http://www.youtube.com/watch?v=MyjRis3FS0c

Крещение. Командировка.

В полусне увиделось мне сладостно знакомое и в то же время неведомое ранее. Словно со стороны я видел себя самого и других людей. Слышались торопливые шаги по деревянным мосткам, хлюпающим в оттаявшей мерзлоте почвы под ними, туманно виделись деревянные одно-двухэтажные домишки, словно деревенские, но я знал, что это город, и зовётся этот город - Архангельск, и на самом деле он большой и далеко не весь деревянный. Три женщины спешили куда-то, чуть ли не бежали. Были они в длинных темных одеждах, от головы и до колен покрыты черными платками. Одна из них под платком прятала небольшой сверток. Я знал, что в этом свертке ребенок и понимал, что этот ребенок - я сам. Женщины вошли в один из приземистых длинных деревянных домов. После серенького туманного дня, они сразу погрузились в полумрак. Где-то впереди мерцали огоньки свечей, колебалось  от сквозняка их пламя, они потрескивали. Слышалось монотонное многоголосье, приглушенное, с напевными интонациями, и было много темных кланяющихся фигур. Совершался какой-то обряд. Я вдруг понял, что этот обряд - крещение, которое совершается над несколькими младенцами. Одни из них буду я сам.

Обожгла холодная вода в большой деревянной бадье, куда меня окунули голого, но лицо мое было плотно закрыто мягкой большой мужской ладонью, и заорал я лишь вынутый из воды, когда руки обмывали мое лицо. Слышалось скороговорка-бормотание: "Крещается раб божий…нарекается…", и снова я - в сухой  и теплой простынке и завернут в одеяльце. Меня выносят на улицу. С женщины, несущей меня, снимают черный платок и повязывают ей голову красной косынкой. Она несет меня уже открыто, не спеша, словно бы гуляет, но я снова ору, почувствовав сильный голод. Женщина достает из под одежды с груди тепло пахнущий телом тряпичный сверточек. Один из его углов свернут соскою. Это тряпичную соску я жадно хватаю беззубым ртом, жамкаю вложенный туда сырой хлебный мякиш и, глотая густеющие слюни, засыпаю.

Просыпаюсь я на коленях совсем другой женщины, маленькой и сухонькой, зовут ее Ивановна. Она меня любит и бормочет: "Господи Иисусе Христе! Спаси и помилуй дитя малое, невинное! За что ты его нехристям послал?"

Я уже не в Архангельске и старше. Ивановна меня учит: "Повторяй, Отче наш, иже еси на небеси…" Я обнимаю ее за плечи, за шею, смотрю в ее светлые заплаканные глаза на морщинистом лице и повторяю за ней, не понимая смысла и засыпая, засыпаю…

Я проснулся, открыл глаза, левой рукой я гладил траву рядом с собой. Вспомнил: "Вокруг меня колпак. Он не может быть велик. Надо встать и выйти из него и никогда сюда не возвращаться. Но буду ли я жив, выйдя отсюда? Нет, надо оставаться и ждать возвращения души. Пусть Он вернет ее или скажет, что не вернет". Лежать было удобно, словно я лежал на стоге зеленого еще сена, не подсохшего, мягкого еще и душистого, под лучами ласкового солнышка…

Он возник вновь бесшумно и неосязаемо, просто оказался сидящим там же, где  прежде стоял. Сидел он на чем-то наподобие циновки, подвернув под себя по-восточному ноги. Руки лежало на коленях, лицо было приподнято, и глаза смотрели в небо. Листочек какой-то принесло ветерком, маленький глянцево зеленый, с приклеившейся паутинкой. Листочек этот прилип к Его одежде на груди. Я сел одним движением, также подтянув под себя привычно ноги, и тоже положил на колени руки.

"Вижу, выполнил ты порученное без лени" - сказал Он сухо и холодно - "Мысли твои Мне понятны, даже и в ошибочности некоторой. Ответь, почему  ты встретил меня без испуга? Меня сейчас одновременно с тобой встретили несколько десятков людей разных возрастов и верований, и языков всех континентов вашего мира, который только из издёвки можно назвать "миром", а правильнее бы "войной". Многие несравненно выше тебя по умы, знаниям, образованности. Реакцией на встречу была паника, ужас, онемение, шок, восторг до идиотских воплей, прыжков и ужимок".

"Господин мой, но я  ведь также в панике! Разве не видел ты, как я убежал, не чуя под собой ног!

"Бежал ты не с испуга, а от смерти и быстро оправился". Говоря, Он одновременно снял с себя листик, понюхал его, потянул мне: "Возьми его в рот, пожуй, но не глотай, а кашицей смажь веки и кожу под глазами. Ты не взял с собой очки, поэтому близкое видишь неясно, а кое-что и вообще не видишь."

Втирая в веки кашицу, я обдумывал ответ на сложный вопрос, и слушал Его слова одновременно: " У тебя сносный словарный запас. Ты много и внимательно слушал окружающих и немало читал, хотя и без всякой системы и осмысленной цели. Ты плохо составляешь фразы, но способен делать это лучше. У тебя есть возможность рассмотреть Меня и запомнить, и будет еще возможность, используй их. Постарайся подробно Меня описать. То, что сейчас происходит с твоим зрением не действие волшебства. Это знания. Я неплохой лекарь".

Глаза мои действительно стали видеть каждую травинку и букашку так же отчетливо, как в детстве. Я начал отвечать: "Увидел я, что душа из меня вышла и устремилась к тебе, и сразу понял, кто Ты. Я знаю, что без души человек умирает, поэтому думаю, тело и побежало от смерти своей!"

"Видишь, как глупо тело твое. Душа стремится ко мне, а тело от меня. Но ведь ты двигался, мыслил, значит, был жив. Значит, ты ошибался. Объясни, почему ты не принял меня за другого, Мне противоположного."

"Я, Господин мой, рано, еще в пору детских сказок, разуверился в чертовщине, дьявольщине, сатанизме и прочем бреде…

"Не встречал в жизни никого, кому бы они навредили. Вредили всегда другие люди. О желании продать душу дешево я слышал не раз, а о том, чтобы ее купили, не слышал. При этом пожелания продать были продуманными и искренними".

"А в Бога ты верил?"

"О Боге я не думал, вернее, старался не думать. Бог - понятие для меня непостижимое. Есть он или нет, судить не брался. Но в Бога, каким его рисовали в церкви, старца в облаках, с сиянием вокруг головы в кругу ангелов с крыльями, точно уж не верил. О Тебе же думал, что Ты жил и учил людей справедливости, что казнили Тебя, что потом о Тебе многое напридумывали,  но что-то и истинное в книгах  есть. А читал я об этом очень мало, только то, что дозволено было читать". Великий инквизитор" в "Братьях Карамазовых" потряс меня, и мне захотелось прочитать Библию, Новый завет, но я так и не читал их".

"Хотел бы, так нашел и прочитал. Но я тебя не осуждаю. Просто ты труслив, ленив, непредприимчив, как и народ, к которому ты принадлежишь".

"Уверен, Господин мой, что в "Великом инквизиторе" на самом деле Ты не молчал вовсе, говорил, но что Ты говорил, Федор Михайлович написать не решился".

"Догадлив, раб! Угадал верно, но воздержись от предположений. Знание лучше догадок. Ты узнаешь нечто, и дай Бог тебе сохранить разум и память, и смелость не умолчать. Пусть в этом поможет тебе Хранитель!"

Последнее слово-имя Он выделил интонацией, словно позвал, и рядом с Ним, там, где до ухода Он сидел, на стволе березы возникла как бы видящая расплывчатая некрупная человеческая фигура, с головой скрытой как бы туманным голубоватым покрывалом, и я услышал удивительно знакомый мне голос, произнесший четко:

"Я здесь, Господин, и исполню волю Твою!"

"Не сомневаюсь. Но продолжай, раб…"

Я пытался рассмотреть новую фигуру и не мог уловить ничего конкретного, даже не мог угадать, чей слышал голос, и это почему-то подействовало угнетающе.  Дальше я говорил уже с заиканием, шепелявостью, проглатывая окончания слов, как-то бессвязно:

"Ты, Господин мой, спрашиваешь, почему не боюсь. Дело в том, что почему-то с детства ждал, что со мной непременно случится нечто странное, такое, что не случается с другими. Такое ощущение возникало хотя и не часто, но по несколько раз ежегодно, но ничего не случалось. Постепенно я притерпелся, привык, а уж сегодня я спросонок знал, что что-то произойдет. Поехал в эту сторону, хотя было разумнее поехать в другую, в Вялки, к родителям,  жене, дочери. Они ждут, наверное, меня".

"Тебя еще кое-кто ждет…"

«Да, и здесь я виноват. Ждет меня со вчерашнего вечера тесть. Он парализован. Я в гонце недели помогаю ему мыться».

«Знаю, похвально, что делаешь ты это охотно и без брезгливости, жалеешь старика, но и от стопки водки, что можно считать платой, не отказываешься…»

«Грешен, Господин мой!»

«Не говори слова, истинного смысла которого не понимаешь. Просто –слабоволен, невоздержан… Теперь достаточно с тебя оправданий и объяснений. Я хоть и не люблю, так скажем, твоего наречья, который вы нахально и с самомнением завёте «великим и могучим», разобрался в нём, и в твоих мыслях и мыслишках. А с помощью Хранителя сумею вложить в тебя нечто, что будет полезно и тебе самому и иным, о ком ты пока не подозреваешь…

Скажи мне, Хранитель, долго ли этот раб останется под твоим сбережением?»

«Срок определён до дня его шестидесятилетия, Господин. Он сможет жить и ещё, если сможет стать более осмотрительным, и хоть немного полюбит своё тело и умрёт от естественного износа почек, сердца, печени, мозга. Именно в этой последовательности. Сколько он проживёт после шестидесяти, от меня не зависит, а только от него самого.»

«Видишь, раб, до смерти тебе ещё далеко! Да, я знаю, твоё имя  -Борис, это исковерканное от изначального Борух, а не от слова «борись». Произносить твоё имя буду правильно, но буду и рабом называть, дабы не забывал ты о месте своём.»

Тут он улыбнулся и развёл широко руки и затем левую, с крестиком, поднёс к моему лицу и я прикоснулся к нему сухими горящими губами и ощутил исходящее от него мягкое тепло и некий свет… А ОН после этого выдержал паузу и произнёс:

«Хранитель, расскажи рабу Боруху ему неведомое, но его касаемое.»

 «Выполню, Господин! Родившие этого раба, которого назвал ты Борухом, в телесных утехах были не воздержаны, ребёнком уже отяготились, избегать зачатия ленились, от плодов нежеланных избавлялись. Скажу в утешение Боруху – не были они в этом особенными, подобных им в том отвратительном народе было много…»

«Уточни, Хранитель, ты сказал «от плодов»?

«Так, Господин. Они стали соучастниками четырёх умерщвлений».

«И здесь пришло время вмешаться тебе, Хранитель?»

«Не мне одному, Господин! Всем Хранителям, кому приходилось касаться этого несчастного народа рабов. Уничтожение младенцев в утробе стало массовым…Мы обратились к Всевышнему – ибо Он запрещает Хранителям общаться с власть имущими, оберегать их или корректировать их действия, и Всевышний позволил произвести некоторые подвижки в статистике и в подаче информации, и аборты были запрещены.»

«Что было далее, Хранитель?»

«От убитых младенцев остались четыре невоплощённые души, из ранее живших и умерших в разных поколениях предков. Души были готовы к искуплению в новых телах в том же мире, и по Его воле не были возвращены в жизни прошлые, как это случается, а ожидали жизни последующей. Лишь одна из них была прощена по убиению плода, а три другие присуждены были прожить очередную жизнь в одном общем теле. Смертному не положено знать, за какие именно проступки даётся такое наказание.»

«Да, я считал с тебя эту информацию, продолжай».

«Я принял необходимые меры для сбережения плода и здесь установил, что кроме трёх душ, о которых было сказано, Всевышний вложил в зародыш ещё одну душу, впервые воплощающуюся. Это обязало меня предпринять дополнительные действия по сбережению не только этого плода, но и не порученных моему попечению. О них Ты, Господин, также можешь сведения считать.»

«Я доволен тобой, Хранитель. Всевышний знает об этом!»

« Господин, надо ли смертному знать о нас?»

«Да, Хранитель! Люди в безудержности воображения нагромоздили столь запутанные клубки измышлений, что эти фантазии приобретают определённую силу и могут воздействовать на миллиарды смертных, а это противно воле Всевышнего!

В продолжении этого странного разговора я сидел в прострации, словно окаменев, и даже взгляд мой (я это чувствовал) остекленел. Я не видел перед собой ни леса, ни двух фигур, ни даже просто дневного света, а только клубилась передо мной два каких-то переливающихся шара, а между ними перелетали крупные синие искры. Но голоса я слышал очень явственно и интонации их, выражавшие оттенки чувств, вложенных во фразы, были очень даже человеческими.

Вдруг я снова увидел Его глаза, улыбку, и Он сказал совсемтихо:

«Расскажи о родах, Хранитель».

-Носившая того, кого Ты называешь сейчас Борухом, жила в городе, называвшемся Перьм. Была она на паравозоремонтном заводе партийной функционеркой. Жила обеспеченно и не голодала. Я корректировал её вкусовые пристрастия на пользу плода, вызвав у неё отвращение к табаку, которым она злоупотребляла по моде того времени. Заодно стал лучше питаться её семилетний сын, заброшенный и оттого озлобленный. Выехали они в Архангельск к месту службы её мужа довольно бестолково, наобум. Он звал семью проститься. Плохи были его дела, был он уверен, что его вот-вот посадят. Боялся пыток, казни – всё это было весьма возможно. Да ещё у него был туберкулёз, которым он заразился от отца, когда тот ещё был жив. Поэтому мне пришлось предпринимать ряд действий, вступать в контакты с другими Хранителями, усложнять их задачи… В Архангельске я создал условия, при которых стало возможно получить койку в общежитии вблизи от родильного дома. Тут я отвлекусь, чтобы, описаниями двух эпизодов, пояснить, каким в то время был муж беременной.

Он участвовал в разрушении и осквернении Храма: вскарабкался на купол  и привязал к кресту верёвку.

Он вручил наградное оружие некоему Юрию, прошедшему кривой и кровавый путь до должности их вождя. А тот такое творил, что душа его отвергнута Всевышним и возвращена на три тысячелетия в прошлое,  и пройдёт мучительнейшие жизни. Будет он пытаем, унижен, предан, изнасилован, сожжён, казнён многими другими способами, пока не искупит негативную карму, не извлечёт и не запомнит уроки, не переменится.

Истеричность женщины и паническое состояние её мужа, ещё недавно бывшего молодёжным вожаком, имевшим власть, вынудили меня несколько задержать роды, с тем, чтобы укрепить плод и его оболочку. Роды прошли «в рубашке», без лишних мук для ребёнка.

Поскольку мне раньше не приходилось оберегать смертного отягощённого  не прощёнными душами и одной первичной душой, а пояснений не поступало, я позволил себе заглянуть вперёд на срок больший, чем это принято, и увидел, как на исходе двадцатого года жизни оберегаемого некое место на побережьи северного океана, Тебя, Господин в рыбачьей штормовой одежде смертных в полосе прибоя, достигавшей тебе пояса. Позади тебя, на самой кромке прибоя, стояли шестеро рыбаков, норманнов, а в десяти шагах сбоку от тебя был тот, кого ты зовёшь Борухом. Я видел, как вы обменялись взглядами. Конечно, я и без того знал, что должен оберегать его до шестидесяти лет, но ввиду того, что встреча с Тобой не бывает случайной, принял я меры, чтобы оберегаемый был крещён по христианскому обычаю, хотя это категорически не совпадала с воинствующим атеизмом его родителей. Всевышний требует лишь минимальные вмешательства в дела смертных при обережениях, потому крещение прошло в тайной молельне старообрядцев. Никто из присутствовавших на обряде на обережении у Хранителей не был. Все они в продолжении следующего года были казнены властью. Души их прощены.

«Имя дали по святцам?»

«Брали из Евангелия, не было у них иных книг, а ещё давали имена по именам мучеников своей веры».

«Как наречён был Борух?»

«Тот, кого Ты завеешь Борухом, был наречён именем Матфи».

«Ответь Хранитель, как возникло имя Борис?»

«Муж, родившей Матфи, имел покровителя из смертных, звали того Борис, сын Александра, из выкрестов, по реке, Северной Двине, получивших фамилию. Был этот Борис приближен к Иосифу Кровавому, как говорится у смертных, ходил в фаворе. В его честь и дали имячко».

«Чувствую не любишь ты смертных…»

«Да как же их любить? Порушили Мир, созданный Творцом по воле Всевышнего, затем порушили себя… хлынули с восторгом по склону вырождения, ища себе оправдания в измышлениях о сатане, демонах и бесах, ведьмах и чертях…»

Повисла тишина, и в этой паузе я осознал, что весь этот диалог Господина и Хранителя происходил неимоверно быстро. Причём скорость произнесения слов всё возрастала. За всё это время я не сделал и четверти вдоха. Удивительно, что при этой скороговорке не утратились интонационные оттенки, эмоциональная окраска! Взаимосмешивающиеся ауры словесно озвученных смысловых посылов были насыщены и сопровождались с одной стороны, мягким, сочувствующим, добрым взглядом Господина, и с другой строны, холодным, «машинным», считыванием  моего лица и всей фигуры, Хранителем. Я старался выглядеть достойно: не отводил взгляд, не позволял себе жестов и движений, стараясь не потерять ритв восхождения… Откуда взялись такие слова-определения моего состояния, не знаю…

Собеседники оценили моё состояние, обменялись мгновенными взглядами. Господин, в ритме той же, немыслимой, скороговорки, произнёс:

«Вернёмся к нашему Боруху… Полагаю, Хранитель, ты привёл ко мне человека подготовленного, и уж ты не дай ему до названного срока утратить разум, память, не просто обереги, а именно сохрани!»

«На всё воля Всевышнего,  и Твоя, Господин!»

Между ними возникло молчание, сопровождавшееся обменом взглядами, хотя мне и не понятно было, как может исходить взгляд из-под покрытого какой-то шалью или вуалью фигуры того, кого называли Хранителем.

«Раб, Борух, мне не нравится то наречие, которым, единственно, ты владеешь, но нет времени, и, главное, не имеет смысла обучать тебя иному. Поэтому напрягись и старайся понимать меня с  полуслова! Я облегчаю твою задачу тем, что  выбрал тембр голоса, воспользовавшись твоей памятью, выбирая из тех, что тебе наиболее приятны. Словарный запас я также почерпнул из твоей памяти. Уровень не высокий, но удовлетворительный.. Говори!»

«Господин мой! Я сам поражаюсь, что могу говорить, особенно учитываю заданною Вами скорость…

Всю мою сознательную жизнь жду, что со мной вот-вот что-то случится… Мне говорили неоднократно, и свои и чужие, многие в общем, что я «с придурью», а лет с двадцати так, с первых недель армейской службы в Заполярье, я и сам понял, что ужасно плохо приспособлен к жизни. Сам удивляюсь, что я так долго жив и не искалечен ещё по настоящему…»

«Это заслуга Хранителя – сказал Он и продолжил уже не для меня:

«Хранитель прими вид понятный твоему оберегаемому…»

Неопределённой формы фигура, пристроившаяся на стволе берёзы, сгущаясь, превратилась в солдатика моей комплекции, в фуражке, кителе с пагонами «СА» в голубой окантовке, галифе, кирзовых сапогах… Лицо быстро оформилось в пронзительно родное мне, лицо сына, недавно ушедшего по своей воле- против нашей, родительской- из института, с дневного отделения, добровольцем срочной военной службы, самого бездарного занятия, по моему разумению… Оформившись Хранитель сказал:

«Сын твой далеко теперь, в Прусской земле. Он устал от школярства, от опеки семьи, от своей безнадёжной любви, поэтому поступил так…»

« Скажи Хранитель, оберегаешь ли ты его?»

«Смертному не позволено знать о таком!»

Господин обратился к Хранителю:

«В Пруссии, говоришь? Хорошо… Ответь всё же, оберегам ли сын Боруха?»

«Нет, Господин.»

«Поручаю тебе оберечь юношу по моему заданию. Я пришёл сегодня в этот мир, потому что смертные поставили себя на грань смерти. И моя задача сохранить для Всевышнего тех, кого я выберу. Исполняй, но присутствуй также и здесь!»

«Уже исполняю! Храню миллионы смертных, и ещё один помехой не будет.» И обращаясь уже ко мне сказал:

«Ты мне доставлял всегда много хлопот и без моей опеки покинул бы сей мир многократно, ибо каждый год, иногда по несколько раз имел такую возможность.»

«Хранитель, я вознамерен порекомендовать тебя Всевышнему, в категорию Творцов… Ты достоин этого и по делам, и по опыту, и по умению предвидеть…Не благодари! Мы останемся с тобой едины в ином, ожидающем тебя качестве.»

Вновь зависла пауза, и в эту паузу я успел глубоко вдохнуть и выдохнуть.

Я слушал этот странный разговор все в той же позе на коленях и, как бы давая понять, что не могу слышать и знать лишнего, бестолково перебирал, выкладывал, снова прятал содержимое своих карманов рюкзачка. Подумал: как же так может быть, что при невозможной скорости разговора звук не становится карикатурным,  смазанными акценты и интонации? Или звука нет, а есть беззвучный обмен мыслями, для меня озвученный, чтобы не пугать меня и облегчить понимание? Неосознанно я нажимал и выключал кнопку транзистора, звука не извлеклось, потаращился на пустое бельмо циферблата часов. Услышал:

«Послушай, раб, похоже, ты смирился с происходящим и воспринимаешь его как неизбежность, и  уже нет опасности, что сердце твое остановится или мозг сорвется в безумие… Ты согласен, что происходящее с тобой не сон и не бред?»

«Понимаю, Господин, но было бы легче, если бы это было сном.»

«Будь предельно внимателен и готовь себя к тому, что на понимание, осознание увиденного, услышанного иным способом в твое сознание внедренного потребуются не часы, не дни  - годы! Чтобы память твоя, способность мыслить, то есть разум, не взорвались, не разрушились, Хранитель "расслоит" их на несколько как бы пластин, пленок, и на каждую из них наложится часть тебе прежде неведомого.»

«Господин, мной просчитано, таких слоев будет четыре, не менее…" - сказал Хранитель, но был резко прерван:

«Не четыре, Хранитель, двенадцать!»

«Господин, Ты возвышаешь смертного до духовного, воля Твоя!»

«Такова воля Всевышнего, Хранитель, и помолчи пока. Итак, Борух, когда ты уйдешь от меня, то почти ничего не будешь помнить из нового. Воспоминание и знание, осознание, будут возникать постепенно, сперва смутно,  в дымке миража, но со временем ярче, до реальности. Не спеши все сразу осознать, особенно совместить в единую картину- сорвешься в безумие! Записывай картины всплывающих воспоминаний. Старайся не говорить о них, это пожалуй самое трудное для смертного, до той поры когда для себя сумеешь создать связную картину. Слова твои, до времени сказанные, будут лишь осложнять твою жизнь, ибо окружающие заподозрят тебя, в лучшем случае, несколько "сдвинувшимся" разумом.  Будь очень осторожен в словах и осмотрителен, не надейся на понимание окружающих, тем более на их помощь. Помощь и подсказки получишь от Хранителя, если того окажешься достойным. Успей собрать целое до того, как у Хранителя закончится срок твоего оберегания. О том, что сказал Хранитель, тобою непонятом: есть знание "материальное", от первого до одиннадцатого уровня, и знание "духовное", начинающееся с двенадцатого уровня. Человек вопреки воле Всевышнего -не удивляйся и не пугайся, такое есть и допустимо - сперва расширил краткий и четкий Закон, данный Творцом. Закон этот настолько ясен и краток, что не требует даже записи, не говоря ух о "скрижалях". Затем этот Закон был чуть-чуть искажен, и последовала неизбежная катастрофа. Разрушен был мир Творения и уцелевшие в этом разрушении, получили осколки и обломки, то есть то, то сейчас человечество имеет, утратив непомерно много и, главное, "духовное" знание. Всевышний запретил своему "инструментарию" - так собирательно назову Творцов, Хранителей и иных, давать смертному духовное знание.

Он, если способен и, главное, целеустремлен, работоспособен, способен слиться с данной ему Всевышним, душою и подчиниться ее зову. Только сам и в одиночку может пройти все ступени познания, до двенадцатой. Тебе дам сразу Я, Сын Всевышнего, Его часть. Дано - еще не значит, что данным владеют получившие готовое!"

"У нас говорят, брось, а то уронишь…"

"Хвалю, раб, ты способен еще шутить… Хорошо, сделаем передышку. Дам поручение Хранителю, а ты восстанови в памяти, что помнишь о своем пребывании в месте, называемом Порт Владимир. Позже расскажешь мне". Продолжал уже не мне:

"Хранитель, будь добр, я не хочу привлекать своих обычных помошников, чтобы не переполнить чашу возможностей восприятия присутствующего здесь раба… Организуй небольшую трапезу с учетом последующих нагрузок и трат энергии его, для меня же обычное…"

Мгновенно растаял Хранитель, хотя присутствие его я продолжал ощущать, да еще и наблюдал я некие изменения на "пятачке" травы между мною и Иисусом. Там возник глиняный большой кувшин, две такие же чаши-пиалы, большое плоское блюдо, на котором кучками лежали несколько крупных кистей винограда, пригоршня сушеных фиников, столько же сухих инжирин и еще смеси разных орехов, очищенных от скорлупы, да еще две лепешки наподобии лаваша, явно горячие… Я же любуясь этой картиной, вспоминал…  

Коротким летом, далекого теперь лета второго года моей службы в береговой обороне Северного Флота, был я командирован на Титовку, где был штаб нашего Отдельного зенитного артдивизиона, где делил со мной кабинетик партийный секретарь, капитан Тихонов, красивый молодой спокойный и  ироничный, а я был секретарем комсомольским. Должность моя по штату должна была принадлежать офицеру, но офицера не нашлось, а тут я подвернулся со своим незаконченным высшим, вернее начатым… но в те годы и десятилетка среди срочнослужащих была редкостью. Основная масса имела семилетнее образование, а то и менее того…

Командировка была на батарею, расположенную в районе фьорда Ура-Губа. Случилось там ЧП.  Личный состав батареи размещался в палаточном городке на сопке, а на склон той сопки был пустующий "законсервированный"  бывший рыбацкий поселок в несколько десятков, явно не по-советски, аккуратнее и добротнее, построенных домов. Подобный поселок я знал и по Титовке. Из таких поселков несколько лет назад, из высших государственных и военных соображений, были отселены, в неведомое мне место, жители существовавших там ранее  рыбхозов. Сколько таких поселков было не знаю, думаю - много. Во всяком случае в районе Лиинахамари, полуостравов Среднего и Рыбачьего ко времени моей там службы гражданского населения не оставалось. Покинутые, "законсервированные", а попросту брошенные поселки сторожили каждый по одной небольшой семье в два-три человека. В Ура - Губе это были муж, жена и их дочка - дошколенок. Эту девочку и ухитрился изнасиловать наш матрос из среднеазиатов, "чучмек". Теперь его должен был судить трибунал, до чего его должно было срочно исключить из ВЛКСМ. Парторг от участия в этом деле уклонился. Командировали меня, оформили документы, продаттестат, сам я бросил в рюкзачек пару банок сгущенных сливок, кирпичик хлеба, пачку махорки и несколько пачек недавно присланных мне среди прочего в посылке в посылке одноклассником Володей редких тогда даже в Москве сигарет "Ментоловые". Подоспел рейсовый пароходик "Ястреб" постройки еще дореволюционной, и я отбыл в путь. В местечке Порт Владимир пересадка, катером с базы подводников нужно было добраться сперва до их плавбазы "Кубань", затем к заброшенному причалу заброшенного рыбхоза, а там рукой подать. Но "до рукой подать" вмешалось заштормившее море, и старшина заставы пограничников, встретивший меня единственного, покинувшего дряхлый борт "Ястреба", обрадовал, сообщив, что проторчу я у него не менее трех суток (никогда в тех края х не говорили, о днях, а только о сутках из-за длительности полярного дня). Торчать в чужой части означало находиться в лучшем случае на шестнадцатичасовой хозяйственной работе, как бы "в наряде", картошку, там чистить, дровишки пилить-колоть, полы драить в казарме, на камбузе, в гальюнах… В потому, как только остались мы со страшиной наедине на пустом причале, от которого отвалил уже "Ястреб", я молча и незаметно вложил ему в руку теплую еще от живота бутылку водки, купленную мною час назад. Старшина невозмутимо отработанным движением пальца выковырнул засургученную картонку пробки, раскрутил бутылку, зажатую в кулаке, и в один недолгий глоток опустошил ее. Пустую же посудину аккуратно с причала пустил "в кругосветное плавание". Подобрев, сказал%

"На довольствие ставить тебя не буду. Получить по аттестату "сухой паек" на трое суток  консервами на рыбзаводе - я помогу. Обойдешься без горячего, у нас - в обрез. Спать можешь в Ленинском уголке, там топчанчик, подушку и одеяло дам. Гуляй, сержант, на берегу, на глазах у меня,. А общагу к "рыбочистам" попасть не рекомендую - растерзать могут. Мне личный состав менять приходится ежемесячно - ветром шатает парнишек… Снимают напряженку подводники -завозят их сюда катерами по праздникам …Девахам с рыбзаводика без этого тоже не житье! Есть у меня под надзором еще несколько норвегов - рыбаков, увидишь еще, с ними общаться-разговаривать запрещено, держись стороной! Запалили мы их сейнер в наших водах, процедура обычная. Снасть, улов конфискуются. Команда и "лайба" их под арестом до обмена на наших таких же бедолаг, или до выкупа. Выгодное дело - у них и уловы лучше наших, и снасть - патрон, что ам говорить… А у наших рабачков гнилье и то и другое… Живи сержант и радуйся отдыху. Дай-ка я тебя обласкаю.." И он быстро, профессионально  ощупал меня всего и проверил содержимое рюкзака. Сказал:

"Хвалю, воздержан! Я тобой доволен, благодари…" Я отблагодарил - дал пачку сигарет. Шли с причала, нагибаясь вперед, навстречу тугому потоку влажного ветра, который не давал говорить. Сошли с берега на сланик - почти без почвы, так - песок, дробленые ракушки какие-то,  истлевшая мешанина водорослей… Старшина выковырнул сигарету из пачки, прикурил, удивленно присвистнул- прочитал внимательно надписи на пачке. Хорошие сигареты! Спасибо! Не доводилось…

Затем мне до верху насыпали в рюкзак консервы на выбор, свежайшие. Получил я подушку и пару плотных одеял, перекусил плотно и спал часов двенадцать!

 На следующий день увидел "норвегов" Не скажу, чтобы мне они были интересны, важнее было показать пограничникам и иным "наблюдавшим", а таковых не быть не могла, полнейшее свое равнодушие, или некоторую жалость, сочувствие к эксплуатируемым капиталистами пролетариям. Группка была невелика - пять или шесть человек, стояли тесно на кромке прибоя. Один был несколько впереди. Он зашел в воду так, что накатывало на него валы стального цвета холодной воды достигали выше колен, до пояса даже, а брызги должны были заливать и лицо - ветер дул с постоянной умеренной силой, был тугим, влажным и холодным, с мелкими вкраплениями не снега еще, а того, что называют "крупой". Одежда  "норвегов" была хороша: непромокаемые и, наверное, теплые штормовки с капюшонами, у нас подобных было не найти. По слухам штормовки их были на гагачем пуху, такие же брюки и нечто вроде сапог - рассмотреть их не смог. Видел также, что под штормовкой были на всех шерстяные  светлые свитеры с высоким свободным "горлом", на головах - капюшоны, слегка затянутые вокруг бородатых обветренных жестковатых и в то же время детски- просветленных лиц. У одного капюшон не был одет на голову, и голову укрывала цветная вязанная шапочка с большим помпоном. У того, что стоял вперед, капюшон тоже не был накинут, и шапочки не было. Ветер трепал его длинные светлые волосы, очень длинные и волнистые.  Видел я их со спины и сбоку, пока шел к причалу, дойдя же до причала, увидел их  чуть в профиль и немного сверху. Все они молчали. Никто из них не курил. Они просто смотрели на море, и было понятно, что море это и ветер для них родные, а твердь под ногами чужая, нелюбимая. Сколько они так стояли до моего прихода не знаю, при мне же - не менее часа. Я выкурил две махорочные толстые самокрутки и одну сигарету, замерз и собрался пойти к рыбзаводику - поболтать, если удастся, с молоденькими, где-то навербованными, в деревнях, видно, девчатами. Но прежде, тот что стоял в воде, впереди всех, сделал жест рукой за спину, по этому жесту, стоявшие стали поворачиваться и медленно уходить по берегу. Он же сперва сделал несколько шагов назад, не оборачиваясь, лишь на кромке прибоя развернулся, словно подольше хотел видеть простор, а не погранзону суши. На короткий миг он повернул о мне лицо, и я рассмотрел, что в аккуратных бородке и усах лицо его мокро от соленой "морской пыли, очень спокойное лицо, красивое и твердое. Потрясли огромные синие глаза и явно выраженная лично ко мне чуть брезгливая какая-то жалость… Я мгновенно разозлился даже, как он смеет меня жалеть!  Да кто он такой, чтобы меня жалеть, а то и презирать? А он уже и не смотрел на меня вовсе, а уходил вслед  за своими товарищами, и я забыл сразу о своей злости, удивившись тому, как он громаден и могуч высокой стройной своей фигурой и легок невесомой неспешной походкой. Подумалось, верно капитан сейнера, может хозяин других, бредущих впереди. Ветер внезапно стих. Я забыл о них очень скоро, как только неожиданно как-то из губы вывернулся стремительный катерок, возник вблизи меня и старшина-пограничник с моим рюкзаком в руке. Причалил катер, с хохотом, криками радостно ссыпались с него на причал чернобородые матросы, старшины, молоденькие офицерики, а мой старшина молча сунул мне прямо в карман шенели мои документы, отдал рюкзак и сильным шлепком пониже спины буквально послал меня на палубу катера, который стремительно, как появился, стал убегать обратно в сторону губы.

Сразу улетучилась из внимания моего странная эта группка чужаков из неведомого закордонного мира, нахлынули новые впечатления: пустые какие-то разговоры с матросами на окатываемой волнами скользкой палубе, легкая тошнота от болтанки. Но очень скоро штормящее море сменилось стальной гладью губы, внимание привлекли гигантские кашалотообразные туши  невиданных подлодок. Атомные -  догадался я, вспомнив тихие разговоры многих случайных попутчиков еще на "Ястребе", когда говорил им, что следую на Ура-Губу. Возникла и скалой нависла над ставшим крошечным катерком громадина плавбазы. "По трапу только бегом" - вспомнилось из корабельного устава. Я поднялся на борт и после мгновенного оформления прибытия, практически без проверки и опроса, видимо тщательная проверка была проведена во Владимире, оказался во чреве плавбазы, где царило полусонное царство полосатой полуголой матросни, но и ощущалась гостинечная, но не шумная, суета еще не отошедших ко сну или уже вставших после сна.

Плавбаза содержала десятки кают и кубриков с двух и трехярусными лежаками-нарами, множество кают-компаний, учебных классов, камбузов, душевых, гальюнов, гладильных прессов, ленинских прессов - все для жизнеобеспечения и отдыха нескольких сотен подводников в периоды после плавания или подготовки к работе, учебе. Масса впечатлений ждала меня впереди…Но здесь Он прервал ход моих воспоминаний.

«Действительно, был я в том краю в то ваше время… Вообще ,Я с большой теплотой отношусь к людям заполярного скандинавского побережья, не искалеченным влиянием вашей отвратительной империи (СССР), и стараюсь бывать там при любой возможности - поймешь меня позже, когда через Хранителя узнаешь многое обо Мне. В тот же раз причина была не личного свойства. Властители нескольких крупных империй, борющихся за всемирную власть, готовы были бросить массы рабов, а с ними - тысячи смертных, послушный воле Всевышнего и Моей, в бездну бессмысленного уничтожения. В основном, Всевышний не мешает вам поступать по вашей воле -  вы пожелали уйти из Его воли, и разрушили созданный им прекрасный мир. Взамен вы получили полную свободу творить над собой суд и пытку, которые и считаете жизнью, а еще получили груду обломков прежнего  Мира. Но властители ваши в самонадеянности своей могли привести к нагромождению ненужных помех трудам Творцов, Создателей, Координаторов, Хранителей - инструментов Божьих, Его части. Мне было поручено совершить некоторые действия… В частности мне пришлось посетить и те места, о чем напомнил Хранитель. Теперь я прочел отраженное в твоей памяти, кое-что ты озвучил словами. Вымой-ка лицо и руки перед едой, пока я буду говорить.»

Поднялся я но ноги, переступил через ствол березы, склонился над фонтанчиком родничка, и слушал спокойный, обыденный такой голос:

«Не люблю вашу империю и народы ее населяющие. Не посещал ее земли более века. Поэтому предпочёл путь через любимые места. Плыл на сейнере стареньком с командой из обычных людей. Команду подобрал сам из людей мне приятных, не открываясь им. Из первого плавания мы вернулись через шесть часов  с хороши уловом, равным их полугодичному. Еще несколько таких рейсов обеспечили семьи моей команды путем удачной продажи рыбы. Через некоторое время на банковском счету каждого члена команды была достаточная сумма денег. Команда безоговорочно верила мне и согласилась побывать в добровольном плену на чужбине, смирилась с утратой улова и снастей, а также многих личных вещей, которые ваши хапуги молча присвоили. Я обещал вернуть утраченное, предоставив в бессрочную оплаченную аренду новый сейнер.  Ты понимаешь, возможности Мои в этом мире практически не ограничены, перемещаюсь Я мгновенно, и Моих отлучек в "совершенно закрытые зоны" никто не заметил. Другие же действия вызвали недоумение ваших чинов и желание поскорее избавиться от нас мирно, без длительных бюрократических процедур…Специалисты же ваши и большие ученые были обескуражены внезапно возникшими техническими проблемами, которые показали им, что они ничего не понимают в процессах, которыми нахально надеются управлять… Видел Я тебя, раб, жалок ты был, болели твои зубы, кровоточили десны, это ведь цинга была. Мог помочь тебе, но не считал нужным, т.к. неряшливо ты к себе относился, да и преждевременная смерть тебе не угрожала. А некоторые мучения суждены тебе, ты их испытываешь, терпишь, пока не обратишься к Всевышнему, и Он не облегчит их, или не освободит от них, дав смерть…»

Слушая последние эти слова, произносимые медленно, как бы задумчиво, но холодно, без сочувствия или сожаления, я закончил умываться. Лицо и руки мгновенно обсохли. Вернулся я на свое место и сел, почувствовав сразу сильнейший голод.

Он глядел на меня без улыбки, строго и словно изучая. Пауза стала тяготить меня, тут он произнес:

«Посетил я этот мир до срока, который был намечен. Беда ваша, всего человечества, в том, что по мере приближения конца столетий страстно многие ожидают "конца света", "страшного суда". А на этот раз приближается окончание тысячелетия… Ваши ожидания особенно обострены. Глупость людская! Какой же "страшный суд" может быть страшнее того, что сами вы над собой веками творите? А конец света будет, но не по вашим ожиданиям, а по естественному ходу движения и преобразования материального! Не для вас, говорю!

