Я вызывала в вас
Накаты зависти
И солнце ясное
Я застилала Вам!

Зато познала я
Как люди древности,
Науку близости
Изобрели,

А вы там в городе,
Или в дерене ли
Так и не поняли
Своей любви!
…………………………………………………………………………………………

Потом она читала другие стихи, будто бросала Иннокентию какой-то вызов:
Я ушла от тебя не тропинкой из дому,
И поездом скорым. Я сердцем ушла.
Показался ты мне до того незнакомым,
И так мало в тебе оказалось тепла!
Иннокентий искренне восхищался:
88 Вы настоящая профессиональная поэтесса!
89 Но без веса, - шепнул Кондырев.
И Валерия обнаглела:
И мой тогда прибудет вес,
Когда какой-нибудь повеса
Со мной наделает чудес!
Тоненько и печально звенькнул телефон, прервал добрые разговоры и затушив стихи. Кондырев взял трубку. Долго-долго кивал головой, затем спокойно водрузил трубку на место:
90 Лелька, одевайся, поедем… Гипс привезли на станцию!
91 Что же разгружать будете сами? – поинтересовался Иннокентий.
92 Нет, что вы… Наймем бичей… А Леля нужна, чтобы документы, как следует, оформить… Она же юрист!
93 Вы вернетесь? – спросил Иннокентий.
94 Да. Вернемся. Вы нас извините, ради бога, дело такое. Вы поотдыхайте здесь… Мы приедем.
Уже в дверях Кондырев еще раз махнул рукой:
95 Ждите.
Когда затихли звуки удаляющихся шагов, Валерия выключила верхний свет, оставив лишь красные светильники – бра. Легла на кровать, медленно расстегнула кофту. Сняла колготки. Бросила их в угол…Несколько минут лежала с закрытыми глазами. Потом еле слышно позвала:
96 Иди ко мне… Они не приедут… Они это специально для нас сделали… Иди… Я не девушка, но я никогда не принадлежала Кондыреву… Иди, а то я совсем… поплыву.
Иннокентий увидел, как она судорожно изогнулась, раскинула бедра. Он вырвал штепсель боковых красных ламп и в полной темноте подошел к кровати. Валерия схватила руками его член, горячо зашептала:
97 О, счастье мое, скорее!
На следующее утро в кабинете Иннокентия рьяно звякнул телефон. Звонил Кондырев.
98 Слушай, Иннокентий Харитонович, ты обыщи у себя карманы… Она имеет привычку совать свои шелковые промежники кавалерам в пальто… Ты поищи!
Иннокентий недослушал:
99 Вы что, уважаемый, с похмелья? Или что? Мы вместе с вами телят не пасли… Будьте добры, ведите себя, как положено! Вы с кем разговариваете? С первым секретарем обкома? Да? Так вот: будет надобность я вас вызову… А сейчас подумайте, как бы часть ваших задумок не улетели из плана… Художники есть настоящие… Вам понятно?
Кондырев тяжело дышал в трубку.
100 Так вам понятно или нет?
101 Понятно, Иннокентий Харитонович. Извините!

