девятьсот шестьдесят четвертого года. При утверждении в ЦК было мягкое, показавшееся в начале незначительным предупреждение: ничего не надо выдумывать, изобретать, не надо шарахаться, выламываться и показушничать. «Без вашего брата, провинциальных руководителей, все давно уже изобретено, и все стоит на своих местах». И чем больше думал Иннокентий над этими непрямыми и нестрогими указаниями, тем явственнее вырисовывалась истинная картина: быть надо почти роботом, думать за тебя будут там, в кабинетах на Старой площади (есть кому!). А ты только выполняй все! И не ори! Не витийствуй! Делай дело так, чтобы концы сходились с концами и чтобы с каждым годом у веревки вырастал конец. Крикунов и «деятелей большого масштаба» в провинции не надо. Нужен порядок: чтобы встречали хорошо, провожали с почестями, говорили в унисон, и, чтобы в бумагах были данные о росте. Живи, мужик, трудись!
На организационном пленуме Иннокентий поливал, как мог, бывшего генсека за разъединение обкомов, за отобранных у населения коров и за «самурайское», как он любил выражаться, отношение к ликвидации районов и, следовательно, райкомов партии, и за подмешанный в пшеничную муку твердых сортов кукурузный размол. «Вот тебе и нет на свете лучше птицы, чем свиная колбаса!» - злорадствовал Иннокентий. – Не только птицу кормить нечем, но и сами заокеанское кушаем!»
Все аплодировали Иннокентию, улыбались. Народ видел в нем смельчака, своего «парня». Испортил настроение председатель областного радиокомитета старик Славников. Он положил на козырек трибуны магнитофон и надавил кнопку.
- Вот, пожалуйста, дорогие товарищи. Что говорил три недели назад наш вновь избранный первый секретарь, - сказал Славников.
И понесся по залу звонкий басок Иннокентия, веселый, самоуверенный.
Иннокентий говорил так: «Товарищи! Новые идеи Никиты Сергеевича – организация магазинов, принадлежащих колхозам и совхозам – это важнейший шаг к повышению постоянно растущего благосостояния нашего народа… Это – отеческая забота о людях.. Поистине он неистощим, наш генсек… Гигантские перевороты в сельском хозяйстве, целина – миллионы плодородных гектаров, новые города, новые колхозы и совхозы, новые институты и научно-исследовательские станции, повышение продуктивности скота, миллионы тонн зерна… И, наконец, близость, близость нашего дорого вождя к народу… Это, товарищи, - истинный триумф партии!»
59 Вы слышали? – спросил членов нового обкома Славников, когда пленка, щелкнув, выключилась. – Вот у меня все! Подумайте об этом человеке!
Он уходил с трибуны в полной тишине, согбенный, тяжело удерживая в руке кожаную сумку с магнитофоном. Иннокентий, будто продолжая дискуссию, затеянную Славниковым, громко сказал:
60 Было время, товарищ Славников! Было!
И тут же, стараясь притушить раздражение, рассказал анекдот:
61 В президиум съезда, проводимого Хрущевым, пришла записка без подписи: «Почему вы не выступили с критикой Сталинской работы «Экономические проблемы социализма в СССР» при его жизни? Никита Сергеевич строго спросил зал: «Кто писал записку?» Наступила мертвая тишина. «Кто писал записку, спрашиваю?» Молчите? Вот и я тоже молчал! « В таком же положении были многие партийные работники… Вы это, товарищ Славников знаете не хуже меня… И напрасно вы меня так подсидели… Выбрали момент , ударили ножом в спину!»
Пленум загудел, поддерживая нового первого. Все не одобряли Славникова.
На другой день услужливый зав.отделом пропаганды вынес на рассмотрение секретариата вопрос об обновлении руководства областного комитета по телевидению и радиовещанию. Вместо Славникова был предложен молодой журналист, Юра Хребтов, ироничный ленинградец, великан и анекдотчик.

