Нашёл книжку, то что в ней  о Россетти перевожу и помещаю ниже:

 

Маленькие визиты в дома великих любовников.

Элберт Хаббард.

Данте Габриель Россетти и Элизабет Элеонора Сиддал.

Нью Йорк 1916г.

 

 

Little Journeys to the Homes
of Great Lovers

by

Elbert Hubbard

Memorial Edition

New York

1916.

 

 

 

DANTE GABRIEL ROSSETTI AND ELIZABETH ELEANOR SIDDAL

 

 

ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ  ЛЮБВИ.

 

Амур в кушак сложил дары для жён,

И золотые стрелы девам прочит,

И шлёт в сердца, и весело хохочет;

Одним по нраву его лиры звон,

Что серебром своим берёт в полон;

Другим – что у него с повязкой очи

Иль что крыла его примчали к ночи,

А ныне ими прочь он унесён.

 

Но лишь его душа по нраву даме –

Той, что люблю; его душа – ей кров

Из ярких и невиданных цветов:

Там бог Любви, под взглядом глаз, чьё пламя

Сквозь локон тлеет чуть, её устами

Своё бессмертье утвердить готов.

 

                                        Перевод Валерия Савина.

 

 

 

 

LOVE\\'S LOVERS

 

 

Some ladies love the jewels in Love’s zone,

And gold-tipped darts he hath for painless play

In idle, scornful hours he flings away;
And some that listen to his lute\\'s soft tone
Do love to vaunt the silver praise their own;
Some prize his blindfold sight; and there be they
Who kissed the wings which brought him yesterday
And thank his wings today that he is flown.

My lady only loves the heart of Love:
Therefore Love\\'s heart, my lady, hath for thee
His bower of unimagined flower and tree.
There kneels he now, and all a-hungered of
Thine eyes gray-lit in shadowing hair above,
Seals with thy mouth his immortality.

—Dante Gabriel Rossetti

 

 

 

         Happy is the child who is born into a family where there is a competition of ideas, and where the recurring theme is truth. This problem of education is not so very much of a problem after all. Educated people have educated children, and the best recipe for educating your child is this: Educate yourself.

     Счастлив ребёнок, рождённый в семье, где есть свободная конкуренция идей, и где постоянная тема обсуждения - правда. Проблема образования вовсе и не является проблемой. У образованных людей - образованные дети. Лучший рецепт для образования вашего ребёнка - образовывайте себя.

 

 

 

(стр. 250).Россетти были образованными людьми: каждый обучался всеми и каждым членом семьи. Никогда индивидуальности не сглаживались, среди них не было ни одного похожего на другого, между ними постоянно происходили интеллектуальные стычки, каждый, кто прикреплял тезис к двери, должен был защитить его. Лютер Бербанк справедливо утверждал, что детей не надо учить религиозной догме. Души членов семьи Россетти не должны были замутняться религиозными верованиями, сформулированными с меньшей интуицией и верой, чем их собственные.

 

В этом отношении они были свободны. Мы видим отца и мать в благословенном изгнании за дело свободы, ведущих простую, трудную жизнь, в чистой, но достойной нищете, никогда не старавшихся «блеснуть» в обществе или сойти за нечто, чего они из себя не представляли, не задолжавших ни пенни галантерейщику и портному, модистке и бакалейщику. Когда у них не было денег на вещь, которую они хотели, они просто обходились без неё.

        Простая религия, суть которой в оплате своего пути и доброте, это вовсе не плохая религия, не правда ли? Итак, взгляните на эту маленькую литературную республику, отец, мать и четверо детей: Мария, Кристина, Данте Габриель и Вильям Майкл. Отец был поэтом, музыкантом и учителем. Мать была домохозяйкой, советчиком и критиком. Она предоставляла необходимый баланс здравого смысла, без которого эта домашняя лодка наверняка напоминала бы перевёрнутую на спину черепаху. Мы слышим слова этой доброй матери: « У меня всегда была страсть к интеллекту, и моим желанием было, чтобы мой муж и мои дети выделялись своим интеллектом, но теперь я хочу, чтобы у них было немного меньше интеллекта, так чтобы они обладали немного большим здравым смыслом».