Х Х Х

К Новому году Иннокентий переехал в квартиру первого секретаря обкома и члена Центрального Комитета КПСС. Жилище в двух уровнях, в большом пятиэтажном доме, в центре города. Нижний этаж: кухня, бытовая комната, ванная с душем и бассейном, две спальни, комната прислуги и кладовка; верх – две спальни, комната прислуги, два зала, белый прямоугольный и голубой – полукруг, библиотека, кабинет, бильярдная и кинозал. Бытовики, отделывая «жилой угол» первого. денег не жалели. Купальный бассейн был облицован светло-голубой мраморной плиткой, стены других помещений уклеены лучшими обоями из ФРГ, пол устлан теплым золотистым паркетом. Ковры – изделия самых искусных зауральских ткачих, а также турецких и персидских мастериц, закупленных за валюту за «бугром», ласкали взор. Ворс мягкий, как весенняя трава - конотопка…падай лицом вниз, спи!
Кушетки, стулья, кровати, этажерки, шкафы, стеллажи, библиотечные лесенки – стремянки, пуфики, лампы – люстры, бра, кухонная посуда и оборудование – все сверкало. Все было оригинально, все удобно. Казалось, свезли в одну секретарскую квартиру блага всего города.
Два этажа многоэтажного типового дома с отдельным входом, с каменной, утыканной сверху железными шильями оградой и с постовой милицейской будкой, в которой круглосуточно сидели милиционеры – такова резиденция первого секретаря. Не только Иннокентию Харитоновичу Неустроеву, но и всем другим первым секретарям обкомов по всей Руси Великой, по всем другим республикам отстраивались такие, же или подобные квартиры. Положено. Законно.
Иннокентий перевез семью из довольно вместительной четырехкомнатной квартиры, где жил, будучи еще секретарем по сельскому хозяйству, в истинный дворец. Жена, Тоня, болевшая к тому времени рассеянным склерозом, и сын Мишка, сухопарый очкарик – студент, ко всему равнодушный… Они не могли содержать такой дом. Потому-то и были взяты, разумеется, за счет финхозсектора обкома, две прислуги, две чистенькие Гали, одна блондинка – повар, вторая официантка и уборщица. Продукты привозил в дом один раз в неделю и рассовывал их по холодильникам в кухне дядя Родя, извечный обкомовский развозчик. В продуктах не было недостатка: дядя Родя не позволит жить впроголодь первому секретарю.
Одну из Галин, блондинку, в доме стали звать Галя Белая, другую, соответственно, - Галя Черная. С Галей Белой через три дня после переселения переспал Мишка. Галю черную, самую красивую, по воскресеньям, когда жену увозили на дачу, расстилал на зеленом ковре в теплом полукруглом зале и доводил до радостного состояния сам Иннокентий.
102 Смотри, не вздумай болтать об этом, - предупреждал он.
103 Болтать? Да ты что? Это же значит потерять такую, как у тебя штуку… Это же счастье…. потерять!
104 А если забеременеешь?
105 Поскоблюсь. Не рожать же!
Так начали жить в новой, красивой, богатой и теплой квартире Иннокентий Харитонович, его жена Тоня, Мишка – сын, Галя Белая и Галя Черная.
Все шло гладко. Лишь бураны всю ту зиму не давали покоя. Снежные лавины налетали из-за Тобольских степей, обрушивали на город, быстро прессующийся тугой снежный покров, а по ночам в огромные окна зала, где любил спать на диване Иннокентий, колотилась снежная кутерьма. По-волчьи выл ветер.
В такие ночи Иннокентий ощущал себя маленькой и беззащитной частицей огромного черного космоса. Он вслушивался в звуки неба, слышал шорохи и вопли бездонного мироздания. Чувствовал вместе с маленькой планетой, на которой стояли его дом и кров, его ложе и «контора» свой полет по неизведанному океану, полному катастроф и трагедий. В такие минуты был он откровенен с самим собой: ничего не преувеличивал, ничего не скрывал или врал, не изворачивался, ни на кого не держал камень за пазухой, ни перед кем не заискивал, никому не ставил подножку, никого не наказывал. Любил всех.
Чаще всего пробуждались в памяти годы юности и войны. Армейской службе Иннокентий отдал немного - немало одиннадцать лет. «От курсанта до комбата» - такую задумывал он написать книжку, но потом откровенно издевался над самим собой: «Подумаешь – героический путь! Командир! Таких было много на Руси! Пруд пруди!»
Как ни странно, до мельчайших деталей помнил Иннокентий многое – многое из армейской жизни. Его ребята, боевые друзья, живые и мертвые, выстраивались перед ним. Напоминали, просили…
Чаще других блазнился майор, батальонный комиссар из училища. – «Товарищ комиссар, - спрашивали его курсанты, -почему же нас, будущих офицеров, так плохо кормите? Мы скоро по помойным ямам шариться будем, от голода?» - «Не хуя, - говорил комиссар в ответ. – С голоду не помрете, зато злее будете!»
Комиссар был старик стреляный, битый, безукоризненно честный. Домик его (они жили с женой в маленьком деревянном домике, на берегу Туры) не был обойден вниманием. Ротные и взводные, помкомвзводы и старшины «организовывали»для него заготовку дров: на собственных плечах носили лесосплавные бревна с берега за три-четыре километра и воду таскали, и картошку мороженую привозили с полей.
Комиссар был благодарен курсантам. Иногда, нарушая субординацию, они с женой, старой учительницей, приглашали ребят на ужин, кормили, чем бог послал: крепкой квашеной капустой, черными из картофельной муки и овсяной муки лепешками, морковницей, солеными огурцами.
Иннокентий и сейчас уверен в том, что именно старый комиссар приоткрыл некоторым курсантам занавесочку над тайнами жизни. Он без снисхождения рисовал картины бегства советских ратников в первоначальный период войны от западной границы.
Бегства постыдного. «Если бы не сибирские дивизии, - говорил он, - они бы не задержались и у Москвы, подломили бы банки и учесали бы дальше на восток, вплоть до Омска!»
Он раскрыл курсантам тайну хранения саркофага с телом великого Ленина в одном из ближайших к училищу помещений. «Ленин-то теперь с нами! Рядом!» - восклицал он.
Комиссар выковал в сознании Иннокентия образ страшной, неотвратимой и бесчинствующей, не считающейся ни с чем власти. –«Кого надо, того и расстреляют! Кого захотят, того и сотрут с лица земли, размажут по стене, как клопа! Не случайно же Лев Толстой всех правителей называл разбойниками!»
Где он сейчас этот старый комиссар, не боявшийся даже в те страшные годы говорить напрямую!? Жив ли?
Проплывала перед глазами плеяда боевых друзей и недругов. Разведчик, отчаянная головушка, старлей Мишка Золотухин, земляк и добрый товарищ, привел в штаб соединения пленных командиров немецкой стрелковой дивизии, - стал Героем Советского Союза всего на три дня. На четвертый, конвоируя немцев в тыл, завел их в глубокий сырой овраг и положил всех из собственного автомата: «Буду я этих говнюков по Российским землям водить. На хрен они кому сдались!» Мишку разжаловали, хотели посадить в тюрьму. Но, как услышал Иннокентий уже после войны, ограничились ссылкой в Карагандинскую область. Где ты, Мишка?