Я закрыл глаза, мня начала бить дрожь ужаса, даже в уши словно вата набилась и голос казался глухим, загробным…

«Очнись, раб, не пугаю я тебя, или правда так тебе страшна? Пришел  к вам потому, что ваши "игры" с неуправляемыми людьми силами, с техникой вновь привели к беде. Ты слышал, читал навранные вашими правителями сведения о "незначительной аварии"… Последствия  будут проявляться долго, пока погибнут  тысячи. Начальники твои, холопы, имеют сведения через семью вашего премьера, бывшего министра, в чьем ведении твоя контора, где ты изобретаешь то, на чем делает карьеру его сынок, ты понял о чем я говорю… Потому ты знаешь немного больше других о случившемся. Вот и пришлось опять спасать, но Спаситель я не всем, нет, не каждому! И я увожу от отвратительной беды, плода вашей безалаберности, необязательности, легкомыслия, пьянства и распущенности тех, кто идет Моим путем! Их много, достойных, очень много. Раз я здесь, останусь до конца тысячелетия и помогу достойно перешагнуть этот порог. Их много, достойных, очень много, не меньше, чем было во всём человечестве ещё тогда, когда я пришёл в него, чтобы спасти один народ…Закончим с этим! Вижу, ты голоден. Потому - ешь! Пища свежайшая, не из ветхозаветных времен, "экологически чистая". С этим термином еще много раз столкнешься, но еды такой больше не попробуешь…Из всех книг, почитаемых у вас священными, лишь одна истина бесспорна: неисповедимы пути Господни!»

Он движением кисти подвинул мне к ногам крупную кисть винограда, небольшую кисть взял сам, стал отщипывать по ягодке и класть в рот, с видимым наслаждением жевать и глотать. Я последовал Его примеру и поразился неожиданной терпкости и в то же время небывалой сладости ягод. Ничего похожего не пробовал даже в Фергане, где перепробовал, кажется, все что было доступно, а доступно в тот год   начала войны было практически все. Начинающаяся осень дарила базару горы дынь, арбузов, гранатов, яблок, груды орехов, винограда, хурмы, и еще много такого, чему я не знал названия, да и сейчас не знаю…

Виноград исчез стремительно, и мне была пододвинута миска с очищенными светлыми орешками. Начал я их жевать и наслаждаться ими…

"Борух, расскажи мне коротко свой сегодняшний день с самого утра. Можешь продолжать есть и рассказывать мысленно".

"Мысленно я буду сбиваться и перескакивать с одного на другое. Лучше я буду говорить. Можно я начну со вчерашнего вечера?"

"Говори".

 

4. НА ПОИСКИ "КРЕСТА"

Вчера закончил я работу как положено в 17.15, хотя можно было уйти пораньше - накануне выходных все начальство под разными предлогами разбегается из НИИ с обеда, а то и с утра, на дачи, рыбалки, бани…Но я не так давно еще работаю в вычислительном центре, многого не знаю, показать незнание стыжусь и боюсь, поэтому пополняю дефицит как могу, в частности играю в шахматы с несколькими любителями этой игры в форме "блиц" с часами по 2 минуты, а любители эти лучшие в стране, пожалуй, специалисты-технари по ЭВМ, ПВЭМ,ВЭСМ: начальник лаборатории, начальник сектора, ведущий инженер, разжалованный из начальников сектора, т.к. подвержен "запоям".

«Ты и сам любишь выпить! Не пугайся, не осуждаю, но простить не прощаю! Оставь упомянутых, коротко скажи о своем непосредственном начальнике.»

«Он очень интересный мужик, и физически и характером, хоть и невысокий, широкий в плечах и бедрах, пузатый сверх меры, но видно, что красивым в молодости был. Взгляд у него правда очень тяжелый, давит взглядом, но я этот взгляд выдерживаю. Лет десять назад, когда мы были по должности равны, он вынужденно отвел глаза, но больше я так на него не смотрел, потому что он очень самолюбив.»

«Расскажи о характере его.»

«Характер его определяется тем, что ростом он низковат; не имеет образования, долго служил радистом, море любит, потом радиомонтажником, механиком. В начальство пробился умом, а также близостью к бочонку со спиртом, хитрость и расчетливостью, угодничеством, громадной работоспособностью. Но диплома-то нет!  От этого комплекс, я тем же страдаю… Кроме того, он еврей, в глаза это не бросается и имя русское, Николай, отчество и фамилия тоже русские. Из кожи вон лезет, доказывая, что он русский.»

«Но ты же не антисемит, не юдофоб…»

«Евреев я прежде всего уважаю, некоторых даже любил, не по душе мне лишь те, которые стыдятся своей национальности, русскими прикидываются, а национальность-то изо всех щелей лезет: из глаз, ноздрей, губ, рисунка ушей, повадок, интонаций, неожиданно проскальзывающих словечек…»

«Оставим это. Коротко о вчерашнем и сегодняшнем  дне до нашей встречи.

«Играли мы, Господи, "на вылет". Я первую партию проиграл и стал зрителем вместе с начальником сектора первичной обработки информации. Звать его Валентин, но я называю его Вельзевулом.»

«Он мне не интересен, ты же раб, опасайся его более других!»

«Понял, Господи! Я уже давно чувствую, что надо его сторониться, но интересно же…»

«Оставь. Далее…»

«Начальник лаборатории - совсем еще молодой, совершенно не пьющий, что редко у нас, проиграл и ушел. Победитель предложил мне сыграть еще одну партию, в порядке реванша. Он полгода как не пил после запоя и гордился этим, поэтому, наверное, Валентин - Вельзевул сказал:

«Если уж речь пошла о реванше, предлагаю перейти ко мне в кабинет. Имею, что предложить реваншистам!» и он щелкнул себя по горлу, осклабив гнилые зубы на красивом львином лице седого интелегента.

Спустились на четвертый этаж, когда уже подходили к двери Вельзивула, Петр сказал, что зайдет помыть руки и скрылся на лестничной площадке. Мы оба понимающе улыбнулись. Сбежал от соблазна, молодец! Двигается теперь к проходной и радуется, что устоял еще раз…»

«Довольно, дальше понятно, пришел ты домой поздно и был пьяненьким.

Да, и идти помыть парализованного тестя поленился

А они тебя до полуночи ждали… Молчи. Бог тебе судья!»

«Встретил меня мой котенок.»

«Ты эту киску, кстати, полечи, уши у нее больные, не успела их мамка вылизать. Вернешься домой и догадаешься, как полечить. Эта киска будет долго в твоем доме жить. Она тебе куда более нужна, чем ты ей. Ты, раб, рассказываешь о том, что интересно тебе самому, но не мне. Так с тобой всегда, говоришь ты о себе, а кому ты интересен? Слушают тебя до тех пор, пока надеются из тебя извлечь нужную информацию, или иную пользу. Отвечая мне, оставляй в стороне интересное тебе.  Понимаю, каждому интересно говорить и слушать о себе, любимом…Можешь в одиночестве пережевывать жвачку личных воспоминаний! Переходи к утру сегодняшнего дня!»

Сказано было жестко и начал я говорить очень робко, но он меня больше не перебивал, лишь жестом предложил брать из угощения, что захочу. Я говорил и ел, чувствуя, как голод затихает а сам я становлюсь все бодрее, словно наливаюсь силой:

«Прости, Господин! Мне говорила об этом очень уже давно одна девочка. Гуляли мы с ней ночью по Москве, и сказал я ей, что по дневнику своему пытаюсь написать что-то вроде рассказа о своей службе на севере, а главное, о командире нашем, о товарищах моих, Бортмане и Шуле. А она слушать не стала сказала мне, я хорошо запомнил её слова:

-Перестань, Боречка! Посмотри, сколько окон горят во всех этих домах… Тысячи, а вокруг – сотни тысяч… И за каждым окном – человек, люди, у всех у них, есть интересные им занятия, и есть уже великое множество интересных книг, которые эти люди читали или будут читать. Не успеть им прочитать всех написанных книг… Так зачем писать твои воспоминания? Каждому своих хватает! Оставь это, живи сегодняшним днём, ночью, надейся, что завтра будешь счастливее…»

«Согласен, женщины в вашем мире сохранили больше разума, чем мужчины… Однако, продолжай!»

«Утром, вместо того, чтобы ехать на дачу к родителям, куда с вечера уехали жена с дочкой. Поехал я в сторону Шишкиного леса, вышел у санатория "Михайловское".»

«Теперь говори подробнее.»

«Пруда с шоссе видно не было из-за густого тумана. Сбежал я на берег к деревянным мосткам, очень быстро разделся догола и нырнул в воду. Плыл под водой долго, пока не стал задыхаться, тогда лишь вынырнул. Перевернулся на спину, чтобы отдохнуть, и понял, что в тумане потерял ориентацию. Лежал и прислушивался, но туман гасил шумы. Тихо было, не хотелось плыть наугад, хотя становилось холодно. Наконец, я услышал шум машины на шоссе и сообразил, куда плыть и удачно выплыл к мосткам. Голый еще достал из рюкзака термос и выпил обжигающего черного кофе…»

«Очень крепкий кофе из молодых зерен сквернейшего качества, да еще с добавлением не менее скверного коньяка!»

«Господи, кофе этот мне по вкусу, другой же не доступен, а коньяка-то всего 100 г на три стакана кофе…»

«Продолжай!»

«Согрелся я сразу, очень быстро оделся, тщательно вытряс и аккуратно обул сапоги, намериваясь пройти за день километров пятнадцать. Вытащил все из рюкзачка и сложил поплотнее. Приёмничек класть не стал. Попрыгал на месте, проверяя удобно ли спине. Приемник поставил на постоянную свою волну "Маяк" и быстро пошел по краю озерка, по плотине-запруде, по дорожке санаторного терренкура… Слушал музыку, информацию о последних новостях, ничего интересного…».

Я посмотрел Ему в глаза и показалось мне, что по ходу моего рассказа Он видит и пруд и густой туман, и листочки на воде, и следы мои на росистой траве и сырые плиты, которыми вымощены дорожки санатория, и густые, нависшие над дорожкой кусты, высокую траву вокруг, и даже каждое дерево, что слышит он и музыку и новости. Тут Он сказал:

«Вранье, эти ваши новости, ничего- то вы не знаете, морочат вас как хотят… Продолжай…»

«Было рано еще и я не встретил санаторских, ни выздоравливающих после инфаркта, ни блатных.»

«Ты сказал "блатных", поясни.»

«Я не имел в виду воров или преступников. У нас "блатом" еще зовут знакомства или родственные связи, по которым пользуются разными благами.»  

«Преступники и воры, говоришь?… Да вы все воры! Ты сам, раб, готов на каждом шагу что-нибудь стащить, да руки у тебя дырявые, ничего в них удержать не сумеешь…»

«Не стремлюсь я к этому, потому что знаю, что пользы от "халявы" не будет, но беру, если плохо лежит, мы же стадные животные, а я из того же стада. Продолжу? Прошел я через санаторий, мимо часовенки разрушенной, где после войны была столярная мастерская, где плотничал отец товарища моего по работе, Иван Васильевич, вернувшийся с фронта инвалидом. Теперь там прибита фанерка с надписью "Лыжная база". Этот товарищ и познакомил меня в прошлом году с этими местами. Очень мне здесь показалось хорошо- пруды и прудики, речушки, перелески и леса…Малолюдно здесь, тихо и чисто, зверушки всякие встречаются: лоси, кабанчики, лисы, зайчишки, а сколько кротов! Вся земля перепахана, взрыхлена их ходами, так и дышит под ногами! Однажды, издалека, правда, пятнистого олененка видел! Птичьих голосов много, хотя я и не умею их различать, но послушать радостно. Есть там таинственная поляна с травой чуть ли не по плечо мне! Пахнет сразу и хвоей и листвой и цветами… В прошлом году я был на ней с Сергеем Ивановичем, сыном плотника того, я говорил… Мы подремали на ней часок в этой густейшей траве, и я решил, что буду сюда приходить при всякой возможности в любую погоду. Но это я отвлекся… От санатория- крутой спуск к речке, весь в осыпях и оползнях. Оскользнулся я на "пятой точке", проехал несколько метров. Раз был, что приемник не уронил и сам не ушибся, и почти не запачкал одежду. Добежал я до речки. Там врыты в землю в двух берегов рельсы и натянуты на них стальные тросы, четыре толстых витых каната. На нижних двух лежат сделанные из досочек мостки, а верхние упрятаны в водопроводные трубы,  отполированные руками до блеска - это перила. Мостик неширокий, разойтись можно только бочком, шаткий и скрипучий. Шел я медленно, приемник выключил, чужды звуки его в этом месте, смотрел, как скользят по воде паучки-"конькобежцы", плавают рыбешки, головастики, потом следил за бабочками и стрекозами. Тихо было, только мостки скрипели. Потом прошел через лужок с не скошенной травой, на котором стояли небольшие футбольные ворота без сетки, рваная волейбольная сетка, да пара лавочек в конце над речкой… Чуть приметная тропинки, мало кто здесь ходит, вывела меня к деревеньке Конаково в два десятка домиков. В деревеньке - тихо. Деревенские уже на работе, а дачники спят еще. По единственной улочке козы да куры бродят. Дошел я до колодца, стараясь не шуметь, поднял ведро, поставил на скамеечку, напился ледяной вкусной воды, умыл лицо и руки, остаток воды слил и повесил ведро, крышку закрыл, покоя не нарушил. Пошел в горку на выход из деревеньки. Прошел мимо добротного дома Ивана Васильевича и домов его уже взрослых детей, родившихся здесь еще до войны. На выходе из деревни меня добродушно облаяли, для приличия, псы "службу несем исправно"… Дорога была  скользковатой от обильной росы, а может от ночного дождика. В конце подъема оглянулся и подумал: "Прав Серега, красивейшее место! Русь!". К деревеньке примыкали ухоженные поля справа, а слева темнели перелески, позади угадывалась излучина реки, а над нею лежали горбатые холмы. На одном из них, я знал, были развалины княжеского или графского имения, где был санаторий. Я включил музыку и пошел дальше, перешел бетонку и пошел по дорожке вниз среди полей к леску, прошел прудик под вышкой ЛЭП и хуторок в пять-шесть домишек. Никого, все еще безлюдье! В прудике я искупался.»

Здесь Он прервал меня:

   «Конаково? Витячи там жили. Из незамутненных славян твой Сергей Иванов сын. Продолжай.»

«Выпил кофе и пошел, не знаю зачем, не коротким путем через хуторок к лесу, а в крутую горку, в обход рощицы, что над прудом. Поднялся на самый верх пригорка, обернулся на лес, куда собирался идти и увидел белесовато-серебристое необычное облако, веретенообразное. Дальний его конец касался леса. У меня на глазах вправо и влево из веретена стали вырастать такой же формы отростки, строго перпендикулярно. Они перестали расти одновременно. В небе повис крест! Удивленный таким странным облаком пошел я по тропинке по краю поля и рощицы. Деревья заслонили от меня облако. Впереди был овражек. Оттуда навстречу мне брело небольшое стадо темных лохматых овец, а с ним две белые козы.   Позади брел с палкой в руке мужичок неопределенного возраста, в обносках каких-то, в ушанке. Это летом-то! Он покрикивал на свое стадо. Помогала ему шавка, покусывавшая скотинок то за ноги, то за шеи, то за хвостики. Взгляд у мужичка был блуждающий, а руки заскорузлые, темные. Подумал я: "Попросит закурить? Дать или не дать? Что ж это такое? Ведущий инженер сомневается, угостить ли сигареткой прохожего! Курево дефицитом становится… Достроились!" Поравнялись и мужичек вежливо осведомился: " Здравствуйте! Не найдется ли у Вас газетки ненужной?  Мне бы почитать, новостей от овечек- то не услышишь, от Шарика тоже блох больше, чем новостей." У меня были в рюкзаке газеты, на всякий случай, я все их достал и отдал ему, сказав что сегодняшней нет. Он поблагодарил от души, многословно, видно поговорить хотелось. Он разгладил газеты, сложил аккуратной почечкой и спрятал на голое тело под пиджачком и рубашкой. Я в это время закурил. Он посторонился от дыма, помахал у лица рукой и заторопился: "Пойду…" Тут я спросил, заметил ли он странное облако в небе. Испуганно как-то он закричал: "Не гляжу я туды, не знаю, не вижу! Бежать мне надоть - стадо разбредется, посевы повредит…" и побежал.»

Я взглянул на Иисуса. Он сидел, опустив голову, задумчивый, рукой дал знак продолжать.

     «Перешел я через овражек,  по бревнышку через ручеек, втекавший в прудик, где я только что купался, поднялся на пригорок и пошел по полю к той опушке березняка, где намеревался сделать небольшой привал. Здесь мне снова открылось небо, и я с удивлением увидел то же облако-крест. Только он теперь не плыл над лесом, а стоял вертикально, и основание его где то именно в этом  недалёком лесном безлюдном массиве. В землю, верно, упирается, хотя такого быть не может, и я перестал смотреть в ту сторону, убыстрил шаги и вскоре уже был на меченном месте, сидел на одной из двух лавок из берёзовых стволиков, за таким же  столиком на двух «козлах»- это было место, где перекусывали в перерывах работы механизаторы, обрабатывавшие здешние поля учхоза Михайловский. Включил радио, но не слушалось, приятнее было слушать птиц, выключил. Кругом шелестели березы, а среди них стояла одна ель метров пяти. Несколько молодых елочек обрамляли опушку по краю. Вдруг в этих елках мелькнуло что-то желтое и послышалось "тяф-тяф". Это тяфкала лисица. Достал я еду, съел половину крутого яйца с луковкой, а половину яйца бросил под елку лисице. Откусил хлеба с салом, почувствовал, что не голоден и бросил и хлеб  и сало под елку. Кофе попил и закурил. Думалось только об удивительном явлении -о кресте из облаков. Сидел я там не меньше часа. Было тихо, изредка лишь доносился с бетонки шум автомашин, да гудели иногда самолеты. Подумалось, не инверсионные ли следы - этот крест. Сам же отверг эту мысль. Пришла мысль, что надо пойти на ту полянку, на которую  крест. Зачем? Просто надо и все… Но пошел не сразу. Полежал, послушал чавканье  и возню под елкой. Шум и возня утихли, я забылся на несколько минут, а потом решил, что пора вставать и идти.»

Он все еще был задумчив, но вдруг резко поднял голову, улыбнулся по-доброму, налил из кувшина в пиалы темно-красной густоватой, ароматной жидкости, сделал приглашающий жест и начал пить. То же сделал и я. Вино было душистым, ароматным с вылетавшими из глубины пиалы на поверхность пузырьками газов. Такого вкуса я не мог и вообразить…

«Говори! Вижу, хочешь рассказать…»

«Были мы в местечке, называвшемся Озерко-Восточное, на полуострове Средний, над  Мотовским заливом, в учебном отряде: призывники 22 июня 1956 года, все москвичи, спецнабор, почти 200 человек. Это были те, кто «косили» от армии или имели отсрочки по учёбе или другим причинам, так что компания была разношёрстная. Занимали мы две казармы из трёх, линейкой построенных вдоль дороги над заливом. Казармы были деревянными, явно финской постройки. В третьей предполагалось разместить личный состав зенитной артиллерийской батареи, командовал которой малорослый крепыш-майор в чёрной флотской форме, но погонами с красными полосами – звание сухопутное. Нам всем этот майор даже из далека казался ужасным: командирский голос его был тонок, но звонок и грозен, слушались его подчинённые также и во флотской форме, с погонами «СФ». Звания у них звучали странно: матрос, старший матрос, потом вдруг – старший сержант, сержант, старшина. Не старшина первой или второй статьи, как принято на флотах, а просто – старшина…

Месяц мы занимались там строевой подготовкой, зубрили уставы… Мне всё давалось легко, сказалась школа мореходки. Был я влюблён в своих командиров – старшину I статьи, особенно в ротного «старлея»…

Мы заканчивали «учебку», приняи уже присягу, разное было за эти недели, была у меня даже «стычка» с «приблатнённым» , со Сретенки, парнем. Был он на голову выше меня и за что-то возненавидел. Уж не знаю как, умудрился я с первого удара сокрушить ему нос. Он буквально захлебнулся кровью. Его, упирающего, озверевшего, оттащили приятели-приближённые, иначе было бы мне туго…

«Думаю, не обошлось без Хранителя!» – усмехнулся Иисус, и я продолжил:

«Прости, Господин, что я опять говорю, об интересным мне, но это для того, чтобы подкчеркнуть, насколько тесен мир!»

«Да, это открытие, и тем более бесценное, что ему уже много тысяч лет!

Говоря, он снова наливал в пиалы из кувшина, отломил от лепёшки, обмакнул полоску в вино…Жестом дал мне понять, чтобы и я пил.»

« Дело в том, Господин мой, что этого своего противника я встретил через четверть века в том Нии, где работаю, и был в какой то степени по должности «над ним»., а затем был уже «под ним». Он стал начальником лаборатории, в отделении, куда из начальников я ушёл в механики. Мы не сразу друг друга узнали, просто обменялись удивлённми взглядами, остановились в коридоре устоловой и подали друг другу руки. Он стал ещё сильнее и увереннее. Я спросил:

«За что ты так меня ненавидел?»

Он ответил просто:

«Не помню. Может позавидовал фортелям, которые ты выделывал на брусьях перед казармой.  Было неприятно, как ты собой любуешься.

Кстати, в том же учебном отряде был ещё старший брат моей будущей  жены., о существовании которой я тогда не подозревал, и там же был красавец-парень, Славик. Спустя лет пять я имел отношения с его старшей замужней сестрой. Мы встретились со Славиком в его комнатке в коммуналке, куда дама привела меня для сближения…

Мы были приведены к присяге и со дня на день должны были отправиться к местам постоянной службы. Я был зачислен в группу, которая направлялась служить на Новую землю, с точку, который красавец- ротный, светлоглазый блондин с чапаевскими усами, назвал «конец географии». Не верно говорить «со дня на день» о заполярном дне, говорить следовало « с часу на час». В период нашего ожидания в казарме появился  старшина соседней батареи, за спиной которого был мешок из полосатого наматрасника. С мешком этим старшина прошёл в командирскую комнату. Вскоре оттуда прокричали команду:

«Рядовые матросы Галкин, Борман, Шмуль, Ягупьев – к командиру!»

Из этих троих я встречался лишь со Шмулем, нас было всё же две сотни, а срок общения – четыре недели, всех не узнаешь… Этот же прославился, в компании с братом моей будущей жены и ещё троих, имена которых из памяти стёрлись,  одним приключением. Нарушителей дисциплины, неумех, спорщиков-болтунов в армии наказывают, как известно. Эти были во взводе лейтенанта Карлуши, одутловатого человека с сонным взглядом запойного интеллектуального дебила. Тот, для своих нелюбимых придумал совершенно идиотскую работу: из плит сланца и кругляков-валунов построить плотину у моста на пороге, под которым, в каменном ущелье, протекал ручей,полноводный и бурный, с водой очень чистой и вкусной. В результате  этой «комсомольской стройки» должно было возникнуть водохранилище, из которого удобнее и ближе будет брать воду для камбуза, казарм, на хознужды.  Но тем, кому предстояло разъезжаться по другим местам, не было дела до будущих удобств. Идиотизм затее подкреплялся также тем, что инструмента никакого не применялось – даже простейшей лопаты, а о каком то там цементе и речи не было: только голые руки рабов-матросиков. К тому же работа веласьтолько  в часы личного времени или отведённые для сна. Сам же взводный, озадачив группу «нерадивых», отлучится на часок- другой, то ли попить, то ли вздремнуть. Полагал он, что мальчишки-горожане, заброшенные в безлюдье Заполярной  неласковой земли, на краю залива ледяного моря, среди сопок и заболоченных низин, изнуряемые гнусом и  сырым холодным ветром, никуда не денутся, и будут работать, хоть и без усердия. Главное, что спать уж никак не смогут! Упомянутая мной пятёрка решила иначе. Стоило Карлуше отлучиться, как они выбрались из котлована. Время было «ночное», хоть солнышко светило исправно, но было безлюдно, все спали, кроме дневальных в казармах, да часовых на сопке у орудий, да чистильщиков картошки на камбузе.

Незамеченные строители «гидроузла», пошли на запад сперва по дороге,потом свернули в распадок между сопок, и стали петлять, запутывая следы. В пути собирали и ели в изобилии созревшие ягоды: чернику, бруснику, морошку. Пробовали даже сырые подосиновики, которых там было  превеликое множество. Курева не было, спичек тоже, их отобрал Карлуша.

Обнаружил побег через пару часов  взводный. Сперва порыскал по округе сам. Не обнаружив дезертиров, испугался, разбудил ротного. Сыграли подъём всем нам, направили на поиски, но вблизи, не дальше прямой видимости казарм.  Не обнаружили.

Узнал о ЧП вездесущий майор. Комбат связался с пограничниками. Почти двое суток прошли в заинтересованном ожидании. На Карлушу жалко было смотреть – такую вздрючку устроил ему ротный, пообещав оставить без погон.

Наконец беглецов привезли пограничники на открытом грузовике и оформили передачу ротному.

Эти олухи пошли прямо на Финскую землю. Их, естественно повязали, посадили на гауптвахту в Лиинахамари, до выяснения. Ну, начались разборки…»

«Ты, раб, почему сожалел, что не оказался среди них?»

«А мне не хотелось на Новую землю. Химик, ротный лейтенант,  нашептал некоторым из нас об испытаниях водородных бомб в тех краях, и о радиации…Будь я среди беглецов, стал бы, пожалуй, настоящим дезертиром. Сообразил бы как уйти насовсем за рубеж, в одиночку, конечно, без этих телят…»

«Дальше пропусти, говори об интересующем Меня!»

Зашли мы вчетвером к командиру. Без лишних стол нам приказали раздеться и сдать ротному старшине форму., одеться в солдатскую зелёную рабочую одежду, которую принёс батарейный  старшина в том мешке из наматрасника. Взял он четыре папочки-скоросшивателя и скомандовал нам» «На выход!». Повёл он нас строем  в казарму зенитчиков.. Мы даже ни с кем не попрощались. Вещички наши личные через час принёс ротный старшина, и мы получили их от нового своего властителя, батарейного старшины. Нас сразу отвели в рабочую комнату замполита, где за  столом сидел капитан- лейтенант (чисто флотский по форме одежды и званию) – нога на ногу. Мы притулились у уголке.  Туда нас отправил ужасный майор, комбат, наводивший священный страх на всех в учебке. Нас рассадили на стулья у стенки перед лицом замполита. Старшина кратко доложил о нас и положил на стол папочки, вышел, прикрыв плотно дверь. Молчали, шелестели листочки наших личных дел, прочитываемых по очереди офицерами.  Заговорил замполит, красивый утончённый красотой,. Голос у него был скрипучим, резким, брезгливым:

-Галкин Николай Николаевич!

Названный легко встал, вытянулся по стойке «смирно». Был он крепеньким, коренастым парнишкой, плечистый, длиннорукий и мускулистый с простым, ясным,  открытым русским лицом с карими глазами.  Он был очень силён.  Во время чистки картошки в наряде на камбузе, он легко давил в кулаке не только картофелины, он в мелкую кашицу раздавливал морковку!

-Садитесь, матрос. Так, образование всего 7 классов…слабенько О! Шестой разряд токаря расточника имеешь?! Это ведь почти мастер! Семейное положение…женат?!

Галкин заулыбался и кивнул:

-Ребёночка ждём скоро…

Повисло молчание, прерванное комбатом:

-Это меняет дело. Не обратил внимания, когда отбирал. Виноват!

Встал командир, посмотрел и пощупал руки матроса и сказал:

-Пишите, замполит – в расчёт первой батареи, помошником заряжающего!

-Должен сказать, Господин, что работёнка эта, заряжающего стомиллиметровой зенитки - это  каторга! Но скоро я увидел, как Николай играючи обращается с двухпудовиками масляных снарядов, неутомимо, сосредоточенно, чётко! Через год он был послан на флотские стрельбы-соревнования. Вернулся победителем со званием «Лучший заряжающий соединения»  и стал старшим матросом. Получил благодарность и десять суток отпуска на родину, не считая времени на дорогу, и поехал к жене и, родившемуся к тому сроку, сыну, к родителям, которых обожал! А ещё через год он стал помошником командира взвода и получил второй отпуск.

-Ты, раб, завидовал ему?

-Да, Господин, но твёрдо знал, что такой путь труда – не для меня. Кривыми были мои тропинки…

-Он чуждался тебя?

-Пожалуй, нет. Он относился ко всем, кто были слабее его – с сочувственной жалостью, совершенно необидной, так как он был добр по натуре.

Здесь я в удивлении раскрыл рот и выпучил глаза. Господин мой, сидя, выпрямился, переложил крестик свой в правую руку., а другую кверху ладонью вытянул передо мной у самого лица. На ладонь, прямо из воздуха был положен круглый будыжничек-кремень с блестящими вкраплениями кварца, размером с крупное яблоко. Пальцы Его стремительно защёлкнулись в кулак, послышался сухой треск, тихое шипение, и между пальцами потекли серые струйки мельчайшей пыли. Он раскрыл ладонь и остатки пыли высыпал на тарелку, а потом дунул на ладонь и как-то по детски радостно рассмеялся. Оробев, я спросил, слегка заикаясь:

-Господин мой, я всё говорю, говорю, а солнце, вроде, всё так же на полудне?

-В вашем климате приятно растянуть полдень – сказал, улыбаясь.

-А не спешишь ли куда, раб?

-Нет, страшновато стало…

-Что тебя пугает, раб?

- Поступки мои неправые. Глупо это. Понимаю, ничего не исправить!

-Но можно искупить! Обращайся к Всевышнему! Всё в Его власти. От тебя, Борух, нечто зависит…Не возомни только, раб о себе! Усвой как аксиому: для Господа нет времени в вашем понимании – настоящее, прошлое, будущее. Всё одномоментно, обратимо и удерживаем! То же и о пространствах – все мыслимые и не мыслимые вами- заняты Им, могут быть сжаты в исчезающее малую точку, а могут быть раздвинуты без всяких границ! Я – часть его неотделимая и в моих правах использовать часть этих возможностей. Такова валя Всевышнего! Думай! Это не сон. Примирись – это явь! Ешь и пей, это укрепит тебя, а потом говори!

Суетливо стал я пить из пиалы, струйка потекла на подбородок. Стыдливо утёрся я ладонью. Бестолково брал то одно, то другое, клал в рот, стараясь не глядеть на Него.

- Борман! – выкрикнул-выскрипел замполит, как-то растерянно даже, со взвизгом. – или Ворман? Не чётко написано…

Ефим медленно, корпусом, склонился к коленям, и распрямился неспешно. Был он человек сугубо штатский. Форма – вся в морщинах и складках, весела на нём. Одно плечо было ниже другого, длинные пальцы узких кистей лениво сжимались –разжимались. На лице было некое блезгливое выражение, похожее на то, что мне приходилось наблюдать в детстве, в Фергане и по пути к ней, а похзже – в зоопарке, на лицах верблюдов, язык не поворачивается, назвать  их «мордами»!  Глаза Ефима, жёлтые, обычно  скорбные, сейчас были ироничными:

- Можно и вор вам… - чётко но лениво произнёс Ефим. Но правильно пишется «Борман», с одним «р» - и сел.

-Встать! – рявкнул каплей – Издеваться!?

Ефим, так же неспешно, поднялся, молча пожал плечами. Дрожащим от бешенства голосом замполит сказал:

-Ефим Самуилович?

Ефим кивнул. Комбат глядел на него с прищуром, в глазах было скрываемое веселье, которое он хотел скрыть от замполита, но показать и Ефиму, и нам троим.

Коля не обращал внимания, на не касавшееся его происходящее, думая о своём.  Юрка моргнул голубыми глазищами на бледном до синивы, плаксивом, большеротом лице. Слушал он не без заинтересованности. Я весь подобрался, сжался, ловил каждое слово, следил за мимикой лиц, выражением глаз. То был цирк – салага и всемогущий замполит, на которому не то что сказать что-то не так, посмотреть не так – нельзя было.

- Образование средне-техническое…прекрасно…мастер термического цеха…К печи что ли его приставить? Но какой из него кок? Неряшлив, медлителен., ленив, судя по виду…

Ефим молча кивал на каждое слово замполита, а взгляд его стал излучать  неустрашимую силу. Тут вмешался командир, обращаясь к замполиту:

-Аврамов! Я его отобрал для службы ПФС, лично обучу и два года буду абсолютно спокоен – грамма не позволит уворовать!

Замполит как-то угас, но злость ещё душила его, и он попытался ещё куснуть противника:

- Борман…национальность?

-Москвич, товарищ капитан-лейтенант! – Чётко отрапортовал Ефим.

Замполит начал приподниматься со стула, сипя:

-Издеваетесь, мотрос?

-Считаю, что Вы надо мной издеваетесь, товарищ капитан-лейтенант. Перед вами анкета, в которой всё про меня написано и фамилия чётко напечатана, и национальность - еврей. Подтверждаю, что я не немец, не калмык, и не чукча, а русский еврей, родившийся в Москве.

-Гордитесь?

-Горжусь, есть чем гордиться.

Махнув рукой, замполит продолжил работу:

-Шмуль Юрий Моисеевич

Юра неловко встал. Был он ужасно нескладным. Отвечал тихим голосом, чётко выговаривая каждый слог.

-Национальность…русский?! Быть такого не может! Что скажите, Шмуль?!

-Так в свидетельстве с рождения было написано, так и в паспорте значится.

Шмуль – ладно, но Моисеевич?!

-Оставь, запалит, всё бывает… - Вмешался командир., - Ты сам Аврамов…А парнишка хороший, робкий только, ничего, окрепнет, возмужает… Смотри, два курса московского физтеха! Чтобы поступить и продержаться, нужны способности и трудолюбие! А он ведь не бросил институт, а его призвали. У меня он через полтора года будет первоклассным специалистом!, лучшим оператором СОН, помощником приборного радиотехнического завода будет.

Закончив со Шмулем, замполит закурил и начал читать мою анкету. Тягучим вяловатым взглядом посмотрел мне в глаза, давая мне понять, что удивлён, что я не отвожу взгляд.

-Так, призван на год позже. Почему?  Понятно, учился, но не доучился… Родился в Архангельске? Не москвич?

При первом же вопросе я распрямился как пружина, вытянулся по стойке, радуясь, что смотрюсь по строевому, подтянуто и опрятно. На последний вопрос  ответил чётко:

-Не москвич по рождению, но призван из Москвы. Родился в Архангельске. С семьёй жил в Перми, Вологде, Самаре, Ростоке-на-Дону, а в эвакуации – в Фергане и Шадринске.

- Не Пермь и Самара, матрос, а?

-Города Молотов и Куйбышев, товарищ капитан-лейтенант!

-Теперь правильно…так... Одесское высшее мореходное училище, курсант, электромеханический факультет… Отчислен по собственному желанию? Ответьте искренне, самоволки были? Сколько?

-Зафиксированных две, товарищ капитан-лейтенант!

Он удивлённо поднял брови., но я продолжал:

-Длительность каждой по 45 суток…

-Сколько?! – Подпрыгнул замполит, а командир радостно улыбался и крутил лысой головой, щуря глаза.

-Две самоволки по 45 дней, за которые и был списан в числе группы, нарушивших дисциплину во время плавпрактики на судне Поти. Мы в горы ушли и пешком добирались. Хотели дойти через Кавказ и Крым до Одессы и превзойти подвиг Бендера и его сподвижника Воробьянинова. Не привзошли. В Керчи были отловлены и с позором  были доставлены в экипаж родной мореходки. Но нас простили почему-то. Наказан был, без лишней строгости, только руководитель практики, который без ведома капитана выставил нас с вещичками на причал, превысив свои полномочия. Относительно второго случая – решил бросить мореходку, подал соответствующий рапорт. Командование медлило, тынуло… С  учётом того, что пагонами мы не были отягощены – присягу с посвящением в мичманы дают пятикурсники, а лейтенантские пагоны запаса полагались лишь на шестом году, не счёл я преступным провести время ожидания не в опостылевшем экипаже,  а в частных домиках в окрестностях Одессы, можно сказать,  области с подругой и собутыльниками. Но пил я немного.

Мог бы я всего этого и не говорить, но мне весело, отчаянно. Не хотелось победы меньшей, чем у Бормана. Но не получилось. Смял меня замполит, неплохой психолог…

-Начинаю понимать – сказал он, вчитываясь в анкету. – Так, отец начальник ГУУЗиК Минморфлота...член…так-с…завпарткабинетом ГЭС-I… Скажите, матрос, что сей ГУУЗиК означает?

-Главное управление учебных заведений и кадров.

-А что есть ГЭС –I?

-Электростанция в Москве, которая в Кремль ток даёт!

-Да-а, с ы н о к…- Добреньким скрипом втоптал меня в доски казарменного пола под ногами замполит, но снова, в который раз, встрял спаситель-командир:

-Электромеханический факультет, три семестра, плав практика, слесарь-сборщик моторов на автозаводе! Пиши, замполит :оператор ПУАЗО в ПРТВ. Прекрасный будет приборист, а там погляжу.

Замполит заспорил:

-Анархиста неприкрытого берём, командир, да ещё куда! На станцию орудийной наводки, под сердце батареи!

-Ну, что ты! Какой же он анархист? Комсорг учебного отряда, а какой перед присягой концертик из ничего соорудил?! Маяковского импровизировал – слёзы из глаз текли. Помнишь? Мы же с тобой рядом стояли, видели, что слёзы в его глазах стояли настоящие! А сценка «Против хулигана»? Какие чудеса гибкости показал – каучук! Мостики, фляки, сальто, хождение на руках вокруг сцены? А пародия на строевую песню? Сам ведь всё сочинил! Мы же все ухохатывались… Берём?

-Бери, командир, да не замарайся… Чую – г….цом попахивает!

-Читал я в анкете его автобиографию, собственноручно написанную. Восхитился – каждое слово к месту и искренне, без оправданий. Поразил меня его почерк, словно я сам писал…Но мне такой текстик не сплести бы… Беру – и точка!

Командир встал, распахнул дверь в казарму, гаркнул:

-Батарея! Готовность номер один! – И мгновенно затопали сотни ног. Всё задвигалось, побежало на выход, на сопку, к боевым постам и расчётам! Обращаясь к каплею, капитан сказал:

-Товарищ капитан-лейтенант! Замените меня наверху! Час боевой учебной стрельбы. Я подбегу через четверть часа. – И побежал замполит, отмахнув ладонью «честь», как положено, выполнять приказ начальника.

Мы четверо топтались перед командиром, и были уже все влюблены в него, не жалели об учебке и не желали других мест службы… Ну, а замполита, думалось, стерпим как-нибудь, притрёмся! Было у меня предчувствие, что не долго этот замполит тут будет, и прав оказался. Больше мы не «беседовали» с ним. Уехал с женой и дочкой в отпуск и не вернёлся больше. Перевели в плавсостав флота. На его место приехал из Серероморска капитан Любенко, разжалованный аж из подполковников. Имел он прежде кресло в Политуправлении СФ. Был он гитарис, балалаечник, певун народных песен – душа нараспашку!  Бывало, мы с ним выпивали с его холодном финском домике над ручьём… Ночи проводили в разговорах… Я пил совсем мало, а он по чёрному, плакал и клял несправедливость судьбы…

- О нём не надо, Борух! Меня интересует песня, что ты сочинил. Изобрази.

Я поднялся на ноги, одёрнул брюки, принял «строевой» вид.

-Концерт придумал и поставил не я, Господин, а Борька Дрезинер, но он не хотел авторства своего открывать, предпочитал быть за моей спиной. На концерте он только песню спел Ив Монтана, хорошо спел, красиво. В сценке с хулиганом я играл со Сливковым. Он изображал пьяного амбала, пытался сбить меня, а я акробатическими прыжками и прогибами уклонялся, все смеялись…  После этого он стал старшину изображать, тоже всем смешно показалось. А ко мне присоединился Дрезинер. Был он двухметровый тощий парнишка. Сперва он был избран комсоргом, а я его замом, а через неделю, я занял его место. .. На сцену поднимались и другие ребята, способные попеть и покривляться, становились « кавалерийским строем» По команде: «Запевай!» - топтались на месте, высоко задирая колени, что вызывало смех, и пели. Текст я сочинил на известный мотивчик пионерской песни «До чего же хорошо кругом!», и здесь я рявкал, изображая старшину: «Кругом!», а потом пел дальше жалобным «козлетоном»: «Мы над Озерком идём, и дорога растакая, наши ноги заплетает, но ногами мы идём, до чего же хорошо…» И опять рявкал: «Кругом!»

