Александр Бирштейн


МАДАМ БЕРСОН - ДИДЖЕЙ
У мадам Берсон, оказывается, имелся патефон. Это обнаружилось совсем недавно, ну, смешно сказать, нынешним утром. Хотя, какое там утро, когда в полпятого, когда люди, истомленные июльской духотой, наконец, почувствовали прохладу и, открыв настежь окна, уснули, из жилища мадам загремело:
- Сияла ночь, в окно врывались гроздья белые,
Цвела черемуха… о, как цвела она!
Тебя любил, тебе шептал слова несмелые…
Ха! Слова несмелые! Более чем смелые слова зазвучали во вздрогнувшем дворе.
- Ты шо, идиотка, с ума спрыгнула? – надрывался Камасутренко.
И, представьте, его все поддержали.
В ответ в окне показалось удивленное лицо жующей мадам Берсон. Она никак не могла понять, почему народ так нервничает, когда у нее бессонница и хочется котлет и песен.
Она даже, было, подумала, что народ ее радостно одобряет. Для того, чтоб услышать похвалу в свой адрес, она немного приглушила звук. И услышала:
- Сволочь!
- Лахудра!
- Шая!
- Поцарша…
(Более рискованные выражения я опускаю, но, поверьте, имелись и они!).
Мадам решила, что народ не расслышал и, поэтому, не понял. Она увеличила звук и во дворе грянуло:
- Две гитары за стеной
Жалобно заныли…
- Ты, гадина, еще не так у меня заноешь! – зашелся Ёмкипуренко. – Сейчас…
Что будет сейчас он досказать не успел, ибо последовал вопрос, заданный явно не голосом мадам Берсон:
- Милый, это ты ли?
Узнав, что он «милый», причем, сказано было это хоть и тенором, но явно мужчиной, Ёмкипуренко стал широко разевать рот, напоминая сома на берегу, причем, без усов, но небритого.
- Раз ты так… - наконец, стал угрожать он.
- Эх, раз, еще раз.
Еще много-много раз! – подбодрил его голос.
- Да это же Козин! – чему-то вдруг обрадовался интеллигент Герцен.
- Сам такой! – обиделся Ёмкипуренко. – Я нормальный! Хоть у жены спроси!
Но голос уже опознанного Козина не дал ему соврать:
- Как тебя мне не узнать?
На тебе лежит печать
Страстного веселья,
Бурного похмелья…
- Так вот, где ты пропадал вечером! – вскинулась жена Ёмкипуренко. – А обещал, сволочь, что больше ни разу…
- Эх, раз, еще раз.
Еще много-много раз! – настаивал певец.
Во дворе и у раскрытых окон, тем временем, собрались почти все жильцы.
- Надо звать участкового! – решило сообщество.
Так что, участковый Гениталенко вынужден был проснуться. Причем, невовремя, ибо только он появился во дворе босиком, в галифе, нательной рубахе, но в фуражке и кобурой, как из окна мадам без всякого сочувствия грянуло:
- Ах, болит, ах, болит
Голова с похмелья…
Это, ясное дело, было правдой, но уж сильно громкой.
- Прекратить! – просипел Гениталенко.
Нулевой эффект!
А наром, меж тем, волновался.
- А еще милиция – жаловалась тетя Аня, - а порядку нет!
- Сичас… - на этот раз прохрипел сержант и собрался с духом, чтоб ворваться с оружием в руках в квартиру нарушительницы.
- Отвори потихоньку калитку… - предостерег его певец. А потом и вовсе обнаглел:
- Кружева на головку надень…
Гениталенко стыдливо покраснел. Речь явно шла не о голове, на которой болталась казенная фуражка пятьдесят седьмого размера.
- Ну, и куда ты собрался? – уловила момент евойная супруга Дуся.
- По долгу службы, опасности навстречу… - оправдывался сержант.
- Ночью нас никто не встретит! – опроверг его лепет певец.
В толпе раздался смех. Это радовалась тетя Маруся. К ней кое-кто присоединился.
- Козин сидит в качестве врага народа! – попытался испортить всем настроение Межбижер.
Народ притих.
- Выпустили его давно! – сообщил Герцен. – И обвинения все сняли!
Межбижер поверил и явил свои музыкальные предпочтения, а также идиотизм:
- А когда он «Интернационал» исполнит?
- Интернационал он не поет!
- Обязан! – заупрямился Межбижер.
Тут во двор вышла мадам Берсон, ожидая оваций. Но кроме как обещания получить кирпичом в морду ничего не дождалась. А тут еще к ней пристал Межбижер с требованием гимна Советского Союза и «Интернационала». Что интересно, тетя Аня, Камасутренко и Ёмкипуренко его поддержали. К ним верноподданно примкнули еще человек десять. А товарищ Комбайнеров потребовал еще и «Марсельезу».
- Вейзмир голодных и рабов! – сплюнул Герцен и пошел досыпать.