Капитан, командир партизанского соединения Михаил Наумов, перешагнув все ступеньки, стал генералом в знак признания его заслуг в борьбе с немцами, оккупировавшими нашу Родину. При встречах с десантниками он откровенно рассказывал о беспутно знаменитом Ковпаке, о том, как Ковпак «дурил» Сталина, сообщая ему ложные данные и присваивая чужие заслуги. Гуляли – погуливали ковпаковцы в темных украинских лесах, пили вино и спирт, справляли даже свадьбы…И лишь изредка выходили на задания, уничтожали путем огня какую-нибудь заброшенную хату, называя ее немецким штабом. Изредка ловили своих же украинских полицаев - предателей... А потом – опять гуляй! Благо честный осетин Сталин каждую ночь кидал «героям» с самолетов все, что душа не пожелает: и хлеб, и консервы, и вино, и шоколад, и спирт, и колбасы… И рации, и патроны, и оружие… Даже духовные инструменты с гармошками…
Лезла в глаза Шурка, батальонная фельдшерица… Заплаканная, бледная пришла она в комсоставский блиндаж в белую ночь перед форсированием Свири. Упала на лежанку, задрала подол, сорвала панталоны. - «Бери меня, комбат… Бери! Все равно я погибну… Не познав этого…Бери! Чего ты испугался». Иннокентий всю ночь, до утра, гонял ее, горячо и сладко. Шурка была довольна… Утром, после артподготовки, в траншее у самой Свири Шурке оторвало обе ноги. Она кричала, безумствуя, заливая траву кровью: «Комбат! Где ты? Пристрели меня, комбат! Ради бога!» Умерла она скоро, несмотря на все старания санбатовских коллег.
В тот же день трус – ротный старшина Зозуля, опустив руку в ручей, прострелил себе из пистолета ладонь. Зозуля и раньше всеми силами старался избежать участия в боях. «На кой хрен сдалась мне эта ваша Карелия, чтобы за нее башку подставлять пол пули!?» Старшину расстреляли перед строем.
Никогда не забудет Иннокентий тяжкую зиму и весну под Великими Луками. Холод. Истощившиеся запасы боевого снаряжения и продуктов питания. Голод. Десантники из его батальона (в звании старшего лейтенанта он уже командовал батальоном) нашли в лесу окоченевшую лошадь с разорванным снарядными осколками трупом. «Килограммов двести чистого мяса будет,» – докладывал командир хозвзвода. «Вот это хорошо, - обрадовался Иннокентий. – Подкормим ребят. Держите мясо под строгим контролем. Никому на сторону не давать. Лично проверю!» – распорядился Иннокентий. Но к вечеру приехал посыльный от бати"» командира полка, с запиской: «Кешка! Килограммчиков десять мяса от твоей фашистской кобылы отпусти с подателем сей записки!» Куда тут деваться? Отрубили «бате» добрый кусок грудинки. Потом об Иннокентьевом «богатстве» неизвестно по каким каналам узнал начальник оперативного отдела штаба дивизии: тоже была записка. И опять отрубили кусок, солдатский заветный. Потом пошли записки и приказы от других – от «смершиста», из политотдела, от «соседей», от разведки. Иннокентий раздал мясо. А потом материл себя самыми беспощадными и непотребными ругательствами. Будь он проклят этот блат – выше, чем наркомат!
А скольких ребят, своих сверстников, хоронил Иннокентий! Если бы кто – знал… На Ладоге, под Сартавалой, от батальона остался только взвод – это в сорок четвертом году; за Балатоном, в Венгрии – от батальона осталось лишь девять человек – это было в сорок пятом году. и был тогда майор Неупокоев, Иннокентий Харитонович, похож на подраненного матерого волка… Страшным и беспощадным… Победа! Уже чувствовалось ее дыхание… Но могилы, могилы, могилы… Знакомые места в крестах и звездных отметинах под Великими Луками, и Псковом, под Сегедом и Секешфекерваром, под Брно и Прагой и, наконец, Потсдама и Берлина…
Был в первом взводе взрывник Анашка Захаров, кличка у него была «Кармен». Родом из Белоруссии. В сорок втором немцы повесили у Анашки всех: отца, мать, братьев четверых, сестренку и племянницу… И невесту… Ленку! И он этот «Кармен» шел в составе десантной роты по Европе. Мозжил головы и правому и виноватому, и юноше, и старику. Всем рвал глотки. Стрелял по живым целям не вынимая изо рта папиросы… Иннокентий тех дней мало чем отличался от «Кармена».
Десантники переспали, кажется, со всей Европой. Каждый день – новые места и новые «ундины»: немки, мадьярки, чешки… Замужние… Незамужние. Все побывали под Иванами. Женщины, особенно немки, очень высоко ценили русских мужиков. Отдавались охотно, безропотно и со страстью.
верный ординарец Нифонт Скоробогатов, с которым Иннокентий, можно сказать, сломал всю войну, при встречах уже в мирное время разглагольствовал так: «Ты думаешь, кто сейчас там, в Европе, разные путчи устраивает? Кто? Да наши детки. Понаделали их тогда мильены, и выросли они безотцовщиной… Вот они и бунтуют!»
Нифонт жил в родной станице, на берегу Тобола, за деревянным мостом, ездил к Иннокентию редко.
• Ты почему на глаза не показываешься? Я команду такую дал всем обкомовским стражам: появишься ты – все двери перед тобой открыты… Бери что надо!
• Дак мне ничего не надо, товарищ гвардии майор… Ты же знаешь я не люблю высоко- то летать … Да и ты, гляди… Заберешься высоко, а потом падать будет больно. Ты же десантник, знать должон это правило.
• Ладно. Молчи. Темнота. – успокаивал его Иннокентий.
• Я хоть и темный, но далеко вижу… Не туда дорожку торите, товарищи! Вы все на массовость бьете, а надо на результат бить. Ты сам-то, вспомни фронт, поближе к людям-то будь. Не на фасад гляди, а что у него с заднего крыльца сыплется… Гляди, товарищ майор!
• Ладно. Буду глядеть. Не ворчи. Приезжай почаще.
• Какая надобность-то… Ты вон под облаками летаешь, а я? Уеду наверное, на восток…Завербуюсь. Мир посмотреть охота.
• Смотри. Тебе виднее.
В апреле, перед началом полевых работ, решено было собрать областной партийный актив с приглашением широкого круга земледельцев. Именно это собрание, считал Иннокентий, должно стать началом нового подхода к земле. Об удобрениях и орошении, о семенах – об этих «трех китах» захотел поговорить Иннокентий. Не почва хлеб родит, а семена, влага и удобрения… Иннокентий хотел повернуть мужиков к новому взгляду на земледелие, резко отличающемуся от традиционного, сложившегося веками. Он хотел просить их, встать перед ними на колени только потому, что высокий урожай каждый год был вот он рядом! И каждый год его недобирали, а потом почти половину теряли. Земледельцы, так казалось Иннокентию, не соблюдая простейших требований агротехники, обрекали себя на вечную бедность и прозябание… Но разве люди враги сами себе? – спорил сам с собой Иннокентий. – Отчего же они не хотят взять от земли то, что она дает с готовностью и благородством. Лишь маленький шажок нужен для того, чтобы окупила земля своего хозяина сторицей. Но отчего же они не делают этот шажок?
Горячился Иннокентий. С нетерпением ждал назначенного форума… Именно в такие минуты жизни и действует рок! Все вышло худо: по неосторожности поскользнулся он на обледенелом тротуаре и сломал ногу… Клиника доктора Илизарова – вот что было уготовано судьбой Иннокентию Харитоновичу.
И здесь еще одна черная повязка упала с его глаз. Будто озарило. Он почувствовал всю скверну и грязь привычек, ничтожных, низменных, насаждаемых в партийных кругах: чинопочитание, подобострастие, субординация, почести… Ничего этого не было в палате… Никакого особого положения секретаря обкома партии… Сломал ногу? Ну и лежи! Чего ты тут еще будешь выпендриваться?
Доктор Илизаров, Гаврила Абрамович, сильный, резкий, добрый человек развеял весь ореол, каким опутали Иннокентия в течение многих лет партийные и беспартийные подхалимы.