Я с удовольствием отметил, что Иисус смеётся и подумал, что он «видит» всю нашу группу «артистов» через меня. Я закончил петь и сел по-узбекски. Смех прекратился и мягко прозвучало:

-Доешь, Борух, всё что осталось и допей.

Я поспешил выполнить сказанное: жевал, грыз, пил, глотал…и торопливо досказывал, чувствуя, что время  разговора проходит, что будет «смена декораций»…

-Изумительный человек был наш комбат! Напрасно мы трепетали при его появлении, тогда, в учебке, наблюдая, как подчинённые его волоком извлекают из залива из плотов лесовозов сырые брёвна, распиливают их на чурки, колют на полешки, складывают вокруг казармы и вдоль дороги в километровые поленицы…

Мы и сами успели ещё повкалывать до кровяных мозолей на ладонях, не понимая до поры смысла этой работы… Уже пошёл снежок – первый раз – 23 августа- когда мы стали укладывать звонкие, ветром просушенные, дровишки в каменные сараи, оставленные ещё немцами с войны…  Лишь полярной зимой оценили мы заботу командира и его предусмотрительность! Сколько раз, бывая на чужих батареях, в частях, видел я зачуханных матросов и солдат, в темноте и пурге выковыривавших брёвна из снего и льда… Ад кромешный! В казармах сырость и холод, дым ест глаза, жратва недоваренная, полусырая! А у нас намбатарее – рай! На лошадке в саночках поъедешь к сараю, звенящих полешков набросаешь, отвезёшь в казарму, на камбуз, к офицерским домикам, к бане – везде тепло, сухо и весело. А полярная ночсь уж не так страшна!

Здесь прервал меня Иисус, стал сам говорить, а руки его проделывали неожиданное. Он взял пустой кувшин и щелчком расколол его на черепки. В дакие же черепки превратил пиалы, блюда, подносы. Образовалась груда коричневых обломков. Он ладонями с двух сторон сдавил эту кучу – и всё обратилось в пыль, и пыль эта посыпалась на землю не отяготив травинки! И сказал:

“Командир ваш, Александр сын Михаила, добрый был человек, хоть и воин. Убивать не хотел, даже на войне старался не убивать. Сам изранен был, контужен  дважды. В строю был до конца войны. Горы трупов видел, грязь, кровь, блевотину, кал. Душу свою в чести сберег, хоть и носил маску атеиста. С детства трудился неутомимо и самообразованием добился знаний разносторонних, но не выпячивался по железному вашему правилу… Да, русские… осколки и выродки славян…Ведь и имя-то "россы", "русичи" иноземцы для вас придумали. А нынешние россияне и двух своих колен не знают, бедные… Потому за чужие и свои грехи бестолково маетесь. Позвал:

«Хранитель, появись в облике!» 

И возник хранитель, теперь был он в сером плаще с круглым облегающим голову капюшоном, длинном, до земли, стоял он лицом к ним двоим за стволом поваленной березы, точно на том месте, где был родничок-фонтанчик. Лицо его было словно из мрамора или гипса, смертельно белое, безбровое, с ледяными глазами без ресниц, ни бороды, ни усов.

«Смертного допустил ко мне ты, Хранитель. Он говорит, что шел на видение "облачного креста", многие идут на крест…

Много больше в ужасе бегущих от креста.»

Голос его был холодным, металлическим, без интонаций.

«Оставим бегущих… Пора  вести смертного дальше. Он подготовлен… Ты свое дело знаешь…»

Он встал и пошел мимо меня по полю. Хранитель жестом показал, чтобы я следовал за Спасителем. Я пошел и услышал:

«Остановись, обернись!»

Остановился, обернулся и увидел себя, спокойно сидящим там же, где и раньше. Посмотрел на себя в испуге. Увидел, что на мне длинный   серый грубый плащ до пят, на голове капюшон.

«Пошли!»

«А как же этот? Остаётся?»

«Что, жалко? Пригоршня праха… Иди.. Не пугайся, данное тебе тело не хуже того, оставленного.» Я побрёл, заплетаясь ногами, распахнул плащ, посмотрел на себя и заорал:

«Да что же это такое! Ни волосинки, а главное, нет пупка!» Иисус обернулся на мой вопль, улыбнулся саркастически, а Хранитель произнёс:

«Ну, положим, волосишек у тебя и было не ахти! А пупок тебе на что? Тело то не рождено, а слеплено! Зубки все целёхоньки, без ужасных  коронок и отвратительного протеза!

Хранитель, прилепи ты ему этот пупок.»

«Сделано, Господин!»

Я сразу же увидел  на обычном месте пупок…

Шли к поляне, от которой я панически бежал.

 

 

Пока шли мы полем, вспомнил я каждый свой шаг утром в засоренном валежником смешанном лесу по пути к поляне, над которой "стоял" крест. Шел я, удивляясь скорости своего  шага и неутомимости своей. Вышел на запущенную, заросшую подлеском и крапивой просеку и четко осознал, что я уже рядом с нужным местом, что идти надо напрямую, через заросший крапивой овраг. Я пошел по стволу ольхи или осины, оступился, зачерпнул в сапоги воды из ручья, обжегся крапивой. Выбрался на пригорок на краю оврага, разулся и вычистил травою изнутри и снаружи сапоги, отжал носки и брючины. Почувствовал, что сидеть нельзя, времени нет! Поэтому быстро обулся и уже чуть не бегом двинулся к светлому пятну поляны. Вышел на поляну, окаймленную высокими красивыми елями, березками, рябиной и дубом. Поросла она цветами лесными и полевыми, а трава не ней - мне по плечо. Кругом гудели насекомые, а птиц слышно не было. Ветра не было, лапы елок не шевелились. Упал я в траву на спину и раскинул руки-ноги и посмотрел в небо: нет никакого креста! Ни облачка! Тут внезапно возникла мысль, что надо бежать отсюда! Я вскочил, схватил рюкзачок и ринулся к елям, поднырнул под хвою и прижался щекой к липкому от потеков смолы стволу. Почему я побежал, от чего спрятался?  Не мальчик ведь робкий, наслушавшийся сказок страшных. В далеком детстве своем проверял храбрость свою, гуляя по малаховским кладбищам: общему,  еврейскому, татарскому. Понял я тут, что когда дремота подступала привиделось мне, что несколько елей упало на поляну. Показалось, что одна из лап сначала хлестнула меня, а потом придавила и, обламываясь, проткнула. Я подумал, что если умру не мгновенно, а буду истекать кровью, ощущая боль от ушибов и переломов. Подумалось, что найдут меня рабочие леспромхоза или лесники, опознанием власти озаботят. Вот на этой мыслишке я и вскочил, и теперь стою под елью, сухая хвоя лезет в глаза, сыплется за ворот, пахнет смолой. Подумалось, что на поляну кто-то идет, и я  тут неуместен, вот и прогнали меня страхом. Я стал поглядывать в сторону поля за опушкой, но никого не увидел. Поле в кормовых травах было уже сухим, ярко-зеленым, утренняя роса уже сошла. По краю поля справа был клин необработанной бугристой земли, густо и высоко поросший дикими травами и обсевками прошлых лет: были там кустики овса и что-то из бобовых. Дальше были  кудряшки лозняка, ольхи - по краю затянутого ряской болотца. Из болотца торчали в беспорядке черные обломанные гниющие стволики умерших деревьев.

[Дальше две страницы рукописи отсутствуют. Листы были продырявлены дыроколом и поэтому при падении папки, а она у меня падала, видимо оторвались. Может быть ещё где-нибудь всплывут.]

 

Место было конечно, то самое, и лес вокруг был все тот же. Но свободное пространство полян по идеальной окружности было как- бы ограждено от окружающего прозрачной мерцающей границей-стеной. Травы густой и высокой, полной ароматов и мошкары не было. Почва под ногами была странная. Звуков и запахов не было никаких. По свободному пространству ходили и в нем сидели, лежали как бы человеческие, но плавно меняющие облик фигуры. У меня появилось желание сосчитать их. Вывел меня из полушокового состояния  ровный механический голос  Хранителя, ставшего   для меня вдруг невидимым, но я умудрялся ощущать его рядом или надо мной:

«Место это не лучше и ни хуже иных. Многие годы на поляны эти егеря  и браконьеры приволакивали туши убитых животных, здесь разделывали, здесь разводили костры и жарили, и пили здесь, пролита была даже кровь человека здесь. Земля здесь немало напитана кровью. Поэтому трава высока и густа. Не пытайся сосчитать тех, кого видишь. Не удастся это тебе. Я зову их евангелистами. Это те, кто сами на себя возложили или дозволили иным возложить на себя тяжкую ношу свидетельства о Жизни и Деяниях Иисуса. Число их меняется. Один из них временами выглядит псом, т.к. желал быть псом, гонящим стадо Христово, а другой изобразил себя любимцем Иисуса и намекал на свою собачью преданность. Вот и он порой  "преображается". Такова воля  Господа. Облик же других меняется в зависимости от того, какие годы они вспоминают, молодые или преклонные. Пускает же их в ваш мир Господин, чтобы видели плоды трудов своих. Они стараются прослеживать жизни потомков своих родов. Ты им не интересен. Может быть только Матфи немного заинтересуется тобой».

«Разве это милосердно?»

«Тебе ли рассуждать о милосердии? Не лезь в учителя, не дано это тебе. Пытайся подобрать, уразуметь крохи и вынести их в мир смертных. Там найдутся те, кто по крохам истинное обретет. Не тебе одному открывается малая картина Мира Божия. Дает это знание Господин одномоментно очень и очень многим из разных земель, народов. Каждый из них может вынести очень немногое».

 Повисло молчание. Я чувствовал на своих безволосых щеках слезы. В это время Хранитель произнес:

«Иди, Борух, спрашивай, вслушивайся в ответ. Звучание слов будет тебе не знакомо, но понимать будешь на своем наречии. Можешь задать вопрос Господину. Получишь ответ через меня. Ко мне же можешь обращаться без ограничений».

Слезы высохли, и я пошел по поляне. Первое, что я ощутил, это непривычно жаркий для меня воздух, не душный, а именно – горячий, словно отражённый от раскалённого песка или камней. Под ногами у меня было и то и другое, а еще колючки, веточки сухие, листики пожухлые. Присутствие солнца или движения воздуха я не ощущал.

В центре поляны я увидел беззвучно бьющую струю "фонтанчика" высотою в два моих роста. Струя ощутимо холодная, свежая, но без лужицы или ручейка от нее. К струе подходили фигуры: кто-то с чашей в руке, кто-то с кистью винограда, кто-то омывал лицо, руки или пил из ладони, но очереди не возникало- струя легко разделялась… На  белоснежной  большой кошме лежал Иисус, совершенно обнаженный, лежал на спине, положив руки под голову, глаза Его были закрыты, лицо спокойно, дыхание  медленное, ровное, глубокое. Он был совершенен, прекрасен! Услышал шепот:

«Он отдыхает, но работы своей не прерывает. Хотя это не значит, что Он прервал свою работу».

Я отошел в сторону, и увидел вблизи на коленях сидящего опрятно одетого гиганта, почти такого же могучего, как Господин, но старше. Лицо его было поднято к небу. Он напоминал каменное изваяние, только вот слезы с этим обликом не вязались…Мне было подсказано, что это Шимон, и я тихо отошел. Подошел к крупному полноватому человеку, сидящему на круглых цветных подушках. Ноги его были сложены по  восточному. На коленях стоял поднос, на котором лежала горячая еда, куски которой он брал мягкими большими пальцами и неспешно ел. По лицу его градинами тек пот, но было оно уверенным и полным какой-то бульдожьей силы. Глаза были по рачьи выпучены и полны холодной жестокости. Шепот сообщил мне, что это Шауль. Я отошел. Обошел я вокруг всю поляну, рассматривая людей разных возрастов. Никто не обращал на меня внимания, даже взглядом ни один не скользнул, будто и не было  меня среди них. Я уж отчаялся поговорить с кем-либо. Одни лежали, другие сидели или ходили, и вокруг каждого был свой ландшафт, возможно тот, который сопровождал их воспоминания: каменистый песок, сочная зелень, сухой ракушечник и блеклые водоросли на берегу реки или озера. Подходя близко, я ощущал разные ароматы, видимо характерные для тех мест.  Люди интересны мне, а эти были интересны необычно, и я вглядывался  в их фигуры, позы, отмечал манеру движений, старался рассматривать лица и старческие и юные. Звуков я никаких не слышал. Там, где никого из них не было, почва - пол напоминала пластик или палас. Пошел к струе фонтана, ко мне она услужливо не склонилась, но умыться и напиться из ладоней позволила, тогда я побрызгал еще под одежду на грудь и тело, почувствовал легкость и прилив бодрости.

Подошел я к кошме и стал медленно, от ногтей, рассматривать спящего. Любые слова будут неточны и блеклы при попытке описать увиденное. Это надо видеть! Упала тень, это тихо подошел пожилой мужчина, чуть повыше меня ростом, но более коренастый, длиннорукий, чуть кривоногий, очень легкий в движениях. Взгляд отметил смуглую плешь, низковатый лоб, густые рыжеватые брови и такого же цвета венчик волос вокруг плеши. .Лицо подошедшего было некрасивое в глубоких горьких морщинах, с парой бородавок, большеротое и толстогубое, карие мутноватые семитские глаза, полные тысячелетней скорби, нос толстый, седоватая борода и усы .всклокочены, зубы редкие, желтые. Он посмотрел  на меня, но не открыто, а боковым зрением. Было видно, что он напряженно что-то обдумывает, прикидывает, как бы мысленно с кем-то советуется. Руки его жестикулировали, как будто он задавал вопросы и получал ответы. В моем мозгу появились слова-подсказки:

«Позволь тебя поприветствовать Матфи, мудрый, мир тебе!»

Я произнес эти слова с робостью. Он кивнул чуть заметно, губами пошевелил. Пауза затягивалась. Кошачьим, грациозным движением он присел на пятки. Под ним появилась небольшая плотная циновка, в руке его возникла пальмовая ветвь, и он стал бережно веерообразными движениями освежать спящего. Властным движением другой руки он усадил меня на образовавшуюся низенькую скамеечку на трех ножках.

Гортанно  почти шепотом он стал говорить. Я понимал его слова, как будто у меня в мозгу работал переводчик:

«Мир тебе, возлюбленный! Глубок сон Его и безмятежен, ничто человеческое Ему не чуждо, но Он может совсем не спать. Кто тебя слушает, почтеннейший?

«Хранитель».

«Понятно, что Хранитель».

Сказано это было с раздражением.

«Имени не знаю».

«Тогда скажи, где рожден».

«На побережье Белого моря в городе Архангельске».

Он радостно улыбнулся:

Архангельск! Славно! При этом Хранителе можно…Тебя ведь Борухом звать, не лучшее из имен».

Он говорил быстро, тихо, взглядом и мимикой давая понять, что это секретный разговор:

«Имею большую родню среди твоего народа, и интерес имею. Ты не бойся, вернешься к смертным, еще поживешь, помучаешься… Окажи мне услугу на обоюдном интересе».

Я кивнул.

«Скажи тому, кому служишь, пусть бережет семя свое, сына своего. Последний он в моем роде! Есть правда дальние… Семя моё по разным станам разметалось, да в других странах уже и исчезло. Тут один остался. Троих ты знал, мир тесен! Помнишь Василия Алексеевича?»

 «Добряк, горький пьяница, по командировкам меня в Ахтубинск таскал, раками и редкой рыбой угощал.. . Я ему 25 рублей не успел отдать. Умер он. Только на похоронах я понял, что он еврей».

«Ты его, покойного, в лоб поцеловал, прощения попросил…»

«Любил он меня не знаю за что.»

«За то, что ты слушал его всегда внимательно и с уважением. Знал ты и Николая».

«Николая Николаевича, полковника из «серых»?»

«Истинно! А третьим был Юрий».

Никогда бы я не догадался, что он еврей. Был он синеглазым, русак рязанских кровей, развеселый забулдыга. Работал механиком-прибористом в Жуковском. На полигоне не раз работал со мной в паре.

«Да, почтенный Матфи, тесен мир! Скажи, мудрый Матфи, а есть среди твоей родни известные мне люди или известные из истории?»

«Александр Меньшиков, а еще Александр Мень. Ты еще о нем не слышал, но он в историю вашу войдет. Убьют его жестоко, а убийц вы не сыщите. .. Меньшиков? Как же? Он же из конюхов! Чем сильны? Мы умеем приспосабливаться. И ещё, уж совсем отдалённый мой родственник… быть тебе  у него наёмным работником, но вместе с тем – ему хозяином…»

«Так не может быть, почтенный!»

«Тебе ли , раб, знать, что может быть, а чего быть не может?!»-  Возмутился Матфи. Помолчал, крутя головой, «побадал» меня укоризненным взглядом…

Матфи что-то быстро начертил на земле, я взглянул, и он тут же стер нарисованное, а я перевел взгляд на грудь и живот Спящего, и еще раз поразился красоте рисунка мускулатуры. Матфи перехватил мой взгляд. Можно ли противоречить тому, кому пара тысяч лет?  Посмотрел на грудь и живот спящего, поражался красоте рисунка мускулатуры, ясно просматриваемой сквозь тонкую кожу без малейшей, казалось, прослойки жира.

«Удивлён? А, догадываюсь…» - Шепнул Матфи. «Он рождённый, конечно, но не просто так. За зачатие и выращивание плода отвечал Иоанн. Ему Всевышним даны были мощь Творца и Хранителя одновременно. Плод был крупен и крепок небывало. Роженице не по силам оказалось родить Его. Иоанн унял боль, разъял лоно, и плод извлек, оставил сладость воспоминания о выполненном долге продления жизни.  Всевышний наградил ее легкой смертью.  Другой Хранитель тело «расщепил» и унёс в Мир иной по воле Всевышнего… Иоанн пуповину перекусил, зализал, потому пупок такой красивый.. Было это в саду Ев Симанском, на краю потока… Иоанн сделал, что нужно. Омытый Младенец задышал и вздохнул облегчённо. Он ведь претерпел не только боль родовых схваток, но и ужас быть не рождённым! Его энергетика иная, не совсем, как у смертных. Но  Иоанн накормил Его по воле Всевышнего молоком молодой ослицы, а потом отнес его в дом  Иоанна и Мариам, у которых уже были дети, но Мариам родила недавно и была полна молоком. Ни одна еврейская семья не отказалась бы получить младенца даром!

После крещения Иисуса, Иоанн был возведен в Творцы. Из смертных я первым понял, что к народу моему пришел Мессия, Сын Бога. Я видел то, что другие не замечали. Господь открыл мои глаза. Рос Он стремительно, но необычность этого никого не удивляла. Он рано овладел разными наречиями. .Иоанн водил его по разным землям, давал послушать речь караванщиков из разных земель. Видишь, сколько я тебе рассказал, а в обмен прошу выполнить мою просьбу. Выполнишь?»

«Буду стараться, Матфи…»

Тогда Матфи продолжил:

«Одной ясной ночью шагнул я Ему навстречу, бегущему. Был Он обнажен, только тесемочки были на гибкой талии мальчика, удерживавшие «помеху для бега». Он приветствовал меня, а я спросил Его, не сын ли Он Иосифа и Марии. Он не отрицал, и я спросил, как случилось, что Он не обрезан по Закону. Он сказал, что тело, сотворенное Творцом, в усовершенствованиях не нуждается. Я спросил, Божий ли Он Сын. Он не отрицал. Я спросил, бессмертен ли Он. Он сказал, что срок его жизни около трех тысяч лет. Я спросил, случайно ли Он позволил мне узнать тайну, что не обрезан. Он сказал, что знал, что мы встретимся, но что другим знать этого не надо. Я попросил Его совершить чудо. Он сказал, чтобы я обращался к Нему словами «Господин» и приказал мне бросить все деньги на землю. Я бросил, но не все, а часть. На том месте возникло дерево с густой листвой и запахло зрелой уже смоквой.»

«Вот тебе чудо. О деньгах же не жалей. Никого не удивит это внезапно выросшее дерево. Упадет оно и рассыплется в прах лишь после моей смерти, а на третий день от быстро растущего побега возникнет новое дерево. Будет оно стоять до тех пор, пока народ мой не начнет исход из этих земель. Потом умрет тихо, как все умирает.»

«И Он оставил меня одного, а я бессмысленно ползал в пыли на четвереньках и плакал, но не о деньгах…»

Сколько длилось молчание? Не могу понять! Из руки спящего выскользнул на кошму крестик. Я с трепетом поднял его. Был он из сухого дерева, хорошо отполирован прикосновениями рук. Было непонятно, как  скреплены перекладины, казалось, что так он рос. Положил я его на кошму. Матфи зашептал:

«Он любил их делать, всем раздавал, кто хотел. Давал и приговаривал: «Неси крест свой». Крест он использовал и в работе своей плотницкой. Все, что делал было красиво. Семья Иосифа жила в достатке, но Он и копал и строил сам, ходил за живностью, лечил… Кто тогда думал об этих крестиках? Потом, уже после неисправимого крест стал символом духовным, Святой Крест…Куда там Звезде Давидовой! Ужас…ужас…ужас! – Застонал Матфи, заскрепел стёртыми зубами, стал молитвенно раскачиваться…»

Тут Хранитель «отключил» меня. Я попал в какую-то воронку стремительного движения, но не полета.

Я оказался в другой реальности, почувствовал песчинки на зубах, ощутил смесь запахов пота, мочи, услышал гул голосов и гудение мух, увидел пеших и конных, верблюдов, ишаков с грузами, снующих чумазых детей. На одном ребенке взгляд остановился. Был он светлокожим, но не белокожим, золотоволосым и держал за хвост ослицу. Она тащила его, а он хохотал. Тут я услышал голос Хранителя:

«Слушай, раб, я за твой разговор с Матфеем получил выговор от Господина. Обещаний ты давать не должен был. Больше не давай! Все.»

Второй год службы в Армии. 

Командировка была на батарею, расположенную в районе фьорда Ура-Губа. Случилось там ЧП. Личный состав батареи размещался в палаточном городке на сопке, а на склон той сопки был пустующий "законсервированный" бывший рыбацкий поселок в несколько десятков, явно не по-советски, аккуратнее и добротнее, построенных домов. Подобный поселок я знал и по Титовке. Из таких поселков несколько лет назад, из высших государственных и военных соображений, были отселены, в неведомое мне место, жители существовавших там ранее рыбхозов. Сколько таких поселков было не знаю, думаю - много. Во всяком случае в районе Лиинахамари, полуостравов Среднего и Рыбачьего ко времени моей там службы гражданского населения не оставалось. Покинутые, "законсервированные", а попросту брошенные поселки сторожили каждый по одной небольшой семье в два-три человека. В Ура - Губе это были муж, жена и их дочка - дошколенок. Эту девочку и ухитрился изнасиловать наш матрос из среднеазиатов, "чучмек". Теперь его должен был судить трибунал, до чего его должно было срочно исключить из ВЛКСМ. Парторг от участия в этом деле уклонился. Командировали меня, оформили документы, продаттестат, сам я бросил в рюкзачек пару банок сгущенных сливок, кирпичик хлеба, пачку махорки и несколько пачек недавно присланных мне среди прочего в посылке в посылке одноклассником Володей редких тогда даже в Москве сигарет "Ментоловые". Подоспел рейсовый пароходик "Ястреб" постройки еще дореволюционной, и я отбыл в путь. В местечке Порт Владимир пересадка, катером с базы подводников нужно было добраться сперва до их плавбазы "Кубань", затем к заброшенному причалу заброшенного рыбхоза, а там рукой подать. Но "до рукой подать" вмешалось заштормившее море, и старшина заставы пограничников, встретивший меня единственного, покинувшего дряхлый борт "Ястреба", обрадовал, сообщив, что проторчу я у него не менее трех суток (никогда в тех края х не говорили, о днях, а только о сутках из-за длительности полярного дня). Торчать в чужой части означало находиться в лучшем случае на шестнадцатичасовой хозяйственной работе, как бы "в наряде", картошку, там чистить, дровишки пилить-колоть, полы драить в казарме, на камбузе, в гальюнах… В потому, как только остались мы со страшиной наедине на пустом причале, от которого отвалил уже "Ястреб", я молча и незаметно вложил ему в руку теплую еще от живота бутылку водки, купленную мною час назад. Старшина невозмутимо отработанным движением пальца выковырнул засургученную картонку пробки, раскрутил бутылку, зажатую в кулаке, и в один недолгий глоток опустошил ее. Пустую же посудину аккуратно с причала пустил "в кругосветное плавание". Подобрев, сказа:

"На довольствие ставить тебя не буду. Получить по аттестату "сухой паек" на трое суток консервами на рыбзаводе - я помогу. Обойдешься без горячего, у нас - в обрез. Спать можешь в Ленинском уголке, там топчанчик, подушку и одеяло дам. Гуляй, сержант, на берегу, на глазах у меня,. А общагу к "рыбочистам" попасть не рекомендую - растерзать могут. Мне личный состав менять приходится ежемесячно - ветром шатает парнишек… Снимают напряженку подводники -завозят их сюда катерами по праздникам …Девахам с рыбзаводика без этого тоже не житье! Есть у меня под надзором еще несколько норвегов - рыбаков, увидишь еще, с ними общаться-разговаривать запрещено, держись стороной! Запалили мы их сейнер в наших водах, процедура обычная. Снасть, улов конфискуются. Команда и "лайба" их под арестом до обмена на наших таких же бедолаг, или до выкупа. Выгодное дело - у них и уловы лучше наших, и снасть - патрон, что ам говорить… А у наших рабачков гнилье и то и другое… Живи сержант и радуйся отдыху. Дай-ка я тебя обласкаю.." И он быстро, профессионально ощупал меня всего и проверил содержимое рюкзака. Сказал:
"Хвалю, воздержан! Я тобой доволен, благодари…" Я отблагодарил - дал пачку сигарет. Шли с причала, нагибаясь вперед, навстречу тугому потоку влажного ветра, который не давал говорить. Сошли с берега на сланик - почти без почвы, так - песок, дробленые ракушки какие-то, истлевшая мешанина водорослей… Старшина выковырнул сигарету из пачки, прикурил, удивленно присвистнул- прочитал внимательно надписи на пачке. Хорошие сигареты! Спасибо! Не доводилось…
Затем мне до верху насыпали в рюкзак консервы на выбор, свежайшие. Получил я подушку и пару плотных одеял, перекусил плотно и спал часов двенадцать!
На следующий день увидел "норвегов" Не скажу, чтобы мне они были интересны, важнее было показать пограничникам и иным "наблюдавшим", а таковых не быть не могла, полнейшее свое равнодушие, или некоторую жалость, сочувствие к эксплуатируемым капиталистами пролетариям. Группка была невелика - пять или шесть человек, стояли тесно на кромке прибоя. Один был несколько впереди. Он зашел в воду так, что накатывало на него валы стального цвета холодной воды достигали выше колен, до пояса даже, а брызги должны были заливать и лицо - ветер дул с постоянной умеренной силой, был тугим, влажным и холодным, с мелкими вкраплениями не снега еще, а того, что называют "крупой". Одежда "норвегов" была хороша: непромокаемые и, наверное, теплые штормовки с капюшонами, у нас подобных было не найти. По слухам штормовки их были на гагачем пуху, такие же брюки и нечто вроде сапог - рассмотреть их не смог. Видел также, что под штормовкой были на всех шерстяные светлые свитеры с высоким свободным "горлом", на головах - капюшоны, слегка затянутые вокруг бородатых обветренных жестковатых и в то же время детски- просветленных лиц. У одного капюшон не был одет на голову, и голову укрывала цветная вязанная шапочка с большим помпоном. У того, что стоял вперед, капюшон тоже не был накинут, и шапочки не было. Ветер трепал его длинные светлые волосы, очень длинные и волнистые. Видел я их со спины и сбоку, пока шел к причалу, дойдя же до причала, увидел их чуть в профиль и немного сверху. Все они молчали. Никто из них не курил. Они просто смотрели на море, и было понятно, что море это и ветер для них родные, а твердь под ногами чужая, нелюбимая. Сколько они так стояли до моего прихода не знаю, при мне же - не менее часа. Я выкурил две махорочные толстые самокрутки и одну сигарету, замерз и собрался пойти к рыбзаводику - поболтать, если удастся, с молоденькими, где-то навербованными, в деревнях, видно, девчатами. Но прежде, тот что стоял в воде, впереди всех, сделал жест рукой за спину, по этому жесту, стоявшие стали поворачиваться и медленно уходить по берегу. Он же сперва сделал несколько шагов назад, не оборачиваясь, лишь на кромке прибоя развернулся, словно подольше хотел видеть простор, а не погранзону суши. На короткий миг он повернул о мне лицо, и я рассмотрел, что в аккуратных бородке и усах лицо его мокро от соленой "морской пыли, очень спокойное лицо, красивое и твердое. Потрясли огромные синие глаза и явно выраженная лично ко мне чуть брезгливая какая-то жалость… Я мгновенно разозлился даже, как он смеет меня жалеть! Да кто он такой, чтобы меня жалеть, а то и презирать? А он уже и не смотрел на меня вовсе, а уходил вслед за своими товарищами, и я забыл сразу о своей злости, удивившись тому, как он громаден и могуч высокой стройной своей фигурой и легок невесомой неспешной походкой. Подумалось, верно капитан сейнера, может хозяин других, бредущих впереди. Ветер внезапно стих. Я забыл о них очень скоро, как только неожиданно как-то из губы вывернулся стремительный катерок, возник вблизи меня и старшина-пограничник с моим рюкзаком в руке. Причалил катер, с хохотом, криками радостно ссыпались с него на причал чернобородые матросы, старшины, молоденькие офицерики, а мой старшина молча сунул мне прямо в карман шенели мои документы, отдал рюкзак и сильным шлепком пониже спины буквально послал меня на палубу катера, который стремительно, как появился, стал убегать обратно в сторону губы.
Сразу улетучилась из внимания моего странная эта группка чужаков из неведомого закордонного мира, нахлынули новые впечатления: пустые какие-то разговоры с матросами на окатываемой волнами скользкой палубе, легкая тошнота от болтанки. Но очень скоро штормящее море сменилось стальной гладью губы, внимание привлекли гигантские кашалотообразные туши невиданных подлодок. Атомные - догадался я, вспомнив тихие разговоры многих случайных попутчиков еще на "Ястребе", когда говорил им, что следую на Ура-Губу. Возникла и скалой нависла над ставшим крошечным катерком громадина плавбазы. "По трапу только бегом" - вспомнилось из корабельного устава. Я поднялся на борт и после мгновенного оформления прибытия, практически без проверки и опроса, видимо тщательная проверка была проведена во Владимире, оказался во чреве плавбазы, где царило полусонное царство полосатой полуголой матросни, но и ощущалась гостинечная, но не шумная, суета еще не отошедших ко сну или уже вставших после сна.
Плавбаза содержала десятки кают и кубриков с двух и трехярусными лежаками-нарами, множество кают-компаний, учебных классов, камбузов, душевых, гальюнов, гладильных прессов, ленинских прессов - все для жизнеобеспечения и отдыха нескольких сотен подводников в периоды после плавания или подготовки к работе, учебе. Масса впечатлений ждала меня впереди…
«Были мы в местечке, называвшемся Озерко-Восточное, на полуострове Средний, над Мотовским заливом, в учебном отряде: призывники 22 июня 1956 года, все москвичи, спецнабор, почти 200 человек. Это были те, кто «косили» от армии или имели отсрочки по учёбе или другим причинам, так что компания была разношёрстная. Занимали мы две казармы из трёх, линейкой построенных вдоль дороги над заливом. Казармы были деревянными, явно финской постройки. В третьей предполагалось разместить личный состав зенитной артиллерийской батареи, командовал которой малорослый крепыш-майор в чёрной флотской форме, но погонами с красными полосами – звание сухопутное. Нам всем этот майор даже из далека казался ужасным: командирский голос его был тонок, но звонок и грозен, слушались его подчинённые также и во флотской форме, с погонами «СФ». Звания у них звучали странно: матрос, старший матрос, потом вдруг – старший сержант, сержант, старшина. Не старшина первой или второй статьи, как принято на флотах, а просто – старшина…
Месяц мы занимались там строевой подготовкой, зубрили уставы… Мне всё давалось легко, сказалась школа мореходки. Был я влюблён в своих командиров – старшину I статьи, особенно в ротного «старлея»…
Мы заканчивали «учебку», приняи уже присягу, разное было за эти недели, была у меня даже «стычка» с «приблатнённым» , со Сретенки, парнем. Был он на голову выше меня и за что-то возненавидел. Уж не знаю как, умудрился я с первого удара сокрушить ему нос. Он буквально захлебнулся кровью. Его, упирающего, озверевшего, оттащили приятели-приближённые, иначе было бы мне туго…

Из воспоминаний Ягупьева Бориса Григорьевича

Мы были приведены к присяге и со дня на день должны были отправиться к местам постоянной службы. Я был зачислен в группу, которая направлялась служить на Новую землю, с точку, который красавец- ротный, светлоглазый блондин с чапаевскими усами, назвал «конец географии». Не верно говорить «со дня на день» о заполярном дне, говорить следовало « с часу на час». В период нашего ожидания в казарме появился старшина соседней батареи, за спиной которого был мешок из полосатого наматрасника. С мешком этим старшина прошёл в командирскую комнату. Вскоре оттуда прокричали команду:
«Рядовые матросы Галкин, Борман, Шмуль, Ягупьев – к командиру!»
Из этих троих я встречался лишь со Шмулем, нас было всё же две сотни, а срок общения – четыре недели, всех не узнаешь… Этот же прославился, в компании с братом моей будущей жены и ещё троих, имена которых из памяти стёрлись, одним приключением. Нарушителей дисциплины, неумех, спорщиков-болтунов в армии наказывают, как известно. Эти были во взводе лейтенанта Карлуши, одутловатого человека с сонным взглядом запойного интеллектуального дебила. Тот, для своих нелюбимых придумал совершенно идиотскую работу: из плит сланца и кругляков-валунов построить плотину у моста на пороге, под которым, в каменном ущелье, протекал ручей, полноводный и бурный, с водой очень чистой и вкусной. В результате этой «комсомольской стройки» должно было возникнуть водохранилище, из которого удобнее и ближе будет брать воду для камбуза, казарм, на хознужды. Но тем, кому предстояло разъезжаться по другим местам, не было дела до будущих удобств. Идиотизм затее подкреплялся также тем, что инструмента никакого не применялось – даже простейшей лопаты, а о каком то там цементе и речи не было: только голые руки рабов-матросиков. К тому же работа велась только в часы личного времени или отведённые для сна. Сам же взводный, озадачив группу «нерадивых», отлучится на часок- другой, то ли попить, то ли вздремнуть. Полагал он, что мальчишки-горожане, заброшенные в безлюдье Заполярной неласковой земли, на краю залива ледяного моря, среди сопок и заболоченных низин, изнуряемые гнусом и сырым холодным ветром, никуда не денутся, и будут работать, хоть и без усердия. Главное, что спать уж никак не смогут! Упомянутая мной пятёрка решила иначе. Стоило Карлуше отлучиться, как они выбрались из котлована. Время было «ночное», хоть солнышко светило исправно, но было безлюдно, все спали, кроме дневальных в казармах, да часовых на сопке у орудий, да чистильщиков картошки на камбузе.
Незамеченные строители «гидроузла», пошли на запад сперва по дороге, потом свернули в распадок между сопок, и стали петлять, запутывая следы. В пути собирали и ели в изобилии созревшие ягоды: чернику, бруснику, морошку. Пробовали даже сырые подосиновики, которых там было превеликое множество. Курева не было, спичек тоже, их отобрал Карлуша.
Обнаружил побег через пару часов взводный. Сперва порыскал по округе сам. Не обнаружив дезертиров, испугался, разбудил ротного. Сыграли подъём всем нам, направили на поиски, но вблизи, не дальше прямой видимости казарм. Не обнаружили.
Узнал о ЧП вездесущий майор. Комбат связался с пограничниками. Почти двое суток прошли в заинтересованном ожидании. На Карлушу жалко было смотреть – такую вздрючку устроил ему ротный, пообещав оставить без погон.
Наконец беглецов привезли пограничники на открытом грузовике и оформили передачу ротному.
Эти олухи пошли прямо на Финскую землю. Их, естественно повязали, посадили на гауптвахту в Лиинахамари, до выяснения. Ну, начались разборки…»
Из воспоминаний Ягупьева В.Г.

Наш замполит не любил евреев...

Зашли мы вчетвером к командиру. Без лишних стол нам приказали раздеться и сдать ротному старшине форму., одеться в солдатскую зелёную рабочую одежду, которую принёс батарейный  старшина в том мешке из наматрасника. Взял он четыре папочки-скоросшивателя и скомандовал нам» «На выход!». Повёл он нас строем  в казарму зенитчиков.. Мы даже ни с кем не попрощались. Вещички наши личные через час принёс ротный старшина, и мы получили их от нового своего властителя, батарейного старшины. Нас сразу отвели в рабочую комнату замполита, где за  столом сидел капитан- лейтенант (чисто флотский по форме одежды и званию) – нога на ногу. Мы притулились у уголке.  Туда нас отправил ужасный майор, комбат, наводивший священный страх на всех в учебке. Нас рассадили на стулья у стенки перед лицом замполита. Старшина кратко доложил о нас и положил на стол папочки, вышел, прикрыв плотно дверь. Молчали, шелестели листочки наших личных дел, прочитываемых по очереди офицерами.  Заговорил замполит, красивый утончённый красотой,. Голос у него был скрипучим, резким, брезгливым:

-Галкин Николай Николаевич!

Названный легко встал, вытянулся по стойке «смирно». Был он крепеньким, коренастым парнишкой, плечистый, длиннорукий и мускулистый с простым, ясным,  открытым русским лицом с карими глазами.  Он был очень силён.  Во время чистки картошки в наряде на камбузе, он легко давил в кулаке не только картофелины, он в мелкую кашицу раздавливал морковку!

-Садитесь, матрос. Так, образование всего 7 классов…слабенько О! Шестой разряд токаря расточника имеешь?! Это ведь почти мастер! Семейное положение…женат?!

Галкин заулыбался и кивнул:

-Ребёночка ждём скоро…

Повисло молчание, прерванное комбатом:

-Это меняет дело. Не обратил внимания, когда отбирал. Виноват!

Встал командир, посмотрел и пощупал руки матроса и сказал:

-Пишите, замполит – в расчёт первой батареи, помошником заряжающего!

-Должен сказать, что работёнка эта, заряжающего стомиллиметровой зенитки - это  каторга! Но скоро я увидел, как Николай играючи обращается с двухпудовиками масляных снарядов, неутомимо, сосредоточенно, чётко! Через год он был послан на флотские стрельбы-соревнования. Вернулся победителем со званием «Лучший заряжающий соединения»  и стал старшим матросом. Получил благодарность и десять суток отпуска на родину, не считая времени на дорогу, и поехал к жене и, родившемуся к тому сроку, сыну, к родителям, которых обожал! А ещё через год он стал помошником командира взвода и получил второй отпуск.

- Борман! – выкрикнул-выскрипел замполит, как-то растерянно даже, со взвизгом. – или Ворман? Не чётко написано…

Ефим медленно, корпусом, склонился к коленям, и распрямился неспешно. Был он человек сугубо штатский. Форма – вся в морщинах и складках, весела на нём. Одно плечо было ниже другого, длинные пальцы узких кистей лениво сжимались –разжимались. На лице было некое блезгливое выражение, похожее на то, что мне приходилось наблюдать в детстве, в Фергане и по пути к ней, а похзже – в зоопарке, на лицах верблюдов, язык не поворачивается, назвать  их «мордами»!  Глаза Ефима, жёлтые, обычно  скорбные, сейчас были ироничными:

- Можно и вор вам… - чётко но лениво произнёс Ефим. Но правильно пишется «Борман», с одним «р» - и сел.

