Она опоздала к открытию международной конференции, о которой должна была дать материал в «Вестник университета». В зале было темно: докладчик показывал слайды, слева от светящегося экрана угадывался смутный силуэт, и голос бубнил – запинающийся высокий голос легкого заики.

Солнечный луч весело ворвался в спальню, отразился в перламутровой поверхности шестистворчатого шкафа во всю стену и коснулся лица спящей женщины. Она открыла глаза и улыбнулась. Точно так же двадцать шесть лет назад солнечный луч разбудил её в комнате-клетушке университетского общежития. В то утро, в отличие от этого, она никуда не спешила. В пять часов начнётся церемония вручения дипломов. Потом банкет. А потом – вся жизнь. Завтра на несколько дней она поедет к маме и вернётся в Варшаву, чтобы приступить к работе врача в университетской клинике педиатрии. Вот только с жильём ещё нет ясности. Но не было сомнений в том, что всё устроится.

Когда он, наконец, встретил ее, то узнал не сразу. Полквартала шел следом, видя перед собой лишь женщину с длинными ногами, в пальто свободного покроя, какие носят студентки, и шляпке из коричневого фетра.

Но внезапно память отреагировала на ее походку: шла она с прямой спиной, неподвижными шеей и головой, волнующе покачивая бедрами, как ходят женщины на Юге и мексиканки и испанки с корзинами на голове.

Давид Израилевич был портным. Не простым портным, а брючным. Брюки он называл исключительно бруками.

Мисс Марта Мичем содержала небольшую пекарню на углу, — ту самую, в которую ведут три ступеньки, и где сильно дребезжит звонок, когда вы отворяете дверь.

Есть в одесском гастрономическом языке еще одно слово, которое гораздо легче попробовать, чем объяснить. Это «Рачки».

Не те раки, которые ловят в Херсоне и привозят на «Привоз» в мешках – размером с ботинок старшеклассника.

И не тот переводняк, что продают в дорогих супермаркетах с ценником «Хвост креветки тигровой». Рачки – это рачки. Непонятно, кто первым додумался наживку на бычка (а именно в этом первейшее предназначение этого членистоногого, обзываемого культурно черноморской креветкой) кинуть в кипящую воду со щепоткой соли и «веником» (еще один одессизм) из укропа. Но рачки издавна и до сих пор едят на пляжах, дома перед телевизором, на улице с соседями и даже во многих пивных, которые заслуживают только доброго одесского слова «бодега».

В моей юности, в детстве даже дунайка была дефицитом. Это сейчас она в любом количестве продается на Привозе, и никто ее особенно не хватает. Зато не представляю, что бы тут делалось, появись на рыбных прилавках черноморская скумбрия-малосолочка с сине-радужными спинками, фигурой напоминавшей скалку-качалку для теста. Убивались бы понимающие люди, а непонимающие за компанию.

В отеле было только двое американцев. Они не знали никого из тех, с кем встречались на лестнице, поднимаясь в свою комнату. Их комната была на втором этаже, из окон было видно море. Из окон были видны также общественный сад и памятник жертвам войны. В саду были высокие пальмы и зеленые скамейки. В хорошую погоду там всегда сидел какой-нибудь художник с мольбертом.

Была на свадьбе. Не на своей, какое там, у меня давно уже не тот размах. Подруга пригласила. Там чьи-то дети женились, она была родственница, но одной ей было неохота туда тащиться, и она строго сказала мне:
-Пойдешь со мной радоваться жизни.

Я говорю: да нафиг, я там никого не знаю. А она отвечает: спокуха, я там тоже мало кого знаю, троюродная вода на киселе, но не отказываться же. Что ж мы , как клуши : дом-работа, дом-работа. Надо хоть на чужой праздник жизни поглазеть. Опять же перспектива. На свадьбах и похоронах часто встречаются одинокие мужчины. А это шанс!

За одиннадцать лет жизни Ваньку предавали три раза. Первый – когда было ему всего десять-двенадцать недель. Даже не от роду. От зачатия.

Помнить он этого, конечно, не мог. Но когда видел беременных женщин, до боли сжималось детское его сердечко.

Они ласково клали руки на свои животы, а Ванька смотрел и чувствовал, что не знал этой материнской ласки. Когда там, внутри, ты сначала просто точка. Потом червячок, потом – головастик, потом – пупсик. Но всегда человек, целый мир которого – мама. И как же важна и нужна тебе эта ласковая рука на животе. И нежное: «Сыночек». И песни на ночь. И папино ухо у пупка: как ты там, шевелишься? Ты пнешь его в ответ, а они с мамой смеются. И тебя уже любят и ждут.

Камиль Коро,«Шартрский собор» 1830 год

В 18… году у витрины торговца картинами на улице Сент-Онорэ остановился студент. В витрине была выставлена картина Манэ «Шартрский собор». В те времена работами Манэ восхищались лишь немногие любители живописи, но у студента был хороший вкус: прекрасная картина привела его в восторг. Он чуть не каждый день приходил к этой лавке — взглянуть на картину. Наконец он решился войти в магазин — узнать цену.

— Что ж, — ответил продавец, — картина уже давно висит здесь. За две тысячи франков я, пожалуй, уступлю её вам.