девятьсот шестьдесят четвертого года. При утверждении в ЦК было мягкое, показавшееся в начале незначительным предупреждение: ничего не надо выдумывать, изобретать, не надо шарахаться, выламываться и показушничать. «Без вашего брата, провинциальных руководителей, все давно уже изобретено, и все стоит на своих местах». И чем больше думал Иннокентий над этими непрямыми и нестрогими указаниями, тем явственнее вырисовывалась истинная картина: быть надо почти роботом, думать за тебя будут там, в кабинетах на Старой площади (есть кому!). А ты только выполняй все! И не ори! Не витийствуй! Делай дело так, чтобы концы сходились с концами и чтобы с каждым годом у веревки вырастал конец. Крикунов и «деятелей большого масштаба» в провинции не надо. Нужен порядок: чтобы встречали хорошо, провожали с почестями, говорили в унисон, и, чтобы в бумагах были данные о росте. Живи, мужик, трудись!
На организационном пленуме Иннокентий поливал, как мог, бывшего генсека за разъединение обкомов, за отобранных у населения коров и за «самурайское», как он любил выражаться, отношение к ликвидации районов и, следовательно, райкомов партии, и за подмешанный в пшеничную муку твердых сортов кукурузный размол. «Вот тебе и нет на свете лучше птицы, чем свиная колбаса!» - злорадствовал Иннокентий. – Не только птицу кормить нечем, но и сами заокеанское кушаем!»
Все аплодировали Иннокентию, улыбались. Народ видел в нем смельчака, своего «парня». Испортил настроение председатель областного радиокомитета старик Славников. Он положил на козырек трибуны магнитофон и надавил кнопку.
- Вот, пожалуйста, дорогие товарищи. Что говорил три недели назад наш вновь избранный первый секретарь, - сказал Славников.
И понесся по залу звонкий басок Иннокентия, веселый, самоуверенный.
Иннокентий говорил так: «Товарищи! Новые идеи Никиты Сергеевича – организация магазинов, принадлежащих колхозам и совхозам – это важнейший шаг к повышению постоянно растущего благосостояния нашего народа… Это – отеческая забота о людях.. Поистине он неистощим, наш генсек… Гигантские перевороты в сельском хозяйстве, целина – миллионы плодородных гектаров, новые города, новые колхозы и совхозы, новые институты и научно-исследовательские станции, повышение продуктивности скота, миллионы тонн зерна… И, наконец, близость, близость нашего дорого вождя к народу… Это, товарищи, - истинный триумф партии!»
59 Вы слышали? – спросил членов нового обкома Славников, когда пленка, щелкнув, выключилась. – Вот у меня все! Подумайте об этом человеке!
Он уходил с трибуны в полной тишине, согбенный, тяжело удерживая в руке кожаную сумку с магнитофоном. Иннокентий, будто продолжая дискуссию, затеянную Славниковым, громко сказал:
60 Было время, товарищ Славников! Было!
И тут же, стараясь притушить раздражение, рассказал анекдот:
61 В президиум съезда, проводимого Хрущевым, пришла записка без подписи: «Почему вы не выступили с критикой Сталинской работы «Экономические проблемы социализма в СССР» при его жизни? Никита Сергеевич строго спросил зал: «Кто писал записку?» Наступила мертвая тишина. «Кто писал записку, спрашиваю?» Молчите? Вот и я тоже молчал! « В таком же положении были многие партийные работники… Вы это, товарищ Славников знаете не хуже меня… И напрасно вы меня так подсидели… Выбрали момент , ударили ножом в спину!»
Пленум загудел, поддерживая нового первого. Все не одобряли Славникова.
На другой день услужливый зав.отделом пропаганды вынес на рассмотрение секретариата вопрос об обновлении руководства областного комитета по телевидению и радиовещанию. Вместо Славникова был предложен молодой журналист, Юра Хребтов, ироничный ленинградец, великан и анекдотчик.