      Это не только доказывает, что эта мать четырёх необычных и выдающихся детей обладала умом, но также и то, что даже интеллект приобретается за определённую цену. Я прочитал всё, что было написано о Россетти и Братстве прерафаэлитов теми, кто имеет право и возможность высказываться. И среди всех, кто уселся и умакнул перо в чернила не нашлось ни одного, кто бы подчеркнул ту очевидную истину, что развила «Прерафаэлитскую» идею и первой воплотила её в своей жизни и домашнем хозяйстве женщина. Это Фрэнсис Полидора Россетти снабдила Эмерсона точной фразой: «Простая жизнь и возвышенные мысли». Конечно, возможно, что Эмерсон сам был её автором, но возможно фраза достигла его ушей через Рёскина и Карлайля.

          Эмерсон также утверждал, что: «Нескольких простых правил достаточно», а миссис Россетти за десять лет до того сказала: « Достаточно нескольких простых вещей». У неё был ужас перед долгами, который её муж разделял не в полной мере. Она предпочитала чистенькую бедность и скудность роскоши в кредит. Своим домашним хозяйством она управляла по-своему. Возможно, таким образом необходимость выдавалась за добродетель, но она делала это так искренне и изящно, что у детей было врождённое чувство считать главным очарованием Прерафаэлитского дома его простоту. Без семьи Россетти братство прерафаэлитов никогда бы не возникло. Как мы знаем, первым объектом критики прерафаэлитов стали вилтоновские ковры, пёстрые шторы и разукрашенная, странная и причудливая мебель.

 

         Кристина Россетти однажды рассказала Вильяму Моррису, что когда ей было только семь лет она и её мать были очень довольны, что вся их мебель была простой формы, что позволяло легко чистить её влажной тряпкой. Ковров у них не было, но был красивый  напольный коврик в «другой комнате», которым любовались, каждый день вынося его на улицу. Полы были покрыты олифой и на стенах висели только несколько картин, нарисованных ими самими. Мать настаивала, чтобы в комнате была только одна картина за раз, чтобы иметь время её изучить. Таким образом, мы имеем здесь квинтэссенцию философии Вильяма Морриса, философию, которая, как метко было подмечено, окрашивала всё домашнее хозяйство.

 

 

    В своём журнале, названном с долей иронии «Добрые слова» Дикенс насмехался, ругал и бранил Идею Прерафаэлитов. Конечно, Диккенс просто не понимал, что хотели выразить Россетти. Он называл это язычеством, антихристианством и восхвалением пауперизма. Диккенс родился в долговой тюрьме и мгновенно из нищеты перенёсся в богатство.

      Он писал для черни, а тот, кто пишет для черни, получает билет в Забвение в один конец. Россетти обращались к немногим избранным. Диккенса прославлял Wilkins Micawber и проклинала миссис Никлби. Он барахтался в дешёвке и мишуре, а Евангелие достойной простоты было абсолютно вне его орбиты. Диккенс разбирался в искусстве не более преуспевающего бифитера, который, имея склонность к крепкому словцу, попросил у Россетти копию «Червяка», снабдив, таким образом, прерафаэлитов названием, которое они с тех пор с радостью использовали.

          Но оскорбления Диккенса имели свои преимущества – они привлекли внимание Раскина к небольшой группе -  Прерафаэлитам. Он пришёл, увидел и был покорён. Он так громко выступил в защиту их идеалов, что мыслящие люди Лондона остановились и прислушались. Это заставило Холмана Ханта произнести: «Увы! Мы становимся респектабельными». 

    Безграничные хвалы Раскина этой небольшой группе художников были так велики, что ему даже удалось убедить в правильности своих взглядов собственную жену; а, как мы знаем, она влюбилась в Милле «призового щенка», они поженились и впоследствии жили счастливо. Раскин и Моррис родились в богатых семьях, где была вся роскошь, которую только возможно купить за деньги. Многое имея, они узнали, то что вещи ничего не стоят, познали «нищету богачей» по выражению Уолтера Патера. Диккенс закончил только заочный курс роскоши и поэтому вилтонские ковры и мраморные камины даровали ему мир, который не могла дать религия. Вилтонский ковёр был для него христианским молитвенным ковриком. Раскин познал радость открытия. Он нашёл Россетти и открыл их миру. Раскин был профессором в Оксфорде и на его лекциях всегда присутствовали двое неразлучных: Вильям Моррис и Бёрн-Джонс. Их заразил вирус простоты. И когда Бёрн-Джонс приехал в Лондон, он нашёл художника, написавшего «Детство Святой Девы», картину, которую Диккенс разрекламировал, объявив её «богохульно идолопоклонческой».

