать виновника - честный поступок, а потом называет "честного"  человека предателем!

... Я был сильно возмущён поведением Савсериса и тут же хотел написать о нём в газету что-нибудь в жанре фельетона. И написал. Но фельетон не получился. Выходило что-то злое, но не смешное.  А Новиков  сказал мне, что моя затея бесполезна. Мол, Савсерис и директор Свирский, как родные братья. Один будет защищать другого. И ещё сказал, что Савсериса уже однажды  прорабатывали где-то в горкоме за свои "непедагогичные" действия, но это не помогло. Так и не отправил я никуда свой фельетон.
(Моё собственное  примечание, написанное над этой строкой в 1977 году: "Жаль, что не сохранился. - 77").
Савсерис ещё несколько недель мстил всем нам, ставил двойки и выгонял из класса тех, чьи родители не пришли...
Мне он поставил двойку за то, что названия подписал карандашом, а не чернилами.
- Я лучшую отметку поставлю, если задание выполнено  пусть не совсем правильно, но красиво, аккуратно, чтобы было на что посмотреть, - объяснил он своё решение. 
Сам он имел каллиграфический почерк и  всякие схемы рисовал с внешним блеском.
- Но ведь самое главное, - спорил я с ним, - чтобы правильно было сделано.
- Но для чего же тогда существуют всякие правила? - спрашивал он меня и тут же отвечал. - Чтобы всё было сделано точно, аккуратно, без малейшей небрежности. И есть указание за всё это строго взыскивать!
- Но эти правила - всего лишь приложение к  правильному содержанию, - отвечал я.
Этот спор о главенстве содержания над формой я старался вести в вежливой форме, употребляя выражения "по-моему", "мне кажется". Однако Савсерис не унимался и продолжал резко утверждать своё требование.
Когда-то Савсерис был военным. Это было давно, еще в период культа личности. Может, из того времени принёс он в школу свой придирчивый формализм, беспрекословность и неукоснительность.
В другой раз он хотел поставить двойку (но всё же не поставил) только за то, что в диктанте я ключевые знаки совершенно машинально расставил таким образом на нотном стане: (далее в дневнике рисунок нотного стана - Б.К., март 2016). То есть соль-диез поставил в первую октаву вместо второй. Хотя для исполнения произведения это абсолютно никакого значения не имеет. Просто так писать принято.
В результате в ноябре я получил строгий выговор с предупреждением за пропуски занятий. Но здесь мне нечего было возразить. По оплошности я действительно в начале учебного года пропустил несколько занятий. Никак не мог привыкнуть сразу к тому, что в середине дня я должен из училища, с основного места своей учёбы, мчаться в музшколу, находившуюся от училища не близко.  По предметам Савсериса я был не аттестован (в графе сольфеджио и теория стояло н/а). Та же участь постигла Новикова.

Теперь о занятиях по музлитературе, которые вёл "брат" Савсериса - Николай Константинович Свирский. Высокий, солидный, совершенно лысый или бритый старик под шестьдесят с прямоугольной головой и квадратным подбородком.
В отличие от Савсериса, он был его умнее и говорил вещи вполне разумные и логичные.  К тому же он был депутатом то ли райсовета, то ли  горсовета  Но так же, как Савсерис, любил пошутить. Однако не смеялся своим собственным шуткам, как Савсерис, а только улыбался, что вполне приличествовало его более высокому директорскому креслу.
В музыке он был большим консерватором. На его уроке мы слушали музыку только в соответствии с программой. Но когда я принёс на урок купленную только что пластинку с песнями, исполнявшимися Робертином Лоретти, он лишь после всеобщих долгих уговоров проиграл её на радиоле. И то, до конца не доиграв, остановил диск, взял пластинку и сказал:
- Ну что это за музыка! Мяу-мяу. Кошачье мяуканье.  Он просто стал сейчас моден и с ним носятся. Вот Чайковский, Глинка, - продолжал он, обернувшись ко мне, - те никогда не устареют.
И это он мне говорил так, будто я меньше его люблю и Чайковского, и Глинку.
В конце полугодия Свирский объявил мне ещё один строгий выговор, хотя у меня после предыдущего не было ни одного пропуска занятий.
Я с огромным возмущением в душе от такой несправедливости направился к нему. Встретил его в коридоре, поздоровался и остановился. 
- Ты ко мне? - спросил он.
- Да, к вам.
- Я слушаю.
Мы стояли друг против друга. Я поглядел в его лицо, ставшее серьёзным, и сказал:
- Хочу выяснить один вопрос. За что объявлен мне второй выговор?
С ласковой улыбкой (она не выглядела фальшивой и натянутой) директор повёл меня в кабинет к завучу Павликовской (я не понял, зачем  ему понадобился свидетель разговора) и при ней сказал:
- Видишь ли, ты особенно не обращай внимания на этот выговор. Это итоговый выговор за всё полугодие, то есть это тот же самый выговор, что был в ноябре. 
- Как этот так? - спросил я. - Значит в конце года мне снова будет объявлен выговор за весь год?
Свирский так же ласково перешёл на другую тему:
- Вот учись хорошо, примерно себя веди и благодарность тебе объявим, и ещё раз объявим, не пожалеем, только учись. Ну, иди.
И я пошёл. Проклиная себя в душе за то, что им удалось своими лестными посулами смягчить моё сердце и выветрить из головы весь мой гнев.
Нет, пожалуй зря я  это дело так оставил...

По специальности занятия в школе тоже поначалу шли неважно. Я соглашался со своими учителями, что виновата моя несобранность. Беседуя с Бахаевой на уроке, раскаивался и давал себе слово "взяться". И не брался. Выйдя из школы на улицу, начинал искать для себя причины отложить немедленную самостоятельную  работу. И уговаривал себя, что до следующего урока ещё пройдёт несколько дней, и я сумею подготовиться. Короче, позанимаюсь вечером и завтра. А сейчас схожу в кино. После кино, однако, не появлялось настроение садиться за инструмент. Если фильм меня захватил, я долго размышлял над его содержанием, задумывался о переменах в кино и в стиле кинематографа за последние несколько лет.  А дело стояло, хотя моя любовь к музыке не уменьшалась. Я ходил на концерты с огромным удовольствием, слушал музыку по радио, приобретая себе новые душевные силы. Что касалось самого исполнения, то передо мной вставали чисто технические  трудности в освоении способов извлечения звука. У меня не было спортивного  интереса к бесконечной тренировке кистей рук, пальцев, локтей. 
Всё же в Гайдне я добился нужного клавесинного звучания. Но, честно говоря, запоздал с этим.  Результат получился не так быстро, как хотелось преподавателю. 
Учить вещи сразу на память Бахаева не заставляла. Считала, что в процессе учёбы они сами выучиваются. Как педагог, она была, с моей точки зрения, волшебница. Во всяком случае, у меня с ней было полное согласие относительно методов обучения. Она умела прекрасно объяснить, как и что надо сделать с рукой, пальцами, чтобы получился нужный звук. Я перед ней искренне  раскаивался в своих недостатках и несобранности только потому, что видел: мой педагог по специальности - замечательный человек, которая переживает за мою учёбу так, как за учёбу своего сына. И её огорчать мне не хотелось.

Опять квартира

Светлана выходит замуж.
Как рассказывала мать Светланы, её дочь была замужем за одним майором, но по каким-то причинам развелась. Мать Светланы объясняла это тем, что её дочь не захотела иметь детей и все связанные с этим заботы. Хозяйственные мелочи показались ей тогда слишком тяжким бременем. И вот опять замуж. Надолго ли?

(Продолжение следует)