В дни поздней осени тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года Иннокентий замучил районщиков своими внезапными приездами «в гости». Он побывал в северо-западных районах, примыкавших к «брызжущему» металлом Свердловску и находящихся в полной экономической зависимости от него. Лес, цемент, металл, камень, уголь, нефть, сельхозинветарь, - все в хозяйствах было свердловское: уральский промышленный гигант поглощал львиную долю продукции, производимой колхозами и совхозами, а отдавал лишь малую толику. Капельку в море!
Объездил Иннокентий западные районы, неразрывно связанные с другим промышленным монстром – Челябинским промышленным районом. «Ваши областные снабженцы дают нам лишь один процент стройматериалов. Все остальное идет из Челябинска… конечно, сухая ложка рот дерет… И мы, естественно, даем Челябинску мясо, молоко, хлеб!» - так откровенно говорили Иннокентию директора совхозов, руководители районов, простые крестьяне, казаки.
Казачий юг области весь граничит с Казахстаном. И здесь, как выяснилось при поездках, тоже шел огромный товарный обмен. Торговали колхозы, совхозы, потребкооперация. В станице Воскресенской, находящейся недалеко от казахской территории, бойко действовала, как тут говорили, межреспубликанская ярмарка. Шел самый широкий бартер. Жизнь заставляла. И никакие решения – «поднять», «усилить», «заострить», «запретить» принимаемые высшими и низшими властями не могли никак повлиять на эту стихию.
Так было и на севере области: пока центральные власти изучали свои возможности нефтяники тюменского края брали от жизни все: везли в хозяйства трубы. Лес, цемент, кирпич. Забирали из хозяйств в основном мясо.
Иннокентий в те дни пришел к такому успокоительному выводу: «И чего мы все кричим: «Давай!», «Давай!», «Нажимай! Нажимай!» Все идет и без нас… И все будет идти без нас так, как устоялось. Мы только мешаем движению и ничего больше!»
Он часто стоял у окна своего кабинета, выходившего на городскую площадь имени В.И. Ленина. Каждый вечер видел, как из здания обкома и расположенного напротив облисполкома в шесть часов вечера вываливаются навстречу друг другу толпы людей – руководящих областью. Их несколько тысяч. И все сидят на чьем-то бедном горбу и едят чей-то хлеб. Сами они не сеют, ни пашут. Но съедают лучшие, самые лакомые куски. Они – ревнители областных дел только до шести часов вечера в рабочие дни. Конец рабочего дня - конец заботы о земле, о селе, о заводе. Им все до лампочки. И на кой черт они нужны? Их надо выгнать?!
Иннокентий внутренне смеялся. Выгонишь, а сам кем руководить будешь… Нет уж, как оно идет, так пусть и будет… Мне от этого ни жарко, ни холодно. Не я все придумал. Моя задача – держать в строгости этих блюдодизов, соглядатаев, подхалимов, подсиживателей, негодяев, прикрывающихся красным билетом с профилем В.И. Ленина… они должны бояться… Если страх для них перестанет существовать, они раскрадут все… Они – общественные трутни, откормленные и откармливаемые народом для собственного заклания. Не случайно говорят: «Вырастил змейку на свою шейку!»
В тот вечер по прямому телефону, то есть не через приемную, звонила Анна. Чувствовалось ее желание побыть вместе, но он «отвертелся». Он держал в памяти утренний звонок областного скульптора, единственного в области члена Союза художников СССР Анатолия Кондырева. Кондырев приглашал вечером в студию, чтобы посмотрел он, Иннокентий, эскизные и пробные лепки памятника под названием «Девушки». Кондырев говорил о том, что надо бы обкому партии утвердить план возведения скульптур по городам и весям области, посвященных 20-летию Победы советского народа над немецкими захватчиками в Великой Отечественной войне.
62 Приходите, Иннокентий Харитонович, нам нужен ваш совет и ваше посещение, - убеждал скульптор.
Иннокентий собрал все данные, какие только можно было собрать о зауральском ваятеле: приглашен в областной центр в конце войны из Оренбурга бывшим первым секретарем обкома Георгием Апполинарьевичем Денисовым. Жена – врач. Есть ребенок. Заработки неимоверные. Только за установку памятника Ленину в одном из районных городов в прошлом году получил четверть миллиона. (И едва не сконфузился: при установке памятника, а это было в июле, кто-то бросил в пустотное тело памятника дохлую кошку. Во время торжественного открытия к скульптуре невозможно было подойти: так она воняла. Районное начальство, после принятия работы, предъявили мастеру претензию. В одну ночь памятник был размонтирован, остатки истлевшей кошки найдены, и все обошлось благополучно: хорошим приемом с коньяком и конфетами, с дружескими рукопожатиями. Предприимчив был скульптор Кондырев, знал опасные места, где можно было погореть. Не жалел денег.)
Памятники, хорошие и разные, установил он за короткое время в Шадринском совхозе «Красная звезда», в областном центре – в шести местах, в Катайске, Далматово, в Петропавловске, в Петухово, в Макушино, в Верхней Салде и Пышме – Свердловской области, в южных районах Челябинской области, в Кустанае, в Кокчетаве. «Лепит, аж глина летит по сторонам», - рассказывали нужные люди.