-Встать! – рявкнул каплей – Издеваться!?

Ефим, так же неспешно, поднялся, молча пожал плечами. Дрожащим от бешенства голосом замполит сказал:

-Ефим Самуилович?

Ефим кивнул. Комбат глядел на него с прищуром, в глазах было скрываемое веселье, которое он хотел скрыть от замполита, но показать и Ефиму, и нам троим.

Коля не обращал внимания, на не касавшееся его происходящее, думая о своём.  Юрка моргнул голубыми глазищами на бледном до синивы, плаксивом, большеротом лице. Слушал он не без заинтересованности. Я весь подобрался, сжался, ловил каждое слово, следил за мимикой лиц, выражением глаз. То был цирк – салага и всемогущий замполит, на которому не то что сказать что-то не так, посмотреть не так – нельзя было.

- Образование средне-техническое…прекрасно…мастер термического цеха…К печи что ли его приставить? Но какой из него кок? Неряшлив, медлителен., ленив, судя по виду…

Ефим молча кивал на каждое слово замполита, а взгляд его стал излучать  неустрашимую силу. Тут вмешался командир, обращаясь к замполиту:

-Аврамов! Я его отобрал для службы ПФС, лично обучу и два года буду абсолютно спокоен – грамма не позволит уворовать!

Замполит как-то угас, но злость ещё душила его, и он попытался ещё куснуть противника:

- Борман…национальность?

-Москвич, товарищ капитан-лейтенант! – Чётко отрапортовал Ефим.

Замполит начал приподниматься со стула, сипя:

-Издеваетесь, мотрос?

-Считаю, что Вы надо мной издеваетесь, товарищ капитан-лейтенант. Перед вами анкета, в которой всё про меня написано и фамилия чётко напечатана, и национальность - еврей. Подтверждаю, что я не немец, не калмык, и не чукча, а русский еврей, родившийся в Москве.

-Гордитесь?

-Горжусь, есть чем гордиться.

Махнув рукой, замполит продолжил работу:

-Шмуль Юрий Моисеевич

Юра неловко встал. Был он ужасно нескладным. Отвечал тихим голосом, чётко выговаривая каждый слог.

-Национальность…русский?! Быть такого не может! Что скажите, Шмуль?!

-Так в свидетельстве с рождения было написано, так и в паспорте значится.

Шмуль – ладно, но Моисеевич?!

-Оставь, запалит, всё бывает… - Вмешался командир., - Ты сам Аврамов…А парнишка хороший, робкий только, ничего, окрепнет, возмужает… Смотри, два курса московского физтеха! Чтобы поступить и продержаться, нужны способности и трудолюбие! А он ведь не бросил институт, а его призвали. У меня он через полтора года будет первоклассным специалистом!, лучшим оператором СОН, помощником приборного радиотехнического завода будет.

Закончив со Шмулем, замполит закурил и начал читать мою анкету. Тягучим вяловатым взглядом посмотрел мне в глаза, давая мне понять, что удивлён, что я не отвожу взгляд.

-Так, призван на год позже. Почему?  Понятно, учился, но не доучился… Родился в Архангельске? Не москвич?

При первом же вопросе я распрямился как пружина, вытянулся по стойке, радуясь, что смотрюсь по строевому, подтянуто и опрятно. На последний вопрос  ответил чётко:

-Не москвич по рождению, но призван из Москвы. Родился в Архангельске. С семьёй жил в Перми, Вологде, Самаре, Ростове-на-Дону, а в эвакуации – в Фергане и Шадринске.

- Не Пермь и Самара, матрос, а?

-Города Молотов и Куйбышев, товарищ капитан-лейтенант!

-Теперь правильно…так... Одесское высшее мореходное училище, курсант, электромеханический факультет… Отчислен по собственному желанию? Ответьте искренне, самоволки были? Сколько?

-Зафиксированных две, товарищ капитан-лейтенант!

Он удивлённо поднял брови., но я продолжал:

-Длительность каждой по 45 суток…

-Сколько?! – Подпрыгнул замполит, а командир радостно улыбался и крутил лысой головой, щуря глаза.

-Две самоволки по 45 дней, за которые и был списан в числе группы, нарушивших дисциплину во время плавпрактики на судне Поти. Мы в горы ушли и пешком добирались. Хотели дойти через Кавказ и Крым до Одессы и превзойти подвиг Бендера и его сподвижника Воробьянинова. Не привзошли. В Керчи были отловлены и с позором  были доставлены в экипаж родной мореходки. Но нас простили почему-то. Наказан был, без лишней строгости, только руководитель практики, который без ведома капитана выставил нас с вещичками на причал, превысив свои полномочия. Относительно второго случая – решил бросить мореходку, подал соответствующий рапорт. Командование медлило, тянуло… С  учётом того, что пагонами мы не были отягощены – присягу с посвящением в мичманы дают пятикурсники, а лейтенантские пагоны запаса полагались лишь на шестом году, не счёл я преступным провести время ожидания не в опостылевшем экипаже,  а в частных домиках в окрестностях Одессы, можно сказать,  области с подругой и собутыльниками. Но пил я немного.

Мог бы я всего этого и не говорить, но мне весело, отчаянно. Не хотелось победы меньшей, чем у Бормана. Но не получилось. Смял меня замполит, неплохой психолог…

-Начинаю понимать – сказал он, вчитываясь в анкету. – Так, отец начальник ГУУЗиК Минморфлота...член…так-с…завпарткабинетом ГЭС-I… Скажите, матрос, что сей ГУУЗиК означает?

-Главное управление учебных заведений и кадров.

-А что есть ГЭС –I?

-Электростанция в Москве, которая в Кремль ток даёт!

-Да-а, с ы н о к…- Добреньким скрипом втоптал меня в доски казарменного пола под ногами замполит, но снова, в который раз, встрял спаситель-командир:

-Электромеханический факультет, три семестра, плав практика, слесарь-сборщик моторов на автозаводе! Пиши, замполит :оператор ПУАЗО в ПРТВ. Прекрасный будет приборист, а там погляжу.

Замполит заспорил:

-Анархиста неприкрытого берём, командир, да ещё куда! На станцию орудийной наводки, под сердце батареи!

-Ну, что ты! Какой же он анархист? Комсорг учебного отряда, а какой перед присягой концертик из ничего соорудил?! Маяковского импровизировал – слёзы из глаз текли. Помнишь? Мы же с тобой рядом стояли, видели, что слёзы в его глазах стояли настоящие! А сценка «Против хулигана»? Какие чудеса гибкости показал – каучук! Мостики, фляки, сальто, хождение на руках вокруг сцены? А пародия на строевую песню? Сам ведь всё сочинил! Мы же все ухохатывались… Берём?

-Бери, командир, да не замарайся… Чую – г….цом попахивает!

-Читал я в анкете его автобиографию, собственноручно написанную. Восхитился – каждое слово к месту и искренне, без оправданий. Поразил меня его почерк, словно я сам писал…Но мне такой текстик не сплести бы… Беру – и точка!

Командир встал, распахнул дверь в казарму, гаркнул:

-Батарея! Готовность номер один! – И мгновенно затопали сотни ног. Всё задвигалось, побежало на выход, на сопку, к боевым постам и расчётам! Обращаясь к каплею, капитан сказал:

-Товарищ капитан-лейтенант! Замените меня наверху! Час боевой учебной стрельбы. Я подбегу через четверть часа. – И побежал замполит, отмахнув ладонью «честь», как положено, выполнять приказ начальника.

Мы четверо топтались перед командиром, и были уже все влюблены в него, не жалели об учебке и не желали других мест службы… Ну, а замполита, думалось, стерпим как-нибудь, притрёмся! Было у меня предчувствие, что не долго этот замполит тут будет, и прав оказался. Больше мы не «беседовали» с ним. Уехал с женой и дочкой в отпуск и не вернёлся больше. Перевели в плавсостав флота. На его место приехал из Серероморска капитан Любенко, разжалованный аж из подполковников. Имел он прежде кресло в Политуправлении СФ. Был он гитарис, балалаечник, певун народных песен – душа нараспашку!  Бывало, мы с ним выпивали с его холодном финском домике над ручьём… Ночи проводили в разговорах… Я пил совсем мало, а он по чёрному, плакал и клял несправедливость судьбы…

-Концерт придумал и поставил не я, Господин, а Борька Дрезинер, но он не хотел авторства своего открывать, предпочитал быть за моей спиной. На концерте он только песню спел Ив Монтана, хорошо спел, красиво. В сценке с хулиганом я играл со Сливковым. Он изображал пьяного амбала, пытался сбить меня, а я акробатическими прыжками и прогибами уклонялся, все смеялись…  После этого он стал старшину изображать, тоже всем смешно показалось. А ко мне присоединился Дрезинер. Был он двухметровый тощий парнишка. Сперва он был избран комсоргом, а я его замом, а через неделю, я занял его место. .. На сцену поднимались и другие ребята, способные попеть и покривляться, становились « кавалерийским строем» По команде: «Запевай!» - топтались на месте, высоко задирая колени, что вызывало смех, и пели. Текст я сочинил на известный мотивчик пионерской песни «До чего же хорошо кругом!», и здесь я рявкал, изображая старшину: «Кругом!», а потом пел дальше жалобным «козлетоном»: «Мы над Озерком идём, и дорога растакая, наши ноги заплетает, но ногами мы идём, до чего же хорошо…» И опять рявкал: «Кругом!»

-Изумительный человек был наш комбат! Напрасно мы трепетали при его появлении, тогда, в учебке, наблюдая, как подчинённые его волоком извлекают из залива из плотов лесовозов сырые брёвна, распиливают их на чурки, колют на полешки, складывают вокруг казармы и вдоль дороги в километровые поленницы…

Мы и сами успели ещё повкалывать до кровяных мозолей на ладонях, не понимая до поры смысла этой работы… Уже пошёл снежок – первый раз – 23 августа- когда мы стали укладывать звонкие, ветром просушенные, дровишки в каменные сараи, оставленные ещё немцами с войны…  Лишь полярной зимой оценили мы заботу командира и его предусмотрительность! Сколько раз, бывая на чужих батареях, в частях, видел я зачуханных матросов и солдат, в темноте и пурге выковыривавших брёвна из снего и льда… Ад кромешный! В казармах сырость и холод, дым ест глаза, жратва недоваренная, полусырая! А у нас намбатарее – рай! На лошадке в саночках поъедешь к сараю, звенящих полешков набросаешь, отвезёшь в казарму, на камбуз, к офицерским домикам, к бане – везде тепло, сухо и весело. А полярная ночь уж не так страшна!

Из воспоминаний Бориса Ягупьева.

 

Получила я эту рукопись не сразу. Дядя говорил, что тема очень специфическая, что нельзя  христианам  этого читать, что писал он не для прочтения кем-то, а потому, что не мог не писать, потому что такова была воля Иисуса Светлого. При этом велено ему было не беспокоиться о том, для чего и кого пишет, и  писать первоначально только от руки.

Наверное, я бы не узнала о рукописи, но случилось так, что у него открылась большая язва в желудке. Я положила Бориса к себе в отделение. У меня был свой кабинет, в котором стояла печатная машинка, вот он и попросил разрешения проводить вечера в моём кабинете. Я разрешила. Как то он обронил один листок, я прочитала и стала задавать вопросы. Ответил, что не хочет об этом говорить. Я не стала настаивать.

Когда умерла моя бабушка, его мать, мы встретились на похоронах и разговорились о том, что сейчас с её душой происходит. Слово за слово… и он рассказал мне о рукописи.  Так всё и началось. Я была христианкой, но он не побоялся говорить со мной, так как знал, что я не наврежу.  Он понимал, что я его  душевнобольным не считаю, а написанное мне не повредит, т.к. ортодоксальной христианкой не являюсь. Первоначально он только рассказывал мне кое-какие эпизоды, потом разрешил почитать ещё не оконченную рукопись, не вынося из его дома.  Разумеется, прочитала я тогда только начало. Была она тогда ещё не отпечатана, а написана его, положенным влево, почерком.

Я просила его отпечатать текст. Ссылаясь на то, что хотела бы иметь экземпляр, так как мои отец и мать тоже хотят прочитать. Только окончив писать, он смог отпечатать написанное. Дядя говорил, что в какое-то время возникли проблемы с покупкой бумаги. Печатал - на чём придётся. 

В итоге, две папки-скоросшиватели, получил мой отец, когда Борис приехал к нему в гости. Они с мамой прочитали рукопись, и она оставалась у них. Я сначала отложила прочтение, а потом забыла о тексте.  Вспомнила пару лет назад. Забрала папки к себе, сказав, что потихоньку перепечатаю текст, чтобы даль почитать уже повзрослевшим детям и кому-то из знакомых.

Времени мало и рукопись продвигалась медленно. Я специально не читала, что будет дальше. Моё чтение идёт одновременно с тем, как печатаю текст.  Недавно решила разместить уже напечатанное на каком-нибудь литературном форуме, потому что текст кажется мне интересным. Борис рассказывает эпизоды из своей жизни.  Кроме воспоминаний описываются некие мистические события связанные с Иисусом, Хранителем, Матфеем, Лукой и не которыми другими библейскими персонажами. Борис уверял, что это не фантазии, не литературный приём, а то, что произошло с ним реально. Так ли это? Не поручусь, но допускаю. Может быть, кому-то легче воспринимать написанное, какавтобиографическую повесть с элементами мистики... Пусть так. Будет ли роман кому-то интересен или нет, не знаю.  Борис жив, я спросила  у него разрешение поместить рукопись в Интернете. Он сказал, что тяжело болен, и ему всё равно. У него только что обнаружили рак горла.  

…Вот уже год, как дядя умер. Не так давно он приснился мне, во сне поцеловав меня, и я решила, что надо понемногу начать размещать, написанное им.

http://www.youtube.com/watch?v=FkyZbArNPx4&feature=youtu.be

http://www.youtube.com/watch?v=xt-cgucGSxQ&feature=youtu.be

1956 год

http://www.youtube.com/watch?v=FkyZbArNPx4

Евангелие – атеисту – отрицание отрицания.

.

 

В начале было Слово, и Слово было у Бога…

 

1.НАЧАЛО

 

Спрятавшись в густом лапнике ели и вцепившись  в ее шершавый липкий ствол, приникнув к ней всем телом, и щекою понял я, что не спрятался и увиден, замечен, взглянул в бездонные синие глаза и в невыразимом ужасе поняв, что душа моя покинула тело, бросился бежать. Удивительно, что я ни разу не упал в том паническом бегстве сквозь густые лапы елей, ветки кустарника на опушке, которые хватали, цепляли меня за одежду. Затем были какие-то колдобины, промоины, неровности обработанного поля, густо засеянного кормовыми травами, опутывавшими мои ноги. Бег был так стремителен, что ветер свистел у лица и срывал слезы с углов глаз и, забивая через открытый рот плотной пробкой глотку, был плотен и ощутим, словно я не бежал, а несся на мотоцикле.

Перелетев, таким образом, поле и очутившись на опушке другого лесного массива, я чуть не споткнулся о ствол, весной поваленной ветром, старой, еще не умершей, березы, с черным мощным комлем и глыбой, вывороченного с дерном и землею, корневища. Последним усилием перепрыгнул и, обессилев в прыжке, осел на тропу, буквально свалился с ног, неосознанно подвернув их под себя «по-узбекски», как привык в детстве, в Фергане, где был с матерью, теткой и братом в эвакуации в начале войны. Сидел я вплотную к лежащему стволу. Рюкзачком за спиною опираясь в изогнутый комель и дернину корневища. Я задыхался. Сердце готово было выпрыгнуть через глотку. Пот струился и стекал по голове, лицу, шее под одежду, и была она под курткой противно липкой и сырой. Дыхание странно быстро восстановилось, и сердцебиение успокоилось, только дрожь продолжала бить все тело. С трудом я высвободился от лямок рюкзачка,  достал из кармашка пачку сигарет и зажигалку. Вынимая трясущимися руками сигарету, я рассыпал несколько по траве, но собирать не стал, прикурил судорожно, задохнулся дымом, зажмурившись, вслепую, развязал веревку, достал и прислонил к стволу термос, не открывая ее, вынул два свертка с остатками еды и положил их в ногах. Делалось это механически. Мыслей в голове не было никаких и даже страха уже не было. В правой руке, свободной от сигареты, оказался мой старенький транзистор, настроенный на волну «Маяка». Я нажал на кнопку включения. Раздались позывные, мелодия «Подмосковные вечера» перед сигналами точного времени. Взглянул на часы, высвечивались последние секунды перед полуднем. Зазвучали сигналы точного времени, но последний сигнал как бы растянулся и , затихая, пропал. Часы мои электронные так и не пропищали полдень. Экран их тихо угас. Вспыхнула первая мысль: «Батарейки сели… не вовремя!». Сигарета сгорела как-то стремительно. Окурок стал жечь пальцы, и я, не глядя, ткнул его в мягкую влажную траву у своей ноги. Тут то и прозвучал вопрос:

-         -Осознаешь ли, понимаешь- ли, знаешь ли, кто над тобою и перед тобою? – слышу вопрос, заданный негромко и очень отчетливо с твердостью, исключающей возможность уклониться от ответа с помощью жеста, мимической ужимки, какого-либо междометия или мычания. Голос прозвучал чуть сверху, но явно вблизи.

-         Подняв голову и чуть ли не вытаращив глаза, ведь не слышал я ни приближающихся шагов, ни шороха, ни звука, охватил сразу всю его фигуру, как бы слегка светящуюся на фоне темневшего за ней хвойного леса, и, избегая останавливать взгляд на лице или заглянуть в глаза, постарался разглядеть возможно больше внешних подробностей, запомнить, не упустить.

-         Вопрос требовал полного развернутого ответа, и я уже мысленно готовил формулировку такого ответа, но не спешил  с ним, потому что вдруг догадался, что важен не только смысл, но и порядок слов, и даже интонации при произнесении. В возникшую секундную паузу я поднял опущенную низко голову и открыл глаза, до того зажмуренные, и увидел стоящую в трех шагах от себя громадную человеческую фигуру, словно богатыря или рыцаря, в облегающей длинной, до пят, одежде, без какого-либо оружия.

От вопроса до ответа прошли две-три секунды, полагаю, но за этот крохотный промежуток, он явно был дозволен мне самой структурой вопроса, взглядом и стремительно раскручивающимися мыслями успел я охватить поразительно много для себя, не обладающего ни особой наблюдательностью, ни яркими мыслительными способностями, ни даже простой сообразительностью в критических ситуациях – это я знал и понимал о себе, не без сожалений, правда. Не зная того, что уже «выхвачен» из потока времени, я поражался своей неожиданной, не свойственной натуре, стремительности мысли, четкости понимания происходящего и обостренности восприятия окружающего.

Рост очень большой, за два метра. Если бы у меня хватило сил и смелости встать рядом с Ним, я был бы ему, пожалуй, на уровне середины груди своею макушкой. Голова крупная, шея длинная и мощная, плечи покатые и широченные. Тело от горла до самой земли закрыто облегающим то ли плащом, то ли рубашкой без видимых швов или разрезов, кармашков там, пояса, только с капюшоном за спиною. Рукава широкие, оставляющие открытыми кисти рук. Кисти рук были  богатырские и вместе с тем утонченные, гибкие, подвижные и чувствительные. Левая рука была слегка сжата, словно в ней было что-то скрыто. Правая рука была раскрыта, и пальцы слегка пошевеливались. Кожа очень нежная, тонкая, белая, покрытая негустым пушком золотистых волосиков, ясно видны на ней голубые сплетения вен, пальцы длинные и сухие, почти без морщинок и без складок у суставов, прямые, с плоскими продолговатыми ногтями  на средних трех опиленными или очень ровно обрезанными. На мизинце ноготь  был удлиненный и срезан в острый угол, на большом пальце ноготь был также удлиненным, но обрезан в идеальную полуокружность. Сверху ногти словно отполированы или покрыты лаком, по цвету чуть розоватые. С этой кисти я опустил взгляд вниз, на обувь, вернее некое подобие обуви под босыми ступнями: что-то напоминающие пляжные тапки, многослойные, плоские, высотой в два моих пальца, снизу как бы очень темный плотный войлок или фетр, а над ним два слоя вязанных, из шерсти серой и белой, под ступней. Причем вязка казалось очень плотной. Как эти подошвы были прикреплены к ногам, я не мог рассмотреть или угадать. Меня поразило, как такая мощная фигура не сминает траву, не вдавливается в мягкую влажную землю.  Ступни были крупные, длинные, узковатые, с молочно-белой кожей, безволосые и даже без пушка, с просвечивающими венами, длинными подвижными пальцами, со столь же тщательно ухоженными крупными ногтями. Я поднимал взгляд все выше. Под одеянием просматривались контуры икр, коленей, бедер, тонкая талия и широкая грудь, плавно приподнимаемая глубоким дыханием, хотя видел за эти мгновения всего один-два вдоха. Наконец я решился рассмотреть голову и лицо, стараясь не заглянуть в глаза.

Я увидел лицо очень молодого человека, овальное, здорового и цветущего вида, с кожей нежной, словно персик.  Волосы на голове волнистые, тонкие и мягкие по виду, светлые с чуть золотым отливом, длинные, забранные в пучок за спиной, где-то посередине шеи,так, что оставлены были открытыми небольшие аккуратные уши почти без мочек. Насколько длинны волосы видно не было, т. к. пучок прикрывал капюшон за плечами. На какое-то мгновение в ушах что-то блеснуло, и взгляд мой зацепил то ли серьги, то ли клипсы в ушах. Причем они были разными: в левом ухе был простой крестик из желтого металла (золотой?) как будто ручной работы, в правом ухе такой же крестик был наложен на два сплетенных  в звезду Давида (или Соломона?) треугольника. Треугольники эти были металлическими и облиты чем-то вроде синей эмали с блестками (алмазными?). Эти серьги-клипсы мелькнули и пропали, не оставив мочках дырочек или следов от зажимов. Я переключил взгляд на узенькую слегка кудрявую бородку, аккуратно подстриженную и ровно подбритую так, что щеки были почти не прикрыты, а шея и горло были совсем свободны о волос. Цвет волос менялся от висков, все темнее, и на подбородке был уже темно-каштановым. Бородка не скрывала слегка выступающего вперед широкого и твердого подбородка человека стальной воли. С бородкой смыкалась подковка тонких усиков почти черного цвета, и ярко блестели идеально ровные зубы меж полных, красивых, ярких и сочных улыбающихся губ, но не влажных, а сухих. Нос у основания был неуловимо вздернут, с ноздрями небольшими, но тонкими и подвижными. Линия носа была без какой-либо впадинки или горбинки и у бровей переходила в столь же прямую линию белого, без морщинок лба  той же высоты, что длина носа. Брови черные, бархатистые, очень прямые, широко разлетались к вискам и здесь чуть приподнимались. Столь же темные, очень длинные ресницы обрамляли очень крупные сливовидной формы глаза с белыми белками без намека на какие-либо прожилки. Глаза были глубоко синего цвета. Глядя на эти неимоверные глаза, понимал я только то, что на меня истекает доброта, внимание и сочувствие с примесью жалости, пожалуй. И, утопая в этих глазах, начал я отвечать, удивляясь тому, что голос мой негромок и ровен, не дрожит, язык не запинается:

"Вы – Иисус, Сын Божий и Бог. Казненный и воскресший, Спаситель мира…"

"Ты сказал!" – Улыбка растаяла, и на губах появился горький изгиб. "Ты обращаешься неправильно. Эти ваши речевые выкрутасыс множественным числом, долженствующие показать почтение, уважение, на самом деле ни о чем не говорят, вносят только дополнительную путаницу и в без того нечетко, неумело выражаемые мысли… Впредь со мною и с теми, кто будет призван Мною, говори «Ты»!  Если тебе будет дозволено обратиться одновременно к нескольким, можешь сказать "Вы", но вернее будет, если ты перечислишь каждого, из слушающих тебя. Теперь произнеси сказанное тобой ранее, но уже так, как Я тебя научил".

"Ты, Господин мой, Иисус, Сын Божий и Бог, казненный и воскресший, Спаситель мира". - Слова эти я произнес понизив голос почти до шепота, но не было во мне страха, я был уверен, что Он меня услышит и услышал бы даже шелест моих мыслей, если бы мне отказал голос. Он смотрел на меня с легкой улыбкой, и вдруг легко и непринужденно присел на ствол лежащей березы, причем ствол этот явно слегка прогнулся под тяжестью тела и как-то задрожал по живому…Он оказался теперь повернутым ко мне в профиль, смотрел не на меня, а в сторону, вдоль тропы, бегущей по опушке  между стены елей и кустарников, по краю поля. Правую руку Он непринужденно положил на ствол и легко поглаживал его пальцами и ладонью. Левой рукой Он приподнял низ своей одежды и открыл ноги почти до коленей, положил ее на ногу и раскрыл ладонь. Зажатым в ладони предметом оказался простой деревянный хорошо отполированный крестик, коричневатый, отполированный до блеска, с явно видимым рисунком древесины. Длинный стержень был сантиметров девяти-десяти, поперечный - чуть менее пяти, причем в их пересечении не видно было какого-то следа механического соединения. Они словно были неведомым способом мягко сплетены тончайшими слоями, но без утолщения в месте соединения. Углы были идеально прямые.

Молчания не возникло, пока это произошло, и я рассмотрел нечто новое, и я услышал: " Ответь Мне, раб, почему ты именно эти слова выбрал и произнес? Ты ведь вне верований христианских, верно?" - спросил с явной усмешкой.

"Господин мой, меня не воспитали в вере и не учили никогда…".

"Будь точнее, вспомни старушку, няню свою в раннем детстве…"

"Ивановна? В Ростове?"

"Да, раб,  Полина Ивановна"

"Помню, песню по радио пели, про полюшко широкое. Я думал, что про нашу Полюшку поют. Удивлялся, почему широкая, ведь она маленькая и сухонькая была. Господин мой, почему Ты называешь меня рабом" - спросил я без обиды, так - "запросил информацию".

"Ты и есть раб, и иным быть не способен. Оставим это. Я удалюсь на некоторое время, а ты подумай, вспомни, но главное - приведи себя в порядок."

Сказано было резко и сухо, но без брезгливости. Он перешагнул через ствол березы и исчез, сделав один лишь шаг, а я вдруг увидел, что там, куда он поставил ногу, у березы, бьет из травы фонтанчик воды и журчит…

Холодно мне стало, зябко…Мыслишка шевелилась простенькая: "Когда душа покидает тело, человек умирает. Я, наверное, сейчас в состоянии клинической смерти. Нужно подчиняться и сделать то, что мне приказано. Может быть душа будет возвращена в тело?" Я аккуратно положил рюкзак у самого комля с тем, чтобы, когда лягу, положить на него голову, и была бы она чуть приподнятой, для этого  я сложил стопкой заготовленные мной веники в рюкзаке, собрал рассыпанные сигареты, вложил их в пачку и уложил в кармашек рюкзака. В другой кармашек я положил транзистор и зажигалку, снял с руки неработающие часы и сунул туда же. Вылил чай из термоса, развернул от газетной обертки остатки еды, раскрошил хлеб и разбросал в траву поля также кусочки сала и колбасы. Вытер руки куском газеты, которую смял и зарыл в землю корневища поваленной березы, разделся догола, вытряс тщательно всю одежду и даже сапоги вывернул и потряс. Перешагнул ствол и начал умываться. Попил воду. Была она очень холодная, но я вымыл голову, затем стал плескать воду на плечи, спину. Не спеша омыл всего себя дважды. Стало очень тепло и легко. Обсыхал я удивительно быстро. Я нагнулся и взял термос, разобрал его, промыл колбу и все металлические части, пластмассу, чашку. Из нее еще раз напился, не ощутив уже ледяного холода воды, почувствовал лишь ее оживляющую силу, и тогда залил полный термос этой водой.

Ясно вспомнил, часто бывал в этом месте в разное время года, и здесь до сих пор не было родника, это точно! Держа термос в руках, я переступил через березу, уложил его в рюкзак под веники и стал медленно одеваться, вновь встряхивая каждую вещь. Одетый и обутый. Накинул я капюшон на голову и прилег у ствола, положив голову на рюкзак. Подумалось:" Так меня и найдут. Интересно, когда это будет! Наверное, еще сегодня. Сегодня суббота, и дачники по дорожке будут гулять, не заметить не смогут." Думалось лениво и безразлично, без жалости к себе и сожалений об окружающем. Вдруг пришло понимание, что я нахожусь в какой то сфере, достаточно большой и проницаемой для ветра и близких звуков. Там, куда я бросил остатки пищи, чирикали птицы,  Где то каркали вороны, но не доносились звуки летающих самолетов, не такого уж далекого Внукова. Не доносился шум тяжелых автомашин, регулярно носящихся, по близкой,  километра полтора-два, бетонки, обычные шумы-крики, доносящиеся из строящегося дачного поселка. С этой   мыслью я задремал, испытывая странную легкость полета…

 

http://www.youtube.com/watch?v=2rzyCFokF2o

 

Глава 7. РАССТАВАНИЕ

Снова мы стоим у ствола поверженной березы: Господин, приветливо улыбающийся, Хранитель, холодно-отрешенный и я. Вижу себя, сладко спящего полулёжа.

«Проснись, Борух! –ласково говорит Господин – Восстань!»

Лежащий недоуменно открывает глаза, медленно и неловко встает, топчется, впрочем, это я топчусь, глядя на Господина.

«Уснул я, прости, не хотел…»

«У тебя возникли вопросы?»

«Думал я, что Ты дашь мне знание…

«О самочувствии не спрашиваю,  вижу – Хранитель спокоен, значит, всё в порядке. Какие –то неясности возникли? Вопросы»? -Всё это было сказано скороговоркой…

«Не понимаю, Господин, странно мы как-то говорим…не таких я от Тебя слов и интонаций ожидал, прости…»

 Он рассмеялся громко и заразительно:

«Ты думал, раб, говорить я буду притчами на арамейском или старославянском наречии? Зачем? Нет, Борух, усложнять не будем».

«Думал я, Господин, что Ты дашь мне знание…»

«Сам потрудись, уразумей!»

Вблизи уже было слышно присутствие людей.  Краем поля мимо нас шла молодая мама, катящая открытую коляску. Ребенок рассмеялся, пуская пузыри. А еще было слышно, как ломится нетрезвая компания. Мужчины сквернословили, топали сапожищами, ломали ветки. Подумал я: «Привяжутся сейчас, Жалко-то их как, Господи!»

Хранитель исчез и с той стороны, где был шум-гам, сперва  все стихло, а затем послышался шум панического бегства через чащу. Куда добегут-то, до Апрелевки?

Хранитель еще «оберегал покой», когда Господин шёпотом сказал:

«Не утаивай, что многомудрый Матфи у ног моих сообщить тебе хотел, что чертил на земле?»

«Уважаемый Матфи рисовал карту Аравийского полуострова, сторону у Красного моря, примерно у Африканского рога провел тонкую линию вглубь земель. В мозгу моем тогда появилось: «Земли царицы Савской». Там города теперь…»

«Не называй!»

«Так вот, в месте, которое возможно найти, поставил он крестик..»

«Далее?»

«Это все, Господин. Не знаю откуда мне это ведомо, Матфи не говорил об этом, но в том месте он скрыл Твои вещи, крест, Тобой сделанный и ему данный, свитки с письменами, три металлические пластинки, ценности которых он не знал. Он пробовал их даже языком, но не на зуб! И что-то вроде надувных глобусов: первый - с изображениями карты того мира, А второй – с возможной картой мира грядущего, над которым творцы работают».

«Это все?»

«Все. Больше он ничего мне не говорил».

«Лукавишь! Хранитель, сделай мысли раба прямыми, как ты это умеешь!

Тут я дернулся всем телом, но не от боли».

«Он, раб, сокровища свои через тебя, частично тебе в уплату, завещал…Опаснее его задания и не придумаешь! Хранитель, обереги!!

«Да, Господин мой, оберегу!»

«Подумать только! У ног моих – взятка! Положим, назовешь ты кому-нибудь это место, купят эти земли или возьмут в аренду, выроют клад.  Ни с чем не сравнимое будет богатство!

 Вот только, чем больше богатство, тем сильнее давит… Так ты притчу хотел, раб? Слушай притчу. Пойдёшь ты сейчас в свой «мир», в гнилую свою империю. Она рушится уже, обломки летят на головы, земля разверзается под ногами, а вы не видите, не слышите…

И пошло это крушение, как водится у вас, смертных, с предательства. Вожди ваши, великие князья, да, князья, только под иными титулами, устали жить по «уставу» и продали свою бессловесную рать в полтора десятка миллионов тружеников, да ещё столько же единомышленников в иных народах, и озаботились обогащением, и личной волею в безнаказанности и безотчетности. Как же – столько лет и Всевышнего в небо над страною не пускали, храмы порастоптали, осквернили, народы ослепили… Кто накажет их? И вот, среди обломков империи рабочий Федул трудился над новейшим оружием. Был Федул тот «допущен к телу», в свободное время в квартире академика ремонт делал. Насмотревшись на барскую жизнь, Федул решил вдруг, что он ничем не хуже. Решил он прикупить импортных шмоток в комиссионке, отмыть руки и купить книги, как у академика, чтобы жить как тот. Не знал Федул, что жизнь академика тоже полна труда почти каторжного, и не перепрыгнуть через десятилетия этого труда. Вот и вся притча».

Хранитель исчез, Господин глядел сурово и грустно:

«Чем еще тебя купить хотел Матфи?»

«Внушал он мне, - отрешенно и растоптанно шелестел мой голос,- что могу я извлечь выгоду из «СИМВОЛА», который мне дан, что можно наладить массовоепроизводство дешевых поделок, сувенирчиков, «авторское право» оформить. Но клянусь, что не помню ни о каком символе».

«Вижу, не помнишь, но вспомнить обязываю! Не сейчас, когда «созреешь», когда похоронишь тех близких, которых так щемяще любишь… Оставим это.»

«Ты оставляешь мне жизнь, Господин, и душа моя ?»

«Все, как было и не так как было, но не надо лишних вопросов, Борух. Не дано тебе проповедовать и пророчествовать, но есть дар у тебя – слушать и видеть. Пользуйся этим даром. Говори мало, подбирай слова, чтобы мысль излагалась правильно. Вспоминай, не торопясь, что познал, записывай. Записывай даже то, что покажется тебе не имеющим смысла, бредом… Разберешься по воле Всевышнего! Хранитель с тобой еще годы будет. Молиться Богу научись, привыкни ежедневно молиться. КНИГИ в руки возьми: Библию, Коран и иные Духовного содержания. Не стыдись своего незнания, невежества…Записывать начнешь, когда перепишешь четыре Евангелия своей рукой, не исказив ни знака, ни буквы. Тогда проявится «наложенное» знание. Сейчас тебе не понятно, что это за знание, но со временем должен будешь понять. Не терзайся комплексом неполноценности, как терзался, что  не стал чемпионом мира, как Ботвинник, а ведь играл же ты против него и не плохо, когда он учил мальчишек Краскова-Малаховки. Каждому свое! На все воля Всевышнего!»

«Как же, Господи, писать? Писал я лишь дневники, до демобилизации. Воротясь в «отчий дом», очень холодный дом, в сквозняках, «затараканенный», переписал все в тетрадочку. Матушка тетрадочку прочитала, батюшке доложила. Папенька «придурком» нарек и сказал, что писать надо лишь получив аванс. Аванс дают тому, кто включен в проект плана. А для этого должен быть заказ, сказал, что мне, придурку, щенку, никто ничего не заказывал, так и нечего было бумагу марать! С того времени ничего я уже больше не писал.»

«Зло не держи, Борух, понятно, не легко тебе было. Не обнадеживаю, будет тяжелее, но все равно, пиши! Рукописи можешь жечь! Они охотно горят! Но мы их прочитываем еще в момент писания, и уже ничто не пропадет, не исказится, скрыто не останется. Пойми или поверь. Вера чаще дается легче, чем знание…Научись быть терпеливым, Борух, и Я терпел…»

Молчание… Летний чудесный день, полдень, ровно двенадцать на часах…полтора дня ещё отдыха…

«Господин мой, прости за вопрос, что означает число 666?

Он рассмеялся и покачал головой:

«Это измышления «любимого ученика» Иоанна-евангелиста. Было, что показал я ему будущее, видел он и черноту ваших сегодняшних дней, говорил, что и сытого и голодного будет заботить и толкать на поступки секс, секс, секс. Это знак вырождения, их Страшный суд и мне противное! А он по созвучию латыни перевел, как «666». Чушь! Лишь число 12 имеет всеобщий, громадный еще не раскрытый смысл. Всё остальное – домыслы смертных. Прощай же, Борух-Матфи! Пойдешь туда, куда показываю. Этой дорогой пойдешь впервые. Дойдешь до ручья, разденься до нага, омойся, мысленно попрощайся со Мной. Встречи более не жди! Иди спокойно далее…»

«Господин мой, прости, в «воспоминаниях» моих уже сейчас чуется мне нечто, вроде бы «за уши притянутое», т.е не имеющее общего значения, как быть?»

«Не заботься пустяками, главное, избегай «кривомыслия». Искренен будь. Нет ничего потаенного…Прощай Борух-Матфи!

Он как и Хранитель «растворился». Была чудесная летняя суббота, ровно полдень, полтора дня еще отдыха…И пошел я краем поля по опушке в створ двух перелесков, на новое большое поле мимо огородиков по тропе среди высоких цветущих трав. Дошел до ручейка втени кустарников и деревьев, разделся, перетряс одежду, вытряс сапоги, омыл себя студеной водой ручья, вылил на себя еще и воду из термоса, не вспомнив откуда ее набрал…Растерся ладонями, почувствовал себя помолодевшим, оделся и пошел в горку. Далее шел дорогой незнакомой, поразительно красивой…Шел по высокому берегу пруда мимо водостока, тропинкой и берегом другого уже пруда, снова в горку, на которой сияли маковки православного храма и кресты над ними, а в отдалении виднелась безглавая колокольня почти разрушенного готического храма. Не дойдя до храма, в конце проулочка, встал я как вкопанный у крайнего бревенчатого дома, крыша которого была выкрашена тою же зеленой краской, что и скаты храма. В голове моей появился непонятный диалог:

«Досидят ли до завтра те двое, что в пыли под кроватью от креста укрываются?»

«Досидят! Удержу!»

Голоса смолкли, и я пошел дальше. Ничего я пока не понял из этого мелькамия мыслей-диалога. Пошёл дальше – пошёл дальше – прочёл прочёл над остановкой «БЫКОВО». На лавке сидели приветливые улыбчивые люди, разговаривали между собою, шутили. Я не стал ждать автобуса и пошел по шоссе. Остановки указывали мне, что иду правильно под горку,-в горку. Какие два чудесных пруда я еще увидел! Дети кричат, ныряют, плавают, удочки рыбаков видны…Решил, что в другой раз обязательно в тех прудах искупаюсь. Дошел до магазинчика сельского, пошел дальше… А вот и Калужское шоссе, остановка и полупустой автобус 531 – на Москву. Можно доехать до самого дома. Чуть пробежался, впрыгнул в автобус, всыпал в руку кондукторши монеты за проезд, сел-упал на сидение у окна и уснул мгновенно и глубоко…

 СИМВОЛ.

Кем, как, в какой момент в мою память внесена эта запись – не знаю, излагаю ее письменно:

«Берешь чистый белый лист. В центре листа циркулем рисуешь большую окружность. Представь себе, что окружность эта – «экватор» идеального шара. Одно полушарие лежит на листе, второе – под листом. Шар не полый, а содержит в себе некую нематериальную субстанцию, о свойствах которой тебе ничего не известно. Но ты знаешь, что одно из полушарий «светлое», а другое «темное». Теперь нарисуй в окружности диаметр. Из точек пересечения «диаметра» и «экватора» радиусом отметь дужками еще четыре точки на экваторе. Пунктирными линиями нарисуй два треугольника.