   Бёрн-Джонс был так восхищён работой Россетти, что настоял на том, чтобы Россетти давал ему уроки, а затем написал такой восторженный отчёт о нём своему другу – Вильяму Моррису, что Моррис явился сам, убедиться в правдивости его слов. Моррис встретился с Россетти, провёл вечер в их доме и вернулся назад в Оксфорд переполненный мечтами об Утопии и уверенностью в том, что старый мир не найдёт покоя, пока не примет афоризм Россетти: «Достаточно всего лишь нескольких простых вещей».

Новую Эпоху открыла женщина.

    Год 1850 был без сомнения богат подарками Габриэлю Россетти. Ему 22. Он одарён, красив, умён, любимое дитя и гордость матери и двух его сестёр, а также герой маленькой группы художников. Я не уверен, но возможно, что большая любовь его друзей сделала его несколько самодовольным и высокомерным, ведь мы знаем, что Раскин сказал: «Благодарю Тебя Господи, что он молод». Данное замечание несёт тот смысл, который вы можете в него вложить. В это время Россетти пишет много стихотворений, среди них, по крайней мере, одно великое – Благословенная. Он написал, по крайней мере, одну великую картину «Детство Девы», полотно, которое он тщетно пытался продать за сорок фунтов, и которую позднее приобрело государство за кругленькую сумму в восемьсот гиней, а теперь не купить ни за какие деньги, но которую, несмотря на это, каждый может увидеть на стенах Национальной Галереи.

      Четыре номера Germ были напечатаны, затем предприятие пошло ко дну, обременённое долгом в 120 фунтов. Из 51 работы в журнале 26 принадлежали перу Россетти. Данте Габриель, как всегда немного суеверный, был уверен, что боги пытаются отвратить его от литературы ради живописи, но Кристина не находила никакого утешения для себя в этой неудаче.

    Затем в защиту группы выступил Раскин, что придало ей немало храбрости. Без сомнения, никто не представлял, что они так много символизирует, пока Раскин не разъяснил им самих себя. Но лучше всего было то, что присоединились Бёрн-Джонс и Моррис, добавив свою веру в общий фонд и доказав покупками за наличные, что их вера была подлинной.

    Стихотворение Россетти «Благословенная» без сомнения было вдохновлено стихотворением Эдгара Алана По «Аннабель Ли», с той разницей, что Россетти перенёс своё горе прямо в рай, а По удовольствовался тем, что оставил его на земле.

  Будучи живописцем и одновременно создавая «живопись» словом Россетти постоянно думал о ком-то, кто мог позировать для «Благословенной». Она должна бала быть статной, серьёзной, высокой и иметь «удивительно длинные конечности». Её черты должны были быть сильными, индивидуальными и она была должна обладать скорее сильной  личностью, чем телесной красотой. Красотка, конечно, не могла подойти. Где же можно было отыскать такую модель?

Кристина Россетти написала прекрасный сонет о такой Идеальной Женщине:

«Одно лицо глядит со всех картин,
Одна фигура на полотнах бродит или полулежит,
Скрывается за ширмой, из зеркала сияет красотой.
То королева в платье, как рубин,
То безымянная девица в платьице зелёном,
Святая, ангел, всё она не больше и не меньше.
На живописца с полотна она глядит наивно,
А он её лицо глазами жадными ласкает день и ночь.
Красива, как луна и весела как свет дневной,
Не затуманен облик горем, ожиданьем долгим.
Нет, это не портрет, но плод его мечты.

Перевод мой, пардон.
«В студии художника» из «До сих пор неопубликованного» под редакцией Майкла Россетти 1896.

‘One face looks out from all his canvases,
One selfsame figure sits or walks or leans:
We found her hidden just behind those screens,
That mirror gave back all her loveliness.
A queen in opal or in ruby dress,
A nameless girl in freshest summer-green,
A saint, an angel – every canvas means
The same one meaning, neither more nor less.
He feeds upon her face by day and night,
And she with true kind eyes looks back on him,
Fair as the moon and joyful as the light:
Not wan with waiting, not with sorrow dim;
Not as she is, but as she fills his dream.’