Мастерская Кондырева - огромный боковой зал областного театра драмы – разделена на две половины. В первой – готовые фигуры и ансамбли, вторая – таинство художника, доступ к которому ограничен. Тут – работы в глине, место отдыха, шкафы, кровати, книги. Вино. Телефон. Сюда ходят натурщицы и девчонки для «проб». Здесь вершатся сделки… Но самое «знаменитое», о чем рассказали Иннокентию, - это железная кровать скульптора. Под матрацем доски все сплошь в дырах. Дырок на досках было столько. Сколько женщин лежало на кровати в страстных объятиях хозяина: каждый раз после совокупления, он брал дрель и просаживал на дереве отверстие – своеобразный знак «фронтового снайпера».
- Зело борзо! – хохотал Иннокентий. – Силушка. Такой ваятель не только нашу область, но и всю республику украсит своими произведениями! Эпохально!
Кондырев встретил Иннокентия у входа в мастерскую. И сразу же начал благодарить.
63 Я, как гоголевский городничий. Восемь первых секретарей здесь уже пережил… Но вы, спасибо вам, первый так отзывчиво и просто отнеслись к моему звонку. Спасибо вам, проходите!
В первом зале огромной белой глыбой высилась фигура Ленина, рядом ансамбль – «Исетские плотогоны», исполненные в гипсе неуклюжие фигуры лапотных мужиков с палками в руках. На стеллажах – скульптурные портреты Пушкина, горького, поэта-земляка Сергея Васильева, портреты разных передовиков, исторических комиссаров, артистов, маршалов. Дедов. Бабок, Кировых и Хрущевых, Ворошиловых и Арсеньевых, крестьян с тяжелыми глыбами в руках, означавших полновесные снопы пшеницы, рабочих, протягивающих по локоть засученные руки, будто просящих милостыню…
Иннокентий хотел поподробнее узнать предназначение всего этого «товара», но Кондырев заторопился:
64 Потом я вам все это обрисую и расскажу, а сейчас проходите сюда!
За огромной тяжелой занавесью из красного бархата высилась на постаменте фигура «Девушек» (две девчонки читают книгу, обнявшись, не обращая ни на кого внимания).
65 Вот! Заканчиваю! – Кондырев сдернул полотняное покрывало. – В этом месяце, согласно договора с городским исполкомом, поставим на перекрестке улиц Советской и Ленина, около одного из старых зданий сельхозинститута… Видите студентки с книжками… Ученье свет – не ученье – тьма!
Иннокентий разглядывал «Девушек» не без интереса.
66 Это же пока глина?
67 Да. Глина. Но через неделю будет гипс… Покроем французскими белилами – сойдет за фарфор!
68 А как институтское начальство?
69 Скульптура принята художественным Советом города на «бис»
70 Ну, тогда счастья вам!
71 Иннокентий Харитонович, честно скажу: не вылезаю из мастерской ни денно, ни нощно… И качество… Само участие мое во всесоюзной выставке говорит об этом… Я хотел бы, чтобы областной комитет хотя бы это знал… Некоторые заказы в городах областного подчинения начинают отдавать самоучкам, халтурщикам, я бы сказал… Это, ведь, на многие годы вкус прививаем… прошу вас, сделайте так, чтобы без моего участия, как главного художника области, не проходил ни один заказ… Это надо не мне… Это нашему краю надо, народу!
72 Хорошо. Согласен. Разумно. Сделаем. Нельзя пихать халтуру на площади и улицы… Нужен контроль.
За занавесом, отгораживающим рабочую комнату, послышался легкий девичий смех.
73 Кто там?
74 Это они. Так сказать героини скульптуры. С них лепил. Проходите за занавес!
За ширмой был накрыт стол. Было теплее, чем обычно. Пахло духами. Армянские коньячные бутылки во льду (по-кондыревски), виноград, лимонные кругляши в сахаре, красная клюква в хрустальной расписной корзине.
75 Здравствуйте! – девушки встали, заулыбались, засуетились. – А мы вас давно ждали. Садитесь!
Блондинка с полными почти открытыми грудями приблизилась к Иннокентию:
76 я буду вашим гидом!
77 Гидом? Разве мы куда-нибудь поедем?
78 А может быть, и поедем! – она засмеялась красиво, глаза звали.
Кондырев предложил познакомиться:
79 Вот это мои героини… Вот Леля, вот Валерия – ваш гид… Можно сказать самоотверженно работали над скульптурой. По первому моему вызову – всегда в мастерской!
80 Так уж самоотверженно, - возразила с прежней улыбкой, глядя на Иннокентия блондинка. – Просто понимали, если надо – шли, как на Голгофу!
81 Увековечили себя, - смеялся одними глазами Иннокентий. Он понял замысел предприимчивого скульптора: подложить под первого секретаря девочку и, таким образом, приручить обком КПСС, а потом «употреблять» первого секретаря, когда возникает необходимость. «А ху – ху не хо – хо, шепнул Иннокентий. – Не получится у тебя ничего, милой!»
Коньяк расплескали по стаканам, попарно уселись за столик. И сразу же Валерия (блондинка с открытыми грудями) припаялась жарким стегном к ноге Иннокентия, юбка задралась предельно.
82 За процветание культуры! – Кондырев чокнулся с Иннокентием и девушками. Все выпили сполна.
И откуда-то само собой пришло чудо.
Осенние леса, роскошно охватившие в ту осень города и дороги золотыми опоясками, были самой первой и, наверное, самой чистой темой этого разговора. Маленькая Лелька (восемнадцатилетняя кондыревская наложница) таращили голубые глазища и повторяла со вздохом сожаления: «Осень такая, а мы сидим тут в закутке… Сердце разрывается…Хочу в лес!»
Валерия прикоснулась к уху Иннокентия губами, обдала сладким духом, спросила шопотом:
83 Хотите стихи почитаю… Свои… Собственные. Нигде ненапечатанные?
84 Ради бога! – негромко сказал Иннокентий. Валерия все с той же улыбкой уставилась на него:
85 Боюсь читать… Секретарь обкома, говорят такой строгий… Все бояться…У- у- у! Какой опасный!
86 Не бойтесь!
87 Ну ладно, слушайте! Судите, но не очень строго! – глаза ее загорелись отчаянной решимостью.
Стихи Никитина
Читала баба пьяная!
Орлы голодные
Взлетали ввысь!