1.Полученные треугольники равносторонние.

2.Линии, их образующие, в каждом из треугольников замкнуты, но у пары треугольников они не пересекаются. Они как два звена цепи.

3.Вершины треугольников как бы не касаются «внутренней поверхности сферы, имеют «зазор» и НИ ПРИ КАКИХОСТОЯТЕЛЬСТВАХ не могут этой поверхности сферы коснуться.

Теперь представь, что линии треугольника МЕДЛЕННО утолщаются, приобретая ярко-голубой цвет.

Удерживая голубую звезду в воображении, знай, что это цвет ее лицевой стороны. Какого цвета звезда в нижней части сферы ты не знаешь, но понятно, что он контрастный, «противоположный по знаку».

Мысленно придай первоначальной сфере молочную полупрозрачную окраску. Стремись этот шар увидеть, и когда достигнешь этого, начинай вокруг диаметра вращать звезду, словно на оси. Вращай по часовой стрелке, но если не можешь, вращай против часовой стрелки. Получишь один из вариантов:

·        шар голубой,

·        шар иного контрастного цвета,

·        шар мерцающего голубого цвета,

·        шар мерцающего контрастного цвета,

·        шар бесцветный,  белый, но отличный от внешней сферы.

Достигнув желаемого, останови вращение.

Ранее прорисованный вертикальный диаметр продли в ОДНОМ НАПРАВЛЕНИИ за пределы экватора сферы, до границы листа, как бы в бесконечность.  Будет он идти вверх или вниз – на твоё усмотрение.

Через центр первоначальной окружности, а теперь сферы, прорисовываешь еще один диаметр, перпендикулярный первому. Получишь КРЕСТ, три вершины которого внутри сферы, как и в предыдущем случае, имеется «зазор» с внешней сферой.

-Освободи воображение от прежней «картинки». Вообрази далее, что линии, которыми прорисован КРЕСТ, медленно утолщаются, приобретая цвет, рисунок и текстуру свежестроганного неокрашенного дерева, знакомый твоему взору и наиболее легко представимый. В том же порядке, что и ранее, «закручивай! вокругбольшой оси КРЕСТ, понимая что он имеет «контрастную» окраску в нижней части сферы. Получишь один из вариантов окраски креста:

·        крест золотой,

·        крест черный,

·        крест «белый»,  бесцветный но отличный от внешней сферы.

Достигнув желаемого эффекта четкого видения, останови вращение. Осознай, что посредством вращения произошло мягкое преодоление «оболочки» внешней сферы без ее нарушения, а словно бы ее вытягиванием в неограниченность. Закрепи увиденный образ в памяти.

На том же листе прорисуй внутри сферы две новые полуокружности, образующие два серпика, сходящиеся остриями у окончания горизонтальной линии КРЕСТА. Серпики соприкасаются, «перетекают» верхний в нижний и наоборот. Они  «стирают», «смягчают» острые углы прежней звезды. Как и прежде, мысленно, сделай контуры серпиков толще, пока они не приобретут ярко-зеленый цвет. Помни, что сфера также имеет и контрастный цвет. Начинай крутить сферу и получишь один из вариантов:

·        сфера золотая,

·        сфера  серебряная

·        сфера бесцветная.

Останови вращение. Сотри из воображения «картинку». Если имеешь веру, прочитай краткую молитву. Если веры не имеешь,  закрой глаза и очень медленно досчитай до  двенадцати.

Сосредоточься. Восстанови в воображении ранее виденные цвета, формы, движение. Удерживай «картинку».

Представь, как внешняя сфера увеличивается в объеме до границ листа и выходит за его пределы без ограничений! Впереди сферы, не уменьшаясь и не исчезая, движется основание КРЕСТА.

Перемести мысленно самого себя в центр этой расширяющейся сферы. Посмотри изнутри, видишь ли  НЕСКОНЧАЕМЫЙ ПУТЬ? Осознав, запомни, что ПУТЬ этот остается НЕСКОНЧАЕМЫМ независимо от того, что происходит в сфере и вне сферы.

Оставаясь в центре сферы, вообрази, что расширение закончилось в запредельной дали через неизмеримо долгий период.  Началось обратное движение, сжатие. Когда объем достигнет первоначального, нарисованного на листе,, выйди из центра и наблюдай за дальнейшим сжатием сферы, из вне.

Сфера превратится в точку и исчезнет. Долее произойдет ВСПЫШКА и ЕЕ СВЕТ побежит по исчезающе тонкому НЕСКОНЧАЕМОМУ ПУТИ.

Мысленно раскрути этот светящейся волосок вокруг точки перпендикулярно листу. Вообрази пространство «разрезанное» этой светящейся линией, как бы диском, на две половины. Осознай, что это два новых, ИНЫХ пространства. Подумай, что произошло с пространством внутри сжавшейся в точку сферы. Это что? Смерть? Преображение? Прими во внимание, что после нестерпимо долгого НЕБЫТИЯ из точки начинается ОЧЕРЕДНОЙ ЦИКЛ РАСШИРЕНИЯ.

Что лучше иметь смертному:

-веру,

-знание,

-веру и знание,

-неверие,

незнание,

-неверие и незнание.

Отвечу на вопрос  - ВЕРУ! Иное отринь!

________________________________________________________

Кем, в какой момент, в память какого «я» дано пояснение-указание, не знаю.  Было оно таково:

«Будут в землю захоронены два мертвых тела, близких тебе смертных, крещенных после рождения, но живших сознательно в стороне от веры предков. Женщина лишь потаенно изредка раздувала под пеплом неверия чуть тлеющую искорку. Мужчина жил, воинствующе отрицая любую ВЕРУ. И случится именно тебе, раб, своими руками делать памятную доску, надгробие. К тому времени на одной из могил будет уж крест. Надгробие надо разместить меж  двух –холмиков, сбоку и ниже креста. Возьмешь каменную доску, которую дадут тебе «от щедрот», бывшею ранее столешницей и много лет пролежавшую в сарае, очистишь, отполируешь. На листе бумаги размером в доску напишешь текст: имена, даты, фамилию. Над текстом разместишь простой крест. Разметишь карандашом лицевую часть плиты, просверлишь отверстия для крепления стоек, после этого «выдолбишь» простой крест. Зальешь в канавки краску. На следующий день положишь доску кверху «тыльной» стороной, возьмешь инструменты, сделаешь все то, что имеет название  «СИМВОЛ». Сначала проделай все в воображении. Затем создай неподвижное изображение СИМВОЛА, неглубокое. Закрась его красками близких цветов к тем, которые «увидишь».

На другой день или несколькими днями позже, как окажется по силам, вырежешь, углубишь текст лицевой стороны и зальешь краскою.

Через день укрепи «стойки» для укрепления доски над землею вертикально и закрась тыльную сторону темным, дабы не бросался в глаза проходящим СИМВОЛ. Пусть ОН будет едва различим.

В известный тебе день укрепи доску над землею. Сядь напротив, в головах покойных, будь один, запомни, что увидишь. Виденное оставь в себе. Еще дважды увидишь в дни известных годин. Так сделай, раб Божий.

 

Глава 8. Размышления о случившемся

Человек должен быть собранным, целеустремленным, чистым, честным, открытым, то есть без двойного дна, работоспособным, упорным без упрямства, послушным, предсказуемым, в общем – цельным. В последнее время также не возбраняется быть душевным, почти что дозволено и душу иметь, но относиться к этому следует с иронией, юморком, как к простительной слабости. Человек не должен  иметь сомнений. Он должен верить, целиком доверяться тем, кто с нескончаемой мудростью и дальновидностью им руководит. Всегда. Везде. Сомнения, особенно в сочетании с самомнением, могут привести к раздвоению личности, а  это уже болезнь, и человека придется полечить, успокоить, признав душевнобольным. В этом случае наш атеизм вполне одобряет понятие «больной души». Вот ведь материалистический фокус! У выздоровевшего души нет, она исчезает. Бездушным, как должно, остаётся человек!!

У меня заныла душа. Ноет и ноет, болит! Откуда-то  «знаю» я, что душа в мужском теле «ОНА», а в женском теле «ОН».  Хотя, без тела становится бесполой сущностью. Ну болит душа и болит. Не зуб же! Не сердце и не печёнка даже! Так – нечто… Спросил я душу, отчего она болит. Говорит мне душа, что тесно ей стало, услышал и другие голоса-подголоски:

-Тесно нам, очень тесно, помоги нам разместиться в тебе, упорядочиться…

Задумался. Смутно, расплывчато стало вспоминаться нечто, о чём лучше бы не вспоминать, забыть. Забыть себя? Это вряд ли!

Несколько дней и ночей слушал я эти голоса, заглушал их подручными средствами.

Понял я с огорчением – с этим  не справиться. Судьба! Место, значит, надо искать, где с ними «потолковать».  Надо разобраться в себе. Решил пойти для этого в Шишкин лес. И слышу вопль протеста:

-Только не туда!

Тут же понял, что туда нельзя, не выдержу, свихнусь. Подумал, что лучше уж ехать на пруд в Узкое или в Тропарево. Заворчали, но не запретили. Прикинул, что детей там много, плач, визг, крики, толкотня – не сосредоточиться. Значит, ехать надо в Быково, на дачу родителей. Там скверно… мрачные ненавидящие взгляды папеньки, ворчание или истерики маменьки, которая временами, к счастью, объявляет окружающим бойкот и молчит днями, только включает на всю мощь радио или телевизор… Там какую-нибудь обязательную понудиловку делать заставят, работу неприятную и неосмысленную, плодов не обещающую. А еще там – постоянно пьяненький младший братец, с двадцати лет ожидающий смерти любимых престарелых родителей, представляющий себя владельцем «имения», квартиры и машины, а также многих тысяч на сберкнижке и все для себя, любимого, «голубя сизого», по выражению отца. Хороший был мальчишка в детстве. Испортили неумеренной все дозволяющей любовью! Потом там еще – детки его не слишком шумные, но все же…Там - жена его, затюканная свекровью, неодобряемая за что-то свекром, мечущаяся между работой и подработкой, уставшая от пьянства мужа, преждевременно теряющая красоту. Там моя немногословная озабоченно-сосредоточенная жена, думающая о сыне, «мужающем» в Армии. А еще там – глухая неприязнь родственников – соседей по дому, униженных богатством нас, верхних. Правда, есть среди них «луч света» - двоюродный брат, мой ровесник, Саня, тоже правда, моим папенькой затюканный. Он заядлый рыбак, и если бутылочкой винца его сманить на водоемчик какой-нибудь недалекий, он углубится в возню с удочками, наживкой, в ожидание поклевок…Место найдет тихое, малолюдное, где можно будет сосредоточиться. Слушаю себя, чувствую – одобряют:

- Да здравствует великий и мудрый Борух- Матфи!

Спрашиваю:

- Что ещё за Борух? Что за еврейские штучки?!

Загалдели! Базар… Предстивьте себе в маленькой коморке говорящую женщину? А две? А три? А если еще больше? Каждая галдит о своем, одна другую перебивает. Я спросил, сколько их, но ответили, что сплелись, перепутались, не сосчитать, но больше шести и меньше двенадцати.

Поехал в Быково, как собирался, сел на берегу заливчика реки над обрывчиком у кладбища в Колонце и стал разбираться в себе. Серьёзно это делать не получалось, только дешёвое хохмачество и помогало хоть что-то понять…

Итак, что мы имеем: поехал я в субботу утром в лес за вениками для бани, а домой вернулся только в воскресение ближе к вечеру. Ни к кому в дом для ночлега не заходил, еды с собой брал очень мало, но вернулся домой сытым и комарами не покусанным. Это все странно, но объяснение можно найти вполне реалистичное.  В лесу я встретил особенного человека, обладающего мощным интеллектом и способностями к гипнозу. А  человек этот был с ассистентом  не менее талантливым, а недалеко была группа их сподвижников. Может быть они в лесу репетировали, отрабатывали номер, а тут я им попался. Меня ввели в «транс», хотя раньше неоднократно гипнотизеры от меня отступались, «не гипнабельный» говорили. Но быть может, в этот раз удалось. Заставили они меня рассказать о себе, начиная с детства, что было забыто - извлекли из подсознания. Только зачем им это? Интереса я ни для кого представлять не могу: не богат, ни к каким серьезным секретам доступа не имел, а если бы даже и имел – по бестолковому своему образовательному уровню, технической малограмотности – ну, не сумел бы ничего понять, запомнить. Себе то я могу в своей полнейшей безграмотности признаться. Самый страшный секрет мне известный – это то, что почти все мы в нашей стране работаем изумительно скверно, лениво, словно из-под палки и врем, врем… Планы и отчеты липовые, пьянство и разврат, да еще поворовываем…

В общем –  людям, допустим, в навозной куче, разгребая, удалось найти «жемчужное» зерно... Либо они удовлетворены, следовательно, оставят меня в покое, либо «они» не получили сразу того, что ищут, значит можно ждать звонка или письма или встречи у работы-ли, около дома-ли. Вывод – следует ждать. Если нужен, то ожидание не должно быть долгим.  Они должны понимать, что работа для меня новая, многолюдие вокруг, масса впечатлений разных – сотрут из меня то, что было «впечатляющего», я стану всё более упрям, работать со мной может стать гораздо труднее.

А может быть со мной действительно случилось что-то сверхъестественное, «потустороннее»? Никогда со мной ничего похожего на «видения» не случалось. Больше того, ни с одним  человеком, с которым я за полвека почти я встречался, разговаривал – ничего подобного не происходило, ни в какой форме. Если бы, скажем, эта была некая «тёмная сила», то она должна была обещать мне какое-то вознаграждение и дать аванс! Аванса, понимаешь, нет, обещанием награды считать смутное видение последних дней жизни в нищите, бродяжничестве и смерть в лесу, под придавившей и продкнувшей грудь веткой ели – что-то на награду это не тянет…Лучше не думать об этом до осени. К осени всё станет понятно, что то произойдёт или не произойдёт, а время меня подлечит… А что да голосов, то тоже ничего страшного! «Внутренний голос» - термин чуть ли не обиходный в нашем мире. Ведь и раньше бывало, что кто-то изнутри мне говорил: «Нельзя!» Ну, теперь голосов этих несколько. Что же тут очень то уж особенного? Старею, это мои голоса-мысли, намерения нереализованные… Это ещё не основание паниковать и бояться психушки. А вот пить не надо!

Подумав об этом, я допил из горлышка остававшуюся в бутылке  от пол-порции жидкость, пожал молча руку увлечённому поплавками брату, прощаясь, и пошёл к станции на Москву, не прощаясь с близкими «дачниками». Тут мне голоса и говорят наперебой:

-Мыслишки твои как у Буратино.

-Ты подумай-посоображай ещё сегодня, уж сделай милость!

-Не откладывай на осень. Всё надо решать гораздо скорее.

-Не пей совсем, а через три недели вернись к этому вопросу.

-Мы помолчим пока, потерпим.

И всё. Молчок. Прекратились «разговорчики в строю».

http://www.youtube.com/watch?v=DnyRAYP-jJw&feature=youtu.be

Глава 9.

 

А вот и год прошёл!  Впереди десять, как минимум, двадцать пять, как прошу.  

Новая работа в большом почти незнакомом коллективе – дело сложное всегда. Коллективчик – почти полтыщи душ, на три четверти женский. Большинство из женщин инженеры, математики, программисты, есть с учёной степенью. Многие из них – жёны начальников разных уровней – элегантные, умные, ироничные. Ну и мужчины – начальники секторов, отделов, лабораторий, разработчики-авторы программ, механики высшей квалификации,  начальники разных уровней, тоже со степенями учёными, организаторы. А я неуч, высшее образование не получил. Из института прямо в армию, ни уха, ни рыла, как говорится. Научен, правда, молчать «задумчиво», «проницательные» взгляды бросать, «надувать щёки» изредка… И учиться по ходу, схватывать новую терминологию для начала, а потом доходить  потихонечку до сути. Сознаю ведь – не на месте я! Из «занюханных» механиков полигона и в ведущие инженеры ВЦ, помощником могущественного заместителя начальника отделения, «князя-кесаря», восседающего на бочке со спиртом, распределяющего все материальные ценности, влияющего и на зарплаты, и на премии.  Человек он опасный, а потому от меня не отмахиваются, «обнюхивают», изучают. Что я дилетант понимают и понимания не скрывают, но осторожны, наслышаны… Три года назад был я начальником не совсем понятной, но способной «подгадить» службы, был вхож в «верхние» кабинеты, аж до самого «верхнего» в НИИ, да ещё в кое-какие министерства…Ненавязчиво намекают «мужички» порой на возможность «отсыпать» несколько граммулек – знают, собаки, и об этой слабости. Впрочем, легко могу не пить, слава Всевышнему, зависимости нет.

Три недели минули, укрепив физически, не говоря уж о духе. Узнал за это время пределы возможного и некие «границы». Голоса не беспокоили. Ночью снов, кажется, не было – уставал. Но мысль, которую гнал, отталкивал, вернулась опять: «А не удавиться ли мне, если  опять всё начнётся?»

В удобный час остался после работы на дозволенное «режимом» время в кабинете начальника, сел в его кресло за его же стол и стал размышлять.

Похоже, меня пытаются использовать как некий «инструмент», марионетку, «болвана» в некоем преферанс, малая часть карт открывается, и при умении быстро считать, можно всё же уловить некоторые закономерности, даже и не зная правил игры. Беда в том, что карт в «колоде не 32, не 36, а неизвестное количество. И мастей не четыре, а, похоже, шесть! Откуда знаю? А вот и не знаю. Просто взял число 12 и сообразил как-то, что из него составлено шесть пар (мужчина + женщина), и каждая эта пара стала мастью. Не пики, трефы, буби, червы, а, скажем, белые,  чёрные, жёлтые, красные, синие, зелёные…  Ну, что-то в этом роде… Роль, признаем, незавидная. Удастся ли «отбиться», «откосить»? Скорее всего – не удастся, не те «силы», от которых можно колобком укатиться. Вывод – не брыкаться! Беречь себя и свои силы.

Какова приманка – то? До шестидесяти не умру, ибо оберегаем. Не густо, но и не жидко! Правда есть в этом ложка дёгтя – полное отсутствие зубов, нищета, голодная жизнь, скитания, смерть в лесу. Чем за эти блага расплачиваться? Писать…Тут есть ограничение – не употреблять грязных слов, не матершиничать, не сквернословить в жизни Это труд! Придётся переходить на языкжестов, ухмылок… Вот будут удивляться, что стал таким сдержанным…Исследовали мой словарный запас. Что в нём такого? Литературе обучали меня Марина Артёмовна и Софья Давыдовна. Общаться и говорить много придётся с евреями. Ну, это ладно. Они по жизни мне часто встречались. Ладил. Не обижали они меня, не обманывали, не унижали. Знаю о них немного. Народ этот скрытный. Так…заставили меня вспомнить о том, о чём забыл давно, о порте Владимире! Там куча народа была, а я внимание только на одного старшину и обратил! Зачем это им?

Что за «пилюля» упрятана и где именно – не угадалось. «Расклад» по прежнему «втёмную». «Прикуп» быть обязан, но не отложился ещё. Не может же быть «прикупом» каша, даже с вареньем! «Прикуп» до объявления «козырей» не открывают?

Болван, я, болван!  Главное начать писать. То-что выросло…того уже не вырубить топором… Процесс пошёл. Игра началась. О чём могу писать? Неоспоримо, я могу писать всё, что угодно, что собеседникам интересно будет. Тогда, если что-то во мне «заложено», оно сможет проявиться, да и «голоса» подскажут.

Было мне подсказано, что я «не для проповеди». Это славненько! Можно говорить свободно со всеми, никому ничего не проповедовать, не доказывать. Меня-то «они» вывернули наизнанку, до пылинки вытрясли. Опять же было сказано, что никому я не интересен. Можно писать свободно об обыденном, без заумностей. Было сказано записать всё, что вспомню о родных и знакомых… Кому это будет интересно? Ладно, не спорю, даже очень неинтересное полезным может оказаться потомкам до семи колен, если окажутся таковые – на всё воля Всевышнего! Как всякий русский ленив я и нелюбознателен, мало знаю о своей не такой уж многочисленной родне. Но «они» обо всех знают побольше моего!  Мои взгляды и оценки «им» не нужны. Друзья: одноклассники, сокурсники, сослуживцы, собутыльники? Про кого надо писать?

Евреи. Знал я о них немного, конечно, народ этот скрытный. Но знал многих евреев с раннего детства ещё, и ни с кем, кажется, не был «на ножах», не обижали они меня, не обманывали, не унижали… О них писать?

Что «голоса» подскажут? Сказано: «Прокачивай!» Хорошо – не «проваливай»…

Сделаю так. В ближайшую субботу поеду в Шишкин лес. Голоса молчат, не протестуют. Хорошо.

Что делалось за год? Главное – строили большущий зал под новую сверхмашину, большую, новейшую, секретную – Хитачи. Именно я строил – от прокладки коммуникаций для энерго-климатического обеспечения для пользователей дисплейных залов, кончая монтажом фальшполов, фальшстен, фальшпотолков из качественных зарубежных материалов. А ещё руководил извлечением той ЭВМ из зала Гидрометцентра, погрузкой-перевозкой-разгрузкой… Освоился в помещениях лабораторий, секторов, кладовых с многомиллионными ценностями – это отчасти «моё» хозяйство. Со спецами стал говорить увереннее. Когда начальник машины водил меня по техническому этажу мастодонта «Эльбрус», и гордо объяснял, что на базе таких ЭВМ построена система ПВО страны, я, осмелев, заметил, что теперь, наконец, понял, почему страна наша с таким невиданным упорством и настырностью борется за мир во всём мире: при первом же налёте будет Карабах-барабах…от нас мокрого места не останется! Специалист засмеялся и признал, что отладка машин затянулась…на годы…

Мне, к счастью, не обязательно быть технарём – главное, чтобы туалеты не засорялись, в светильниках лампы менялись, помещения прибирались, расходные материалы и запчасти на машины поступали, велись работы по демонтажу устаревших машин и по монтажу новейших…Ну, и ещё «особо опасная» работа – раздача спирта. Я уже прекрасно знаю, что практически все наши ЭВМ – убеждённые трезвенницы, не пьют! Но им ПОЛОЖЕНО! Иначе начнутся сбои, ошибки, потери машинного времени… Одна лишь машина пьёт вволю – «Хитачи», япона мать…

Ну, в пятницу, накануне намеченной поездки в Шишкин лес, наши «нахрюкались» до поросячьего визга. Наши – это команда моего «шефа»: девочки-инженеры, кладовщицы, да трое мужиков переростков. Собрались в двухкомнатной квартире молодой кладовщицы-разведёнки-разбавлялки», чувашки. Последнее, в смысле приготовления пойла, «отсосанного» из «бочки». Я был с ними впервые, а потому корректен и сдержан. Пил мало, хорошо закусывал, а потом вообще перешёл на безалкогольное, когда другим было уже не до меня. Домой поехал поздно и был уже трезвый.

Голоса безмолствовали. Жена побурчала за опоздание недолго.

Утром, молчком, быстро собрался: рюкзачок, термос с чаем, лимон, чуток жратвы, портвейна из заначки, трёшник в карман. Подошёл к жене: «Проветрюсь, вернусь к трём». Автобус…ещё час сна.

Утро выдалось хмурое, морось. Утреннее купание отменил. Решил посетить два места, а потом пойти «ем путём», где на пути несколько водоёмчиков. Там решил и искупаться, надеясь, что к тому времени распогодится. И что бы пойти туда, куда сразу наметил! Нет – обратил внимание на давку мужиков на входе в магазинчик. Понял – «бормотуху» завезли. У магазинчика уже не просто давка была – мордобой и смертоубийство! Верно, проведали «страдальцы», что завоз малый и отоварятся не все. Страшно смотреть, жутко, жалко… Бедные мы, бедные! «А Русь всё так же будет пить, плясать и плакать под забором…»

И тут меня под ребро толкнули – достал я из рюкзачка свою «бомбу», да и с хвастливой ухмылочкой подразнил ею толпу, издалека, через шоссе. Сразу повернулся и быстро пошёл  тропой к лесу, по пути упрятывая «сокровище». Мельком увидел взгляд волчонка их группки подростков лет 16-17, по юношеской хилости не имевших шансов «остаканеть». Взгляд тот был завистливо-ненавидящий!

Я пошёл, не включая радио, подумав: «Попал я как кур во щи!» Смешная присказка. Ясно ведь, что когда щи варили на курятину не рассчитывали. Не знал я тогда, что правильно будет «как кур в ощип».

Перешёл я по мосту речку, скатился под откос по оползню сырому, по тропке средь лопухов – в горку,  лесную чащобу. И показалось мне, что за собой двух пацанов увидел. Значения тогда этому не придал. Не на грибные потаённые места ведь шёл. А шёл я в направлении той поляны. Мне теперь для этого компас был не нужен. Это направление я и без солнца чувствовал, словно по нити шёл… И что мне овражки, болотца, ручейки, бурелом, кусты и крапива… Настрекаленный крапивой, в сырой походной  одежде я вышел на поляну. Поляна как поляна. Трава высокая, да. Ели притихшие, лапы влажные. Тишина. Никаких следов, ничего необычного, чудесного. Солнца нет, а потому мрачновато-сыро. Иду дальше, под ту ёлку. К стволу прижался щекой. Да «был ли мальчик?» Может ничего и не было? Смотрю через поле.  Моросный туман даёт видеть только смутную тёмную полосу дальнего лесного массива. Безлюдье. И тут – шорох, треск сломавшегося сучка. Кто-то бродит в ельнике. «С человеком ли, с лосем – мне сегодня встреча ни к чему» – подумал я. Скорым шагом пошёл через поле. Культура на нём была посеяна уж другая, но всё равно на корм животным., на зелёную массу. Люблю смотреть на машинную уборку такой массы. За коров радуюсь и завидую им. Им можно и не жевать – захватывай губами сочный корм, а уже потом жуй жвачку. А у нас жвачку поди купи-достань! Сел на сосновое брёвнышко – лесхоз радом провёл вырубки. За спиной  кустарник, тропинка, густой лес. Сбоку – тоже кустарники, а под ногами чуть заметная дорога по краю поля. Слева вдали вижу – идут краем перелеска двое. Разошлись. Одна в лес побрела, другая – в мою сторону. Морось прошла. Расстегнул штормовку, капюшон снял. Туманное тёплое пятно солнца начало лицо согревать, хорошо – так! Решил, что посижу, перекушу, а потом осмотрю место у упавшей берёзы, что рядом, всего в пятнадцати шагах. Достал и поставил между ног термос, бутылку пакет с едой положил, ножик раскрыл, чтобы пластмассу с бутылки срезать.  Услышал шаги. Поднял голову. Подходит юноше, скромно сигаретку просит. Решил, что сейчас вместе посидим-покурим. Лопух я, валенок сибирский, тюфяк! На обращение:

«Дяденька, спичку можно?» 

Ножик втыкаю в землю и протягиваю коробок. Тут же с ужасом ощущаю, что сзади на меня наброшена петля из брючного ремешка видно. Дыхание тут же перекрыло. А тот, что передо мной командует:

«Брось нож к моим ногам, старый хрыч!»

Сзади слышу сопливое сопение-хлюпанье. Осторожно бросаю нож, стараясь не шевельнуться, чтобы окончательно не придушил, гад.

«Послушный, хвалю…» Теперь брось «бомбу», живее!»

Положил бутыль на землю и катанул к нему. Он на трофей ногу гордо поставил, ржёт!

«Что в термосе?»

«Сладкий чай с лимоном».

«Кати сюда!» - Вещь ценная, в хозяйстве пригодится».

Повиновался, ошейник ослаб, и я смог наклониться, вроде как к термосу. Думаю: «Час, я тебе, сучонок, покажу…»- а сам из-под полы куртки достаю молоточек аккуратненький на длинной железной трубчатой облитой резиной рукоятке. (Хранитель, не ты ли мне подсказал его взять? Никогда с собой его не носил, тем более вот так, за поясом штанов – и мысли не было»).

Катанув посильнее термос, чтобы отпрыгнул вымогатель, рубанул вслепую, не глядя, через плечо, молоточком по «заспинкеру», так я его уже про себя называл. Услышал сзади тоскливый всхлип: «Дяденька, не убивай!» - ремешок свободно лёг мне на плечи. Догадываюсь, удар получился хорош. Пока тот сзади в болевом шоке, надо разобраться со стоящим спереди. Мой нож он ещё не поднял. Если есть свой, его ещё достать надо. Палка в его руке – не оружие. Встаю и стараюсь говорить ласково, хоть меня и трясёт:

«Поворотись–ка, сынку, экий ты смешной! Ложись, сейчас я тебе задам ума по тухесу!»

Как же быстро он побежал! Через поле, в дальний лес… Обернулся я, увидел, что полулежит в кустах волчонок, лапками за правую ключицу держится, глаза затравленные, скулит. Трясло всё сильнее. Напряжение не проходило. Подошёл, долбанул молоточком по левой кисти:

 «Это тебе доля друга убежавшего. Запомни!»

«Не убивайте, дяденька! Я больше не буду!»

«Запомнишь старого хрыча? На глаза мне больше не попадайся. Встречу ещё – калекой будешь! Вставай! Бегом – марш!» - и побежал он, жалкий, несостоявшийся грабитель. Тут мысль пришла: «Надо бы миром дело решить…» Но как не проучить. Ведь за бутылку готов удавить, да за термос!

Далее, я употребил некоторое количество содержимого  двух ёмкостей, пожевал, покурил и пошёл обследовать место у «той берёзы». Всё осмотрел, ощупал, чуть ли не обнюхал, травку грабками пальцев перешерстил, ничего не обнаружил интересного. Ни следочка. И никакого родничка-фонтанчика там и быть не могло – видно же состояние грунта, растительности…

«Вывод: Ходить сюда незачем. Было-прошло. После сегодняшнего приключения в район посёлка «Шишкин лес» и близлежащие места лучше не рисковать появляться. Боль сама по себе вещь впечатляющая, а закреплённая сломанной ключицей, и, возможно, треснувшей косточкой кисти руки, запомнится не только пострадавшим волчонком-неудачником, но и стаей, которой он принадлежит. Ухожу на Быково!» - размышлял я. И пошёл. У ручейка обмылся, глотнул вина, искупался по пути в четырёх прудах. Допил вино и чай. Постепенно, не торопясь дошёл до автобусной остановки. Сел  в автобус до Беляева и уснул.

Было и нет, а может и не было? «Было! Было!» - завопило истерически во мне голосом барона из спектакля «На дне» часто мною слышанного в школьные годы ещё.

 

Внутренний голос, один из них, выводит меня из задумчивости: «Плохо тебе? Муторно?» «Да, совесть гложет…» «Не я ли твоя совесть?» «Совесть – порождение разума. Продукт мышления. А мысли рождаются в материальном мозге…» «Ну-ну…как рождаются в мозге мысли кто-то видел, щупал?» «Не издевайся, не иронизируй. Может совесть и есть душа. Может и душа материальна. Не изобрели пока люди, что бы её увидеть и взвесить, исследовать поле и структуру…» «Ну, пусть дерзают…Мало натворили…Какое же самомнение у смертного…Человек-венец творения! Создан по образу и подобию! Жизнь уникальное явление во Вселенной! В общем – мы такие исключительные! Всё познаем, измерим, взвесим, покорим, перестроим! А Бога нет, не было и не будет…религиозные пережиток тёмных предков…переродившихся эволюционно из обезьяны через труд… «Уж лучше так, чем – мир плоский и на черепахе, а там ещё три слона, стеклянный свод с дырочками для звёзд-светильников небосклона…» «Вижу, отходишь от шока, язвишь…» «Отхожу…» «Неужели так страшно было? Боялся не вернуться в привычную жизнь?» «Ты же знаешь! А пожалел тогда о многом. Но то, о чём сперва пожалел – пустое. Главное – усомнился! В Нём, Господине, в Хранителе… Совесть теперь гложет…» «Тебе же объяснили, что Жизнь не возникает случайно. И разум смертного человека сотворён частично для материальной жизни, но наполнен частью Самого Всевышнего – душой, и не заключён только в головном мозге, но и в костном, в потоках крови… Первоначально разум будили Хранители. Затем они передали это ранее разбуженным смертным, людям. Разбуженный разум ищет общения с душой, и из этого общения рождается совесть – плод материального и духовного. Случается, что не рождается. Но это не по воле Всевышнего, отнюдь! -«Не вопреки ли?» -«Не вопреки, но не по Воле.» -«Так кто же противостоит Воле?» -«Не «кто», а «что». Материя, и никто и ничто кроме материи». -«Понял, вспомнил…» -«Тебе многое ещё надо вспомнить. Это многое в нас, здесь. Но осознать сможешь, только если будем отдавать тебе малыми порциями, чтобы не «взорвать» разум. Потому ещё было сказано тебе: «Записывай!». Зря ли тебя совесть гложет? -«Гложет потому, что я конкурента «съел»…» -«Так уж прямо «съел»? Ты его просто отодвинул, отодвинул мыгко, е травмируя почти. Ты это сделал не своей волей, а по мудрому внушению Матфи… Этот человек мог бы значительно усложнить жизнь отдалённому потомку рода Матфи… -«Разговор с Матфм помню, конспективно записывал где-то на листиках… -«Вот-вот! На листиках, на клочках, на лоскутках…Будь осторожнее! Прочтёт кто-то случайно – решит – «сбрендил», а то и настучит в партком… А разговоры и другие у тебя были и Матфи…не помнишь… -«Не помню!» -«Вспомнишь. Молиться тебе надо научиться, молиться утром и вечером, молиться, как тебя учили!» -«Учили? Не помню… Правда, не помню…В голове только несколько слов …» -«Пиши!» -«Слушаюсь! Записываю» Всевышний» Единственный Единый Творец Миров и Всленных и жизни в них! Дух Святой, одухотворяющий материю, пробудивший жизнь! Мир созданный Тобой прекрасен, благодарю за счастье увидеть ещё одно утро в этом мире! Дай мне разум, терпение и умение трудиться. Дай мне надежду познать Закон Твой! Прости мне невежество и из него вытекающие прегрешения! Позволь найти тропу к Светлой дороге Сына Твоего, Спасителя». -«Это пока всё. Вечером, понятно, чуть изменишь слова.» -«Благодарю. Теперь вспомнил, как будто и не забывал…» -“То, что в течение дня сделал, оказавшееся противным совести, или сомнительным для неё, вечером кратко перескажи, попроси мудрости разобраться, чтобы впредь не повторять… Своими словами. Вслух или молча. Понял? - Я уже каюсь, меня же день за дням пересмотрели-перевернули-показали. Я уже искренне раскаялся! Зачем же каяться ещё? -Не злись. Не думай, что всегда прямыми тропками будешь ходить… Всевышний не вмешивается в дела ваши земные, как от Закона отказались, Творение порушили, на обломках остались. Хранитель свободы твоей не связывает. Сына Божьего отвергли, непослушали…Молись и надейся. Это всё. Три недели перерыв. Понимаешь о чём я? -«Понимаю. Не придётся обмыть назначение меня на должность начальника сектора…» -«Начальник…вспомни лучше, что тебе Иисус Светлый о начальних и властителях говорил…»

 

Глава 11.

Лечу. Не знаю где, откуда, куда. И знать не хочу. Это полёт, а не падение, словно бы крутой подъём, нескончаемый взлёт. Никакого сколько-нибудь ощутимого сопротивления «среды» пространства. Себя не ощущаю, не  вижу, лишь понимаю – я здесь, в полёт. Рядом, понимаю, тот кто меня направляет, но не вижу и не слышу его. Чувствую, что меня обеспечивают нужной для полёта энергией и направляют. Вокруг не темнота, не мрак, но и не свет, а нечто белесо-туманное, кажется, что нежное. Мысленно мы ведём диалог:

«Хранитель, день ли, ночь ли?»

«Мир тебе, Матфи, буду звать тебя пока твоим крёстным именем.»

«Горжусь, Хранитель. Если бы дозволено было считать крёстным того, кого имя получил…»

«Всё у нас возможно. Считай.»

«Долго ли лететь будем?»

«А столько, сколько надо, чтобы ты освоился. Зачем ты солгал, что языкам не  обучен?»

«Языку меня учили одному, английскому две «училки»: Марь Абрамовна и Валентина Леонидовна… Потом в Одессе, в мореходке, полтора года учила меня молоденькая грузинка, Нина Ираклиевна. В итоге знал полсотни слов, не считая таблицы неправильных глаголов, а способом «говорения» не овладел. Практики не было, и не предвиделось. Да и без языков находил я понимание и с армянами, и с цыганами, и с киргизами, и с казахами, даже с эстонцами, не желавшими осквернять рот русской речью! Думаю, что если бы мне довелось встретить живого англичанина, то за час сговорились бы, а потом он за недельку обучил меня разговору!»

«Прилетели!»

Туман белесый закончился, подо мной медленно вращался лоскутный облачный покров над голубовато-зелёной землёй. Я явно должен был лететь уже через атмосферу и чувствовать её сопротивление, а по скорости с которой приближался к ней, мог бы и раскалиться, но ничего не было. А разговор мысленный оборвался. Мгновение и сижу уже на мягкой зелёной траве, на пригорочке, достаточно высоком, чтобы с него открывалась круговая панорама. На мне всё тот же «хитончик», плащ-накидка с двумя тесёмочками, чтобы завязывать на поясе, просунув руки через две прорези в серой мышастой грубоватой ткани, ни карманчиков на нём, только капюшон за спиной болтается…  Развязал завязочки, осмотрел себя: всё так же наг, бос, безволос. Спасибо, что с пупком, не сочли за багаж, позволили с собой взять. Ногти на пальцах есть, зубы языком ощупал – ровненькие. Все до одного на месте, столько, сколько положено. А зачем? Еды нет и есть не хочется. Пить не охота…А вот покурить бы покурил… Тут Хранитель возник (возникла?) рядом. Стоит, не садится, капюшон на голове, хотя тепло, но и не жарко. Ветерок ровный, освежающий, меняется плавно... Облачка не густые, кучевые плывут тихо. По солнышку похоже – полдень, хотя должен быть бы уже вечер. Ведь Иисуса Светлого я встретил, когда был полдень.

«Покурить бы мне, Хранитель…»

«Здесь не курят.»

«А что это за страна для некурящих?»

«Это не страна. На всей этой Земле не куря. Другая то Земля.»

«Принимаю за аксиому, но трудно верится…»

«Так трудно терпеть?»

«Так я с пяти лет начал покуривать, а последние лет двадцать уже по пачки в день курю. Догадываюсь, что в землях этих рабов быть не моет, раз нет рабов дурных привычек… ».

Хранитель засмеялся, подобрел.

Трава вокруг была точно такая же как у нас в средней полосе: зелёная, сочная, густая. Заметил я и несколько букашек, муравьёв, мошкары – ничем не отличимых от привычных. Тихо было, но слышались и птичьи голоса-эти были несколько иными, другие рулады, трели, «мелодии».  Впереди, ещё на склоне холма, начинались ровненькие клеточки-квадратики невысоко подстриженных ровно-ровно кустов, густых, в посередине этих площадок зелени лужайки-грядочки, с центре почти всех квадратиков были как бы «скворечники» на «курьей ножке», под стеклянной линзой купола, дальше стелился лужок, вроде заливного приокского, речка тихая с заводями в жёлтой зелени водных растений, мостик деревянный на брёвнах-сваях, с деревянными жёлтыми перилами, за речкой -холмистая синеватая местность, поросшая вроде  бы хвойным лесом. Вспомнилось слова – «увалы», и ещё одно – «релки». Смутные слова, из детства… Даже закрыл глаза, чтобы в памяти нечто воскресить…и попросил Хранителя:

«Можно мне туда, на мостик?». Осознал, что «да» уже у самого начала мостика!  Показывая большим пальцем левой руки за спину сказал Хранителю: «Там город Шадринск» - показал рукой вперёд: «Это место называется «Релки», речка – Исеть, за речкой – увалы…

«Нет, Боря, сзади тебя не город, а поселение, община и у неё есть название, но совершенно другое, не созвучное даже…и поток называется иначе…»

«Посмотри, Хранитель, пойдём по мостику – в середине его увидишь- внизу, под водой, просматривается полоска отмели, она ведёт к маленькому островку, на островке – деревянная лавочка-скамеечка! Видишь, точно, так и есть! Видишь, Хранитель, я слезаю под мостик по свае в воду: всего-то по пояс, раньше было глубже, по горлышко на-цыпочках!

