Когда мы читаем тексты, дошедшие до нас из древнего мира (например, Библию), мы, конечно, понимаем, что жизнь в те времена была не совсем такой, как сегодня. У людей тогда не было электричества, автомобилей, современной медицины. В жизни было куда меньше комфорта и больше опасностей. Но в целом ведь они жили точно так же, как и мы, — любили и ненавидели, рожали и воспитывали детей, защищались от врагов, трудились ради благополучной жизни, иногда болели и в конце концов умирали. Отличались только внешние детали... Или не только они?

Конечно, представление древних о мире во многом отличалось от нашего. И здесь даже не нужно вспоминать о шарообразной земле и тому подобном, ведь в нашей повседневной жизни практически ничего не меняется от того факта, что планета шарообразна. Но в древние времена у людей были несколько иные представления даже о том, что у нас было с ними общего — например, о жизни и смерти. И если мы не будем этой разницы учитывать, мы просто многого не поймём в их жизни и в текстах, которые они нам оставили, в том числе и в Библии. Всех различий не перечислить, но назову хотя бы некоторые, из числа самых значительных.

Жизнь полна страданий, мы все прекрасно это знаем. Но мы привыкли и к другому: любые страдания должны быть немедленно прекращены или хотя бы смягчены. Самый простой пример — анестезия при операции, которая стала применяться только в XIX в. Но к такому же подходу мы привыкли и в остальных областях жизни: если люди пострадали во время стихийных бедствий или аварий, к ним уже спешат отряды спасателей, а если они лишились имущества, им обязательно будет выплачена компенсация. Иначе и быть не может; если местные не справляются, как было на Гаити, — на помощь приходит весь мир.

В древности не было ни МЧС, ни даже пенсий и пособий, а вот бедствий было не меньше. Это не значит, что люди не помогали друг другу — но они совершенно не рассчитывали на помощь сверху. Об этом рассказывает книга Руфь: две женщины остались без средств к существованию, их пожалел родственник по имени Вооз, и поступил он правильно и хорошо — но он сам решил так поступить, его к этому никто не принуждал. Если бы он принял другое решение, перед женщинами встала бы реальная перспектива голодной смерти.

За что человеку посылаются несчастья? Как один Бог может быть в Трёх Лицах? Не противоречит ли свобода воли человека всемогуществу Бога? Человек, который обращается к Церкви, может подумать, что у неё есть однозначные ответы на любые вопросы, а сама Церковь обладает универсальным учением на все случаи жизни. Но такой логически стройной системы у Церкви нет. Нужна ли она?

Всякое учение о Боге пытается описать реальность, которая значительно превосходит возможности познания человека. Можем ли мы представить, что значит существовать вне времени? Бог, по большому счёту, неописуем человеческим языком. Недаром Дионисий Ареопагит ко всему, что говорится о Боге, предпочитал добавлять приставку «сверх-»: Сверхблаго, Сверхсущность, Сверхжизнь, Сверхмудрость. Вряд ли эти слова точнее говорят о Боге, чем просто «жизнь», «мудрость», «благо» — они просто не дают забыть, что это такая жизнь, такая мудрость, о которых мы и представления не можем иметь. Потому вряд ли можно ожидать, что такая реальность окажется подвластна законам человеческой логики.

Павел Флоренский вообще считал, что любая истина обязательно антиномична, то есть состоит из взаимоисключающих утверждений. Возможно, отец Павел слишком схематично подошёл к вопросу, но несомненно, что Божественная истина, выраженная человеческими словами, необязательно должна быть выдержана в канонах человеческой логики.

Библейские авторы никогда не заботились о непротиворечивости того, что они писали. Апостол Павел мог написать: со страхом и трепетом совершайте своё спасение, потому что Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению (Флп. 2, 12–13). В одной части фразы он призывает к свободному и ответственному совершению своего спасения, а в другой указывает на то, что от человека стремление ко спасению не зависит, а именно Бог производит в человеке стремление к спасению. Авторов Священного Писания всегда больше заботила динамика отношений с Богом, а не систематизация учения. Если бы наше спасение зависело от складной доктрины, то она непременно содержалась бы в Библии. Однако там мы её не найдём.    

