И можно раскачивать головой, как воздушным, но таким тяжелым – свинца налили, дроби насыпали, пластидом лживых слов спрессовали – невыносимо тяжелым! – шаром.

     А в руках даже веревочки нет, и потому вместе с головой-шаром раскачиваются плечи, затем – туловище, почти по пояс, точнее не знаю.

     Но она не уходит – твоя усталость.

     Когда она стала накапливаться? Не знаю. Не заметила.

Так накапливаются на гребне горы снежинка за снежинкой – такие легкие, почти невесомые. Такие прекрасные. Каждая – Королева.

А люди ходят внизу, и никто не думает о них.

Кто думает о красоте, если она всегда перед глазами и ее много, и она не твоя? Почти никто. Редкие люди. Сумасшедшие, наверное.

Но однажды королевы-снежинки, озверев от собственной красоты и тяжести ее, потому что вдруг обнаруживается, что их слишком много и что это изобилие равно смерти – так сцепила, слила в единый тяжелый ком их непреодолимая сила земной гравитации, что превратились они в злых и недобрых снежных ведьм.

И рванули они вниз по склону, ломая, закручивая в свою неземную неуправляемую силу, убивая все, что есть на пути.

 И – я, кажется, теперь понимаю это, – усталость, тихой снежинкой зародилась где-то в глубине моего я, стала нарастать, сначала почти незаметно, но неизбежно, потому, что я старалась не замечать ее, как не замечают люди, живущие в долине, белого уже дымящегося временами от ветра, козырька зреющей лавины.

 Но однажды ты начинаешь ощущать, что голова твоя тяжела, как свинцовый шар, что забило, утрамбовало ее чужими словами, образами, не твоими мыслями, посягающими на твои.

И ты начинаешь искать избавления, но тебя все больше и больше захватывает страх никогда от этого груза не-себя не освободиться.

И страх этот растёт и растёт.

Страх, что ты, ещё вчера свободный воспринимать мир как он есть, кем-то заглочен и не себе уже принадлежишь.

Иногда он уходит.

Я снова даже могу кому-то помочь.

Могу, как прежде, кого-то спасти.

Только… он всегда возвращался. И я думала, нет спасения.

Но однажды я обнаружила, что этот циклоп, это чудовище, этот Змей-Горынч… слеп!

Он глядел на меня и не видел. Искал и не находил. А я просто была очень занята. Мне было не до него.

Он взвыл. Он качался на кривых, становящихся всетоньше и тоньше ножках, его щупальцы раздавили стекло балконной двери, и по ней потекла неприличного грязно зеленого цвета потоками его кровь. Я краем глаза увидела это. Но я была так занята, что не могла даже пожалеть его.

А он метался. Он снова и снова пытался превратить мою живую мыслящую голову в свинцовый или чугунный шар, мне не принадлежащий.

А я просто забыла о нем. И он больше никогда не возвращался.

…Наверное, это был сон.

Когда я очнулась, по комнате гулял тихий вечер, и на болконной двери чуть шевелилась в закатных лучах прозрачная занавеска.

– Никогда не засыпай на закате, – говорила мне мама. – Никода.

– Почему это? – спрашивала я.

Мама сначала молчала, занятая чем-то своим, неотложным, а потом сказала:

– Запомни, доченька! На закате спать нельзя. А то голова болеть будет.

 

Санкт-Петербург