Предыдущая часть

1963,
24 мая

ЭТОТ БЕЗУМНЫЙ ДЕНЬ 
 

Был урок черчения. Я вдруг обнаружил, что у меня нет ни карандаша, ни линейки. Вспомнил, что оставил их вчера на своём столе. Стал узнавать у близко сидящих товарищей, но и у них не было запасных карандашей. Чтобы как-нибудь провести время, я взял у Люды Чупровой песенник и потихоньку напевал песни: "Раскинулось море широко", "Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса", "Хорошо мне с тобой идти по ночной Москве...!" - напевал я себе под нос.


 

Учитель по черчению - невысокий приземистый человек средних лет с угрюмым крупным лицом, пронизанным тёмными злыми складками.

 На его уроках обычно сидят тихо. Вообще, если шум небольшой, он на него внимания не обращает, но если шум усиливается, он зло поглядывает на класс и начинает кричать, сопровождая свою речь угрозами, обращенными к нам. Однако, несмотря на это, к нам он обращается на "вы", конечно, когда он в спокойном состоянии, если же кричит, то сразу переходит на "ты".

Подойдя ко мне как-то сзади, он протянул руку, глядя исподлобья округлившимися злыми глазами.
- Давай книгу, - сказал он, стараясь говорить спокойно. Но голос его угрожающе дрожал.
- Книга не моя. Я не могу отдать её вам.
- Давай сейчас же, - крикнул он.

Я вспомнил слова Люды Чупровой, когда она давала мне песенник:
- Это не моя книга. Что если у тебя её отберут? - говорила она.
- Не отберут. А станут отбирать, я не отдам. 
Она отдала мне книгу.
И вот теперь учитель черчения стоит возле меня и злобно кричит:
- Я тебе  такую двойку закачу сейчас. И за четверть, и за год!
Я держу книгу в руках под партой и потихоньку передаю соседу по парте. Чертёжник замечает это движение. Резкий  толчок руки - и он выхватывает книгу у моего соседа. Затем быстро подходит к столу и черкает в журнале мне двойку. 
А у меня в голове одно: "Как же я упустил книгу? А ведь обещал, что не отдам".
Я весь покраснел и злился, что в журнале против моей фамилии появилась двойка. Весь урок просидел злой и не знал, куда девать кипевшую во мне ярость. Главное, было досадно, что упустил книгу. Ведь говорил, что не отдам её чертёжнику, даже если он станет отбирать. "Ведь я обещал отдать книгу", - терзала меня мысль.
Прозвенел звонок и я кинулся к чертёжнику:
- Отдайте книгу!
- Отстань!
- Не моя книга, мне её отдать нужно.
- Не приставай лучше.
Я решил быть вежливым:
- Дайте, пожалуйста, мне мою книгу, - сказал я, с трудом выговаривая слова.
- Иди отсюда! - закричал вдруг он, -  ты не получишь своей книги!
Сказал и ушёл из класса. 

ЗА ПРАВДУ, ЗА СПРАВЕДЛИВОСТЬ!