О причинах болезней и неудач задумывается едва ли не каждый, касается ли дело личного здоровья или исторических неурядиц целых обществ и государств. Кого человек обычно винит в них? Вспомним слова учеников Христовых в истории исцеления слепорожденного: «Кто согрешил, он или родители его, что родился слепым?» (Ин. 9, 2). В такой постановке вопроса не остается никакого места сомнению в том, что болезнь — следствие греха родителей, если учесть, что несчастный слеп с самого рождения.
Не будем сейчас разбирать знаменитый ответ Спасителя на этот, как казалось ученикам, почти риторический вопрос, а обратимся к более древним библейским текстам, чтобы увидеть, из какого богатого и плодотворного контекста рождается жизнеутверждающий вердикт Христа. 

Меня просили сказать нечто о смерти — о подготовке к ней и о том, как можно думать о смерти и встречать ее. В завершение я хотел бы поговорить о некоторых обрядах Православной Церкви, связанных со смертью, о том, что происходит с телом усопшего и как мы относимся к этому телу, которое было проводником всего, что делала душа.

Память смертная

Для начала я хотел бы попытаться рассеять отношение к смерти, которое выработалось у современного человека: страх, отвержение, чувство, будто смерть — худшее, что может с нами произойти, и надо всеми силами стремиться выжить, даже если выживание очень мало напоминает настоящую жизнь.

В древности, когда христиане были ближе и к своим языческим корням, и к волнующему, потрясающему опыту обращения, к откровению во Христе и через Него Живого Бога, о смерти говорили как о рождении в вечную жизнь. Смерть воспринималась не как конец, не как окончательное поражение, а как начало. Жизнь рассматривалась как путь к вечности, войти в которую можно было открывшимися вратами смерти. Вот почему древние христиане так часто напоминали друг другу о смерти словами: имей память смертную; вот почему в молитвах, которые, как драгоценное наследие, передал нам Иоанн Златоустый, есть строки, где мы просим Бога дать нам память смертную. Когда современный человек слышит подобное, он обычно реагирует неприятием, отвращением. Означают ли эти слова, что мы должны помнить: смерть, точно дамоклов меч, висит над нами на волоске, праздник жизни может трагически, жестоко окончиться в любой момент? Являются ли они напоминанием при всякой встречающейся нам радости, что она непременно пройдет? Значат ли они, что мы стремимся омрачить свет каждого дня страхом грядущей смерти?

Люди нередко задают такой вопрос. Они с малых лет знают, что в мире существуют ужасные страдания, но знание остается скорее теоретическим и потому не беспокоит. И вот когда происходит что-то действительно страшное с ними или их близкими – не просто зуб болит или денег не хватает, а настоящая беда – они нередко вспоминают о Боге. Один приходят к Нему за утешением, а другие… другие говорят: в «бога», который допускает подобные вещи, я не верю. Надо сказать, что отчасти они правы: та «духовность», которая оправдывает зло или призывает бесконечно смиряться с ним, на самом деле видит в «боге», в лучшем случае, безучастного зрителя, наблюдающего за мучениями созданных им существ. Это языческий идол, и верить в него не стоит.

Собственно, неправда язычества не только в том, что богов якобы много (как раз многие язычники пришли к пониманию, что на самом деле существует Единый), а в этой безучастности всеблагих небожителей, которые могут поддержать отдельных своих любимчиков, но вот на страдания подавляющего большинства людей даже не взглянут. Приходя в храм своего божества, такой язычник ощущал себя в приемной царского дворца: до него просто никому не было дела. Ему надо стать великим героем, или принести какой-то небывалый дар (например, своего ребенка в жертву), или хотя бы заручиться поддержкой влиятельного царедворца, чтобы царь уделил внимание на пару минут. Отсюда очень многое проистекает в язычестве.

Но современный человек, прекрасно усвоивший истины о всемогуществе и всеблагости Единого Бога, нередко ощущает себя в храме как в некоем собесе: о нем здесь все должны заботиться, для того учреждение и существует, но все они тут слишком черствы и невнимательны, так что положенной помощи от них не дождешься. Ну вот и «бог» тут у них, наверное, такой же – добавляет такой посетитель, и знать его он не хочет.

Гораздо реже бывает так, что человека уязвляет не только личная боль, но и чужая. У Достоевского Иван Карамазов решил «вернуть билет Творцу», узнав, как затравили собаками крестьянского мальчика. История XX века рассказывает нам о концлагерях, где подобные издевательства над детьми из чьей-то злой прихоти стали повседневной рутиной. Говорят, многие дети сначала думали, что так их наказывают за непослушание и дурное поведение, они старились быть хорошими, чтобы их перестали мучить и убивать, но ничего не помогало…