В дни поздней осени тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года Иннокентий замучил районщиков своими внезапными приездами «в гости». Он побывал в северо-западных районах, примыкавших к «брызжущему» металлом Свердловску и находящихся в полной экономической зависимости от него. Лес, цемент, металл, камень, уголь, нефть, сельхозинветарь, - все в хозяйствах было свердловское: уральский промышленный гигант поглощал львиную долю продукции, производимой колхозами и совхозами, а отдавал лишь малую толику. Капельку в море!
Объездил Иннокентий западные районы, неразрывно связанные с другим промышленным монстром – Челябинским промышленным районом. «Ваши областные снабженцы дают нам лишь один процент стройматериалов. Все остальное идет из Челябинска… конечно, сухая ложка рот дерет… И мы, естественно, даем Челябинску мясо, молоко, хлеб!» - так откровенно говорили Иннокентию директора совхозов, руководители районов, простые крестьяне, казаки.
Казачий юг области весь граничит с Казахстаном. И здесь, как выяснилось при поездках, тоже шел огромный товарный обмен. Торговали колхозы, совхозы, потребкооперация. В станице Воскресенской, находящейся недалеко от казахской территории, бойко действовала, как тут говорили, межреспубликанская ярмарка. Шел самый широкий бартер. Жизнь заставляла. И никакие решения – «поднять», «усилить», «заострить», «запретить» принимаемые высшими и низшими властями не могли никак повлиять на эту стихию.
Так было и на севере области: пока центральные власти изучали свои возможности нефтяники тюменского края брали от жизни все: везли в хозяйства трубы. Лес, цемент, кирпич. Забирали из хозяйств в основном мясо.
Иннокентий в те дни пришел к такому успокоительному выводу: «И чего мы все кричим: «Давай!», «Давай!», «Нажимай! Нажимай!» Все идет и без нас… И все будет идти без нас так, как устоялось. Мы только мешаем движению и ничего больше!»
Он часто стоял у окна своего кабинета, выходившего на городскую площадь имени В.И. Ленина. Каждый вечер видел, как из здания обкома и расположенного напротив облисполкома в шесть часов вечера вываливаются навстречу друг другу толпы людей – руководящих областью. Их несколько тысяч. И все сидят на чьем-то бедном горбу и едят чей-то хлеб. Сами они не сеют, ни пашут. Но съедают лучшие, самые лакомые куски. Они – ревнители областных дел только до шести часов вечера в рабочие дни. Конец рабочего дня - конец заботы о земле, о селе, о заводе. Им все до лампочки. И на кой черт они нужны? Их надо выгнать?!
Иннокентий внутренне смеялся. Выгонишь, а сам кем руководить будешь… Нет уж, как оно идет, так пусть и будет… Мне от этого ни жарко, ни холодно. Не я все придумал. Моя задача – держать в строгости этих блюдодизов, соглядатаев, подхалимов, подсиживателей, негодяев, прикрывающихся красным билетом с профилем В.И. Ленина… они должны бояться… Если страх для них перестанет существовать, они раскрадут все… Они – общественные трутни, откормленные и откармливаемые народом для собственного заклания. Не случайно говорят: «Вырастил змейку на свою шейку!»
В тот вечер по прямому телефону, то есть не через приемную, звонила Анна. Чувствовалось ее желание побыть вместе, но он «отвертелся». Он держал в памяти утренний звонок областного скульптора, единственного в области члена Союза художников СССР Анатолия Кондырева. Кондырев приглашал вечером в студию, чтобы посмотрел он, Иннокентий, эскизные и пробные лепки памятника под названием «Девушки». Кондырев говорил о том, что надо бы обкому партии утвердить план возведения скульптур по городам и весям области, посвященных 20-летию Победы советского народа над немецкими захватчиками в Великой Отечественной войне.
62 Приходите, Иннокентий Харитонович, нам нужен ваш совет и ваше посещение, - убеждал скульптор.
Иннокентий собрал все данные, какие только можно было собрать о зауральском ваятеле: приглашен в областной центр в конце войны из Оренбурга бывшим первым секретарем обкома Георгием Апполинарьевичем Денисовым. Жена – врач. Есть ребенок. Заработки неимоверные. Только за установку памятника Ленину в одном из районных городов в прошлом году получил четверть миллиона. (И едва не сконфузился: при установке памятника, а это было в июле, кто-то бросил в пустотное тело памятника дохлую кошку. Во время торжественного открытия к скульптуре невозможно было подойти: так она воняла. Районное начальство, после принятия работы, предъявили мастеру претензию. В одну ночь памятник был размонтирован, остатки истлевшей кошки найдены, и все обошлось благополучно: хорошим приемом с коньяком и конфетами, с дружескими рукопожатиями. Предприимчив был скульптор Кондырев, знал опасные места, где можно было погореть. Не жалел денег.)
Памятники, хорошие и разные, установил он за короткое время в Шадринском совхозе «Красная звезда», в областном центре – в шести местах, в Катайске, Далматово, в Петропавловске, в Петухово, в Макушино, в Верхней Салде и Пышме – Свердловской области, в южных районах Челябинской области, в Кустанае, в Кокчетаве. «Лепит, аж глина летит по сторонам», - рассказывали нужные люди.