     Данте Габриэль становился унылым, мечтательным и меланхоличным, но не настолько уж меланхоличным, как ему представлялось, так как он имел божественное наслаждение выражать свою меланхолию в искусстве. Люди, погружённые в меланхолию, не творят. Россетти был совершенно уверен, что природа никогда не создавала такой прекрасной женщины, какую он мог вообразить, и его рисунки практически доказали это. Но, будучи мужчиной, он никогда не прекращал поиски. Однажды, Вальтер Деверелл, один из членов Братства, пришёл в студию Россетти и начал ходить на голове и прыгать через мебель. После упрёков и расспросов о причинах такого поведения, он рассказал то, что ему самому не терпелось до смерти рассказать, «Я нашёл её!», воскликнул он. Её имя было Элизабет Элеонора Сиддал и она была помощницей модистки и портнихи на Оксфорд Стрит. Её было семнадцать лет, рост пять футов и восемь дюймов ( около 172 см) и вес 120 фунтов. (54кг 500г). Её волосы были удивительного медного, неяркого тона, а черты лица напоминали Сапфо. Конечно, никто из Братства никогда Сапфо не видел, но они имели о ней свои представления. Обладает ли помощница портнихи умом и душой нисколько не интересовало молодого человека.  Габриэль Россетти – Нестор братства и мудрец в свои двадцать два года не мог себе позволить, чтобы его сшиб с ног впечатлительный и полный энтузиазма девятнадцатилетний Деверелл. Он чихнул и спокойно продолжил работу у мольберта, едва отметив для себя место магазина, где находилась «находка».

         Двумя часами позже Россетти, оказавшись в одиночестве, отложил кисти и палитру, одел шляпу и быстро пошагал по направлению к Оксфорд стрит. Он нашёл магазин, прошел мимо сначала по одной стороне улицы, затем по другой и, наконец, смело вошёл в магазин под предлогом вымышленного поручения. Мисс Сиддал была на месте. Он уставился на неё, она окинула его полупрезрительным взглядом. Внезапно его колени ослабли, он повернулся и выбежал из магазина. Деверелл на следующий день продолжил преследовать дичь в компании своей матери – частой покупательницы магазина. Ему не удалось поговорить с девушкой. Немного погодя, его мать вернулась одна и изложила дело перед мисс Сиддал в чисто деловом свете. Элизабет Элеонора происходила из очень бедной семьи. Её отец – аукционер, потерял голос и она была рада  увеличить своё скудное жалованье, позируя художникам. Она раньше уже демонстрировала шляпки и платья и предполагала сначала, что нужна как модель для иллюстраций мод. Миссис Деверелл не стала её выводить из данного заблуждения.

         И таким образом, она стала позировать в студии Россетти, должным образом одетая, так предполагают должны быть задрапированы и одеты ангелы в раю. Для придания ей уверенности присутствовала миссис Деверелл, и всё прошло прекрасно. Молодая женщина была горда и полна достоинства, обладала гибким, но не тренированным  умом. Что касается её знания литературы, то она объяснила, что прочла стихи Тенниссона, так как они были напечатаны на бумаге, в которую было завёрнуто масло, купленное ею для дома. Обычным её настроением было молчаливое добродушие, приправленное гордостью и невинное любопытство о том, как продвигается картина. Говорят, что молчаливые люди либо столь наполнены, что не могут себя выразить, либо им просто нечего сказать. Мисс Сиддал была сдержана, так как понимала, что не сможет говорить так же красиво, как выглядела. Люди, сознающие свою ограниченность, уже  стоят на пути эволюции. Девушка очень хотела учиться и Россетти начал образовывать её. В ходе процесса он обнаружил, что безумно влюблён в неё.

          Другие члены Братства уважали это искреннюю преданность и не конкурировали, что наверняка сделали бы, если бы речь шла об обычном восхищении. Они даже не допускали самых невинных шуток – для Россетти это было слишком серьёзно, это была его религия, и предполагалось, что таковой останется до самой его смерти. В течении недели после их первой встречи начал обретать форму «Дом жизни». Он писал ей и для неё, постоянно и навсегда она была его моделью. Цвет её волос насытил колорит его живописи, а её черты он хранил в своём сердце. Он звал её "Guggums" или "Gug." (по поводу смысла этого прозвища существуют различные предположения: 1.Оно не имеет смысла вообще и относится к интимным словечкам влюблённых, значимых только для них. 2. Сейчас это название мягких игрушек, мишек гамми всяких. Прим. Переводчика).