«Ты был тогда маленьким…»- А я уже вышел на островок, сел на лавочку.

«Я отлично помню это место, я сюда убегал из садика, меня искали, наказывали, но я убегал опять и опять… А по этим заводям меня старший брат катал на спине за кувшинками. Он плыл, я держался за его плечо одной рукой, а другой срывал цветы… И ещё здесь мальчишки рыбу удили…Запекали её в лопухах, мне тоже давали – вкусно! Хоть и без соли…

«Нет, Борис, это совсем другое место, другой мир, другая жизнь… Ты не плачь… Этот мир ничуть не хуже, считаю – много-много лучше…»

«Можно мне здесь по округе походить, посмотреть?»

«Можно, но не сразу. Посиди, я тебе кое-что объясню… Возьми горсть песка.». Я наклонился, взял с кромки воды горсточку сырого жёлто-серого песка, растёр второй ладонью. Песок быстро высыхал, в нём, как и везде, были соринки, мелкие камушки, крохотные ракушки… Запах был обычный, запах речного песка: чуть рыбой припахивает, чуть прелью водорослей… Вот уж ветерок и солнце полностью высушил мой «улов»-песчинки пересыпались с шелестом из ладони в ладонь…

«Вспомни теперь и представь себе все песочницы, дюны, пляжи, барханы, песчаные пустыни, дно морей и океанов…Выбери для начала одну песчинку. Но пока не отделяй её от всей массы. Представь, что масса одной песочницы - это  Вселенная. Одна Вселенная. Подобных вселенных столько – сколько отдельных песчинок. Их количество не отобразить числом. Представь себе одну из галактик, видимых на земном небе – они как песчинки в твоей ладони. Всё что ты пытался представить – это мир материального, рассеянного в неограниченном по объёму  пространстве Духа. Думай над этим и не позволяй уставать воображению!

«Мой мозг устал, Хранитель. Круги и вспышки перед закрытыми глазами… Не выдержу!»

«Выдержишь. Открой глаза. Смотри на воду, на струи воды. Видишь, стайка мальков плывёт? Сколько их?

«Я успел насчитать только четыре, но было их, кажется, больше. Эх, сюда бы удочку закинуть!»

«Нет, этого не надо» Не следует привлекать внимания. Ты будешь «один», но я буду рядом, буду направлять тебя или останавливать. Пусть твои движения будут естественными и неспешными, задумчивыми… Говори со мной мысленно, не издавая звуков. Понял -ли?»

«Выполню, как сказал!»

«Иди потихоньку к мосту. Не оступись с косы- оступишься – можешь вскрикнуть. Не торопись. Тропка под водой будет тебе видна. Пусть ноги твои запомнят прикосновения камешков, головастиков, случайных рыбок. Эту прогулку телом потом вспомнишь. Но мы не закончили.  Представь себе, что собрались 12 совершенно одинаковых «песчинок», и они более или менее равномерно распределились в нескончаемых галактиках, туманностях…и каждая нашла свою «солнечную систему» с той же позицией, что тебе известна…»

« Снова 12!»

«Да».

«Кажется понял, … Так на одну из этих «песчинок» может попасть душа после смерти, как я сейчас сюда попал?»

На плече ощутил  как бы руку старшего брата – сильную уверенную, тёплую и добрую.

«Молодец! А от сквернословия избавься! Даже случайно не должен произносить».

«Почему же только 12 земель? В этих солнечных системах может быть другое количество планет?»

«Не совсем так. Двенадцать «земель», но ведь систем много и есть другие планеты. Там может быть и иная орбита, другая периодичность смены дня и ночи, иное число спутников или вообще без спутников, даже совершенно иной набор химических элементов. Но у каждой 12 двойников, если так можно выразиться».

«Неужели есть и иные химические элементы? Я считал, что «периодическая система» для всей вселенной. А как ты находишь эти «земли» в глубинах вселенной?

“Потомок Менделя не мог знать всё. Дано ему было по силам. На вторую часть вопроса отвечу образно, вопросом. Когда у тебя чешется пятка, как ты её находишь? Другого объяснения не получишь, иди вперёд».

Иду заливным лужком у склона холмов, трава на вид обычная, хотя познания мои в ботанике примитивны. Вот засинела тропка-дорожка вверх по склону, не круто, словно из галечника выложенная - вымощенная, и босой ногой по ней ступить приятно, тепло… Постепенно дорожка расширяется. Справа и слева – прямые шпалеры ровно подстриженных колючих кустов – густо сросшиеся и непролазные ограды. Листья фигурные, желтеющие гроздья ягод – да это же «боярка» с длинными и колючими шипами… Высота культурных зарослей мне по плечи. Справа и слева через равные интервалы вижу «скворечники»- круглые домики на “растущей из почвы» трубе-ноге на круглой же платформе из крупнозернистого плотного камня, наподобие наждака или гранита. Прочный такой, устойчивый фундамент, на нём стена по окружности, из плотно пригнанных деревянных досочек-реечек очень чисто обработанных, если и окрашенных-то чем-то прозрачны, не скрывающим рисунка и естественного цвета древесины явно нескольких пород дерева, чередование образует разнообразные и очень «радующие» глаз сочетания.  Есть также и дугообразные окна, зеркально-синие, «слепые» - совершенно не просматривается, что за окном. Сверху, как крыша, полушарие такого – же как окна «стёкла», на некоторых «скворечниках» такой купол раскрыт, как дольки разрезанного апельсина. Людей не видно, но их присутствие ощутимо-слышно, потому что работают, видимо, во двориках – траву ли стригут, землю ли перекапывают? Не видно ничего сквозь заросли оград. И как они, люди, выбираются на улицу – неясно. «Калиток» или «просветов» каких – не заметно. Запахи в воздухе приятнейшие: настой из листвы, цветов, сохнущей травы. Звуки в основном природные – голоса птиц, каких-то невидимых животных, потрескивание насекомых. Ни комаров, ни мух, хотя в иных затенённых местах в воздухе роится мошкара. При нашем приближении она как бы «уступает дорогу», отодвигается… Хранитель руки с плеча не снимает, молчит, и я молчу – прислушиваюсь и во все глаза рассматриваю то, что доступно взгляду. Осмыслить пока не пытаюсь… Кое где в сплошняке «забора» из кустарника - просветы, то вправо, то влево, но бессистемно как-то… Эти «просветы» - явно не для прогулок и засеяны то овсом, то льном (по моим представлением о льне, т.к. я его живьём не видел). Ни лавочек, ни скамеек… А я от трёхкилометровой прогулки стал уставать. Молча спрашиваю: «Обеда или полдника не предвидится, Хранитель?» Получаю ответ:

«Ты не голоден, жажды не ощущаешь, а для развлечения и отдыха переводить продукты питания не рационально, кроме того пришлось бы тебя «реконструировать». Утомило однообразие – просто сядь на дорожку и отдохни. Здесь так принято. Упреждая вопрос поясню – лавочку на островке создал для тебя я.  Здесь таких излишеств как табуретки, скамейки, стулья, кресла – не делают.

Сел я, как стоял, ножки протянул. А потом и лёг на спину, в небо голубое гляжу. Руки под голую, как бильярдный шар, башку подложил, думаю: «А есть ли там, где ещё «Земля» наша? Не сон ли это? Может это наша Земля в будущем или в прошлом? Конечно, Шадринск или был или будет здесь. Заснуть бы! Проснуться бы дома, в Беляево! Но сна ни в одном глазу!

Хранитель стал рассказывать, а я не только слышу, но и вижу, что по дорожке-аллейке идут неспешно люди, мужчины и женщины, обычные люди, но одеты непривычно и босые. Одежда из однообразной ткани, но разных оттенков. Одеяния наподобие моего, но длиннее, до земли. Они неспешны, явно веселы, добродушны, глаза их разнообразны цветом, волосы русые или совсем светлые, чёрных не заметно. Лица- как лица , только без глубоких складок и морщин. На обветренной, загорелой, но мягкой коже у всех как бы лёгкие следы привычных мягких улыбок. Словами короткими, напевными обмениваются изредка. Собственно разговора, в нашем понимании, нет, но есть жесты, взгляды. Видно, что они понимают друг друга.  Смотрят на меня спокойно, без любопытства, удивления, сдержанно кивают головами. Здороваются?

Это я всё наблюдаю, позу не меняю, улыбаюсь приветливо. Глаза в ответ на кивки, прикрываю… А в это время слушаю Хранителя:

«Люди с работ идут на дневной отдых. Самоназвание у них, на всех шести континентах, во всех общинах - «Выполняющие Закон Бога» - звучит одинаково на всех языках. Основных языков шесть, и наречий около сотни.  Самоназвание кажется длинным, но произносится одним коротким напевом, записывается одним значком из всего двух линий.

В языках  одинаковая структура отражения мысли, слова созвучны. В наречиях различия также не велики, в основном акценты, разные ударные и безударные гласные, интонационные отличия, разнозвучие одних  и тех же согласных. Речь – где с картавинкой, где с шипением, где с носовым звучанием. Необычно оживляется речь мимическим сопровождением, жестами пальцев, кистей рук и мимикой и взглядом.

Письменность краткая, недвусмысленная, иероглифическая, но «иероглифы» эти крайне просты, легко изображаются скорописью, напоминают нотную партитуру. Письменность едина для всех. Потому человек, посетивший отдалённые зоны обитания, послушав со стороны речь нового окружения, легко овладевает этим видом общения и скоро уже не выделяется. Главное же, здесь  они сохранили в большинстве, способность к телепатическому общению. За исключением немногих, которых основная масса жалеет и не желает обидеть. Почему сохранили? Этот мир также не избежал страшных разрушений Мира Сотворённого Изначально, но не столь катастрофически, как у вас. Здесь сохранились два «уровновешенных» спутника, не изменилась их орбита, практически не изменилась и орбита вращения планеты вокруг здешнего светила, она только в элипсной части стала более плоской. Сохранился неизменный всеобщий  естественный календарь: двенадцать месяцев по тридцать шесть суток, отмечаемые однотипно серпиками- лунами. Сутки зримо длятся серпиками –лунами на два равных полупериода по 12 часов.

Здесь проблем было меньше. Опомнившись от шока катастрофы, но в массе сохранив единство благодаря телепатическому общению, все дружно обратились к Всевышнему с покаянием и мольбой о помощи. И им был дан Сын Божий. Здесь он не был казнён, а принят был с покорностью и любовью. Он восстановил Закон и три тысячи лет наблюдал за соблюдением Закона. Затем людям была возвращена полная самостоятельность. Здесь один общий Закон, который даже выписывать нет необходимости, но он написан в каждом доме так, что постоянно перед взглядом каждого.

Дома здесь строятся для каждого в шестой день по рождении. Одна неделя.

Здесь нет деления: он, она, оно. Есть деление: принадлежащий к человеческому роду, принадлежащий к живому летающему, бегающему, ползающему, прыгающему, к живущему в почве, к плавающему. Отдельно – понятие почвы, как живого организма, дающего жизнь растениям, кустарникам, деревьям, плодам.  Одно из самых уважаемых и почитаемых понятий. Последнее понятие – «неживое ещё» и «мёртвое уж». Н сложно, согласись! У вас всё куда как запутанней…

Итак, строится дом новорожденному. Выделяется из общего поля участок с плодородной почвой. Всю вышедшее вместе с ребёнком при родах механически измельчается и вносится в почву по периметру участка там, где будет посажен кустарник ограды. Размеры участков одинаковы для любого. Размер установлен для каждой климатической зоны свой, в зависимости от того, сколько можно снять продукции земледелия с данного участка, достаточной для полного рационального жизнеобеспечения двух человек. При старании – и большего числа. Самую сложную часть – установку фундамента выполняет робот-автомат. Фундамент – цельная, очень сложная и прочная конструкция, централизованного для всей планеты изготовления. Это узел не только несущий постройку, но и жизнеобеспечивающий водой, энергией для термообработки продуктов, энергией связи, комплекс информационно-вычислительных и несущих память элементов…

«Есть ли здесь богатые и бедные?»

«Понимаю тебя… Все равны лишь перед Всевышним. Меж собою же не равны. Но здесь нет бедных. Есть в разной степени богатые, даже чрезвычайно богатые…»

Слушая объяснения Хранителя, переворачиваюсь на живот, кулаками подпираю подбородок, ноги сгибаю в коленях и поднимаю ступнями верх. Люди идут и идут мимо, все налегке, ни сумок в руках, ни даже часов на руке. Смотрю через просвет в кустарнике в садике-огородике гуляет курочка-ряба, с ней рябеньких цыплят с десяток тихо попискивают. Мама-кура тоже сдержанно квохчет порой. Значит где-то и петух должен быть. Однако никаких «кукареков» я пока не слышал. Думаю и продолжаю слушать Хранителя:

«При рождении каждому выделяется  равная со всеми доля состояния общины, а дом строится бесплатно, на общественных началах. Каждый член общины хоть какое-то участие принимает. Ты дома назвал скворечниками. Да, они не велики и рассчитаны на одного человека. Короткое время в таком доме без неудобства могут прожить и двое. День-два может погостить и больше количество людей, до двенадцати. Мебели там нет никакой, только циновки. Посуда входит в комплект энергоустановки. Есть там сборно-разборный цилиндрик-боксик многоцелевого назначения: туалет, циркулярный душ, банька… Все естественны выбросы отфильтровываются, собираются в бункерок, перемешиваются с почвой. Жидкость очищается, закольцовывается для многократного использования. Достаточно экономно всё. В принципе человек может в таком домике прожить один до ста двадцати лет, даже не выходя за пределы «заборчика», если бы ему так захотелось, скажем. Информацию и аудио и видео и иную он получает и передаёт с любой точки своей личной территории – не только изнутри домика».

«Уровень технический здесь, наверное, невообразимо опередил наш, земной? Однако не слышно машин… Здесь единая валюта или разные?»

«Здесь предпочитают ходить пешком, что для здоровья полезно, в крайнем случае, используют лошадь, ишака, верблюда… Почву надо беречь, не нарушать её жизнь колёсами, гусеницами… Атмосферу тоже надо беречь, не загрязнять отходами горючего. Скорое перемещение из одной зоны в другую, сокращает жизнь, вызывая болезни. Это ненужно. А денег, как таковых, здесь нет. Всеобщий эквивалент труда – золото в слитках, слиточках, монетах, дробинках. Кроме того, металл этот является ещё и основным энергоносителем, «топливом» машин и механизмов. Чисто и безотходно. Для того, чтобы заработать золото, люди могут работать на предприятиях, рудниках, общественных полях, обслуживают общинные стад. С детства идёт обмен молодёжью между общинами. Это поощряется. Так можно пожить в разных, даже самых отдалённых уголках планеты.»

«Я заметил, что здесь не только самолётов, но и мух нет. Почему?»

«Здесь нет грязи, отходов, помоев – всё утилизируется и повышает плодородие почвы.»

«Разреши мне, Хранитель, зайти в один из домиков. Есть же временно пустые».

«В домик войти нельзя. Пересечёшь линию ограды, начнётся «электронный поиск» признаков твоей идентификации, опознания для регистрации, сам понимаешь, это будет пустая трата ресурса.»

«Понятно, всполошится милиция-полиция, госбезопаснось от вторжения инопланетянина, а им тут покой нужен…»

«Здесь ты заблуждаешься, ибо ничего из перечисленного здесь нет. Нет, но было. Через это все проходят. А есть – старейшины общины, советы старейшин межобщинные, есть группы молодых аналитиков текущих событий, прогнозистов… Но не начальство это. Здесь каждый подчиняется только Всевышнему! Подотчётным другим может стать только в одном случае – если нарушит правила жизни общины или нарушит Закон!»

«Если не секрет, какие сроки здесь дают преступникам? Есть ли «вышка»?»

«Не дают здесь «сроков. Нарушивших ждёт отлучение от общины для покаяния на «личной территории», а срок такого покаяния зависит от нарушения. Своеобразный «бойкот», когда с человеком перестают общаться соплеменники. Суровое наказание. С нарушением Закона – другое дело.  Нарушившего Закон усыпляют гипнотическими приёмами или наркотическими средствами, раздевают донага, смазывают настоем трав, чтобы сошёл волосяной покров. Этим же настоем, кстати, тут пользуются вместо бритвы. Затем его помещают в большую «чашу», открытую солнцу, дождю, ветрам. Из этой чаши он не может выбраться сам. Там он находится несколько суток, в зависимости от преступления. Максимальный срок – шесть суток. Его лишают всего, что дала ему Община, а то, что он заработал сам, передают его роду. Выживший, бывает, что не выживают, извлекается из чаши. Уши его прокалываются звёздочками по числу суток понесённой кары. Затем он переводится в общину «Антипод» и живёт там обычной на планете жизнью. Я не знаю случаев , когда преступивший Закон, допустил бы повторное нарушение».

«Справедливо».

«Вставай. Иди вперёд.»

Встал я легко, без лени и ужимочек, пошёл вперёд по снова безлюдной улочке.

«Справа- общинные строения – видишь? Кольцевидные на множестве «ножек» - это «детинцы». Здесь живут роженицы, кормящие грудью и грудные дети общины. Слева – подобное строение для детей постарше, ясли-сад, скажем, с воспитателями юными и престарелыми. А вот школ здесь нет, нет возрастов перемещения из класса в класс. Всё это индивидуальное, без принуждения, по «самоопределению», желанию, склонности. Средств информации достаточно в доме каждого, а также в местах игр, прогулок, отдыха… У каждого свой индивидуальный код-шифр по которому собирается «его» информация.. Она доступна в любой точке планеты».

«А храмы и кладбища здесь есть?»

«Раньше были, теперь нет. Тело умершего измельчается до молекул, равномерно распределяется в почве «личного надела земли». Надел этот следующие три года не обрабатывается, но открыт для доступа любого, желающего  посидеть, погулять, вспомнить…Затем надел этот присоединяется к общинному полю, если есть возможность или  становится местом общинного выпаса….пока его вновь кому-либо не выделят при рождении.

А храмы…Каждая община имеет один храм – видишь вдали, на вершине холма – овальное строение из литого голубого стекла в виде чаши? Это «Колизей», где могут сидя разместиться все члены общины. И они раз в месяц собираются вместе, постятся до этого сутки, коллективно общаются со Всевышним. Иных храмов нет, и специальной обрядности нет.»

«А актёры, писатели, поэты, художники здесь есть?»

«В прошлом было такое. Сейчас это может быть формой проведения досуга.  Сейчас им доступны произведения и творения не только их прошлого, но и то, что есть в параллельных мирах, в частности, творения твоего мира.  Каждому доступно. Остановись здесь! Сейчас выйдет тот, кто хотел тебя увидеть, просил о встрече именно с тобой».

На дорожку вышел из-за изгороди, жёсткие ветви раздвинулись, пропустив его, мальчик лет двенадцати, мне по плечо, в обычном здесь голубоватом одеянии, босой, руки лодочками перед грудью сложены, голубоглазенький, блондин с длинными волосами, круглолиций, улыбчивый.  Смотрит на меня, молчит, и я молчу – не сообразил спросить, можно ли разговаривать. Парень словно спрашивает взглядом и удивлён безответностью… Долго мы стояли молча, не отводя глаз друг от друга, глаза в глаза. И понял я, что мальчик этот – я сам двенадцатилетний, только здоровенький и умненький. Он улыбаться перестал, но смотрел мягко, приветливо. Вдруг слеза покатилась по его щеке. Улыбнулся жалостливо, кивнул мне головой прощаясь, помахал рукой. И ушёл за «забор» лицом ко мне, спиной вперёд… Скрылся за зелёной изгородью, росточком ещё мал, не виден мне из-за кустарника.

Хранитель положил мне на плечо ладонь, мягко, утешающее, подтолкнул, иди-мол.

Хранитель, отведи меня к его матери!

Идти пришлось недалеко, но вечерело уже, туман начал стелиться, хотя прохладно не становилось – а словно бы и теплее…

На дорожку также вышла невысокая женщина-девушка, кареглазая, русоволосая, в розоватой простенькой одежде, украшенная плетью хмеля через шею по высокой груди, до пояса. Взглянула равнодушно, без узнавания, отстранённо и скрылась за непроходимым кустарником.

«Она родила и выкормила здесь двенадцать. Поровну мальчиков и девочек. Ни одного не потеряла… «Дай увидеть её старшего!»

«Не могу. Он в пути: ходит по земле из общины в общину, непоседлив, общителен… Но он узнает, что ты был здесь…Узнает…»

«Хранитель, вечер уже, где ночь проведу? Не под забором же?»

«Почему ы и нет? Ночи здесь тёплые, почва мягкая, тепла не отнимет у тела, а согреет. Ты е голоден, курить тебе не захочется. Ложись, смотри в небо, на звёзды незнакомые, отдыхай, думай…»

Я подчинился. Хранитель удалился. Я ощутил это по полному одиночеству. Я и раньше его не видел, но чувствовал присутствие и даже «руку». Ощутил заброшенность свою и ненужность лёжа на спине и глядя на незнакомые яркие созвездия, туманности, галактики…задремал и уснул. Засыпая, всё же думал: сперва о том, что так и не услышал крика петушиного. Потом вспомнил, какие были шумные птицы сороки в моём послевоенном детстве. Трещали в лесу неумолчно, стоило появиться вблизи их малозаметных гнёзд. А потом стали их охотники, бывшие фронтовики, ставшие начальниками, отстреливать. Мешали сороки своею трескотнёй хорониться охотникам на приличную добычу. Стали даже пацанов сманивать на истребление сорочьего племени. За лапки платили, призы всякие давали. Результат – десятки лет уж прошли, как сорок перестали избивать, а они стали тихими, молчаливыми, почти безгласными. Умные…Видно местных петухов тоже когда-то «учили» выживать…

И пришла другая мысль. Здесь лишают волосяного покрова тех, кто нарушил Закон. Я не по этой причине, но лишён волос. Что думали обо мне те, кто на меня смотрел? Что мне меня скоро разденут и поместят в чашу? И на сколько суток поместят? А потом, если Всевышний смерти не допустит, то и уши заклеймят-проколют в виде дырок-звёздочек…Да, перспектива… Да минует меня чаша сия!

Далее – глубокий сон без сновидений.

 

 

Двенадцатая глава

В полупустой автобус сел я в тот день на остановке 43-й км Калужского шоссе. Начальной - конечной остановкой автобусов этих маршрутов в тот год был «круг» в Беляево – рядом с моим домом. Разбудила меня кондукторша уже на конечной, вяло удивившись, что я не пьян оказался, просто спал и всё! Забежал я в дом, бросил рюкзачок, хотел сразу бежать к тёще – тестя в ванной помыть, да киска не пустила – разоралась нестерпимо, словно неделю голодала!  А ведь утром, уходя, положил я ей в миску рыбы, женой для неё отваренной, да ещё блюдечко каши манной навалил, наполнил крышку от мыльницы водой. Смотрю – всё съедено и воды ни капли не осталось. Ну, киска, маленькая, а прожорливая, паршивка! Открыл холодильник, достал рыбы, остатки каши, наложил киске – она и класть то мешала, рвалась мордочкой, бодалась, торопилась есть! Так увлеклась, что не заметила, как я ушёл, а обычно провожала… Хорошо – до тёщи близко. У нас корпус 1 А, а у них – 10, а номер дома один и тот же. Они на 9 этаже, два лифта, так что поднялся быстро, позвонил, завозились с цепочкой, замком… Тёща открывает, хмуроватая, но всё равно не умеет быть неприветливой.

«Здравствуй, ба Варя!» – это «бабушка Варвара» - сокращённо.

«День добрый, зятёк! Заходи, заждались уж!»

Тесть услышал из комнаты, с дивана кричит мне:

«Боря, привет, дорогой! Я знал, что всё таки придёшь! А то Варя говорит, что занят ты, не придёшь, давая, говорит, я тебя просто сырой тряпкой оботру…

Я прохожу в комнату, говорю тестю:

«Дед Петя, ну как же я мог не прийти? Вчера после работы устал, а уж сегодня – только в лес скатался на пару часов, прошёлся, искупался- и к тебе».

Зашла ба Варя, выслушала молча, о чём то размышляя… А я в это время суетился: сбегал включил воду, набрать в чисто вымытую уже ванну воды, просмотрел бельё чистое для постели и для самого тестя приготовленное, поставил табуреточку в ванную – деда усадить, когда принесу мыть его… Собственно, и не совсем тесть он мне, муж тёщи моей. Отец сына и дочки, моей жены, и пожил-то с ней пять лет всего до начала войны, да и погиб в первый же год… Варя одна детей растила-кормила. До воны кондукторшей трамвая работала, а муж водителем того же вагона был. А после его гибели пошла по ночам ещё и в типографии работать, да ещё и уборщицей устроилась, а по выходным обстирывала соседей по коммунальной квартире на Сретенке, из тридцати с лишним семей, заселенных по комнатушкам с общим сортиром, общей кухней и ванной… Снова замуж она решила выйти, встретив одинокого пожилого мужчину, отца сына, уже имевшего внучку. Вышла замуж уже тогда, когда сына женила, а дочь замуж за меня отдала, бабушкой по милости сына мужа стала… Так что новый муж отчимом у её детей не побывал, они уж отдельно жили. Дед Пётр женившись, озаботился жильём и сумел получить однокомнатную квартиру на Дмитровском шоссе. Зажили они вдвоём небогато, но в любви и хлебосольно. По выходным у них собирались се родственники, разговаривали за игрой в домино. На столе всегда была бутылка водочки, селёдочка, капустка квашенная, огурчики солёные и чёрный хлеб. Весело было и хорошо – ни споров, ни пересудов… Несколько лет спустя дед Пётр перенёс инсульт, и получилось так. Что ухаживать за ним и мне пришлось, в числе других, конечно. Подумали тогда старики об обмене поближе к кому-то из молодых. Подвернулся вариант обмена с родственниками их соседей, в такую же точно квартиру в томе, что в трёх минутах ходьбы от нас с Люсей. Дед Пётр сказал:

«Поедем, Варя, с Люсей и Борисом я жить согласен». Совершили мы родственный обмен, прописали стариков к себе, а сына отдельно, в обмененную квартиру, так что стал он в восемнадцать лет «ответственным квартиросъёмщиком, но поселили в ту квартиру стариков, сделали ремонт, обставили в точности, как было там, как привычно им было…

Ну, значит, убедился я, что всё готово, поднял сухопарого деда на руки, отнёс в ванну, раздел, усадил на лавочку, вымыл. Только с мужским своим не мелким хозяйством, он ревниво сам, одной рукой, управился, мне не позволил. Любил он мыться, как ребёнок. Как дитя фыркал, мычал, смеялся радостно, брызгался игриво… Вытер большим полотенцем, на руки взял, в комнату отнёс. Там ба Варя уже постель перестелила чистым, чистые трусы и майку положила. Положил я дела и пошёл на кухню покурить, а жена стала любимого Петюню одевать, устраивать, укрывать…

А потом ба Варя постелила на стол белую скатерть, поставила для меня стул так, чтобы мы с тестем могли видеть друг друга, быстро поставила салатницу, селёдочницу с селёдочкой малосольной под лучком колечкам в постном масле и с уксусом, ломтики чёрного хлебушка, кусок отварного холодного мяса, несколько картох горячих из кастрюли под подушкой. Ещё графинчик хрустальный с холодной водочкой. Парадиз! Сел я, ба Варя две стопочки полные налила, себе – на донышке. Подала деду. Дед сказал: «Со свиданьицем!». Она сказала: «На здоровьице!», а я сказал: «С лёгким паром!». Выпили, дед крякнул. Тёща ему в рот положила селёдочки, кусочек хлебушка. Я стал закусывать оживлённо. Хорошо, довольны друг другом и каждый собою…

Сказала тёща без укоризны, но с некоторой горечью и удивлением:

«А мы тебя вчера весь день ждали. Я звонила до самой ночи, а трубку ты не брал…»

«Так я на работе вчера задержался. Домой пришёл поздно, хоть и пятница…»

«Вчера суббота была, Боря!»

«А что же сегодня, по вашему?»

«А воскресение, сегодня, воскресение…»

Я обалдело молчал, сообразить что-то пытался, но не давалась, ускальзывала догадка. Наконец-то озарило и я промямлил:

«В лесу я встретил, кажется, Иисуса, ещё – Хранителя своего, апостолов»…

Дед рассмеялся радостно, закрутил-затряс лысой  своей головой в серебряном венчике волосков, зачмокал: «Выдумщик, Боря!»

 Тёща молчала, думала, смотрела перед собой, в глазах стал появляться страх. Сказала медленно, с вопросом –утверждением:

Бедный ты, бедный… Горе-то какое… За что же наказан ты так? Встала, повозилась  в буфете, извлекла скляночку со «святой водой» из церкви, окропила-побрызгала меня, крестясь…

А я устал сразу страшно! Смотрю, дед уже сладко спит после купания и стопочки, улыбается во сне. Аппетит тут у меня возник зверский. Всё то я подъел.

«Спасибо, ба Варя, пойду я!»

«Тебе спасибо, зятёк! Спаси тебя Бог!»

И я пошёл домой, а в голове стучала мысль: «Где же это я пропадал сутки?»  Комары меня не искусали, муравьи не изгрызли… Да что я жене и детям скажу теперь? Что?!

Тесть в сентябре умрёт. Я тогда не знал об этом. «Они» не сказали. Он мне ближе родного отца был. Да будет ему земля пухом и вечная светлая память!  Пожизненный труженик, работяга…

 

 

Глава 13. Соцреализм. Новый завет.

Работа затягивает всё глубже, отнимает всё больше времени, даже до и после рабочего дня случается думать только о производственных вопросах-проблемах. Что за проблемы? А – разные! К примеру: Большие ЭВМ БСЭМ наши размещаются в восьми корпусах, а внутри корпусов – от первого до восьмого этажа. Дамы, обслуживающие эти машины бывают легкомысленно беспечны, озабочены часто только своими делами-удовольствиями. Кормят, к примеру, под окнами голубей. Казалось бы, кормят, ну и пусть себе! Ан нет! Перекармливают, бросают на крыши такое, что птички не жрут! И начинают роиться мухи. Жужжат, понимаешь. Мало того, что противно, думать мешают, творчески мыслить! Ну и вызывают меня: отвечаешь за санитарию – так отвечай! Как здесь без чувства юмора обойтись? Но это – семечки.

Раз остаётся еда для птичек, значит в столах есть еда для себя… К тараканам начинают привыкать: противно, но что поделаешь? Да и дома большинство из нас уже с тараканами сжились, свыклись. Однако, снова катят бочку на меня. Провожу «душеспасительные» беседы.

Пару раз демонстрировал с утречка, что дамочки наши тайком из дома в сумочках своих доставляют тайком на режимное предприятие – «домашние заготовки» - тараканов порой, совсем иной, чем у нас породы. И это – «семечки»… Порой мелькает крамольная мысль, зачем творцы тварей  этих такими плодовитыми сотворили, а хранители так их бережно сохраняют-приспосабливают?

Но ведь есть ещё мыши и крысы, а вот это уже серьёзно! Это – обмороки, прыжки, травмы, роняют, разбивают ценное… А был случай – кошмар! Организовано было через Рай СЭС потравление грызунов. Эффективно получилось. Мышки разбежались, но вот в одной лаборатории стали жаловаться, что попахивает! Понятно – не мужчины жалуются, у этих нюх куревом и спиртом отбит… Но женщин не обманешь! Искали источник «аромата» и нашли…

Тут новая напасть- стали в помещении тучами появляться блохи. Чёрненькие, маленькие, кусачие и под ногами хрустят! Мне одна дамочка предъявила изгрызенные ножки свои… Я чуть сам в обморок не брякнулся, когда она юбку задрала на голову, забыла, видно, что трусишки сняла, а может и нарочно…

Пришлось искать источник блох всерьёз. Стали вскрывать фальшполы и в одном из коллекторов линий связи нашли гнездо крыски, крупненькой такой, с выводком крысят – все дохленькие, гниют себе, а блохи остались не кормлены….полезли искать себе пропитание...

Ещё одна проблема – туалеты. Дамские.  С буквой «Ж». Засоряются и засоряются! Течёт на полы в коридоры, на лестничные площадки вода с дерьмом, вытекает… Сантехники ходить туда отказываются: краснеют – не шучу! А потом начинают материться и внятно говорят лишь одно: «Хоть увольняйте – не пойдём!».  Пришлось пошептаться с ними, спиртом угостить. Показали потом…сам покраснел слегка… При очередном массовом засоре пригласил на экскурсию «комиссию» из дам: партийных, профсоюзных, просто горлопанистых активисток, начальниц лабораторий, секторов. Я был единственным мужчиной впереди них. Заходим в такой сортир- другого слова не могу написать – ставлю я дамочек к стенке, дверцы кабин открываю, закатываю до плеч рукава рубашки, начинаю выгребать из горловин унитазов то, чем засорены они… Выкладываю э т о на кафель под стройные и кривоватенькие ножки ревнителей промсанитарии и гигиены. Что кладу? А догадайтесь! Что дамочки бросают в унитаз такое, что водой не размывается и засоряет унитазы? Догадались?  Так вот – э т о г о было с десяток видов, форм и наименований. Выложил я предостаточно. Они обалдело краснели, фыркали, хихикали, краснели – кто как. Вымыл я руки тщательно с мылом, поклонился им низко, в пояс, и пошёл в свой сектор…Ну, до Божественных ли поручений тут? Результат был хорош: девочки-дамочки вооружились длинными резиновыми перчатками, вёдрами, швабрами, совками и выгребли-вычистили свои туалеты сами. Да и провели со всеми «разборки-беседы». Количество обращений к сантехникам сократилось значительно и ко мне лично с такими претензиями-наскоками ни разу не обратились больше…

Думаете – работы меньше стало? Машины работают- значит им ежедневно бумага нужна для распечаток, а её нужно разгрузить с машин во дворе: рулоны газетного формата, тяжеленные! Потом надо разрезать, перемотать… Бумажные пачки перфорированной ленты тоже не лёгонькие, до пудика, а их десятки в день расходуется. Договориться о доставке тоже хлопотное дело. У меня есть подотчётная группа грузчиков-такелажников. За ними тоже глаз нужен… А ещё обучения, аттестации, оформление проектов приказов и исчисление сумм доплат к основному заработку механиков, слесарей, станочников…

А работ – невпроворот! Демонтаж «устаревших» машин, перестройка залов, перекладка коммуникаций, монтаж новейших машин: летят миллионы и миллиарды «псу под хвост»! Расходные материалы, запчасти, спирт, разборка и сборка узлов-плат, имеющие элементы, содержащие драгметаллы, бухучёт всего этого, пополнение кладовых, изготовление и установка новых стеллажей…

Присесть бывает некогда. Шеф мой тоже работает как вол, пример показывает, до кругов под глазами, сердечных и мозговых спазмов… Старенький уже, а в работе любого молодого за пояс заткнёт. Гоняет, гоняет всех нас, подхлёстывает, «кнут и пряник» из рук не выпускает…

А тут – новая напасть! Девушки и парни на машинах круглосуточно трудятся. Старушек среди них нет. Старушки порастеклись по тихим кабинетикам, вяжут носочки и джемперки внучатам…Так вот, однажды ранним ясным утром дворничиха пришла убирать садик-скверик под окнами корпуса, где два этажа занимают наши БЭСМЫ-комплексы, и выгребла из травки грабельками килограммов несколько «предохранителей-резинок» полового применения. Ну, дворничиха не без юмора, терять ей нечего, одела на руки резиновые перчатки и со вкусом находки эти,  всех цветов и размеров, развесила на ветки деревьев, да на цветник любимый под окнами нашего академика… Ёлка новогодняя, да и только! Сделала дело и ушла… Пришёл комендант -ранняя птичка- работу проверять. Увидел и запаниковал! Сам стал собирать «урожай», а тут уж и народ потянулся на работу, радуются, хихикают… Полный конфуз… До прихода большого начальства марафет навели, однако. Но вскоре к нам в отдел пришла телефонограмма комендантская, и – понеслось. Естественно – пригласили «на ковёр» и меня, вездесущего. Выслушал «выволочку», подумал и чётко так отрапортовал: «У меня есть только одно средство. Одним отрезать, другим зашить!» Начальник побагровел, собрался орать,  но передумал, видно понял, что не по адресу «оплеухи». Вызвал к себе парторга, профактивистов и «озадачил их», а меня отпустил заниматься моими непосредственными делами.

Господи, спаси и помилуй! А ведь «воспоминания» продолжают всплывать. Записываю их на клочках, которые оказываются под рукой, рассовываю по карманам, может, теряется что-то…

Думаю, не приспособить ли мне какую-нибудь ЭВМ, не захватить ли «кусочек» памяти, да и возможность получать распечатки. Оказывается, что с памятью и распечатками напряжёнка, весь институт стоит в очередях на машинное время. Склоки-драчки из-за этого, самое  «верхнее» начальство вынуждено графики утверждать. Заглянул я в «память» кое-каких машин и остолбенел: журналы «Радио» с первого года издания, то же с журналом «За рулём», техническими журналами вплоть до «Юного техника», форматки для преферанса, гороскопы, диаграммы-синусоиды по датам рождения. А в пяти секретнейших Хитачи – так целая кипа книжек-журналов, брошюр по ручному и машинному вязанию, и – детективчики: Кристи, Стаут…Ну, думаю, мне здесь не светит, не влезть, даже если весь намылюсь… Надо искать простые, реальные пути! Что делать?  Что такое? Опять воспоминание-наваждение… Путь прямой и реальный: для улучшения качества отчётов  -докладных начальству от сего сектора, в связи с необходимостью ускорить процедуру прохождения документов (исключить перепечатку в машбюро), учитывая также горячее стремление сохранить и улучшить, если Бог подаст, зрение обожаемых начальников- выпросить из консервации пишущую машинку «Ятрань», имеющую кличку «я- дрянь» от профессиональных машинисток.

Запросил, подождал, получил, отладил. Работает! Одна беда- девчат и бабуль наших от машинки «за уши не оттащить»…  Все печатают, очередь установили… Про меня не то, что забыли, нет – говорят:» Грегорич, давай свои бумажки – вне очереди отпечатаем, нет бумажек – диктуй, с голоса отпечатаем! Славною… Понимаю, со временем обалдение пройдёт, и машинка будет мне доступна. Бумажки, как прежде, будут оттаскивать в машбюро, но этого придётся подождать… А у меня копятся бумажки, начинают карманы жечь, и дать их в посторонние руки ну,  никак нельзя! В одной из кладовок стоит механическая «Украина». Объясняю шефу, что хотел бы ещё увеличить оперативность, а потому прошу разрешить держать эту развалюху на своём рабочем столе.  Разрешил. Отнёс машинку в службу ремонта, приложил «охотничью фляжку» из нержавейки. Такие у нас тайно изготовляются.  Фляжка заполнена была, естественно, спиртом. Получил обратно, не машинку – игрушечку. Шрифт заменили, колёсики-шестерёнки поменяли. К этой машинке я попросил некого не прикасаться. Так, одна проблема начинает решаться…Но тут наваливается новая напасть – активировалась работа «Общества борьбы за трезвость». Понятно ежу, что трезвенника в это Общество заманить невозможно. Только пьющего, а их большинство,  можно туда загнать кнутом или пряником. Пряник этот секретный – 100 г по субботам из «бочки», но тайно! А остальные дни – дни трезвости, а ещё надо сдать деньги на взносы и посещать собрания-сходки «трезвенников».