Мастерская Кондырева - огромный боковой зал областного театра драмы – разделена на две половины. В первой – готовые фигуры и ансамбли, вторая – таинство художника, доступ к которому ограничен. Тут – работы в глине, место отдыха, шкафы, кровати, книги. Вино. Телефон. Сюда ходят натурщицы и девчонки для «проб». Здесь вершатся сделки… Но самое «знаменитое», о чем рассказали Иннокентию, - это железная кровать скульптора. Под матрацем доски все сплошь в дырах. Дырок на досках было столько. Сколько женщин лежало на кровати в страстных объятиях хозяина: каждый раз после совокупления, он брал дрель и просаживал на дереве отверстие – своеобразный знак «фронтового снайпера».
- Зело борзо! – хохотал Иннокентий. – Силушка. Такой ваятель не только нашу область, но и всю республику украсит своими произведениями! Эпохально!
Кондырев встретил Иннокентия у входа в мастерскую. И сразу же начал благодарить.
63 Я, как гоголевский городничий. Восемь первых секретарей здесь уже пережил… Но вы, спасибо вам, первый так отзывчиво и просто отнеслись к моему звонку. Спасибо вам, проходите!
В первом зале огромной белой глыбой высилась фигура Ленина, рядом ансамбль – «Исетские плотогоны», исполненные в гипсе неуклюжие фигуры лапотных мужиков с палками в руках. На стеллажах – скульптурные портреты Пушкина, горького, поэта-земляка Сергея Васильева, портреты разных передовиков, исторических комиссаров, артистов, маршалов. Дедов. Бабок, Кировых и Хрущевых, Ворошиловых и Арсеньевых, крестьян с тяжелыми глыбами в руках, означавших полновесные снопы пшеницы, рабочих, протягивающих по локоть засученные руки, будто просящих милостыню…
Иннокентий хотел поподробнее узнать предназначение всего этого «товара», но Кондырев заторопился:
64 Потом я вам все это обрисую и расскажу, а сейчас проходите сюда!
За огромной тяжелой занавесью из красного бархата высилась на постаменте фигура «Девушек» (две девчонки читают книгу, обнявшись, не обращая ни на кого внимания).
65 Вот! Заканчиваю! – Кондырев сдернул полотняное покрывало. – В этом месяце, согласно договора с городским исполкомом, поставим на перекрестке улиц Советской и Ленина, около одного из старых зданий сельхозинститута… Видите студентки с книжками… Ученье свет – не ученье – тьма!
Иннокентий разглядывал «Девушек» не без интереса.
66 Это же пока глина?
67 Да. Глина. Но через неделю будет гипс… Покроем французскими белилами – сойдет за фарфор!
68 А как институтское начальство?
69 Скульптура принята художественным Советом города на «бис»
70 Ну, тогда счастья вам!
71 Иннокентий Харитонович, честно скажу: не вылезаю из мастерской ни денно, ни нощно… И качество… Само участие мое во всесоюзной выставке говорит об этом… Я хотел бы, чтобы областной комитет хотя бы это знал… Некоторые заказы в городах областного подчинения начинают отдавать самоучкам, халтурщикам, я бы сказал… Это, ведь, на многие годы вкус прививаем… прошу вас, сделайте так, чтобы без моего участия, как главного художника области, не проходил ни один заказ… Это надо не мне… Это нашему краю надо, народу!
72 Хорошо. Согласен. Разумно. Сделаем. Нельзя пихать халтуру на площади и улицы… Нужен контроль.
За занавесом, отгораживающим рабочую комнату, послышался легкий девичий смех.
73 Кто там?
74 Это они. Так сказать героини скульптуры. С них лепил. Проходите за занавес!
За ширмой был накрыт стол. Было теплее, чем обычно. Пахло духами. Армянские коньячные бутылки во льду (по-кондыревски), виноград, лимонные кругляши в сахаре, красная клюква в хрустальной расписной корзине.
75 Здравствуйте! – девушки встали, заулыбались, засуетились. – А мы вас давно ждали. Садитесь!
Блондинка с полными почти открытыми грудями приблизилась к Иннокентию:
76 я буду вашим гидом!
77 Гидом? Разве мы куда-нибудь поедем?
78 А может быть, и поедем! – она засмеялась красиво, глаза звали.
Кондырев предложил познакомиться:
79 Вот это мои героини… Вот Леля, вот Валерия – ваш гид… Можно сказать самоотверженно работали над скульптурой. По первому моему вызову – всегда в мастерской!
80 Так уж самоотверженно, - возразила с прежней улыбкой, глядя на Иннокентия блондинка. – Просто понимали, если надо – шли, как на Голгофу!
81 Увековечили себя, - смеялся одними глазами Иннокентий. Он понял замысел предприимчивого скульптора: подложить под первого секретаря девочку и, таким образом, приручить обком КПСС, а потом «употреблять» первого секретаря, когда возникает необходимость. «А ху – ху не хо – хо, шепнул Иннокентий. – Не получится у тебя ничего, милой!»
Коньяк расплескали по стаканам, попарно уселись за столик. И сразу же Валерия (блондинка с открытыми грудями) припаялась жарким стегном к ноге Иннокентия, юбка задралась предельно.
82 За процветание культуры! – Кондырев чокнулся с Иннокентием и девушками. Все выпили сполна.
И откуда-то само собой пришло чудо.
Осенние леса, роскошно охватившие в ту осень города и дороги золотыми опоясками, были самой первой и, наверное, самой чистой темой этого разговора. Маленькая Лелька (восемнадцатилетняя кондыревская наложница) таращили голубые глазища и повторяла со вздохом сожаления: «Осень такая, а мы сидим тут в закутке… Сердце разрывается…Хочу в лес!»
Валерия прикоснулась к уху Иннокентия губами, обдала сладким духом, спросила шопотом:
83 Хотите стихи почитаю… Свои… Собственные. Нигде ненапечатанные?
84 Ради бога! – негромко сказал Иннокентий. Валерия все с той же улыбкой уставилась на него:
85 Боюсь читать… Секретарь обкома, говорят такой строгий… Все бояться…У- у- у! Какой опасный!
86 Не бойтесь!
87 Ну ладно, слушайте! Судите, но не очень строго! – глаза ее загорелись отчаянной решимостью.
Стихи Никитина
Читала баба пьяная!
Орлы голодные
Взлетали ввысь!