           Он раздражался, если кто-нибудь, хотя бы движением брови подвергал сомнению божественность Guggums. Для пылкого ухаживания с его стороны просто не было времени, а с её стороны никакого колебания или жеманства. Он любил её с всё поглощающей страстью, любил за удивительную красоту, и то, что недоставало у неё по части ума, тоже был способен рассматривать с положительной стороны. И она принимала его любовь, как должное, как будто она всегда ей обладала. Она не была взволнована жгучими желаниями, нет, она просто спокойно и мирно принимала любовь, как само собой разумеющееся. Трудно сказать, что она была безразлична, но Бёрн-Джонс по поводу прекрасной невозмутимости мисс Сиддал однажды сказал:»Любовь никогда не бывает взаимной. Один любит, а другой соглашается быть любимым».

       Семья Россетти, его мать и сёстры, должно быть, сознавали, сколько идеального было в его страсти. Мисс Сиддал была им не ровня, но они разделяли радость Данте Габриэля и, поэтому, не противились неизбежному. Он, однако, признавал умственное превосходство Кристины, это проявлялось в том, что Габриэль несколько повелительно требовал, что бы она вела беседы с мисс Сиддал на «возвышенные темы». Раскин также подтвердил одобрение мисс Сиддал, назвав её «великолепным созданием».Описания Элизабет Элионоры, принадлежащие самому Габриэлю, слишком скорректированы, чтобы быть точными, но Вильям Россетти, наблюдавший за ней критическим оком, описывает её как «высокую, прекрасно сформированную девушку, с длинной шеей, правильными, хотя и необычными чертами, зеленовато-голубыми глазами без блеска, с тяжёлыми, совершенной формы веками, прекрасным цветом лица и копной тускло-золотых волос».

       В дневнике Мэдокса Брауна за 6 октября 1854 года записано: «Заходил к Данте Россетти. Видел мисс Сиддал, которая выглядела более худой и похожей на смерть, более прекрасной и оборванной, чем обычно. Это настоящий художник, женщина, не имеющая равных на долгие времена. Габриэль, как обычно разбросан и непоследователен в своей работе.  Рисует удивительных и прекрасных Guggums одну за другой, каждый рисунок полон нового обаяния и носит печать бессмертия, а картина его не продвигается. Как бы ни было, он у стены, чтобы написать на ней белого телёнка и телегу,  я должен доставить их ему. Он, конечно, сделает это, только создаст ещё несколько набросков Золотоволосой. Бедный Габриэлло!».

     В манерах Элизабет Элионоры была некая болезненная расслабленность и сонливость, надетые, как говорили некоторые, словно греческое одеяние. И, наверняка, Россетти поощрял это и охотно изображал в своём Дантевском цикле. Всегда и навечно для него она была Прекрасной Беатриче. Его дни проходили в сочинении стихов для неё или писании её портретов. Даже если им приходилось разлучаться только на день, он писал ей письма и требовал, чтобы она писала в ответ, на что она пыталась мягко возразить. Она, однако, взяла несколько уроков рисования, и, частенько, позируя, сама работала с карандашом и бумагой. Раскин был настолько доволен её успехами, что предложил покупать все её работы. Наконец, сделка была заключена и за сто фунтов в год он получал все её рисунки.

              Возможно, это не столько свидетельствует о ценности её работ, сколько о щедрости Раскина. Ателье мод обошлось без своей привлекательной манекенщицы, а искусство только выиграло. Однажды лёгкое облачко появилось на горизонте, была обнаружена ещё одна «находка». Россетти увидел её в театре, выяснил, как её зовут, на следующий день нанёс ей визит и попросил позировать. Её звали мисс Бёрден. Она была очень похожа на мисс Сиддал, только была бледнее, а волосы были волнистые и чёрные. Она была величава, живописна, из хорошей семьи и обладала великолепной осанкой. Россетти тотчас послал за Вильямом Моррисом, чтобы он тоже восхитился ею. Вильям Моррис пришёл и женился на ней, как выразился Россетти «за неприлично короткий срок».