Следующий урок (уже последний) прошёл спокойно, хотя меня всё ещё коробило, когда вспоминал о последнем выкрике учителя.
Да... Ведь он учитель! Как же он может так!..
Окончился урок, а я всё не мог уйти домой, не взяв книги. Ведь я дал слово!
Я заглянул в 8 "б" класс и увидел, что там идёт черчение. Возле доски стоял чертёжник и что-то чертил там.
Едва приоткрыв дверь, я почти прошептал:
- Дайте, пожалуйста, мою книгу. 
Он услышал, несмотря на то, что произнесены эти слова были еле слышным голосом.
- А ну уйди отсюда, -  он очень злился и слова эти вышли какие-то хриплые.
- Уйди к чёрту, - прохрипел он опять.
Я прикрыл дверь, но от его слов, в которых чувствовалась звериная ненависть ко мне, я также пришёл в ярость. Я уже шире открыл дверь и сделав шаг вперёд, крикнул:
- Отдайте книгу. Вы не смеете брать чужие вещи!
В классе засмеялись. А за моей спиной несколько моих одноклассников нашёптывали:
- Не трусь, Боря.
- Чего ты боишься?
- Покажи ему, Боря!
И тоже смеялись. Они хотели увидеть комедию и посмеяться вдоволь! Что ж, я доставлю им это удовольствие.
Я приоткрыл дверь и кто-то сзади втолкнул меня в класс.
- Отдайте кни... - не успел я договорить, как чертёжник сорвался с места и, схватив меня за руку, вытолкнул из класса. В коридоре он прижал меня к стенке и размахивая кулаком у самого носа, прошипел:
- Так бы и свистнул тебе по харе!
Черты его лица исказились и он опять прошипел:
- Пошли в учительскую!
Я не двинулся с места. А он продолжал, поглядев на дверь:
- В учительскую или уходи вон отсюда.
Его рука указала вдоль лестницы в сторону видневшейся внизу двери.
В учительскую я не пошёл, а немного отступил вниз от лестницы, глядя ему прямо в глаза своими глазами, которые были полны в тот момент дикой яростью. Чертёжник посчитал дело законченным и вернулся в класс.  А я был взбешён и рванулся к классу. Мигом открыл дверь, вышел на середину класса и предельно ясным голосом, зазвеневшим от волнения, как струна, сказал:
- Отдайте мне  мою книгу!!!
Что было дальше, трудно описать. Чертёжник вскочил с места и кинулся ко мне. Я и не думал бежать. Тогда он схватил меня за шиворот и ужасно больно сдавливая шею и выкручивая руки, потащил в учительскую. В учительской он повалил меня на диван и вцепился руками мне в горло.
В учительской находились двое учительниц - двое злыдней с повадками, которые существовали во времена культа личности Сталина. Разумеется, они перепугались: "как бы чего не вышло" и стали уговаривать чертёжника:
- Не связывайтесь с ним.
- Отстаньте от него, а то потом будет делов.
Сдавив горло в последний раз, он вынужден был с неохотой оторваться  от меня, прохрипев страшным голосом:
- Ха-а-ря!!
За всё это время я еще не успел вымолвить ни слова. Сейчас я, наконец, опомнился. Я не могу описать своё состояние, которое у меня было в этот момент. Если бы у меня был нож, я бы, не думая ни секунды, зарезал чертёжника. Был бы пистолет, я бы, ещё меньше думая, застрелил бы его. Но... у меня ничего не было. Я посмотрел на чертёжника, лицо которого было жёстко и, казалось равнодушным. Взглянув на эту, извините, рожу, я дико заревел, повторяя ненавистное мне слово:
- Харя???!!!Да?!!!
И потом, запинаясь, тихо произнёс:
- Ни-ни-негодяй!
Он ничего не сказал и, взяв журнал, вышел из учительской.
Не хочу оскорбить учительниц, которые были рядом и видели всё это, но эти... ну ладно, не буду оскорблять..., но они ещё защищали чертёжника. Как это непринципиально! Конечно, учитель всегда защищает учителя. Есть, разумеется такие, кто находит мужество в себе судить беспристрастно , принципиально, но не эти... Не им искать в себе мужества, этим мещанкам, себялюбивым и брезгливым по отношению к ученикам.
В нашей школе таких мало. Большинство учителей честные и любящие свой труд.
Не стоит перечислять всего того, что говорили мне эти двое "учительниц". Я не могу не поставить это слово в кавычки, когда говорю о них: Анне Тимофеевне и Юлии Иннокентьевне. Обе уже солидного возраста, обеим по сорок. Анне Тимофеевне наверняка за сорок. Молодые бы так не говорили. Молодые не только бы его не защищали, но и сурово бы осудили. У какого молодого человека не закипела бы кровь при виде этого зверства на диване? Кто бы ни возмутился?
Но нет, они говорили, что я сам вывел из себя чертёжника и я виноват. Интересно, защищали бы они меня, если бы я в ответ на справедливое требование убил бы кого-нибудь или искалечил?!
Взяв папку, я направился к выходу. Закрывая дверь, услышал облегченный вздох за своей спиной.
Я пошёл домой... По дороге встретил девчонок-одноклассниц.  
- Ты что так поздно со школы? - спросили они.
- Вот меня сейчас отделал чертёжник! - весёлым тоном сказал я. 
И рассказал им обо всём таким же весёлым тоном. Но девчонки возмутились и стали настойчиво советовать мне, чтобы я не оставлял этого, а заявил бы, куда следует.
- Да ну его, - отмахивался я.
- Нет, нет, ты не оставляй!
Когда мы дошли до угла, где девчонки сворачивали на Молодёжную улицу, а я шёл прямо через проходную домой, Валька Перфильева (круглая отличница, мы с ней со второго класса вместе учились. - Б.К., январь 2016) спросила:
- Так не оставишь?
- Не беспокойтесь, не оставлю,- сказал я с разгоревшейся вновь во мне злостью.- Правильно, Боря, - поддержали другие девчонки, - не оставляй.                                                             