Я бескорыстная
И без изъяна я
Я лишь измятая
И знаю жизнь!

Простите, недруги,
Что черным соколом,
В постели падала
Я к мужикам:

И все-таки в отчетах сельских руководителей постоянно упоминается о росте культуры села. Построили, мол, клубы, открыли кинобудки для показа фильмов. Все верно. В таких клубах, по вечерам, собираются девки и парни (они сейчас называют себя «чуваками» и «телками»). Тушат свет. Девки – «телки» грызут семечки, а парни – «чуваки» громко портят воздух и по-жеребячьи гогочут. К полуночи расходятся. Каждый берет свою, обычно еще несовершеннолетнюю (пятнадцать-шестнадцать лет), уводит на зады, в заросли полыни, торопливо целует, валит на траву, раздвигает ноги. Все без исключения живут половой жизнью. «Нечего строить из себя целочек» говорят потомки удалых казаков. Но родят детей девицы редко. Больше всего к бабушкам бегают, веретешками от прялиц давят зародыши, кое-кто «чиститься» в больнице. Благо все разрешено. Бесплатно. Редкая семья заводится целомудренно. Обычно сходятся для жизни уже познавшие друг друга, испытавшие себя с милым дружком.
Ты береза, ты береза,
Ты береза белая!
Никому не говори,
Что я в девках делала!