Несколько месяцев в отношениях между Моррисом и Россетти была заметна холодность, но если мисс Сиддал и была обеспокоена явлением мисс Бёрден, мы никогда этого не узнаем. Уистлер заметил, что именно миссис Моррис одарила Прерафаэлитов бессмертием, придав их работам качество витражей. Она позировала для св. Михаила, Гавриила и Иоанна, то есть для типов, требовавших несколько большей мужественности, чем обладала Сиддал. Женщины мечты Бёрн-Джонса это как правило, объединённые образы мисс Сиддал и миссис Моррис, что касается Россетти, то он рисовал их портреты ещё до того, как увидел, и полюбил их с первого взгляда, так как они воплощали его Идеал.

          После пяти лет обручения, то есть в 1855 году, Мэдокс Браун задал Россетти совершенно очевидный вопрос: « Почему ты не женишься на ней?» Одной из причин было опасение Россетти, что после женитьбы он может её потерять. Он безумно её любил, она вдохновляла его, он всё ещё писал сонеты только для неё, и считал часы в разлуке до новой встречи. Мисс Сиддал не была достаточно тверда морально и умственно, чтобы сформировать свою собственную карьеру. Она постоянно считалась с мнением своего возлюбленным, принимала все его предпочтения и неудовольствия и была ему партнёром во всех предрассудках. Они существовали в богеме, а это место, в котором хорошо пребывать временно, но невозможно поселиться постоянно. Ненадежные обычаи богемы не рассчитаны на долгий срок. Мисс Сиддал казалось, пришла в упадок, её дух потерял живость, она нервничала, когда приходилось позировать несколько часов подряд. Россетти собрал всю наличность и отправил её одну путешествовать по Франции. Там она заболела. И мы знаем, что Россетти работал как одержимый, чтобы закончить полотно и выслать ей деньги.

      Когда она возвратилась, казалось, прежняя красота поблекла. Лёгкий налёт благородного презрения и высокомерности ушли, а Россетти пишет сонет, в котором утверждает, что она прекрасна как никогда ранее. Раскину показалось, что он заметил чахоточный румянец на её щеках. Горе, любовь, плохое здоровье укротили её дух. Свинбёрн вспоминая о ней много лет спустя, говорит о: «её несравненной прелести, смелости, терпении юморе и мягкости – слишком дорогих и священных, чтобы профанировать их попыткой изображения. Россетти в письме к Алингхэму (Allingham) пишет: « Когда я наблюдал за её работой, или когда она была слишком слаба для работы, я размышлял о том, что множество людей, не обладающих и десятой долей её гения и величия духа, имеют крепкое здоровье и возможность совершить то немногое, что в их силах, в то время, когда её душа вероятно никогда не достигнет расцвета, её блестящие волосы не поблекнут, но едва избежав деградации и разрушения, всё, чем она могла бы стать, без пользы канет в ту тьму, откуда она появилась. Воистину она могла бы сказать: «Ни один человек не интересуется моей душой». И я не исключение, я знаю её долго, а не задумывался об этом, пока не стало поздно, возможно слишком поздно».

В любви Россетти к этой прекрасной человеческой лилии было много эгоизма, эгоизма художника, который жертвует всем и всеми, даже собой, ради завершения работы. Любовь Россетти к мисс Сиддал была искренней в своей неискренности. Первичным был творческий импульс, а любовь вторична. Девять лет помолвки с неопределённым, колеблющимся, забывчивым, отстранённым бродячим гением иссушили жизнь этого прекрасного существа. Её материнский инстинкт был отринут, природа сведена к нулю, а искусство возведено на трон. Когда врач сказал Россетти, что его прекрасная лилия обречена увянуть и умереть, он тотчас женился на ней, клятвенно заверяя, что заботами вернёт её к жизни. Затем он дал ей «дом», о котором они так долго толковали, три маленькие комнаты, одна из которых была увешена её собственными рисунками и ничьими больше. Он ухаживал за ней, приглашал в дом людей, которые ей нравились больше всего, задавал маленькие праздники и оба утверждали, что никогда не были так счастливы.

  Она очень страдала от невралгии и лауданум, принимаемый сначала для облегчения болей, превратился в необходимость.