Я бескорыстная
И без изъяна я
Я лишь измятая
И знаю жизнь!

Простите, недруги,
Что черным соколом,
В постели падала
Я к мужикам:

   ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ

  Роман «Казачья быль» - это послевоенные судьбы небольшой части казачества, функционально относившейся в прошлом к Троицкому отделу Оренбургского казачьего войска и располагавшейся в станицах, поселках и хуторах по реке Уй от предгорий Урала до Тобола. Второй план романа, как дальняя панорама, - жизнеописания казачьих прародителей – великомучеников, ратоборцев и многострадальцев. Сегодня кажется, что современники наши далеко ушли от предков по нравственности, культуре и экономике, но это далеко не так. Важнейшее и главное достоинство прошлых поколений – это то, что они не хуже нас умели пахать землю, сеять и убирать урожай, растить детей и любить, не хуже нас, а еще исправнее умели они выполнять человеческие обязанности и защищать Родину.
Трагичны биографии казаков. Горе, слезы и кровь заливали станицы. Но народ был тверд. Автор, своим повествованием призывает всех читателей оглянуться вокруг, стряхнуть с себя пыль веков, возродить лучшие казачьи традиции, обычаи и культуру.
  В книге приведено немало фактов интимного характера, ранее считавшихся нецензурными. Имена, отчества, фамилии героев, а также названия населенных пунктов изменены.
  Атаман Курганского округа Оренбургского казачьего войска, Войсковой старшина Михаил Кустов свою идею об издании книги с настоящем содержанием сюжета поручал члену совета старейшин ОКВ, члену Союза писателей России, подъесаулу, Шушарину Михаилу Иосифовичу, который описал в художественном изложении советский период жизни одного из главных героев повествования. Но, не завершив написание книги, известный писатель безвременно скончался. Более 10 лет задуманный проект был не закончен. По истечении столь продолжительного времени автор идеи и соавтор произведения Михаил Кустов довел данную книгу до логического завершения и публикации романа.















  ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ

  ПРОЛОГ

  Давно это было, в ту далекую пору, когда приходилось казакам Уйской линии, как впрочем и многим другим, биться в жарких кайсацких степях, когда души погибших парили в туманах и горькие причитания доносились с каждого хутора. 
  Спустилась в ту пору на землю казачья покровительница Пречистая Дева Богородица вместе со святым Николаем – угодником. Была она в лучшей своей жемчужной короне. Тихо скользили они вдоль обширного казачьего края, внимая, плачу своих детей. В самый знойный час лета захотела богиня напиться чистой водицы. Постучала в одну дверь – не открывают, постучала в другую – безответно. И подошла она к степной реке Тоболу, и наклонилась к ее струям, и упала жемчужная корона с ее головы в воду и скрылась где-то на дне.
Ах, - воскликнула она. – пропали мои прекрасные жемчуга ! Никогда больше не будет такой красоты!
  Вернувшись в свой небесный дом, увидела Богородица свои драгоценные камни в целости и сохранности.
Как же они попали сюда, - спросила она. – Наверное, нашли их казаки и вернули мне!
Нет, матушка, - ответил ей сын. – Этот жемчуг – слезы казачьих матерей. Ангелы собрали их и принесли к твоему Престолу! Вот почему в казачьих станицах и поселках жемчуг является символом слез! 

  /Записано в 1949 году, в станице Звериноголовской 
от учительницы Ольги Сергеевны Пономаревой/