В некоторых селах, деревнях, бывших станицах и поселках есть вдовые бабы или разведенки – «учительницы»: они пропускают через себя всех деревенских парнишек-малолеток, по одному - два/три в ночь. Смотря, какая охота придет. Установилось за послевоенные годы никем и нигде не записанное правило: почти все выпускники сельских десятилеток идут в ГПТУ – городские профессионально-технические училища. В институты за высшим образованием, мало кто идет. Во всех трех зауральских ВУЗах множество «талантов» кавказских национальностей «взятки», которые дают местным воротилам высшего образования кавказцы выше всех и всяких принципов социалистического общежития. Кавказцы – наши младшие братья – люди богатые и, к тому же, избалованные мягким южным климатом (почти все 12 месяцев в году – лето). Им гораздо легче достаются дары земли, а потому они искони торгуют чем попадя (некоторые имеют даже подпольные фабрики и маленькие заводы). Туго набитые кошельки и позволяют тузам с Кавказа везти своих отпрысков на Урал, за «поплавками», то есть за дипломами о высшем образовании. Зауральские дипломы гораздо дешевле тбилисских, не говоря уже о московских.
В результате всего этого действа «бараны» получали дипломы и законно занимали денежные и теплые местечки. А наука обросла фальшью, ободрана, как крыса. Ходит-бродит по ВУЗам анекдот: защищал аспирант диссертацию, переставляя слова в одной фразе – «По пустыне идут верблюды» - «Верблюды идут по пустыне», - «Идут верблюды по пустыне». -«В чем же и где тут суть? – спросил аспиранта дотошный экзаменатор. И аспирант не задумываясь, бойко ответил: «Где остановятся, там и ссуть».
Как лавина, как не знающая преград вешняя вода растекалась по Зауралью, впрочем, наверное, и по другим городам и весям, явление, еще в давние-давние времена получившее название безответственность. Росла преступность, учащались нарушения трудовой и государственной дисциплины. В одном из хозяйств во время празднования революционного праздника Великого Октября шесть дней не поили откормочный табун крупного рогатого скота – быков весом по четыре центнера. Животные сначала, дня два, ждали благодетеля – пастуха, потом собирали редкие, свитые ветром, снежные пятнышки, утоляя жажду. Пастух не шел. Он был невменяем. И тогда быки прорвали изгородь, ринулись на озерный лед, еще не окрепший, тонкий и гладкий. Шестнадцать быков, бежавших впереди, подталкиваемые другими животными, выскочили на глубокое место, где лед был наименее прочен, пошли ко дну.
В другом хозяйстве председатель колхоза, казак, бывший батальонный комиссар, выпросил в средней школ, у директора, учебный, но действующий автомат Калашникова («Волки слышь, одолели овечьи пригоны! Попугать бы надо!») и расстрелял своего подчиненного бригадира дойного гурта, умыкнувшего еще летом председательскую супругу на пахучий сеновал. Автоматные очереди прошлись и по дойному стаду. Тринадцать черно-пестрых «вологжанок» пришлось дорезать к великой радости рабочего городского люда, пустить на распродажу мясо по самой низкой цене.
Областной комитет партии не проходил мимо всех этих фактов. Все было зафиксировано и проверено. На каждый случай отреагировано … Жизнь текла, как строптивый весенний Тобол, а изменений в сторону улучшения было не видно. «Слаба у вас идеологическая работа», - вежливо говорили инструкторы Центрального Комитета партии, безвылазно жившие в области, первому секретарю Иннокентию Харитоновичу Неупокоеву. «Надо провести расширенный семинар!»
………………………………………………………………………………………

Наступила зима. Шли семинары. Заседания. Накачки. Как положено. «Надо? Значит надо!» - соглашался с инструкторами Иннокентий Харитонович.