       Десятого февраля 1862 года она ужинала с мужем и мистером Свинбёрном в соседней гостинице. Россетти затем проводил её домой и оставил одну, а сам пошёл читать еженедельную лекцию в Рабочем колледже. Когда через два часа он вернулся, то застал её без сознания от передозировки лауданума. Она больше не пришла в сознание и испустила последний вздох несколькими часами позже.

     Горе Россетти было неописуемым, друзья боялись за его рассудок. Если бы за ним постоянно не следили, возможно, одна могила сокрыла бы двоих влюблённых. Он упрекал себя за то, что пренебрегал ею. Он проклинал искусство и литературу, которые увлекали его от неё и заставляли её искать свой путь в одиночку. Он прорицал, кем бы она могла стать, посвяти он себя её образованию, поддержкой помогая её душе расцвести. «Я должен был развить её руку и мысль», - восклицал он.

            Он собрал все написанные для неё стихи, включая «Дом жизни», и, связав лентой, которую она носила, тайно положил драгоценный пакет в гроб, близко к золотому сердцу, которое навсегда перестало биться. И, таким образом, стихи были погребены вместе с женщиной их вдохновившей.

            Было ли тщеславием, то, что побудило Россетти семью годами позднее эксгумировать тело и достать стихи из гроба, чтобы предложить их миру? Я не думаю, иначе все, кто печатает свои произведения, движим тщеславием. Россетти просто не повезло, что он предстал перед публикой в момент душевной обнажённости. Любой попадает в смешные и нелепые положения каждый день, но публика этого не видит, и, следовательно, эти поступки не кажутся смешными и нелепыми. Поведение влюблённых всегда абсурдно для стороннего наблюдателя, но ему нет до них никакого дела, он фальшивая нота в прекрасной симфонии и должен быть устранён.

            Россетти в ужасном горе, переполненный горьким раскаянием перед тем, кто для него столько сделал, дал ей, как будто она просто собиралась в путь, лучшее, что имел. Это не было жертвой – стихи принадлежали ей. Не думаете же вы, что в такое мгновение человек прокручивает в уме деловые соглашения с Баррабасом? Но Господь милостив. Прошли годы и Россетти начал писать снова.

Горе, имеющее возможность выразить себя уже ослаблено, в действительности такое горе часто благоприятный стимул мозговых клеток. Горе, которое немо перед людьми, если даже оно громко кричит, ищет прежде всего благословения одиночества, это то горе, на которое в жалости смотрит и обращает свой слух Иисус.

Пароксизмы горя уступили место спокойным рассуждениям. Река его любви была глубока, но течение не было бурным. Выраженное горе принесло бальзам и мирру. И, таким образом, по совету друзей, совпавшим с его собственными побуждениями, могила была раскрыта и пакет со стихами возвращён. Это был акт, не выдерживающий тщательного анализа непричастной толпы. И я не удивлён горячей ненависти, вспыхнувшей в груди Россетти, когда грошовый лондонский писака захотел изобразить тайные, вампирские раскопки могилы в полночь и возвращение того, что он назвал литературным «ёлочным шаром». Как если бы тщеславие взяло верх над любовью, или он просо передумал! Те, кто знали, поняли, что Россетти не передумал, у него просто изменилось настроение. Предположение, что джентльмены-поэты, собирающиеся положить стихи в гробы своих возлюбленных, должны тщательно перед этим скопировать оригиналы, было просто скандальным. Как бы то ни было, когда за этим предположением последовало предложение, что бы Россетти после эксгумации стихов, скопировал их и поместил оригиналы обратно в гроб, и утверждение, что всё полночное представление было всего лишь мелкой кражей у умершей женщины, свидетелем которой была сама Благословенная, взирающая через край небес, в этом мы видим оскорбление и литературного вкуса и приличий, которые и в Кентукки и в Аризоне стоили бы грошовому писаке жизни. Если бы эти стихи не были возвращены, мир бы лишился «Дома жизни» - серии сонетов не уступающих ни «Сонетам из Португальского», ни бессмертным сонетам Шекспира.

          То, как Россетти хранил одежду и безделушки, принадлежащие его жене, открывают глубину его любви, или её глупость, что зависит от вашей точки зрения. Миссис Милле рассказывает о посещении дома Россетти в Cheyne. В 1870 году, почти через десять лет после смерти Элизабет Элеоноры, она хотела повесить свою одежду в гардероб и увидела там платья, принадлежавшие миссис Россетти рядом с одеждой Россетти. Россетти извинился за кажущийся беспорядок и сказал: «Видите ли, если бы я не находил её следов во всём доме, то наверняка бы умер».