Ну, какому титану посильна такая «общественная нагрузка»? Конечно, заместителю начальника по общехозяйственной работе, т.е. мне, несчастному, пришлось стать правой или левой рукой моего шефа в этой работе. Много до меня у шефа было помощников, на моей только памяти – шестеро. Долго никто не мог удержаться. Трудная работа у самого шефа, тяжёлый у него характер, а потому не удивительно, что помощники  не выдерживали долго, «ломались». Кто сумел, убежал в «тихое» подразделение, кто-то ушёл с понижением в должности, один спился, один совсем ужасно ушёл: зарубил туристическим топориком свою беременную жену во время вечерней прогулки, затолкал её в прорубь пруда, осуждён был… А был милым, даже красивым, застенчивым, улыбчивым инженером – мечтой многих женщин ВЦ…

Служба у шефа – работёнка адова. Ничего кроме восхищения его трудоспособностью я не испытываю, хоть он бывает груб, явно является энергетическим вампиром, каких много. Мелькала у меня в голове странная какая-то мысль, что вроде бы меня «просили», чуть ли не «поручили» каким-то образом шефа озаботить безопасностью его рода. Это показалось мне нелепым. Такой самостоятельный мужчина сам прекрасно управлял вопросами своей семьи, и никого и близко бы не подпустил бы к своим истинно еврейски любимым дочери и сыну…

По его очень корректной просьбе я принимал участие  в переезде дочки из общей квартиры в отдельную, а проблему эту решил, конечно, её папа, который добился всего, что было нужно. У сына дела ещё лучше. Мой шеф стал делом, любящим,  заботливым и предусмотрительным. А потому я выкинул просьбу из головы и отдался трезвенническому подвижничеству, испытывая настоящее наслаждение и восторг от возможности впрячься в благое идиотское дело… Через месяц у нас была самая большая в НИИ «ячейка трезвенников» со значками, оплативших взносы! Что последовало за этим – общеизвестно.

Успехи нашего отдела в машинописи и отчётности пробудили дремлющую инженерную мысль, соседние, «смежные» службы возжелали спихнуть на нас ещё и часть своей  работы – и возникла идея дать нам АСУП. Идея была прекрасна, но повиснуть на ЭВМ общего пользования мне показалось не совсем разумным – и сказал я шефу что в работу нашу, в «дела» могут умудриться заглянуть посторонние, как бы ни старались мы закрыть доступ к памяти, что возможны неприятности… А шеф поумнее меня, он и сам был этим озабочен, но «процесс уже пошёл» и отказаться от АСУП было уже нельзя. Поэтому шеф направил меня туда, где имел связи – в Брест и в Боярку под Киевом, где были базы электроники, с целью приобретения ПЭВМ.

В итоге этих командировок я не только познакомился с новыми людьми, но и в секторе появился  сперва РОБОТРОН с принтером – машинка бухгалтерского профиля, очень «задумчивая», но это был прогресс. Доступ к ней чужих можно было надёжно перекрывать. Спустя недолгое время появилась ещё одна ПАВМ с игольчатым принтером, на базе 286 процессора. Для нашей работы этого было пока достаточно, а буде возникнет нужда – нас могли подключить в сеть нескольких ПЭВМ, стоявших в кабинетах самых доверенных начальству руководителей лабораторий.

Как только напряжённый этот период завершился,  первый же вечер, как остался я после работы перед дисплеем, бездумно играя в «Тетрис», голос изнутри мне сказал: «Пора тебе обзавестись Новым Заветом и приступать к делу, которое тебе поручено! Сразу вспомнил, что задано: прочесть и переписать от руки до знака препинания…». Решил, что в ближайшую субботу и займусь этим вопросом.

Несколько лет назад неприкаянный бродил я по Москве, гонимый из дома настырными поучениями  и требованиями выбрать, наконец, ВУЗ «по душе», чтобы обзавестись дипломом. Папенька говорил, что связи у него ещё сохранились, с дипломом он может устроить меня на работу к сильному человеку, буду я тогда сидеть в кресле, будет меня шофёр возить. А я уже любил пешком ходить…

Забрёл я как-то в один из Вузовских переулков. Было там нечто «электронное», а у меня с детства на «этакое» была аллергия. В школе я тройку по физике за две чекушки у преподавателя купил по протекции моего наставника по спортивной секции акрабатическо-гимнастической… Зашёл в помещение ВУЗа, чтобы дома отстали, готовый принести домой отказ. Была весна, какой то религиозный праздник. Я тогда об этом ничего не знал. Но в переулке находился молельный дом сектантов. Тротуар был заполнен молодыми юношами и девушками с цветами, поющими и улыбающимися со слезами на глазах… Он стали зазывать к себе в «Дом», не настырно, приветливо, искренне, даже ласково. А мне тогда вспомнилась Одесса, Матросский спуск, вымощенная булыжником   крутая улочка, по которой мы курсантами строем ходили по утрам в учебный корпус «В» на Потера, а  внизу этой улочки стоял сарайчик, на нём – фанерка с корявой надписью полу смытой дождями «Молельный дом христиан адвентистов 7-го дня». И однажды кто-то в строю грустно сказал никому: «Выгонят из мореходки – зайди сюда – утешат, голодным не оставят, помогут…».

Конечно, в Вузовском переулке я тогда не задержался, ушёл с поспешностью, но в памяти отложилось, что встретил я там людей не от мира сего, душевных, чистых, которым, верно, жить лучше, чем мне».

Туда то за Евангелием теперь и пошёл. Время не угадал – явился в день, когда Молельный дом христиан баптистов был малолюден, а переулочек был вообще пустынен под дождём моросящим. Но в двери я вошёл решительно, хоть и почтительно – шляпу снял, лицо сделал постным… За стеклом, как в кассе, сидел старикан полковничьего вида. Взглянул на меня, кивнул, как знакомому, и я прошёл в зал. Там был полумрак, только одна часть была освещена. Там был крест, а на нём было написано: «Бог есть любовь». Цветы. Таких свежих и нежных цветов не видел я на городских клумбах, ни в подарочных букетах, на  выставках цветов, не говоря уже о ларьках и магазинах. Ни о чём я не думал, потрясённый тишиной и красотой. Подошёл к этим цветам, встал на колени и доски пола под крестом поцеловал. И мне всё рано было, смотрит ли кто на меня из тёмной половины зала или один я перед Богом, который – Любовь… Затем я поднялся и пошёл в полумрак пустого зала. Там стояли ряды стульев-полукресел, как в кино. Заметил я и одинокую фигуру сидящего человека, подошёл к нему. Он был отрешённый, задумчивый. Я сказал: «Простите, можно рядом с Вами сесть?» Он молчал. Совсем молодой, в простеньком опрятном тёмном костюме-паре, в «водолазке», молодой совсем, глаза карие с очень светлыми белками. Мне показалось, что он близорук, и я тут же увидел в его руке простенькие очки. Наконец он сказал-прошепелявил: «Прошу…» Помолчали. И он спросил: «Вы в Бога веруете?». Ответил я без промедления, очень тихо, но отчётливо, даже сам поразился «не свойственности» речи и вкрадчивости интонаций: «Нет. Знаю - Бог есть. Знаю. Это не вера. Иисусу  верю!» Он молчал, неподвижный, пошевелил губами – не сразу выговорил: «Что могу для Вас сделать?»

«Дайте мне Писание на время, я верну».

Он легко, стремительно встал, проскользнул между рядов стульев, исчез во мраке, но очень быстро вернулся с маленькой в тёмном переплёте книжицей в руках. Я его встретил уже не в темноте зала, а на слабо освящённом «пятачке» перед выходом в вестибюль. Молча вложил книжецу мне в руку. Я раскрыл, прочитал вслух: «Новый Завет господа нашего Иисуса Христа и псалтирь в русском переводе с издания, печатающегося с благословения Св. Синода». -«Очень Вам признателен! Я верну».

 «Значит, Вы придёте к нам?»

«Надеюсь».

«На всё воля Господня» Позвольте, я Вас провожу» - и он взял меня осторожно под локоть, провёл через вестибюль и даже вышел через двери под дождик, где я его отстранил мягко, одел шляпу, склонил голову и пошёл к бульвару, на трамвайную остановку. В конце переулка повернулся и посмотрел. Он стоял под моросящем дождём, неприкрытый, неподвижный, без очков, глядел, я чувствовал, на меня с надеждой какой-то…

Сев в полупустой трамвай я прочитал: «От Матфея святое благовествование…»

P.S. Позже, я там разгрузил машину с  Библиями, таким образом оплатив свой экземпляр.

Эта глава напечатана на листовках На обратной стороне агитация за кандидата в шестую Государственную Думу. Сказано, что но в пятой думе занимается вопросами геополитики,  что он заслуженный деятель искусств, секретарь союза кинематографистов, художественный  руководитель…

 

Глава 14 мистической автобиографической повести "Евангелие - атеисту". 

Что-то во мне «сидит», но не знаю, как проявить, как выплеснуть… Читаю Евангелие впервые в жизни и отчётливо ощущаю, что внутри идёт некий процесс… Пока читал Евангелие, вспомнил, что был разговор с Марком, тем что Евангелие писал. Он не просто писатель. Большой учёный. Сейчас бы сказали, что энциклопедист, интеллигент. Подсев к Матфи, которого уважал, но явно недолюбливал, Марк сказал:

«Я не пренебрегаю общению даже с невеждами. Общение теперь для меня стало такой роскошью… При жизни я был признан выдающимся учёным. Владею всеми распространёнными наречиями всех земель, куда проникли, где осели потомки моего народа. Правда разговорная практика имеется лишь в таких современных языках как иврит, идиш, германский и испанский, но мне не сложно говорить и по-русски, но говорить придётся медленно. Меня это утомляет и угнетает. Каждый миг общения так дорог! Борух, расскажи мне для языковой практики развлекательную историю, а я запомню произношение, к тому же хочу знать, что развлекательным считаешь...».

Что я должен был делать? Дрожать? Я вежливо приветствовал Марка и начал: 

 

«Был я воином береговой обороны Северного флота, в юности. Называясь «кагорта», наша батарея имела чуть больше сотни матросиков-солдатиков, с десяток офицеров, да старшину – сундука. Так сверхсрочников обзывали. Был хозяйственный взвод, и в нём числился и работал, как вол, матрос Жеребець. Почему-то именно с мягким знаком на конце.  А ещё у нас была  на батарее лошадка, по кличке Матросик, не лошадка,  а жеребец, если точно. И случилось так, что из Титовки, что в 30 км от нас, звонит командир дивизиона, полковник, нашему комбату, майору. По громкой связи он вопрошает: «Скажи, Голов, а где твой Матросик? Жеребец?» Майор докладывает, глядя в приоткрытую дверь на Жеребцьа, пришивающего дратвой подошву к валенку: «Сидит, валенки к зиме подшивает». На том конце провода – тишина. Полковник оторопел от такой наглости, да как рявкнет: «Голов, так твою растак, туды-сюды! Издеваешься? Ты о ком это? Наш майор поясняет по командирски чётко: «Матрос Жеребець, конюх, шорник, сапожник хозвзвода очень дисциплинированный и работящий матрос!» Командир уже заливается от хохота, громко-так, что в казарме слышно: «А я тебе о толкую о жеребеце, Матросике! Он, бродяга, в самоволку ушёл – намыль холку своему Жеребцьу. У нас смотр тяги на плацу должен начаться. До смотра ли!  Тут такое представление всем нашим оголодавшим дикарям!  Боюсь, нашим здесь не справиться! Да и не захотят, оторвы! Давай, Голов, пусть катится сюда твой шорник-ерник, да заберёт отсюда этого…чудилу! Отбой!»

К окончанию разговора все лежали на чисто вымытых досках пола и хохотали почти беззвучно, но со слезами на глазах! Ещё не раз при встречах, вспоминая этот эпизод, хохотали уже вольно и громко…»

Евреи вежливо улыбнулись. Помолчали.

 

Марк спросил: «Что ты имеешь ещё о Жеребцье?»

«Жеребець Грицко, был уникальным явлением на батарее. Был он «западник» - с Западной Украины, крестьянин-единоличник!

Здесь Марк прервал меня: «Какое ужасное слово «крестьянин»! Христианин – «светоносный» - извратили …кошмар…Но продолжай».

«Он, Грицко, владел хуторком. Умел читать только по слогам и коряво расписываться. По анкете имел начальное образование, четыре класса, значит. Была у него «жинка», детишек аж трое, но призвали!!! Он так рассказывал о жизни своей допризывной: «Солнышко ещё спит, темно, а Грицко робит! Солнышко в небе высоко, жарит, а Грицко робит! Солнышко ушло уже, отдыхает, а Грицко робит! Всё время робил, а всё в нищете был! Понаедут…налоги, поборы, штрафы…». Грицко на батарее был елинственным «неохваченным» - в комсомоле не состоял.  Меня замполит обязал как комсорга воспитать, охватить и вовлечь Грицко! Ну, я пытался…

В нашей пекарне работал Грязнов. С ним я подружился, когда в первый месяц службы получил «наряд» - сутки работы в пекарне. По примеру Грязнова, без понукания, я разделся и вымылся с мочалкой и мылом в холодной воде,  одни лишь штаны  «голифе», без исподнего и босиком, по пояс голый, руками старательно месил, мял, бросал тесто, а Грязнов то подсыпал муку, то бросал комочек масло, то подсаливал, то сахарку чуть добавлял… А с меня пот градом катил. Я сперва пытался его предплечьем вытирать, но мастер сказал: «Не надо. Хлебушко должен вкус иметь живой!» - и пот мой стекал, и стекал в квашню, где делался замес…

Зашёл я как-то в пекарню. Грязнов горячие хлебушки пшеничные снимал, водичкой обрызгивал, маслицем смазывал, на поддон укладывал. Вкусно пахло! Попросил я хлебушка, он подал буханочку с брачком, спросил, куда иду, с кем поделюсь. Как узнал, что к Жеребцьу иду, добавил кирпичек без брачка, завернул в холстину-портянку чистую оба кирпичика, сказал: «Грицку – поклон от меня!» С тем я и появился в каморке – мастерской шорника-конюха-сопожника. Он, как всегда, был весь в делах, а работы у него наготовлено было – горы… И она, работа эта, явно не пугала его, а радовала, что-ли? Грицко стал острейшим своим сапожным тесаком хлеб на крупные куски нарезать. Достал сала шматок, что жинка ему в посылке прислала, нарезал тонюсеньких «плашек» на каждый хлебный кус, луковицу-цибулю большую разрезал напополам – себе и мне. А я в то время без особого воодушевления говорил ему про комсомол и его победы. Но не сказал я про ту победу, которую одержал комсомол надо мной в Одессе в начале зимы. Собрание однокурсников «впаяло» мне «строгач» в учётную карточку за противопоставление себя коллективу и моральное разложение. В райкоме, правда, формулировочку смягчили, написав «за пропуск лекций и неуспеваемость».

Грицко слушал меня внимательно, без улыбок-ухмылок, сосредоточенно. Когда я выдохся и замолчал, он сказал: «Отдохни, секретарь, пожуй!». Стали жевать вместе, и почти сразу же, как вонзил я зубы в хлеб с салом, и начал отрывать зубами кусок,  почувствовал, что вывалились три зуба из дёсен и вкус крови во рту… Пришлось себе пальцами и ногтями помогать, чтобы не потерять остальные шатающиеся зубы. Грицко равнодушно сказал: «Цинга это, секретарь, а ты про комсомол! Вот, возьми» - и он высыпал мне в карман горсть головок чеснока, а горсточка у него была немалая… В другой карман Грицко положил мне несколько комков подсолнечного жмыха и горсть семечек, сказал: «Лечись! А то не только зубы потеряешь, но и околеешь…» Помолчал Грицко и очень складно для своих четырёх классов образования, объяснил мне: «Командир умнее тебя, секретарь. Знает, случись «заварушка», а у меня автомат – впереди меня не окажись! Пристрелю любого. Мне оружия он потому и не дал. О комсомоле хватит гутарить, пустое… Не хочешь же ты, чтобы – ежели Господь даст – перекрестился он – когда вернусь я на хутор свой,  меня в ту же ночь и удавили на ближайшей осине, и жинку мою с детишками забрали в поучение другим?»

Помолчали. Грицко ножиком своим ужасным мою долю хлеба и сала на мелкие-мелкие кусочки порезал: «Дави языком, слюнявь и глотай!» Так мы часок посидели, почти молча. Собрался я уходить, поблагодарил. Грицко спрашивает: «А что, секретарь, пойдёшь ли к Курысю?» Курысь был «особист»  двух полуостровов, Рыбачьего и Среднего. Ответил я твёрдо: «Нет, не «настучу»». Он ухмыльнулся: «А то – настучи! Боюсь, не выжить мне здесь…»

 

Глава 15.

Спросил я: «Мудрейший Марк! Умнейший Матфи, можно ли мне увидеть Иуду?» Остолбенело застыли они, глядя один на другого… Потом Марк сказал: «Ты что, раб, не знаешь?»

«Не знаю».

Марк пожевал губами, словно мысленно запросил «добро» на продолжение: «Иуда, да святится имя Его – не был никогда предателем, даже в помыслах. Ваше мнение о нём – недоразумение!  Он, Иуда Искариот, по вашему, Иисуса обожал, ни словечком с ним не перемолвился, взглядом провожал, всю душу свою к ногам Его по капельке излил. Умер он легко – мгновенно, с улыбкой принятого!  Он теперь Хранитель. Ты это знай…»

«Прости милостиво, Марк! Я так мало знаю об Иисусе и всём, что тогда произошло. Лишь то немногое, что мне рассказал Матфи.»

«Матфи не один был работящий мытарь-меньшик в землях народа моего. Были и иные, и каждому Бог дал глаза и уши, чтобы видеть и слышать… Спать они все умели урывками, в дневные часы… Приходилось все их показания изучать, сверять, сравнивать, отфильтровывать…  Прежде, чем толково, с дальним прицелом, солгать, надо в правде разобраться…

Семья: Иосиф, Мария, братья и сёстры знали, кто Он… Работал он как все. Только от работы жизнь совершенствуется. Это уж народ мой знал испокон веков…  Когда он говорил о том , ветхозаветном, давно утраченном мире,  верил, конечно, но практическим умом своим, опытом поколений знал: того, что было – не воротить… Прекраснейший сосуд, разбитый вдребезги, собрать возможно лишь кропотливой работой, потом-кровью, терпением и талантом. Но то будет уже другой сосуд – души в нём уже не будет… Пустая трата сил, а их не так уж и много у смертного…  Он говорил, что есть земли малозаселённые, плодородные, с лучшим климатом… Говорил, что для народа моего те земли откроет. А народ мой таков, что осколки его в пустынях или лесах диких оказавшись, дороги тропы прокладывает, караваны, ладьи налаживает. Купцы идут -арыки-колодцы копаются в оазисах…  Но народ мой это о себе и сам знал… Сам Моисей их этому учил…А народ мой устал от такой жизни, хотел отдохнуть… И властители - от третьецарственников и до наместников Кесарей – не пожелали бы, чтобы такой народ вдруг снялся с насиженных мест и ушёл за моря…в неведомое… Опустели бы виноградники, огороды, пастбища, заросли, заглохли бы караванные тропы, пересохли бы колодцы-каналы… Сгинула бы столь прибыльная торговля! Где ещё удавалось собирать столько податей?! Нет, Мессия был обречён… Понтий понял это одним из первых…Но терпел…Уважал в душе народ мой… Совета у его старейшин, мудрых людей, тайно спрашивал… Тайно… 

 

И каждый шаг Иисуса был под надзором, кроме тех не частых случаев, когда вдруг он «таял» в зное раскалённой зноем пустыни… Он понял, конечно, что народ не пойдёт за ним, разве что горстка… Стал Он учить их, чтобы потом шли в земли чужие, обучали… Много учеников Иисуса ушли в земли чужие неведомые…

А ещё при Иисусе был Иоанн, почитаемый Пророком. Перед ним трепетали… Пока женщина…

Марк умолк, молчал и набычившийся Матфей. Зной звенел в ушах пустотой. Марк вдруг сменил тему:

«Ответь, Борух, как ты постиг «Символ»»?

«А я не постиг, о Марк! Просто запомнил и воспроизвёл, но не осознал ещё. На это время надо. Много, наверное, времени…»

«Что помогло тебе запомнит его сразу? Это трудно!»

«Отнюдь. Даже весьма просто. Я случайно оказался подготовлен. В Одессе, в мореходке, была кафедра начертательной геометрии. Многим не по зубам была она, а мне давалась. А потом «влюбился» я в одного преподавателя, по фамилии Пурыш. По слухам, был он талантливым инженером-изобретателем. Исследовал пространственные спиральные построения, на базе их – винтовые линии-поверхности, и доизобретался до чудовищно эффективного гребного винта. С Германией была тогда дружба, и как-то одна из его отвлечённо-теоретических работ была там опубликована, а вскоре корабли фашистов и самолёты их резко прибавили в скоростях… Пурыша посадили, но он не сгинул, продолжал изобретать, был выпущен в 1954  и допущен преподавать, хоть и «сдвинулся». Он был поглощён созданием «пространственных» многогранников. Курсанты эту «придурь»  звали «пурышоидами». Меня сперва он поразил. Я дремал, как почти все на «начерталке», а он -приземистый, седой, полноватый – опёрся о кафедру кистями и сделал стойку на руках и не изменившимся голосом сказал: «Молодые люди! Не проспите жизнь! Я старый человек, кое-что повидавший, а бодр и крепок. Будьте такими. Вам не раз пригодится то, чему я вас пытаюсь учить!» и он встал на ноги за кафедрой. Дыхание его осталось ровным. Он скомандовал: «Воображение включить! Представьте – в левом дальнем углу под потолком – яркий красный шар. А в правом – синий, нестерпимо яркий! А посреди комнаты – зелёный! Видите? Держите их в воображении, теперь «закрутите!» В разные стороны закрутить!  Держать в воображении!  Теперь делайте такие «шары» сами, сколько хватит воображения!  Ощущайте, как от них исходят запахи… Кто-то сказал со смешком: «Шары с запахом мы пускать умеем, чё уж воображать…» Пурыш сник, игра «сгорела», и он махнул рукой, понуро стал мелом рисовать на доске, нудно давать пояснения… Я зашёл к нему в перерыве. Попросил дать мне задание. Он посмотрел в мои глаза долгим взглядом, пошевелил пальцами, взял листок из блокнота.   Быстро и чётко написал  задание: многогранник… Закончив писать, спросил: «Решил зачёт, не учась, получить за «пурышоид»? Я ответил искренне: «Нет. Зачёт я буду сдавать. Хочу попробовать сделать практически ощутимую вещь». «Делай. Но это трудно. Если не одолеешь – оставь. Я привык…». Под издёвки и хохот сокурсников я трудился весь семестр, но рассчитал, начертил, вырезал, раскрасил,  склеил этакого шара –ежа на ниточке.  Отнёс на кафедру. Пурыш взял молча, мельком осмотрел, подвинул на ладони и, взяв стремянку, полез под потолок. На свободном месте повесил мой «пурышоид», мне же молча махнул рукой: «Иди…» А зачёт я сдал на отлично. Потому я символ легко запомнил и воспроизвёл. Захотелось мне его в ЭВМ запустить…чтобы в цвете, объёме… со «сжатием» в точку и «взрывом»! И- вращениями!»

«Осторожнее будь, Борух, не выведи ЭВМ из строя!» - сказал Марк. Матфей ещё больше склонил корпус и подал мне милостиво руку. Марк весело потирал одну руку о другую. 

 

Меня снова «выдернули»! «Да, сколько же можно?!» - подумал я. «Столько, сколько заслужил!» - услышал я жёсткие слова Хранителя.

 

 

Шестнадцатая глава.

Единение религий. Встреча с Иоанном.

 Снова, появившись из ниоткуда, не помня, где был, кто и куда меня «выносил» отсюда, иду по поляне, по её периметру. У самой туманной стенки. Ни голода, ни жажды, ни страха не ощущаю. В сознании то ли пустота, то ли оно  набито спрессованной ватой неосознанных впечатлений.

Вижу Матфея, он по-прежнему сидит напротив Марка, молчит, манит меня пальцем. Подхожу, сажусь по-узбекски, вокруг сразу «вырастает» островок высокой мягкой травы, пахнет подмосковным смешанным лесом с преобладанием запахов хвои и смолы, немного – озона. Солнечный свет на меня не падает, но ощутимо пригревает, словно сквозь лёгкое облачко. Матфей говорит:

«Куда тебя уносили, Борух? Уважаемый Марк и я обеспокоились…»

«Не знаю,  Матфи. Прошу прощения, о Матфи, не помню…»

«Не надо пугаться. Так – правильно. Многим, очень многим трудно теперь. Нужен иммунитет юмористического взгляда на вещи и собственную персону. Некоторые быстро теряют разум, ещё кто-то обретает смерть. На всё воля Всевышнего! Попытайся запомнить: основная задача – это не «просветительство» людей смертных. Главное, чем озабочен Иисус – по воле Всевышнего – это подготовка  ДВЕНАДЦАТИ детей, которые придут в Ваш мир – поровну мальчиков и девочек. Они могут и воспримут ВЕРУ и ЗНАНИЕ с тем, чтобы начать проповедь и преобразования в новом веке и тысячелетии.  В вашей системе летоисчисления допущены по умыслу смертных досадные просчёты-погрешности, где в годы, а где и в пол тысячелетия. И вы, при великом обилии учёных историков, археологов и прочих разных, не хотите этого увидеть! Слепцы ведущие слепцов! Мы с Марком, посоветовавшись, пригласили для беседы Иоанна, называемого вами Апостолом. Нам с Марком говорить с ним не о чем, но для тебя, а может быть и для самого Иоанна, разговор может быть поучительным. Ты – невежественен…Иоанну это будет льстить. Но Иоанн не знает и знать не желает языков и наречий, кроме тех, которыми овладел при жизни, как он говорит, «по наитию свыше». Мы обеспечим синхронный перевод. Согласен?»

«Конечно, о Матфи…  И меня не обижает моё приниженное положение – сам виноват, а к тому же,  каждый из вас старше меня на пару тысяч лет…»»

«Борух, не пугайся, возможно, тебя из этой беседы опять «выдернут», когда «отпустят», если отпустят, я постараюсь устроить разговор ещё и с Лукой. Он лекарь великолепный, самого Савла оберегал. У тебя, знаю, дочь в медицину устремлена…»

В это время легко, даже стремительно, подошёл сухонький благообразный старец, весь в серебре седин, роскошно одетый. Перед ним у ног появилось удобное в ковре и шелку ложе подушек, но он медлил прилечь, и я, не осознавая, что делаю, почему-то стал на ноги, склонил сперва голову, затем стал на колени, а потом и вовсе лёг на траву, головой к его ногам… 

Спустя сколько- то мгновений «понял», что могу принять прежнее положение, сесть скромно в стороне. Старец скороговоркой говорил, Матфей,  иногда Марк, переводили. Я отвечал – один из них переводил мои слова Иоанну. Разговор этот могу воспрозвести примерно так:

«Верует ли этот  раб – имени его знать не хочу, такие как он не достойны имён – в Единого Творца и Управителя Мира – Всевышнего Бога моего народа?»

« Да, о Иоанн, Всевышний един.»

Любит ли этот смертный, Иисуса Светлого – Сына Божьего?»

«Так, о Евангелист, не любить Иисуса смертный не может, ибо Он сам – Любовь…»

«Выполняет ли смертный Закон Моисеев, знает ли Священные писания, Евангелия, учения Апостолов и пастырей Христовой Церкви?»

«О, Иоанн, я невежественен, Учение знаю «понаслышке»…взращён в неведении и лженауках атеистических…»

«Низкий раб! Господь ему судья! Слышал я, он представал пред лицом Самого Иисуса? Как такое случилось?»

«Неисповедимы пути Господни и Его промысел, о Апостол, на всё воля Всевышнего!»

«Да свершится Воля Его и Страшный Суд Его…

 А как смертный относится к собакам?»

«У меня доброе отношение к этим творениям Божьим, существам изначально добрым, если их не озлобили люди…  Я люблю смотреть в глаза собакам. Почти всегда мы понимаем друг друга. Правда, бывало – собака кусала меня. Но я понимал, что сам виноват – мог и обойти, не пугать, быть внимательнее, ласковее…  Сам виноват! Не винить же собаку! Она бывает, порой, лишь инструментом, марионеткой… »

«Ты не столь глуп… Так какой дрянью забита твоя голова? Чему обучался?»

«Чистописанию, грамматике, орфографии и синтаксису, литературе, арифметике, алгебре, геометрии, тригонометрии, истории, географии… Немного – физике и химии, психологии… а ещё – истории ВКП(б), истории КПСС, марксизм-ленинизму, научному-атеизму, Теории вероятностей, графике, механике, сопромату…»

«Хватит, умолкни!» - замахал возлежавший сухонькими ручками.

«Твоим мозгам, смертный,  нужна хорошая клизма, очистить их от дерьма, дряни всякой. Тебе, знаю, задано переписать Евангелия. Большое доверие! Такое поручалось немногим… Ты пойми, смертный, ответственность – нельзя исказить ни чёрточки, ни точки!» Иначе – страшная кара! Молния поразит тебя, ждёт тебя тогда гиенна огненная и скрежет зубовный!»

Я посмотрел на Матфея – как воспринимать это? Матфей лишь хмыкнул!

«А почему ты, раб,  перечисляя лженауки разные, не обмолвился о христианских учениях, об иудейских Священных писаниях, о магометанских Писаниях?»

  «Нас этому не учат. У нас атеизм изучают. Воинствующий материализм. Материализм и эмпириокритицизм, да простит меня Господь…»

«Грядут, грядут великие перемены в земле народов твоих, раб. Близок час Страшного Суда Всевышнего! Вам бы самое время из царства атеизма совершить диалектический прыжок-рывок в царствие Божие, а?» Думаю, что Марк тут «приложился» к переводу… «Покоритесь Господу народа моего…хоть и много конфессий у вас будет, а позже и магометан…и многобожцев будет много, язычников…»

«Это, о Апостол, навряд-ли в нашем народе пройдёт! Вечно у нас в стране потрясения, преобразования, реформы, реки толокном прудим, природу преображаем, а живём всё хуже и хуже… А благодаря Закону народа твоего получили второй выходной на неделе – субботу. Если будет много магометан, то и пятница станет выходным днём…тогда уж неминуемо сопьёмся вдрызг!»

«Дурак! Какой же ты дурак! Раб, изыди» - и он замахал руками и – показалось мне? – издал некие угрожающие звуки, наподобие:

«Р-р-р-ргафт…».

И снова меня «выдернули».  Лечу кверху тормашками…  

 

Марк. Матфи. Лука.

На работе я стал появляться редко, в промежутках между больницами. Шеф мой и сам побаливал, так что помощник ему нужен был здоровый, чтобы всегда был на месте. Понимал, что нахожусь на волосок от увольнения. Нужен лишь повод.

Однажды оформил я выход на дежурство в субботу. Это поощрялось, т.к. ВЦ функционировал круглосуточно. Машины останавливались строго по графику для профилактических работ. К тому времени была у меня в секторе уже сносная ПЭВМ-286, и я за день переписал довольно много своих рукописных каракулей. Когда я только начал набивать написанное, был мне внутренний сигнал, чтобы прекратил, но я с ослиным упрямством продолжил начатое… Листки, которые перепечатал, сдуру, разорвал и сжёг. Оставалось распечатать, да что-то не заладилось с принтером. Оставил я это до  понедельника. В воскресенье меня «голос» с самого утра спросил с издёвкой: «В психушку рвёшься, да? Что подумает о тебе прочитавший тобою напечатанное?»

В понедельник помчался я на работу рано, прилетел, а там узнал про аварийное отключение электроэнергии, из-за которого часть машин «память потеряла». Но подумал, что это не может касаться ПЭВМ, которая от электросети отключается в нерабочее время. Оказалось – может. Никто этого объяснить не мог. Все ПЭВМ на нашем этаже, не только две «моих», оказались с девственно чистой памятью не только на магнитных дисках, но и на дискетах. Осмыслив в течение дня это происшествие,  я в конце дня «ляпнул» при шефе: «Дивны дела твои, Хранитель!» Шеф удивлённо приподнял брови, но решил, что это я ему новый «титул» придумал, и слово это ему польстило.

Дома, вечером, я восстановил утраченные записи, но было это уже не то… Я,  уже сам писал, что помнил.

В длинных склочноватых очередях по талонам за куревом вступал я в разговоры. Поговаривали, что надо бы побунтовать, чтобы показать своё отношение властям к происходящему. Я Сказал: «Бунтовать можно было в начале века, когда были домишки с печками-дровишками, колодцы рядом, какие-никакие погреба с запасами, полисаднички-огородики, козы, коровы, свинки, курочки-петушки… А в бетонных многоэтажках! Воду ли, газ ли, электричество ли отключат… Лифт не работает, квартира холодная, холодильник не работает, припасов нет, и клади зубы на полу. Можно, конечно, печку-буржуйку заиметь. Но чем и где её топить? Книжек и мебели не надолго хватит… Нет, в наше время не побунтуешь… Дачные посёлки, говорите? Да их власти в момент спалят. Эпидемии «из-под» земли выскочат – холера, чума, дизентерия, малярия-передохнем в три месяца даже летом, не говоря уже об осени или зиме!  А что же делать? А-работать! Да, просить у Бога помощи и прощения за неверие…

В компании был разговор. Спросил я, помнит ли кто рассказ Бальзака «Тринадцать»? Интересно, может ли кто толковый и целеустремлённый найти

двенадцать, которые бы пошли за ним «душа в душу»? Или у нас окончательно уж каждый только сам себя с восторгом слушает? Оказалось, что Бальзака знакомые, если  и читали,  то выборочно, в основном «Блеск и нищета куртизанок».

Интересно, приди к нам сейчас Иисус Христос, ну-как в «Великом инквизиторе» Достоевского, так стали бы наши его слушать – как слушают разинув рот  то Калиниченко, то Гдляна, то Шестакова, то ещё кого-то из новых «вождиков»? Вот кто бы мне разъяснил, что за теории разработал главный идеолог партии, товарищ Медведев? Почему он вопросов не слышит, а несёт отвлечённую ахинею? Получается, что все разумные евреи уже уехали, а те что остались – погоды не делают, а поэтому климат в стране безнадёжно портится…

Выяснилось, что Достоевского сослуживцы читали лишь в школе и помнили лишь по экранизациям. Об Иисусе усмехались… Вот если бы Владимир Ильич явился – точно бы нашёл миллион единомышленников, за исключением тех, кто сейчас в партии у власти. Христа они бы, пожалуй, распяли…

Разброд, растерянность, рабочие в партбюро заявления о выходе из партии пачками подают. Собрания голосуют «отпустить с миром». Деньги где-то наверху иссякают. Ежемесячная премия в 30-40% «переродилась» в квартальную и много меньшую. Ходят слухи, что и того может не быть…

Напомнил я нашим мудрецам о произведении Бредбери: как один чудак, путешествуя в прошлое, раздавил там бабочку… Вернулся «восвояси» - президент уж не тот, а в газетах и книжках сплошь ошибки-опечатки! А у нас, говорю, тоже один шустрик в прошлое лапу запустил, да и выдавил кишочки из вождя всех времён и народов, корифея наук, видно тоже к переменам…Да и не жалко. Президента хуже не бывает, а те слова, которыми народ изъясняется в его адрес, не пишут… А евреи- что ж евреи… Всем места «где хорошо» хватить не может! Вот и остаёмся на Родине. Так сказать, жёлтые колоски русского поля, здрасте!

Инженеры электронщики в официанты валютно-коммерческих ресторанов подались за заработком… Пооткрывались кооперативы, даже на территории ВЦ открылись ларьки-магазинчики, которыми комсомольские секретари ведают…

Задумался я о возможности приобретения печатающего устройства для домашнего употребления. Помнилось, говорил мне некто: «Будут у тебя пишущие машинки, не одна – выберешь ту, которую сам сочтёшь лучшей для себя!» Похоже просчётик вышел… С моими «средствами» не только пишущую машинку не купишь – стоят они невообразимо дорого, на штаны-ботинки скоро хватать не будет. Попытался по-дешёвке купить-выменять на часть «бочки» портативную машинку «Консул», давно списанную, у начальника хозцеха, запойно пьющего «бойца невидимого фронта». Не удалось! Очень уж запуган, а меня за сексота держит в мыслях. Обратился к старшему брату, который работал в хозяйственном управлении одного министерства. Ни ответа, ни привета. Дело, видно, непростое.  Что делать? Надо ждать! Хранитель, ау!

Позвал мысленно и тут же мне в мозг начался диктант, еле за авторучку схватился:

«Ты, Борух, сидел на камне тёмном на высокой лысой горе, понимал, что я рядом, хоть и невидим, смотрел вниз по сторонам – слева город современный, справа курятники – «кибуцы», ты ещё посмеялся, что тебе ни жарко и ни холодно, ни голодно и жажды нет, хоть и лето жаркое, солнечный полдень… Помнишь? Что ты спросил?»

«Куда ты, Хранитель, теперь занёс меня? Нет ли у меня в ух-е дырочки-звёздочки? Значит. Нет? Странно. А здесь мне не нравится – война, много убивают…»

«А где у вас нет войны?»

«Да хотя бы в моей стране!»

«Много ты знаешь о своей стране… Ничегошеньки не знаешь, раб!»

«Но уж, что знаю, то знаю!»

«Твои собраться по всему миру воюют, убивать учат! А в Фаустово на полигоне с вертолётными двигателями экспериментировали, знал?

«Воюют- так это интернационализм, помощь. Всегда было. А двигатели в горных условиях глохли при пусках ракет-снарядов…»

«Как аукнется, так и откликнется! Скоро будите расхлёбывать свой интернационализм, хлебнёте интернационализма на своей земле. А вертолёты, вами отработанные для убийств в горах, будут твой народ жечь!»

«Этого не может быть!»

«Слушай ещё: мальчики-мужчины, те что интернационалисты. Калеками, да психически ущербными в ваши города и сёла вернутся. Угадай, кем они станут?»

«Ветеранами, орденоносцами уважаемыми всеми…»

«Бандитами и убийцами, иные вернутся наркоманами или сопьются…»

«Хранитель, я то не виноват в этом. Я делал примитивную слесарную работу – швеллера пилил, кино и фотокамеры на тележках закреплял… Ты, Хранитель, скажи мне, пожалуйста, туда, где мы были, где две луны, можно ли на космическом корабле долететь?»

«Нет, нельзя.»

«Ну, на корабле будущего, на топливе будущего?»

«Нет. Понимаешь, почему?»

«Не понимаю».

«Я там дал тебе сведений значительно больше, чем ты осознал».

«Помню, ощущал что-то такое, но не задумывался… А как они от своих убийц и психов избавлялись? У нас их не счесть?

«Было это в их прошлом. Но устали они от убийств и террора, и обратились, все, все сразу, к Всевышнему, и спросили, можно ли убить всех убийц, чтобы прекратить убийства. Ответа не было. И каждый, кто знал злодея, взял на себя грех преступления Закона, и – убил! А потом все убившие отдали себя на установленную кару в ШЕСТЬ ДНЕЙ. Все они были клеймены и пошли на кару в один день. С каждым пошло по несколько человек, добровольно желавших разделить кару, так как тоже были готовы убить, хоть и не убили.

А оружие всё было уничтожено и больше не производилось».

«Это невероятно! А Всевышний простил их?»

«Бог простил. Живы остались. Мало того – он вернул людям первозданный Закон и возможности, которых до того, они были лишены Огромные возможности! Но хватит вопросов. Тебя ждут трое: Матфи,с которым ты почти сдружился, Марк, которому польстил, и Лука, которого почти уговорили побеседовать с тобою. Предупреждаю, раб, язычок, попридержи, не распускай!».