  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


  Синоптики сообщали: на юг области, на бывшие казачьи станицы, хутора и поселки идет холодный фронт – во второй декаде октября ожидаются обложные дожди с мокрым снегом и заморозками, а к концу месяца может установиться постоянный снежный покров.
  Старые казаки – опытные хлеборобы механизаторы и без синоптиков знали, что первого октября по старому стилю – большой православный праздник Покров день Пресвятой Богородицы и что именно в это время пролетают с неба первые белые мухи. В прежние времена Покров день отмечался в станицах торжественно, с молебнами о счастье живущих и с панихидами по отошедшим предкам в мир иной. Проводились конные бега, организовывались общие застолья. Был этот день – днем благодарения за божьи Дары, за жизненные блага, которые казак-хозяин получал в истекающем году.
  Знали казаки, что теплых дней ждать уже нечего. Но областной комитет партии есть областной комитет: проявлял заботу, специальной телефонограммой на имя первых секретарей райкомов и председателей райисполкомов предупреждал о наступлении непогоды. По завывающим в дождевой круговерти проводам летели сигналы в дальние и ближние районы, в колхозы, совхозы, на отгонные пастбища и открытые зерновые тока: «Будьте готовы!»
  … А жизнь шла по своим законам, не подчиняясь ничьим телефонограммам. И все эти «тревожные» предупреждения были для казаков и для мужиков пустым сотрясением воздуха, проскальзывали мимо.
  Крепкие хозяйства к зиме все давно уже были готовы. И коровы, и овечьи отары, и молодняк, и свинопоголовье – все было «переселено на зимние квартиры». К фермам, на фуражные склады вывезено сено. Солому сволакивали в скирды близ дорог, убирая с полей, уметывали, так, чтобы не промочило дождями. Зимой, по санному пути, притянут гусеничниками к местам зимовок.
  Все комбайны, тракторы, сенокосильные агрегаты, сеялки, картофелекопалки, лафетные и безлафетные жатки, бороны и культиваторы в таких хозяйствах стояли рядками на машинных дворах, а в машинно-тракторных мастерских /МТМ/ развертывался их ремонт.
  И план, и обязательства по хлебосдаче были выполнены. Увозили «ЗИЛы» - скотовозы на мясокомбинат, в областной центр, выбракованных лошадей в счет последних недоимок по мясопоставкам … Старые кобылицы, стоя в нарощенных тесом кузовах, вытягивали шеи, вглядывались в степь, обреченно ржали. На городских улицах, перед красными семафорами, пропускавшими детсадовских ребятишек, кони, заслышав детские голоса («Смотрите! Лошадки!») ложились на днища кузовов, чтобы ничего не видеть.
  Приближалась довольно праздная и сытная пора для мужской части казачьего населения. Что ни говори, а казачья вольность, несмотря на многие годы репрессий и расказачивания, не умирала в душах. Ни цари ее могли умертвить, ни коммунисты … Недоступными остались души ни для белых, ни для красных. Своей, неторопливой размеренной жизнью жили села и станицы. Кололи гусей, забивали откормленных бычков, паяльными лампами и соломенными кострами гоили поросят. Стряпали в куреньях пельмени. Деревенские выпивохи именно с покровских праздников начинали встречу Великого Октября. Потихонечку – помаленечку они носили на свои рабочие места, в мастерские, в кузницы, на фермы, сахарок и дрожжи, заквашивали в соответствующей таре и в укромных местах «бронебойную» и, втихаря, попивали ее каждый день в количествах – сколько душа пожелает. 
  Поближе к седьмому ноября пьянки приобретали уже узаконенный характер: подводили итоги, распределяли премии, ну, и, естественно, обмывали успехи … Не сразу у всех, а по очереди – сегодня Ивана Ивановича, завтра Петра Ивановича, послезавтра – еще кого.
  В дни праздника – пятого, шестого, седьмого, восьмого, девятого, десятого и одиннадцатого ноября на работу совсем не ходили. Шло гулянье. Только участковые милиционеры да некоторые передовые председатели сельсоветов дежурили у телефонов и готовы были по первому зову прибыть на внезапно разгоревшуюся драку, на убийство или большую кражу. На маленькие дела не ездили.
  После празднования годовщины Октябрьской революции – двадцать первого ноября – Михайлов день – день Архистратига Михаила - архангела с полумостом. К нему готовились не только старики, но и молодые … Ехали в села, в гости, где праздник считался Престольным. Вспоминали старые праздники, как заделье для выпивки. Выпивали в честь святых так же обильно, как и за Победу великой Октябрьской социалистической революции. Угощений в Михайлов день в каждом доме было сверх всякого довольства. Все перемешивалось, и старое, и новое – кулебяка с постромой, шоколад с кугой, жареный шадринский гусь с тихоокеанской морской креветкой и печенью минтая.
  И дальше все шли праздники.
  Отгуляли Михайлов день, а там, глядишь, Микола зимняя, а тут день Брежневской Конституции подоспел, потом Рождество православное («двадцать пятого, а пропил деньги – двадцатого»), а потом Новый год, потом – Крещенье, Старый Новый год, три святых, Сретенье и т.д.
  Так «гудела» и «гудит» зауральская деревня, казачьи станицы и не казачьи, и в наши времена тяжелой перестройки, получившей в народе название «разъебаной горбачевки»… 
  В колхозах и совхозах более слабых, а их в области было большинство, пьянки шли нисколько не хуже. Зато дела с постановкой скота в зимние помещения, с выполнением планов по хлебу, мясу, молоку, шерсти и по яйцам, с вывозом кормов к местам зимовки шли просто ужасно. Дойных коров загоняли к зиме в прохудившиеся скотные дворы, в сырость и сквозняки. Замерзали автопоилки. Коровьи соски, ознобленные и грязные, атрофировались, молоко после дойки во флягах превращалось в ледяные глыбы. Доярки матюкали сельское районное, областное, центральное начальство таким матом, который трудно повторить, называли высших государственных сановников «шкурниками» и «говнюками». Как они ругались эти обозленные, обездоленные, русские бабы! Как они зверели и черствели душой от нелепого указания сверху – выполнять, во что бы то ни стало план по количеству поголовья. Кормить скот нечем, так для чего его заводить, на погибель?
  Из-за недокорма и простуды с первых же зимних дней на фермах начинался падеж телят текущего года рождения и поросят. Груды мертвых животных увозили в районные центры в звероводческие хозяйства или варили в больших котлах, скармливали свиноматкам и птице.
  Технику бросали где попало. Хрен с ней! Не наше! В полях, пор межам, просто на серединах массивов, часто можно было увидеть одинокие остовы оставленных без присмотра степных кораблей – комбайнов. Будто подстреленные журавли одиноко стояли они в мелких белых снегах.
  Страшны и неприглядны были в эти дни и сами поселения. Извороченные тракторными колеями улицы, покореженные изгороди, опустевшие, старые, не подлежащие ремонту, полусгнившие строения ферм с черными оконными дырами. Около ферм, при въездах в населенные пункты – навозные кучи, будто шахтные терриконы, заросшие лебедой. Кругом изломанные, изувеченные металлические конструкции, ржавые хедеры комбайнов, изогнутые водопроводные трубы, жесть, изгнившая и осыпающаяся.
  Склады с огромными воробьиными стаями на крышах. Голые огороды. Уныло бродящие в поскотине телята. Гуси. «Гульные» стада овец. Собаки, кошки. Топящиеся по субботам бани, по черному. Сельские магазины с залепленными черной грязью крылечками, с выбитыми витражами, заколоченными фанерой и горбылем. В центрах сел, на зданиях сельсоветов, всегда белые (в прошлом красные) флаги. Почтовые отделения с табличками «Почта».
  Шумные школы. Дети, все, даже первоклассники строем ходят убирать картошку. Грязь на улицах, на фермах, в магазинах, на токах, в домах, в детских садиках, в медпунктах, у колодцев, у молокоприемных пунктов. Везде грязь. Дожди идут каждый день со снегом. Слякиша.