Мне уже всё равно, в синем небе я, в синем ли море,
Это сладкая ложь или привкус взаправдошно горек…
Мой единственный тезис едва ли сумеешь оспорить:
У «любить» и «терять» должен быть одинаковый корень.

Потому что они одинаково стынут и вязнут,
Остывая на пальцах, к губам прилипая бессвязно…
Синяки поцелуев лелея на сломе запястном,
Как молитву читаю про «больно — и значит прекрасно».

Раз нам больно, то мы, получается, всё ещё живы,
Но концовки про счастье бессовестно, знаешь ли, лживы,
Ведь на самом-то деле — от этого не отвертеться! —
Для хороших рассказов пригодно лишь битое сердце.

Лишь разбитое сердце. Из всяких там проб и ошибок
Нужно строить свой мир — кособокий, порою паршивый,
Нарочито неправильный, в горле хрипящий с утра,
С одинаковым корнем в «любить», «забывать», «умирать».

С одинаковым корнем в «держи меня за руку, крепче»
(потому что иначе — сорвусь, улечу, не замечу)
И «держись за меня» (потому что вдвоём будет легче).
Наползает на город изломанный вьюжащий вечер,

Фонари полыхают, как будто огни на болоте,
И на рёбрах, внутри, бахромой кумачовых полотен,
Вьётся что-то больное — и рвётся от счастья в лохмотья…
Мне не страшно.
Пускай что угодно приходит.

Я приму что угодно. Бессмысленно, небезопасно,
Между пальцев струящимся тёплым карминово-красным
(всё, дойдя до бумаги, становится равно чернильным).
Что меня не убьёт, то, как водится, сделает сильной.

Что меня не убьёт, то ещё пожалеет, похоже.
Мне к лицу что угодно: бессмертие, бред, бездорожье.
Двум смертям не бывать. От одной же сбежать невозможно.
Я смотрю на тебя —
И заходится сердце тревожно.

Я смотрю на тебя. В наладошечных линий узоре
Всё читаю одно (как кассеты встают на повторе):

Без разбитых сердец не бывает красивых историй.
У «любить» и «терять» должен быть одинаковый корень.

У «терять» и «любить»
должен быть
одинаковый
корень.

это сотни пожаров, и каждый – с твоим лицом.
это старый рассказ (непременно с плохим концом),
это ртуть вместо крови, полоний взамен души,
это сотни пожаров, и каждый – не потушить.
это – грязью под ноги, а сверху – пушистый снег,
это – имя твоё на изнанке опухших век.
это днём всё нормально, а ночью – опять ревём.
это – выжечь дотла и ещё раз поддать огнём.
это «надо вставать, но нет силы открыть глаза»,
это стоя в горящих углях – и замерзать.
это сотни пожаров, и каждый – внутри меня.
это днём всё нормально, но вряд ли мне хватит дня
для того, чтоб забыть про свежий ночной кошмар.
это – грязью под ноги, а сверху – смолы отвар:
капать-капать на раны, размазывать побольней.
это днём всё нормально – но ночи зимой длинней.
так что… поздно, и слишком поздно, и не вернуть.
это ртуть вместо крови и всюду одна лишь ртуть.

это стоя в горящих углях, о них не знать
и мучительно, отвратительно замерзать,
не заметив, как мир замкнулся слепым кольцом.

…это больно.
и да, у боли –
твоё лицо.

Когда мы останемся только вдвоём,
Я дам тебе новый сценарий:
Врата не разверзлись, никто не влюблён —
И значит, не пострадает.
Миры не столкнутся, никто не умрёт,
Спокойствие в чём-то бесценно.
Вода не затопит потрёпанный борт,
Последний ковчег во Вселенной.
Ничто не накроет, не хлынет волной,
И рёбра не сдавит тисками.
Когда ты останешься снова со мной,
Ничто не блеснёт между нами:
Ни яркие искры, ни пламя костра,
Ни зарево в небе беззвёздном.
Внутри не взовьются ни нежность, ни страх.
Никто друг для друга не создан.
Никто не обязан. Никто не знаком —
И далее ровно по тексту.
...Когда мы останемся только вдвоём,
Я дам тебе новую пьесу.
Ремарки утонут, и где-то на дне
Встревожатся донные рыбы.
Когда мы останемся наедине,
Я дам тебе время и выбор.
Я дам тебе фору и право сбежать —
И взгляда вдогонку не кину.
Не будет ни боли, ни в спину ножа,
Чего бы там ни было в спину.
Миры не столкнутся, никто не умрёт,
Все выживут — разве не круто?
Продержится в море потрёпанный плот
Чуть больше, чем нужно в минутах,
И все — спасены! Не жалей ни о чём,
Шагая уверенно к дому.

...Когда мы останемся снова вдвоём,
Держись, будто мы незнакомы.