«Я стараюсь, очень стараюсь, Хранитель! Но страх меня изнуряет и помогает только шутка…»

И снова я оказался на поляне. Надеялся увидеть Иисуса, но его здесь не оказалось. Тут было словно сонное царство: все возлежали в самых свободных и удобных им для отдыха позах. Были они в одеждах разных цветов и из различных тканей, которых я не видел никогда и названия которых не знал.

Я не рассматривал отдыхавших, чтобы не мешать. Прошёл возможно дальше от лежавших, смотря себе под ноги.  Подошёл к фонтану. Он тоже отдыхал: струйка его едва поднималась над поверхностью «почвы»  и журчание его было едва слышным. Я встал на колени, ощупал место из которого била вода. Вокруг был сухой и горячий песок, очень мелкий, покрытый как бы корочкой, а следов утекавшей воды не нащупывалось… Смочил руки, вымыл лицо, оголился по пояс и стал брызгать на голое безволосое тело и растирать его руками. Было приятно. Жажды я не ощущал, но выпил пригоршню воды.

От ледяной воды свело зубы, но тут же прошло, и я почувствовал себя ток, будто бы только что в мягкой постели проспал часов восемь – бодрость! Есть не хотелось совершенно. Вспомнил, что меня здесь ждут, огляделся, но «ждущих» не увидел – сплошная сиеста! И здесь я увидел на краю поляны, в том месте, где должна была начинаться тропка в сторону опушки с поля, сидит на белом войлочном «ковре» в множеством подушек под спиной и с боков, худенький, в серебре седин, старичок, сухой ручкой меня повелительно призывает подойти. Иду покорно, склонив голову, подойдя, робко опускаюсь на колени и кланяюсь, лбом коснувшись края «ковра». Побыл в такой позе, пока не услышал тихого покашливания и смешка: «Встань, раб, не обучен ты раболепствовать, не надо мне этого, сядь так, как тебе будет удобно». Я сел, свернув ноги калачиком, руки сложил перед грудью ладошками вместе, постарался улыбнуться жалобно. Не знаю, что получилось, но Марк на меня не смотрел, рукой приглашал-приманивал ещё кого-то. Я взглянул – легко, словно шина хорошо надутая, катится-скользит к нам грузный Матфи… Как это у него все движения получаются плавно-медленными и стремительными одновременно? Он уже и прилёг рядом с Марком, шепчет ему на ухо что-то. Марк жмурится довольно, на меня смотрит с хитрецой, говорит:

«Ты, Борух, так стремительно «вылетел», что у нас не было уверенности, что тебя вернут…  На всякий случай обговорил с Матфи: «Если будет на то воля Всевышнего  и Иисуса Светлого, и вернут сюда шута горохового, тебя, раб, покажем его Луке, мужу мудрому проницательному, великому знатоку всяких болезней телесных и душевных. Ну и получили, благодаря стараниям Матфи, согласие. А теперь ответь, раб, бывал ли ты в нашей «земле обетованной»?

«Нет, о Марк, не бывал! Не считать же «быванием» краткосрочный «транзит», организованный мне миг назад Хранителем?»

«Лука очень проницателен. Не лги ему».

Тут подошёл тот, кого ждали: мужчина выше среднего роста, стройный, жилистый, в чёрной с рыжинкой вьющейся шевелюре и такими же усами-бородкой, с тонкими чертами выразительного лица оратора, с большими проницательными глазами гипнотизёра. Он расположился между Марком и Матфи, для чего последний легко переместился в сторонку. Я понял, что должен поприветствовать Луку:

«Позволительно ли мне будет, о мудрые Апостолы Матфи и Марк обратиться к мудрому Апостолу Луке» - все трое важно и доброжелательно кивнули. Я продолжал:

«Наслышан твой покорный раб, о Апостол Лука, что ты великий лекарь, а я удручён болезнью сознания: мнится мне, что я при жизни ещё видел Иисуса Светлого, Хранителя, умерших давно Апостолов…»

«Не продолжай словоплетения, хитрый раб. Скажи, посетил ли ты землю моих предков и землю Апостолов Матфи и Марка?

«Землю Апостолов Марка и Матфи я посетил».

«Что можешь рассказать?»

«Что может рассказать о слоне крохотный муравей, посаженный неведомыми силами на голову того слона? Видел я камни под ногами, ощущал палящее солнце, видел густозаселённые земли, да столбы границ с колючей проволокой… Могу ли я похвалиться, что оглядел слона, что знаком с ним?»

«Правдивый ответ, я ожидал пересказа газетных статеек и впечатлений с телеэкрана… Скажи, а играешь ли ты в шахматы?»

«Именно «играю», как ребёнок в солдатики, не более того…»

«Сыграй со мной, а заодно расскажи, как играть выучился, с кем любил играть… Доска и фигуры тебе привычные, из твоего мира, правила тебе знакомы, часов для нас нет. Я белыми начну: е2-е4».

«В первый или второй послевоенный год летом жил я на даче в Красково, которую арендовал мой отец. У нас дача с реденьким заборчиком была, а напротив – такая же дачка – без заборчика. Там жила пожилая пара. У них был взрослый сын-идиот. Он в любую погоду качался в сетчатом гамаке и частенько дико ржал… Справа от той дачки было несколько строений, обнесённых высоким плотным забором, с домиком-сторожкой. То были владения одного Министра и его заместителей. А я дружил с детьми сторожа- племянниками замминистра. Их было двое: на год меня старше – Валя, на год младше – Саша. Однажды на эти дачи приехал знаменитый шахматист – Ботвинник Михаил. Он отдыхал и готовился к ответственному матчу государственной важности, а для развлечения купил много картонных досок и шахматных фигурок, попросил детей сторожа собрать по округе побольше пацанов нашего возраста. На поляне устроил сеанс обучения и одновременной игры. Я до того в шахматы играть не умел и не пытался. Как ходят фигурки запомнил легко, но смысл игры дошёл до меня только через год. К тому времени от «учителя» воспоминания уже стёрлись. А в тот первый сеанс игры я делал, видимо, наглые ходы-перемещения, жульничал, и «дядя Миша» сказал мне: «Мальчик, ты авантюрист, из тебя не получится игрока». Я не знал слова «авантюрист», не обиделся нисколечки и до вечера смотрел, как играют другие. «Учитель» отобрал из толпы трёх пацанов, пригласил их в выходной прийти в Малаховский летний кинотеатр…

Вечером я спросил у мамы: «Кто такой авантюрист?» Отец заинтересовался, узнав, что это меня так шахматист назвал, сказал зло: «Совсем распоясались, пархатые! Но мы им покажем Кузькину мать!» Как ни странно, я всё понял». Здесь я сделал ответный ход – д7-д6.

Посмотрел на троицу, сидевшую напротив, понял – слушают пока, не надоел. Потому продолжил: «Дома у нас шахмат не было. Были шашки, домино, карты.  Потому самообучение проходило в Малаховке, в упомянутой киношке, где в садике была библиотека, и под залог билетов на сеанс давали картонку и битые фигурки. Играли мы азартно, было нам интересно, но открыть какую-нибудь книжку по шахматам желания у меня не возникало, и возникло лет в тридцать только, а тогда было уже поздно… Проигрывать я никогда не боялся, не ущемляло меня это, а нечастые выигрыши доставляли радость и удовольствие. Потом я сообразил, что легче играть под «трёп», это отвлекает партнёра, позволяет «подловить на вилку». Партнёры были и слабые, и равные по силе, и более сильные. От последних «нахватался» некоторым схемам-приёмам игры.

 

Настоящую радость от игры я получил только на Севере, когда служил на батарее  майора Долова. Там случилась невероятная и дивная история, если позволите…». Лука сделал ход, и я понял, что мне позволяют продолжать дальше…

 

На батарее оказалось на удивление много шахматных комплектов, не менее двадцати. Доски и фигуры не побитые, крупные. Однако, времени свободного, по-первости, было  очень мало, но мы втроём – Ефим, Юра и я – как-то сориентировались. Уверен, что у Ребят были какие-то разряды, но они про это не говорили, так что меня «натаскивали» в четыре руки, учили ненавязчиво, иногда правдоподобно давали выиграть, Ефим – чаще, Юра – реже (он совершенно не умел притворяться и стыдился таких поступков). Как-то осенью, когда полярный день кончился, и установилась смена дня и ночи, играли мы втроём «на вылет», и незаметно подошёл к нам комбат.  Мы вскочили, но он жестом показал, чтобы продолжали. Вскоре задал вопрос: «Кто из вас играет сильнее?» Ефим, незаметно подмигнув Юре, указал на меня. Комбат приказал: «Все трое – в ленинскую комнату. Играть будите с часами, по пять минут! Мы поплелись, и не поняли, салаги, отчего старослужащие показывают нам кулаки. Я играл первым и проиграл. Ефим играл вторым – проиграл. Шмуль играл третьим и где-то ходу на шестнадцатом прошептал: «Вам мат, товарищ майор…». Комбат встал, пожал всем троим руки и заорал в открытую дверь: «Батарея! Готовность номер один!»   И все понеслись, бегом, сломя голову, на пушки, на РТС, на боевые посты по расписанию. А уж до отбоя – час, и этот час – «личное время». Минут тридцать вся батарея в мыле работала, пока прозвучал «отбой». Спускались с сопки цепочками, комбат шёл позади, когда подходили мы с Юрием к казарме     - Долов скомандовал: Ягупьев, Бордман, Шмуль – «реванш!».

 

Старослужащие нам объяснили, что комбат после каждого проигрыша в шахматы объявляет «готовность номер один». Это даже весело, когда дело происходит во время хозяйственных работ, но если – в личное время, или в ущерб сну – виновника могут «вытянуть» пряжкой ремня пониже спины… Следующие три партии мы проиграли, и батарея спокойно отошла ко сну.

В течение последнего года мы трое, регулярно играли с командиром, но «прокол» у Юры случился лишь однажды. Его хотели побить, но Коля Балков и я стали по бокам и объяснили желающим «покарать», что бить придётся троих сразу. Желающие передумали. Правда, Юрке всё равно надавали исподтишка, в строю, в бане. Я утешал его ночью – мы спали рядом на верхних койках, и я слышал, как он тихо плакал…

 

Пока я болтал, мы делали ход за ходом. Хотел я ещё историю рассказать, но Лука аккуратно положил моего короля и объявил: «Мат!»

«Скажи теперь, когда была у тебя последняя беседа с врачом?»

«Беседа? Да разве с врачом побеседуешь? Врачу у нас «жалуются»… На работе у нас есть женщина-терапевт. Как-то  появились у меня боли в животе, то ли желудок, то ли ещё что… Ну, пошёл на приём. Так врач с такой брезгливостью трогала мой живот своими пальчиками, так носик брезгливо морщила» Сел я, одел рубашку и ляпнул: «Кто Вам сказал, что Вы врач? Вас обманули! Не можете Вы быть врачом, Вам пациент противен!» И ушёл. Больше я к ней не обращался, а ходил, если что к участковой… но редко, предпочитаю  перетерпеть.

 

«Алкоголя много употребляешь?»

 

«Меньше, чем хотелось бы. Могу и год не пить. Зависимости нет».

 

«Как рано попробовал?»

 

« В четыре года. Со старшим братом гулял вечером в Ростове в парке.  Мы для местных чужаками были. «Г» твёрдо говорили, выделялись «северным» говором. Потому брату дали кличку «Булыган» - булыжник, чтобы по обиднее. А я для клички ещё мал был.

 

Так вот, без причины, брата свалили и стали ему в рот водку заливать. Так силком целую «чекушку» вылили. Хотели, чтобы пьяным явился к отцу, «обкомовской шишке». А потом самую малость и мне плеснули. Я задохнулся! Домой мы, практически, приползли…

 

А второй раз это было в Шадринске, в эвакуации, на новый 1943 год. Праздновали семьёй: тётки, мать, мы с братом и два солдата - демобилизованные по ранениям инвалиды. Слушали по «тарелке» громкоговорителя коротенькое бодренькое выступление отца. Выпив, солдатики плеснули в рюмки и нам с братом и предложили выпить «за папу». Брат выпил, а я заревел, так пить не хотелось. Брат рассердился: «За папу не хочешь? Хочешь, чтобы его фашисты убили?!» Силой влил мне водку в рот и зажал его, чтобы не выплюнул, а проглотил.  Я отравился. Два дня лежал, болел…»

 

«Ясно. Две «прививки» получил рано»

 

«Мне никогда не удаётся выпить много, меня во время выворачивает».

«Нормальная реакция здорового человека».

«Табак, никотин, наркотики?»

«Это было в Фергане, осенью 1941 года, на рынке. Всё время было жарко, а тут вдруг дождь пошёл, а я в одних только трусиках и босой. Узбек пожалел дрожащего ребёнка, под халатом пригрел. Сам он курил папироску, сунул и мне в рот: «Погрейся изнутри». Я вдохнул, закашлялся, голова закружилась. Тут брат подошёл и выдернул меня, на руках бегом в дом отнёс. В тепле я сразу уснул. 

Потом с мальчишками играли на окраине. Место это «террасой» называлось. Кто-то из ребят вспомнил, что , что меня часовые свободно пропускаю туда, где работала мать. А при входе всегда в большом количестве «чинарики» валялись… Меня приспособили их собирать. Из окурков добывали табак и делали «гильзы» и поштучно продавали эти папиросы. Иногда я их пробовал вместе с другими.  Позже стал покуривать «бычки». Мать в войну курила – это было модно, так что её окурки и собирал.  С тех пор курю. А мать, как узнала, что отец жив, как встретилась с ним, так и курить перестала. Не терпел он этого.

А наркотики? Был один случай. На угольке старшие жгли  что-то белое, дым стоял густой, белый. Они его соломинкой вдыхали. Как то мне дали соломинку и приказали вдохнуть. Брат заметил, подзатыльником сшиб меня на песок. Парням сказал, что если я очумею, то не смогу им чинарики таскать. Они ответили непонятно: «Хоп, майли, хоп!»

Так что тогда я не попробовал, а попробовал в той же Фергане, через тридцать лет. Соблазнили меня в чайхане. Затянулся всего два раза, чем – не знаю… Впал в беспамятство с бредом. В это время меня обобрали. Чайханщик спросил: «В милицию жаловаться пойдёшь?» Я отрицательно помотал головой, сказав, что надо дальше ехать. Он одобрительно покивал, дал мне пиалу с чаем и кисть винограда. Попил я и ушёл на вокзал. К счастью документы у меня были спрятаны хорошо, до них не добрались.  Они вместе с основной суммой денег были на вокзале,  в камере хранения… Похмелье с этих затяжек было ужасное! Голова разламывалась!» 

Пробовал в школе с ребятами  седуксен. От него лёгкое обалдение. Не понравилось... Товарищ мой, одноклассник, Гена, стал наркоманом-"колёсником". Умер рано...»

…Молчание. Думаю: «Аудиенция закончена. Сейчас выдаст диагноз. Однако - нет. Последовали другие вопросы…

«Ты беседовал ещё с одним врачом, рассказывай».

«Было, беседовал я с врачом-хирургом в Буйнаксе, после автокатастрофы. Там операция и разговор заняли вместе два часа. Беседой это не назвал бы.

Как-то состоялся разговор в кабинете частнопрактикующего врача. Там присутствовал трансплантолог из Склифа. Так это не беседа была, а пьянка…

Вспомнил! Мне удаляли аппендикс в Заполярье в годы армейской службы. Был сентябрь. Это значит, что местные короткие лето и осень прошли. Началась зима». Сразу ясно вспомнились порывистые ветры, несущие сырые заряды «крупы» или града. Мы со Шмулем были уже в расчёте РЛС. У нас не было взводного, его обязанности исполнял старший офицер батареи, Давлюк. Он не очень усердствовал,  потому что с рейса на рейс ждали офицерского пополнения. Полнота власти была у помкамвзвода, Дзебы, мужичка-крепыша из Львова. Этой осенью он ждал демобилизации. Как «западник» он ненавидел «москалей», к тому же был юдофобом откровенным. В боевой учёбе и специальности он не мог нас «ущучить», но на нём была ещё и общеобразовательная работа с утра до вечера, а утро начиналось с физзарядки. Взвод выстраивался после подъёма и заправки коек, Дзеба снимал с себя одежду, поигрывая прекрасной мускулатурой и командовал: «Делай, как я!». Мы так же раздевались, стесняясь своей кожи «в пупырышках», после чего он командовал: «На выход!» и выводил нас в пургу на ледяной ветер…  Старослужащие понуро шли из казармы, были приучены, но мы с Юрием не могли себя заставить выйти голыми на снег. Юрий не мог понять, зачем это и посчитал придурью Дзебы. Я, когда столкнулся с этим приказом впервые – взбунтовался. Мы остались в казарме, думая отсидеться в курительной комнате. Не вышло. Дзеба вернулся. Шмуля пинками вытолкнул на дверь казармы, мни приказал: Матрос Ягупьев, выйти из казармы и встать в строй взвода!» А я сказал, что не пойду. Дзеба был в ярости. ФЯ видел, что сдержался он с трудом. Он приказал: «Доложите  старшему лейтенанту Давлюку, что отказались выйти на зарядку. После физзарядки и развода я напишу рапорт, обещаю, что пойдёте под трибунал за отказ выполнить приказ, обещаю!» И он побежал к взводу, чтобы бегать с ними по берегу над заливом, делать гимнастические упражнения…

 Санинструктором у нас был сержант, дагестанец, Богамедов. Он плохо говорил по-русски, но был добр и внимателен, особенно к «салагам», новобранцам. Я ему по форме доложил, что было сказано офицером. Он кивнул, что-то записал в журнале, спросил: «Зачем живот держишь?» А я и не заметил, что держусь руками за живот Я промолчал, и санинтруктор озвучил свою догадку: «Я вчера сказал командир про несвежий консерва! Понос есть? Рвота был?»3 Я молчал, не желая врать. Богамедов приказал: «Еду в госпиталь, таблетки, микстуры получать. Иды в санки ложись, тулупом укрой, я скоро». Лошадка, запряжённая в санки, была уже у дверей медпункта. Через несколько минут мы ехали к госпиталю пограничников. Это было в полутора километрах от батареи, на мысе, замыкавшем со стороны «Среднего» Мотовский залив. Госпиталь – громковато сказано – одноэтажный финской постройки штукатуренный снаружи деревянный барак Т-образной формы, полтора десятка коек в общей палате, два зальчика: перевязочно смотровой и операционный. И всё! Никаких кабинетов и процедурных… Когда подъехали, у входа стояла группка: майор медицинской службы и шесть молоденьких девчушек в солдатской форме, с  погонами пограничников, с медицинскими эмблемами. Они были оживлены.

Багомедов что-то майору доложил. Сразу ко мне подошли две девушки-медички, хотели помочь из-под тулупа вылезти, но я встал сам и побрёл за ними, а майор куда-то ушёл с Богамедовым. Медички оказались смешливы и очень энергичны, но немногословны. В смотровом зале я был стремительно раздет, уложен на топчан. Руки-ноги прихватили лямками, чтобы не дёргался. Через несколько минут я был не только обмыт и досуха растёрт, но и побрит там, где никогда не брился. Тут вошёл майор. Присел на топчанчике рядом со мной, раздвинул мне веки и внимательно осмотрел глаза, потом осмотрел рот и язык, прощупал его зачем-то. После этого он долго мял мне живот, задрал ноги и заглянул на ягодицы. При этом он негромко говорил для девушек. Я был ошеломлён и не воспринимал его речь. В это же время одна из медичек мерила мне давление, другая брала кровь из вены, ещё одна – сунула термометр мне в рот. Майор освободил меня от лямок. Я сел. Он сказал девушкам: «Вульгарис симулянтус. Но вам необходима практическая работа на живом материале. Тема «Анатомия брюшнополостных операций» Буду оперировать. Приготовьте всё необходимое для удаления аппендикса. Разрез сделаем длинный – больше сможем увидеть. Выполняйте!» Девушки немедленно исчезли. Майор сказал уже мне: «Придётся потерпеть. Ради науки и облегчения обучения молодёжи. Оперировать буду под местной анестезией. Понимаешь?»

«Понимаю, товарищ майор медицинской службы, так точно!»

«Выдержишь? Потерпишь?»

«Выдержу товарищ майор».

«Ну, держись, матрос!»

Девушки уже привезли каталку, и я  «поехал», а майор пошёл переодеваться и мыть руки…

В операционной было тепло и очень светло. Солнце вышло из-за туч, ветер их разогнал, пурга утихла. Огромная лампа над операционным столом включена не была. Девочки ловко меня уложили и закрепили, быстро опросили и заполнили карту, поставили «шторку», отгородив от моих глаз живот. На часах было ровно 9 утра, когда вошёл майор в операционном облачении,  в маске и резиновых перчатках. Он подошёл ко мне, .вновь внимательно посмотрел в глаза, сосчитал пульс, сказал: «Стихи на память знаешь?»

«Знаю, Багрицкого. Почти весь сборник знаю».

«Это хорошо. Будешь читать вслух. Негромко. Станет невтерпёжь, читай громче. Понял?»

«Да, товарищ майор». 

«Начинай»

«По рыбам, по звёздам проносит шаланду…»

Сначала майор обколол место разреза. А затем скальпель начал рассекать кожу… Я читал медленно, стараясь читать с выражением. Это меня увлекло, я перестал отслеживать, что они там  делают. В какой то момент я  понял, что в зеркале лампы можно видеть, что там они делают… Продолжая декламировать, я стал наблюдать. Много рук, блеск инструментов, салфетки, тампоны… Закрыл глаза. Майор пояснял девушкам, что делает, обращал на что-то внимание… Я не слушал его, слушал собственный голос и мысленно переносился в Одессу, в волны тёплого Чёрного  моря…  Стало больно, я стал читать громче, ещё громче…уже почти выкрикивал строфы. Тут я услышал хруст, чего-то отрезаемого от меня и протяжно застонал, но тут же продолжил декламацию. Очень скоро майор сказал: «Достаточно. Ты мне сборничек Багрицкого подаришь на память, правда? И он показал мне в эмалированной посудине нечто окровавленное и очень противное.

«Конечно. Я его уже наизусть знаю…»

«Я позвоню на батарею, чтобы кого то прислали».

Попросите, чтобы прислали Бортмана. Мы москвичи одного призыва…

В это время девушки закончили меня обрабатывать, переложили на каталку.

Посмотрел на часы – половина одиннадцатого.

В большой палате я оказался один. Уложили меня на койку, прижали к ней длинным полотняным мешком с песком, накрыли простынёй, и я уснул мгновенно. Проснулся около двенадцати, очень хотелось курить… Боль в низу живота была, но вполне терпимая. Скинул я мешок с песком, со спинки кровати  №в головах» снял полотенце, туго подпоясался по шву, заклеенному пластырем, простыню перекинул через спинку кровати «в ногах», с помощью ног,  медленно, вытащил её конец под перекладиной-трубкой, дотянулся руками и стал себя медленно поднимать в сидячее положение. А потом и ноги с кровати свесил, отдышался. Одежды никакой не было, потому повязался я ниже пояса – поверх полотенца – простынёй, встал осторожно, по тёплым чистым доскам пола пошёл на выход из палаты, сразу попал в прихожую с уборной,  сел на подоконник. Солнце грело через двойное стекло хорошо. Какой-то медбрат вышел из кабинки. Я попросил у него махорочки, и он насыпал, дал и полоску газетки, дождался, пока сверну цигарку и зажёг спичку. Я затянулся сладко, поблагодарил. Медбрат свернул кулёчек из куска газеты, отсыпал пол  пачки махры, положил это на подоконник, подумал – оставил коробок  со  спичками, молча ушёл по делам. Я курил, забыв о боли. Настроение было радостное. И тут в предбанник  вошёл майор, быстро прошёл мимо меня в кабинку, вскоре вышел и удивлённо спросил:

«Как Вы здесь оказались, матрос?

«Пришёл по малой нужде и покурить».  Цигарку я бросил поспешно в помойное ведро. Майор позвал медбрата и приказал: «Немедленно отвезти его в кровать и привязать! Сутки строгого постельного режима! Завтра побеседуем…

 

Медбрат остался со мной. Появились девочки, вместе они отвезли и уложили меня, привязали , похихикивая… Наутро майор пришёл ко мне для беседы.

Вспомнилось всё это быстро. Решил, что именно с этого места и надо рассказывать, о спрошенном Лукой.

«Он представился, как майор Майер, начальник госпиталя. Я отрапортовал: «Матрос Ягупьев, приборист ПРБВ, батарея майора Долова».

«Знаю, знаю… Дружим мы с ним, с супругой его… Так  что, матрос, произошло у вас?»

«Пререкался с помкомвзвода…»

«А чем так напуган был санинструктор ваш?»

«Богамедов? Он по-русски совсем плохо говорит: «Сушилка курит, бочка воду пъёт, гыгыен не соображает!» Над ним смеются…

«Чем же ты его напугал?»

«Я почему-то за живот держался, с испуга, наверное. А он сам себя перепугал, вообразил пищевое отравление, он ведь «пробу снимает»… А я не завтракал вчера… Весь день спал… Голодно…»

«К тебе там твой земляк пришёл…»

«Ефим Бортман?»

«Да. Я с ним поговорил. Пусть подождёт ещё. Он доволен, что с батареи вырвался хоть на несколько часиков. А откуда у тебя книжка эта?»

«В Одессе у кого-то из сокурсников «зачитал».

«А учился где?»

«В высшей мореходке».

«Выгнали?»

«Отчислили по собственному желанию. После третьего семестра». Майор задумался, спросил: «С почерком как у тебя? Разборчивый почерк?»

«Да. Только наклон у меня влево».

«Левша или упрямец?»

«Упрям как мул».

«Хорошо – не ишак! Напиши что-нибудь. Ну, хоть стишок какой. Из Багрицкого…» Он подал мне блокнот и авторучку. Я написал несколько строк.

«Неплохо, неплохо…  Понимаешь, матрос, я заканчиваю диссертацию, но почерк у меня отвратительный. Машинисткам в Североморск рукопись в таком виде посылать бессмысленно. Помочи мне – перепиши!»

«У Вас ведь терминология специфическая, верно, мне незнакомая…»

«Да что там! Проникающие ранения брюшной полости. Вчера, когда тебя оперировали, слушал?»

«Слушал в пол-уха…»

«Но ведь понимал?»

«Почти всё».

«Да я тебя с терминологией быстро ознакомлю. Я здесь круглосуточно, пиши, будет непонятно – позовёшь, ещё объясню, а?   Согласен?»

«Конечно, согласен!»

«Вот и славно! Так я пойду за своими бумагами, а к тебе сейчас друг твой зайдёт, поговорите…»

Двадцать дней я переписывал тетрадки майора Майера, даже рисовал «картинки» цветными карандаши, старался очень. Майор остался доволен. Выписывая меня по окончании переписывания, сказал:

«Будут трудности – позвони в госпиталь, попроси, чтобы передали мне, что ты звонил. Сам не сможешь, пусть позвонит Ефим или Юрий. Я пойму, что делать… Понял?»

«Спасибо, товарищ майор медицинской службы!»

На батарее Дзебы я уже не застал. Он два дня, как был демобилизован. Это, о Апостол Лука, была самая длинная беседа с врачом».

«Общение это дало тебе много, полагаю… - задумчиво сказал Лука. Марк и Матфи важно покивали… Обращался ли ты к Майеру ещё?»

«Да, дважды».

«Поведай. Можешь с подробностями… ты многоречив, но мы утомлены узким кругом общения…»

«Благодарю, о Апостол! Я постараюсь быть краток. Первый раз я попал в госпиталь по несчастью. Опрокинулась грузовая машина тяжело груженная брёвнами для дров. Везли их с причала на батарею. Грузившие матросы спали поверх брёвен. Подавило их… один умер сразу…»

«Был ли ты среди них?»

«Да. Я спал у самой кабины.  Когда машина стала опрокидываться, не проснувшись ещё, автоматически сгруппировался. Помогло, видно, что гимнастом был. Кувыркнулся в воздухе, потом по песку, среди валунов, в зоне отлива… Вымок только и в грязи испачкался весь…»

«Не гимнастика спасла тебя, а Хранитель…»

«Я тогда и понятия  о таком иметь не мог. Уцелел, значит, повезло. Даже Бога поблагодарить не умел… Отряхнувшись, вернулся к машине. Она лежала кверху колёсами. Они ещё даже крутились. Журчала вода из радиатора…и наверное, бензин, но не вспыхнуло, не взорвалось… В кабине было пусто. Водителями были Павляк и старшина Титаренко. Я стал обходить вокруг машины и увидел торчащие из-под брёвен плечи матроса и вытянутые руки, голова огромная! Я не понял сперва, в чём дело, а это изо рта у него вшел такой пенистый кровавый шар… Лица его я узнать не мог… Из-под брёвен крики и стоны слышались, а я был один! Что я мог сделать с такой тяжестью?! Потом появился Павляк. Сказал, испуганный, что бегал в тундру «до витру», и ещё спрятал под камень «права», но это – секрет! Я спросил, где старшина Титаренко. Павляк сказал, что Титаренко то и был за рулём…пока он думал, что побёг он на батарею за помощью.

«Не ранен?»

«Не, только вонища от него!»

Мы с Павляком потерянно кружили среди брёвен, уговаривали ребят потерпеть – скоро подмога будет, спасут… Подмога и правда  скоро подоспела. С причала видели, как машина кувыркнулась под откос. Оттуда примчался вездеход-тягач. Чуть позже от нашей батареии прибежали офицеры: Давляк, Падецкий, Боровик, а следом  - сержанты и остальной личный состав – на батарее остался один дневальный, да те, кто были в карауле. Очень быстро машину с брёвен сковырнули. Брёвнышки аккуратно стали разносить, придавленных-покалеченных оттуда извлекать… А тут и из госпиталя фургон примчался. В нём рядом с шофёром – майор Майер. Два медбрата выбрались изнутри с носилками, медсумками, грудой пакетов с бинтами. Они сразу начали работать, не теряя времени на расспросы.  В самом низу на земле лежали два толстенных бревна. Между ними был зазор, сверху толстенное бревно. Так, когда сняли верхнее бревно, то увидели: лежит на животе, руки под лицом, меленький тощенький матросик. Вытащили – живой! Оказалось – спал! Так вымотался, за пол суток погрузочных работ, что и не проснулся!  Везунчика звали Субочевский Казимир Анатольевич. Покалеченных увезли в госпиталь, мёртвого – на батарею, готовить к похоронам… Был он сиротою, из родни имел лишь тётку. Её вызвали. Неделю она добиралась к нам. Покойник был в пустующей казарме-клубе, весь залитый формалином. Похоронили его на крохотном кладбище рядом с госпиталем.

«так когда же ты обращался к Майеру?»

«А я не обращался. Он позвонил на батарею и сказал: «Нужна донорская кровь, срочно, первой группы, с положительным резус-фактором». Просил прибыть офицеров, тех у кого нужная группа, сдать кровь. Сказал, что у оперированного матроса Ягупьева, нужная группа, чтобы взяли, если возражать не будет. Я не возражал стать донором. Взяли у меня кровь. Отлежался я сутки. А потом Майер ещё на пару недель задержал меня, чтобы снова я писал и рисовал. Оба были довольны. Конечно, из-за войн бесконечных, не заботливости вашей по коей травмы и увечья случаются, ваши лекари вынуждены использовать донорскую кровь. Но неправильно это. Противно творению. Кровь должна быть своя! Восстанавливать её следует питанием правильным, упражнениями физическими, массажем, омовением, молитвами… К этому вашим лекарям надо людей вести…Кровь – составная часть мышления человека… Так сказал Лука, и помолчав, продолжал:  «Трансплантации, проводимые вашими лекарями – дело противное Творцу, преступное. Те, кто этим занимается, не ведают, что творят… Смертного надо растить во чреве здоровым и крепким, научить беречь своё тело. Питаться разумно, по климату и нагрузкам, работать над здоровьем! Ходить пешком… Восстановительная хирургия – дело доброе. Разные вставки – протезы надо делать из материалов разных, но от людей мёртвых, а тем более живых, не брать!»

«Сдавал я кровь несколько раз за деньги, в Ленинграде. Получается, что что-то от моих переживаний неожиданно попало  в человека совсем иного душевного склада, хоть и в малой дозировке. Ну, помогла эта моя кровь восстановиться физически. Но нематериальные составляющие этой крови, носителе памяти, наследственности вмешались в жизнь чужого организма? А если пересаживается сердце, почка?»

«Это мука и наказание для выжившего…»

В это время я бездумно снова расставил шахматные фигурки по клеткам. С удивлением увидел, что игра пошла…

 «Расскажи о втором обращении к Майеру! Да внимательнее играй!»

«Слушаюсь, о Апостол! Издалека начну. Командиром нашего взвода был молоденький лейтенантик Петляев, прибыл сразу после окончания училища. Из деревенских, но грамотный, добрый. К нам, матросикам, относился как старший брат, но дистанцию держал, панибратства не допускал.  Прошёл почти год, подошло ему время в отпуск ехать. Собирался он дома жениться, вернуться в Озерки с молодухой. Чемодан и рюкзак собрал, ждал прибытия с часу на час рейсового пароходика, который доставил бы его до Мурманска. А пароходик задерживался – видно штормило Баренцево море. Наш –то Мотовский залив спокоен был, в нём штормов не было, разве что иногда нагоняло в прилив воды больше, чем обычно. Пришлось Петляеву ожидание перенести в казарму – велико нетерпение предотпускное! И устроился он подремать на моей койке. Как старослужащий уже, я занимал нижнюю койку. Он вздремнул, а офицеры «отпустили» традиционную хохмочку. Решили в чемодан ему засунуть тяжеленный валун. При этом выяснилось, что молодой лейтенант не сдал, как положено при убытии, новенький ПМ. Старший офицер Давлюк пистолетик из кобуры вынул и железку какую-то туда запихнул…гуляй, мол, Петя по деревне… А тут и рейсовый «Ястреб» загудел, предупреждая, что долго ждать не может, выбился из расписания, началась суматоха… Уехал наш взводный в спешке, полусонный, ничего не заметил… А на рейсовом буфет гражданский, в розлив и на вынос… Видно, попил Петя хорошо до Мурманска, а может и до Москвы… Уехал он в деревню свою воронежскую. Там обнаружил отсутствие пистолета и запаниковал, помчался к военкому… Отпуск ему испортили, но всё же женился и в часть приехал с «молодухой». А машина розыска уже закрутилась по всему маршруту следования в отпуск нарушителя. Ходили военные дознаватели, проводили допросы.  На батарее  была кутерьма… Давлюк почему-то сказал, что никакого пистолета из чемодана отпускника он не брал, так как в личные вещи офицера не принято заглядывать. Очевидно было одно – утрачен табельный – ещё секретный тогда – пистолет, и его следует отыскать! Так как отбывающий спал на моей койке, то я стал первым из старослужащих, кто подвергся допросу дознавателя, прибывшего из Североморска. При опросе присутствовал Бурысь, офицер, осуществлявший режимный надзор над той округой. Очень был тяжёлый, «рысий» взгляд у того человека… Потом опрашивали многих: кто что видел, предполагает… И у каждого оставалось ощущение, что дознаватель и Бурысь подозревают именно его! 

Все мы, цепочкой, под контролем офицеров, ходили по округе, переворачивали каждый камешек, заглядывали в каждую щёлку, с магнитом шарили в лужах и ручье…  И ничего не нашли похожего на пистолет, хотя были другие находки: самодельные ножи, кошелёк с деньгами, что то ещё, не помню уже… И опросы-протоколы, перекрёстные допросы, выяснение противоречий в показаниях… 

Приходили к моим родителям. Он ведь на моей койке спал перед отъездом… Моим домашним это радости не доставило! Ко мне полетело многословное ругательное письмо отца с  злющей припиской матери. Текст этого письма прочитал Бурысь, и это не прибавило доверия ко мне… Как-то допрос продолжался более четырёх часов. Меня зачем то заставили вспомнить и о Ростове, и о Фергане, Шадринске, и – особенно подробно – об Одессе… А у меня о последнем месяце в Одессе было, о чём умолчать… Короче – я запсиховал! И попросил Ефима – у него на складе был телефонный аппарат, чтобы не звонить из казармы, где полно ушей, - вызвать госпиталь и передать Майеру, что Боря приболел.

Уже на следующий день мимо нашей батареи, по делам врачебным, проезжал майор Майер, и сделал остановку по пути следования, чтобы осмотреть бывших пациентов…в их числе был я… Ещё через два часа трое с нашей батареи прибыли в госпиталь на обследование… Одного из троих, тоже москвича, Володю Власова – через месяц комиссовали по сердечной недостаточности, ещё одного перевели на лёгкие хозработы из орудийного взвода. А я три недели переписывал опять тетрадки Майера, рисовал. А он иногда даже разговаривал со мной на отвлечённые темы.  Прописал успокаивающие таблетки, делал вливания хлористого кальция. Короче, на батарею я вернулся крепеньким и бодреньким, когда история уже завершилась. У Петляева сняли звёздочку с погона. Стал он младшим лейтенантом, а старшего офицера Давлюка сняли с должности и отправили в Североморск. Пистолет же продолжали искать ещё долго, но без особой активности. Досматривали вещи уезжающих в отпуск или демобилизованных, не только в казарме, но и по прибытии на борт рейсового парохода…

Рассказывая, я не забывал и об игре. Сперва меня теснили белые, а затем мне удалось то, что не раз восхищало Ефима, Юрия  и комбата – подряд две «вилки», удар спаренными ладьями., и Апостол Лука мягко положил на клетку поля своего короля!

«Скажи мне, о Лука, откуда я знаю, что ты был лекарем при Павле-Савле, сдаётся мне, он был не слишком воздержан в питании…?»

«Он никогда не нуждался в услугах лекаря. Силён был и могуч. Лекарь и другое окружение ему нужны были для самоутверждения…гордыня…»

«Я тут, при первом вхождении на поляну эту, нечто непочтительное «ляпнул» - Хранитель ожёг меня ниже спины как хлыстом каким-то, до сих пор жжёт! Так теперь я понимаю – вы здесь не просто наблюдаете «За делом рук своих» - вы и живёте, и работаете…Да…»

«Кто среди родственников твоих врачебным делом занимается?»

«Племянница моя, дочь единственного старшего брата».

«Чем именно занимается?»

«А я толком и не знаю. Почти не общаемся. Скажу только, что мой младший брат ровесник ей. В детстве они лето вместе на даче проводили, как брат с сестрой. Тогда Я племянницу часто видел, а позже она уже не приезжала почти».

«Брат  твой своё здоровье в бутылке утопил. От того и умрёт...  А к племяннице своей обратись, рекомендую. Она женщина с душой, с разнообразными интересами, ей доверять можешь… Ты её советов слушай. Она дурного тебе не скажет, не сделает… И потом – ты ведь усвоил уже, что женщины  мудрее мужчин… Вспомни, приведи пример тому…»

«Шли мы раз после вечерней смены с завода «Монометр» в сторону Курского вокзала, медленно шли. Лариса Ивановна и я. Мы ровесниками были, но она уже была в разводе и ребёнка имела… Я был почти влюблён в неё – такая царственная, гордая русская красавица – синеглазая, золотоволосая – жалел я, что на голову выше меня, а то бы… В общем, проводил я с ней политбеседу, как секретарь, нёс ахинею о светлом будущем, которое нам обещал Первый секретарь… Слушала Лариса, слушала задумчиво, так, свысока на меня тепло, по матерински глядела, а потом спросила: « А что, Боренька, Никита Сергеевич собирается из дальних стран нам людей завести?» «Нет» - говорю ошеломлённо… Тогда она горько так закончила: «Значит, люди те же останутся… Ну, и жизнь наша останется такой же… Прощай, мечтатель, тебе- налево, а мне – направо…До завтра!»

«Иди, Борух! Тебя отзывают…» - сказал вместо прощания Лука.

И снова я кубарем «полетел» в «нечто».