Х Х Х

Иннокентий Харитонович Неупокоев очень хорошо знал о своем казачьем происхождении, но никогда не подчеркивал, как он шутил, свою «породистость». Происходило же это потому, что в сопоставлении с его сегодняшними делами давно минувшая казачья жизнь казалась ему (в жесткие минуты самоанализа и откровений) постыдной. Лишь в последнее время, когда открыто заговорили о возрождении казачества, Иннокентий усомнился в своих прямолинейных домыслах и понял, что многое не знает.
Это подтверждали встречи с земляками, с казаками из родной станицы Воскресенской, куда он частенько, по долгу службы, заезжал, где любил проводить выходные дни или праздники. Особенно, говорил Иннокентий, «выбивает из седла» Нифонт Скоробогатов, фронтовой ординарец, с которым прошли они всю Великую Отечественную. Нифонт был старше Иннокентия, хотя воевал на фронте в звании гвардии ефрейтора, и был ординарцем у «доблестного» своего комбата, гвардии майора, Иннокентия Харитоновича.
Бывая в гостях у «комбата» Нифонт часто рассказывал о незамутненной правде былого, говорил о службе, о женщинах, о земле и, нисколько не осуждая советскую власть, находил все-таки казачью свободу «вкуснее и аппетитнее».
- Ты откуда всего этого набрался? – удивляясь, спрашивал его Иннокентий.
Дядя мой, по матери, Василий Дмитриевич Кустов, наш оренбургский, коренной казак … Все до тонкостей перед смертью рассказывал…
Что Кустов умер?

   ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ

  Роман «Казачья быль» - это послевоенные судьбы небольшой части казачества, функционально относившейся в прошлом к Троицкому отделу Оренбургского казачьего войска и располагавшейся в станицах, поселках и хуторах по реке Уй от предгорий Урала до Тобола. Второй план романа, как дальняя панорама, - жизнеописания казачьих прародителей – великомучеников, ратоборцев и многострадальцев. Сегодня кажется, что современники наши далеко ушли от предков по нравственности, культуре и экономике, но это далеко не так. Важнейшее и главное достоинство прошлых поколений – это то, что они не хуже нас умели пахать землю, сеять и убирать урожай, растить детей и любить, не хуже нас, а еще исправнее умели они выполнять человеческие обязанности и защищать Родину.
Трагичны биографии казаков. Горе, слезы и кровь заливали станицы. Но народ был тверд. Автор, своим повествованием призывает всех читателей оглянуться вокруг, стряхнуть с себя пыль веков, возродить лучшие казачьи традиции, обычаи и культуру.
  В книге приведено немало фактов интимного характера, ранее считавшихся нецензурными. Имена, отчества, фамилии героев, а также названия населенных пунктов изменены.
  Атаман Курганского округа Оренбургского казачьего войска, Войсковой старшина Михаил Кустов свою идею об издании книги с настоящем содержанием сюжета поручал члену совета старейшин ОКВ, члену Союза писателей России, подъесаулу, Шушарину Михаилу Иосифовичу, который описал в художественном изложении советский период жизни одного из главных героев повествования. Но, не завершив написание книги, известный писатель безвременно скончался. Более 10 лет задуманный проект был не закончен. По истечении столь продолжительного времени автор идеи и соавтор произведения Михаил Кустов довел данную книгу до логического завершения и публикации романа.















  ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ

  ПРОЛОГ

  Давно это было, в ту далекую пору, когда приходилось казакам Уйской линии, как впрочем и многим другим, биться в жарких кайсацких степях, когда души погибших парили в туманах и горькие причитания доносились с каждого хутора. 
  Спустилась в ту пору на землю казачья покровительница Пречистая Дева Богородица вместе со святым Николаем – угодником. Была она в лучшей своей жемчужной короне. Тихо скользили они вдоль обширного казачьего края, внимая, плачу своих детей. В самый знойный час лета захотела богиня напиться чистой водицы. Постучала в одну дверь – не открывают, постучала в другую – безответно. И подошла она к степной реке Тоболу, и наклонилась к ее струям, и упала жемчужная корона с ее головы в воду и скрылась где-то на дне.
Ах, - воскликнула она. – пропали мои прекрасные жемчуга ! Никогда больше не будет такой красоты!
  Вернувшись в свой небесный дом, увидела Богородица свои драгоценные камни в целости и сохранности.
Как же они попали сюда, - спросила она. – Наверное, нашли их казаки и вернули мне!
Нет, матушка, - ответил ей сын. – Этот жемчуг – слезы казачьих матерей. Ангелы собрали их и принесли к твоему Престолу! Вот почему в казачьих станицах и поселках жемчуг является символом слез! 