Группа учеников 4 класса. Наша учительница Тамара Прокопьевна Вертегова. Слева от неё  Валя Перфильева.  Я стою крайний слева. 1959 г.

И вот я дома. Кладу на стул папку с книгами и опять иду на улицу. 
Я принял решение. И в глазах моих теперь нет злой растерянности, а есть решительность и  воля.
Я сам удивляюсь себе, как я смело иду, высоко подняв голову. Это потому, что я уверен, что борюсь за справедливость. Быстро иду к автобусной остановке, подъезжает автобус, я еду в школу.
Возле учительской нерешительно останавливаюсь, отхожу, делаю вид, что читаю повешенное на стене расписание уроков, затем быстро подхожу к двери и трогаю её на себя.
В учительской довольно много учителей - через 10-15 минут уже начнутся занятия. Здесь и Юлия Иннокентьевна. Она удивленно и чуть-чуть испуганно смотрит на меня. Я прохожу на середину комнаты и очень спокойно спрашиваю:
- Скажите, пожалуйста, как фамилия у учителя черчения?
Кто -то из учительниц отвечает:
- Перебоев.
- Спасибо, - говорю я и направляюсь к двери.
- А зачем тебе? - слышу я сзади голос Юлии Иннокентьевны.
- В милицию пойду, - мрачно отвечаю я и закрываю за собой дверь.
- В милицию? - это удивлённое восклицание я слышу уже за  закрытой дверью.
Теперь отступления нет и я иду в милицию. Она рядом со школой.