       Через год после смерти жены Россетти написал удивительную «Прекрасную Беатриче» - портрет Беатриче, сидящей на балконе с видом на Флоренцию. Прекрасные глаза, полные боли, мечты и ожидания, прикрыты в тихом восторге. Песочные часы рядом и голубь роняет цветок мака, цветок сна и смерти, в её раскрытые ладони. Конечно, это портрет дорогой умершей жены. С этого времени во всех картинах Габриэля Россетти, а он прожил и писал ещё двадцать лет, несмотря на то, что у него были различные модели, можно увидеть черты первой и последней, единственной страсти его жизни.

             В маленькой книжке Вильяма Шарпа «Записи и исследования» я обнаружил следующее: О личности Данте Габриэля Россетти много было написано после его смерти и теперь широко известно, что он был человеком почти непреодолимого очарования для окружающих. Его поведение было особенно привлекательным для тех, кто был значительно моложе его. А его голос был известен своей звучной красотой и магнетической способностью привлекать внимание, когда он вступал в беседу, декламировал или читал. Я слышал, как он читал, некоторые много раз стихотворения из «Баллад и сонетов», а в таких постановках, как "TheCloudConfines" его голос был как звук горна. Но где он превзошёл сам себя, так это в наиболее трогательных местах «Новой жизни» или ужасных, но звучных строках «Ада», где нашла полное отражение музыка итальянского языка. Его ораторские способности я способен описать адекватно, так как на протяжении четырёх или пяти лет нашей дружбы он прилагал немалые усилия, чтобы быть блестящим собеседником, снова и снова я наблюдал примеры его замечательного дара, который делал его таким же мудрым, как Сидни Смит и красноречивым, как Кулридж.

Что касается наружности, то он был, пожалуй, выше среднего роста, и, особенно в последнее время, достаточно плотен. Его лоб был прекрасно сформирован, сразу приходил на ум бюст Шекспира работы Стратфорда, его серо-голубые глаза были чисты и пронзительны, с быстрым, пронизывающим взглядом, что так заметно у Эмерсона. Он мне всегда казался истинным англичанином, и всё же итальянский элемент частенько был заметен. По его собственному мнению он был целиком англичанин. Обладая совершенным знанием французского и итальянского языков, он имел счастливую возможность оценивать многие великие произведения на их родном языке, причём его симпатии в религии и литературе были истинно католическими. Встретиться с ним даже однажды     Те, кто обладал его дружбой не могли точно определить что она значила и значит для них, но они точно знали, что никогда не встретят человека подобного Данте Габриэлю Россетти.

            В книге Уолтера Хамильтона «Эстетическая Англия» есть этот живой отрывок: Естественно, что распродажа имущества Россетти привлекла в многих в мрачную, старомодную резиденцию в CheyneWalk, Chelsea. Многие вещи были проданы за цену намного превышающую их настоящую, представляется, что общая сумма превышала три тысячи фунтов. Но при распродаже книг в этот прекрасный июльский день в закопченном кабинете, увешанном прелестными, но меланхоличными изображениями Пандоры и Прозерпины, несмотря на шум толпы и остроумные замечания аукционера, печальное чувство оскорбления святыни посетило присутствующих при рассеянии домашней утвари и богов человека, так ненавидевшего вульгарную толпу.

            Глядя в раскрытые окна, они могли видеть высокие деревья, печально качающие вершинами на летнем ветерке, бросающие свои движущиеся тени на заросшие дорожки, по которым прежде ходили величественные павлины, чья средневековая красота была полна для Россетти странным очарованием и чьи перья теперь доставались его апостолам и поклонникам. И взгляд возвращался к этому таинственному лицу на стене, которое некоторые считали величайшим в мире, и правда прелестному, с тоскливыми, горестными, страстными глазами, прекрасным печальным ртом с полными красными губами, казалось произносящими эти печальные старинные строки: « Лучше любить и терять, чем не любить совсем».

             И снова доносился голос аукционера, разрушающего мечту, возвращающий к прозаической действительности, которую ДантеГабриэльРоссеттипокинулнавеки. Покидал! Покидал! И покинулнавеки!