  /Записано в 1949 году, в станице Звериноголовской 
от учительницы Ольги Сергеевны Пономаревой/














  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


  Синоптики сообщали: на юг области, на бывшие казачьи станицы, хутора и поселки идет холодный фронт – во второй декаде октября ожидаются обложные дожди с мокрым снегом и заморозками, а к концу месяца может установиться постоянный снежный покров.
  Старые казаки – опытные хлеборобы механизаторы и без синоптиков знали, что первого октября по старому стилю – большой православный праздник Покров день Пресвятой Богородицы и что именно в это время пролетают с неба первые белые мухи. В прежние времена Покров день отмечался в станицах торжественно, с молебнами о счастье живущих и с панихидами по отошедшим предкам в мир иной. Проводились конные бега, организовывались общие застолья. Был этот день – днем благодарения за божьи Дары, за жизненные блага, которые казак-хозяин получал в истекающем году.
  Знали казаки, что теплых дней ждать уже нечего. Но областной комитет партии есть областной комитет: проявлял заботу, специальной телефонограммой на имя первых секретарей райкомов и председателей райисполкомов предупреждал о наступлении непогоды. По завывающим в дождевой круговерти проводам летели сигналы в дальние и ближние районы, в колхозы, совхозы, на отгонные пастбища и открытые зерновые тока: «Будьте готовы!»
  … А жизнь шла по своим законам, не подчиняясь ничьим телефонограммам. И все эти «тревожные» предупреждения были для казаков и для мужиков пустым сотрясением воздуха, проскальзывали мимо.
  Крепкие хозяйства к зиме все давно уже были готовы. И коровы, и овечьи отары, и молодняк, и свинопоголовье – все было «переселено на зимние квартиры». К фермам, на фуражные склады вывезено сено. Солому сволакивали в скирды близ дорог, убирая с полей, уметывали, так, чтобы не промочило дождями. Зимой, по санному пути, притянут гусеничниками к местам зимовок.
  Все комбайны, тракторы, сенокосильные агрегаты, сеялки, картофелекопалки, лафетные и безлафетные жатки, бороны и культиваторы в таких хозяйствах стояли рядками на машинных дворах, а в машинно-тракторных мастерских /МТМ/ развертывался их ремонт.
  И план, и обязательства по хлебосдаче были выполнены. Увозили «ЗИЛы» - скотовозы на мясокомбинат, в областной центр, выбракованных лошадей в счет последних недоимок по мясопоставкам … Старые кобылицы, стоя в нарощенных тесом кузовах, вытягивали шеи, вглядывались в степь, обреченно ржали. На городских улицах, перед красными семафорами, пропускавшими детсадовских ребятишек, кони, заслышав детские голоса («Смотрите! Лошадки!») ложились на днища кузовов, чтобы ничего не видеть.
  Приближалась довольно праздная и сытная пора для мужской части казачьего населения. Что ни говори, а казачья вольность, несмотря на многие годы репрессий и расказачивания, не умирала в душах. Ни цари ее могли умертвить, ни коммунисты … Недоступными остались души ни для белых, ни для красных. Своей, неторопливой размеренной жизнью жили села и станицы. Кололи гусей, забивали откормленных бычков, паяльными лампами и соломенными кострами гоили поросят. Стряпали в куреньях пельмени. Деревенские выпивохи именно с покровских праздников начинали встречу Великого Октября. Потихонечку – помаленечку они носили на свои рабочие места, в мастерские, в кузницы, на фермы, сахарок и дрожжи, заквашивали в соответствующей таре и в укромных местах «бронебойную» и, втихаря, попивали ее каждый день в количествах – сколько душа пожелает. 
  Поближе к седьмому ноября пьянки приобретали уже узаконенный характер: подводили итоги, распределяли премии, ну, и, естественно, обмывали успехи … Не сразу у всех, а по очереди – сегодня Ивана Ивановича, завтра Петра Ивановича, послезавтра – еще кого.
  В дни праздника – пятого, шестого, седьмого, восьмого, девятого, десятого и одиннадцатого ноября на работу совсем не ходили. Шло гулянье. Только участковые милиционеры да некоторые передовые председатели сельсоветов дежурили у телефонов и готовы были по первому зову прибыть на внезапно разгоревшуюся драку, на убийство или большую кражу. На маленькие дела не ездили.