Долго я простоял возле милиции, немного поодаль от входа, прежде, чем сделать решительный шаг. Впереди меня было белое старое двухэтажное здание милиции. Позади, выше по косогору - Шилка., правее, вниз по Шилке, паром и связывающие с ним катерки.
Мимо меня проехал на велосипеде мой одноклассник Романцов Колька. Проехал метра 2-3 и затормозив, остановился.
- Ты что здесь делаешь? - спросил он.
Я подошёл поближе к велосипеду.
Сам Романцов - солидный, высокий. Лицо его - круглое, с веснушками, и красное всегда, напоминало мне отъевшееся свиное рыло. И вообще, увидев его, всегда приходило на ум, что он похож на кулацкого сынка. Сейчас такие рожи довольно редки. Да и одежда тоже похожа на одежду разбогатевшего крестьянина. Всё на нём было добротно и прочно. И добротный коричневый свитер, и крепкие холщовые штаны (может, и не холщовые, но впечатление именно такое), и грубые, но добротные сапоги и особенно синяя толстокожая добротная куртка.
- В милицию сейчас пойду, - сказал я без тени улыбки.
Он засмеялся и уехал. Метров за тридцать от меня повернул ко мне обратно и, замедлив ход, спросил:
- Что же не идёшь?
- Подожди, сейчас пойду. 
Он опять проехал несколько раз мимо меня, и, видимо, не дождавшись, уехал совсем.
Я направился к дверям милиции. 
На крыльце сидели двое пожилых людей - мужчина и женщина. Они чего-то ждали. Вначале я подумал, что они так же, как я, пришли с жалобой. Но потом, увидев в сетке женщины термос и кое-какие продукты, рассудил, что они пришли повидаться с сыном, который сидит в КПЗ. Тем более, что вид у них был молчаливый, задумчивый. Казалось, что у них какое-то горе. 
Невдалеке стояла милицейская машина с красной (неразборчиво - Б.К., январь 2016) - "чёрный ворон" и мотоцикл, возле которого возились двое людей - один что-то чинил, другой давал советы. Я прошёл мимо них, открыл два ряда дверей и очутился в приёмной милиции.
Дежурный милиции - невысокий приземистый человек с типично служебным "милицейским" лицом. Очутившись в приёмной, я с полминуты  молча  стоял перед ним, не зная, что сказать. Он первым спросил, внимательно глядя на меня:
- Что скажешь?
Его тон был спокойным, с чуть-чуть профессиональной заинтересованностью. Это хорошо на меня подействовало и я без тени волнения сказал:
- На учителя жаловаться...
- На учителя?
- Да.
Дежурный милиционер подошёл ближе и прислонившись к барьеру, приготовился слушать:
- Рассказывай, - сказал он.
Я начал рассказывать. Рассказывал я плохо, если не сказать, ужасно. Мне почему-то стало стыдно рассказывать обо всём этом. "Ну подумаешь, - думал я, - поругались два человека. С кем не бывает". Рассказывал я, уставившись в пол глазами, часто запинался, молчал. Милиционер не перебивал меня, иногда только подбадривал: "Так-так..."
После моего рассказа узнал у меня фамилию чертёжника, мою фамилию. Затем спросил:
- У тебя мать есть?
- Есть.
- Отец?
- Тоже есть.
- Так ты вот что сделай: приди с кем-нибудь из родителей и напиши заявление, как всё было, начальнику детской комнаты Зимину. Мы разберёмся.
- Спасибо, - поблагодарил я и вышел.
На душе стало как-то свободнее, хотя и смутно. Я облегченно вздохнул и направился домой под  печальную эстрадную музыку, шумевшую у меня в голове.

Дома я не мог сидеть один и побежал к Лёне Гуревичу. Всё ему рассказал.
- Зря ты в милицию ходил, - сказал он, посматривая на меня с удивлением и, кажется, с сочувствием. Наверное, мой поступок был для него неожиданным.
- Схохмил ты! - сказал он,  немного улыбаясь.
- Всё равно двойку поставит, - сказал я и направился домой. И только тут поймал себя на том, что думаю не только о своём попранном человеческом достоинстве, но и о своей отметке в свидетельстве.  Ведь это уже наверняка, что с практической стороны моя ссора с чертёжником принесёт мне огромный вред.
Один французский актёр на вопрос, что больше преобладает в вас: увлеченность или рассудок, ответил: сначала увлекаюсь, потом рассуждаю.
И у меня наверное, такое же. Теперь я рассуждаю: что если у меня будет двойка, то не будет и речи о поступлении в музучилище. А с музыкой я разлучиться не мог. "Всё равно двойка будет", - думал я.  Но на сердце от этого не становилось грустно или тяжело, а наоборот, казалось, в тебя входят новые силы, энергия, предназначенные для борьбы за правду и за справедливость.
Нужно действовать. Неужели всё потеряно? Я не верю этому. Люди! Оглянитесь вокруг! Сколько в жизни хорошего, сколько прекрасных мгновений! 

(Продолжение следует)