  После празднования годовщины Октябрьской революции – двадцать первого ноября – Михайлов день – день Архистратига Михаила - архангела с полумостом. К нему готовились не только старики, но и молодые … Ехали в села, в гости, где праздник считался Престольным. Вспоминали старые праздники, как заделье для выпивки. Выпивали в честь святых так же обильно, как и за Победу великой Октябрьской социалистической революции. Угощений в Михайлов день в каждом доме было сверх всякого довольства. Все перемешивалось, и старое, и новое – кулебяка с постромой, шоколад с кугой, жареный шадринский гусь с тихоокеанской морской креветкой и печенью минтая.
  И дальше все шли праздники.
  Отгуляли Михайлов день, а там, глядишь, Микола зимняя, а тут день Брежневской Конституции подоспел, потом Рождество православное («двадцать пятого, а пропил деньги – двадцатого»), а потом Новый год, потом – Крещенье, Старый Новый год, три святых, Сретенье и т.д.
  Так «гудела» и «гудит» зауральская деревня, казачьи станицы и не казачьи, и в наши времена тяжелой перестройки, получившей в народе название «разъебаной горбачевки»… 
  В колхозах и совхозах более слабых, а их в области было большинство, пьянки шли нисколько не хуже. Зато дела с постановкой скота в зимние помещения, с выполнением планов по хлебу, мясу, молоку, шерсти и по яйцам, с вывозом кормов к местам зимовки шли просто ужасно. Дойных коров загоняли к зиме в прохудившиеся скотные дворы, в сырость и сквозняки. Замерзали автопоилки. Коровьи соски, ознобленные и грязные, атрофировались, молоко после дойки во флягах превращалось в ледяные глыбы. Доярки матюкали сельское районное, областное, центральное начальство таким матом, который трудно повторить, называли высших государственных сановников «шкурниками» и «говнюками». Как они ругались эти обозленные, обездоленные, русские бабы! Как они зверели и черствели душой от нелепого указания сверху – выполнять, во что бы то ни стало план по количеству поголовья. Кормить скот нечем, так для чего его заводить, на погибель?
  Из-за недокорма и простуды с первых же зимних дней на фермах начинался падеж телят текущего года рождения и поросят. Груды мертвых животных увозили в районные центры в звероводческие хозяйства или варили в больших котлах, скармливали свиноматкам и птице.
  Технику бросали где попало. Хрен с ней! Не наше! В полях, пор межам, просто на серединах массивов, часто можно было увидеть одинокие остовы оставленных без присмотра степных кораблей – комбайнов. Будто подстреленные журавли одиноко стояли они в мелких белых снегах.
  Страшны и неприглядны были в эти дни и сами поселения. Извороченные тракторными колеями улицы, покореженные изгороди, опустевшие, старые, не подлежащие ремонту, полусгнившие строения ферм с черными оконными дырами. Около ферм, при въездах в населенные пункты – навозные кучи, будто шахтные терриконы, заросшие лебедой. Кругом изломанные, изувеченные металлические конструкции, ржавые хедеры комбайнов, изогнутые водопроводные трубы, жесть, изгнившая и осыпающаяся.
  Склады с огромными воробьиными стаями на крышах. Голые огороды. Уныло бродящие в поскотине телята. Гуси. «Гульные» стада овец. Собаки, кошки. Топящиеся по субботам бани, по черному. Сельские магазины с залепленными черной грязью крылечками, с выбитыми витражами, заколоченными фанерой и горбылем. В центрах сел, на зданиях сельсоветов, всегда белые (в прошлом красные) флаги. Почтовые отделения с табличками «Почта».
  Шумные школы. Дети, все, даже первоклассники строем ходят убирать картошку. Грязь на улицах, на фермах, в магазинах, на токах, в домах, в детских садиках, в медпунктах, у колодцев, у молокоприемных пунктов. Везде грязь. Дожди идут каждый день со снегом. Слякиша.


 

Учёный агроном-экономист. 20 лет на государственной и муниципальной службе. 15 лет работы в рыночном секторе экономики России по специальности и на руководящих должностях.