Студент не располагал такой суммой, но его семья, жившая в провинции, была не лишена достатка. Когда он уезжал в Париж, дядя сказал ему: «Я знаю, какую жизнь ведут молодые люди в столице. Если тебе дозарезу понадобятся деньги, напиши мне». Студент просил торговца не продавать картину в течение недели и написал дяде.

У нашего героя была в Париже любовница. Будучи замужем за человеком намного старше её, она томилась скукой. Была она немного вульгарна, довольно глупа, но очень хороша собой. В тот самый вечер, когда студент справлялся о цене «Собора», любовница сказала ему:

— Завтра я жду к себе в гости подругу по пансиону. Она приедет из Тулона, чтобы повидаться со мной. Мужу нас развлекать некогда — вся надежда на вас.

Подруга приехала на следующий день и привезла с собой свою приятельницу. Несколько дней подряд студенту пришлось возить трёх дам по Парижу. Он платил за всё — за обеды, фиакр, театр — и довольно быстро истратил деньги, на которые должен был жить целый месяц. Он занял у приятеля и уже начал тревожиться, как быть дальше, когда пришло письмо от дядюшки. В нём было две тысячи франков. Студент вздохнул с облегчением. Он уплатил долги и сделал подарок любовнице. А «Собор» купил коллекционер, который спустя много лет передал свои картины в Лувр.

Сейчас тот студент — старый знаменитый писатель. Но сердце его осталось молодым. Он по-прежнему в восхищении застывает на месте при виде прекрасного пейзажа или красивой женщины. Часто, выйдя из дому, он встречает на улице пожилую даму, живущую по соседству. Эта дама — его бывшая любовница. Лицо её заплыло жиром, под глазами, когда-то столь прекрасными, набухли мешки, над верхней губой торчат седые волоски. Она с трудом передвигается — видно, дряблые ноги плохо слушаются её. Писатель раскланивается с ней и, не задерживаясь, спешит дальше, ему хорошо известен её злобный нрав и неприятно вспоминать, что когда-то он любил её.

Иногда он заходит в Лувр и поднимается в зал, где висит «Собор». Он долго смотрит на картину и вздыхает.

Андре Моруа — из сборника рассказов «Фиалки по средам»

P.S.Главный герой рассказа Андре Моруа хотел купить картину «Шартрский собор». Правда, в рассказе картина приписана кисти Эдуарда Мане, а не Камилю Коро.

…Хадича, маленькая проворная женщина, подвязав с утра косынкой седые жидкие косицы, целый день бесшумной юлой крутилась по утоптанному, чисто выметенному дворику. А Катя умирала…

В июне того года он гостил у нас в имении – всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца. Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в столовую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом, и сказал:

– Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский кронпринц. Это война!

Она хотела на ручки. Мама была занята. Она хотела на ручки — и плакала. Мама была занята. Она продолжала хотеть и плакать. Мама была занята. Она перестала хотеть. И перестала плакать. Хорошая девочка.
⠀
Она хотела играть — но нельзя — «мама спит, она устала». Она перестала хотеть. Удобная девочка.
⠀
Она хотела игрушку — не было денег. Она перестала хотеть. Умная девочка.
⠀
Она хотела собаку. Не было возможности. Она перестала хотеть. Послушная девочка.
⠀
Она хотела красивый лифчик и красивое платье — как у Светки из 6А класса. Не было возможности. Она перестала хотеть и продолжила донашивать свитер двоюродной сестры. Практичная девочка.
⠀

Картошку в мундирах ели, не снимая кожуру. Взял картофелину, положил сверху ножом кусочек коровьего масла, откусил, добавил кецык селедки и много лучка. И ешь, запивая сладким, крепким чаем из большой глиняной кружки. Это счастье называлось – воскресный завтрак. И происходило счастье, конечно, в Одессе.

Вообще, счастья в других местах были какими-то одноразовыми… До поры до времени, конечно, до поры до времени… Но вернусь туда, где точно было хорошо, в детство, в одесское утро. В давно… Бабушка жива, мама, папа… Даже две бабушки! И – это важно! – еда! Я рос голодным. Может, поэтому воскресная еда без всяких каш и порошковой яичницы была счастьем.

— Мое слово последнее. Ты, дочка, обижайся сколько угодно на тятьку. Но за Ефима я тебя не отдам. Стой, не объясняй. Все я знаю. Что красавец писаный, песни поет, заслушаешься. Только душа у него гнилая. Не спорь, Прасковья. За Макара пойдешь и точка. С ним всю жизнь будешь как за каменной стеной, слова от него плохого не услышишь. Он хороший человек, слышишь? — Тихон Терентьевич попробовал обнять дочь.

Мой одноклассник Саша Гройсман неплохо устроился в Тель-Авиве. Он преподает в университете математику и получает 25 тысяч шекелей.
Саша снимает квартиру к югу от центра, где он живет со своей мамой Анной Петровной. Их район нельзя назвать престижным, зато он малоэтажный, тихий и старый.
На соседней улице есть прекрасная фалафельная лавка, где можно перекусить, а через квартал — китайская прачечная, куда он относит белье.
Квартира находится на первом этаже, у нее есть отдельный вход и небольшое патио. В этом патио и коротает время Анна Петровна. Она вяжет Саше красный шерстяной шарф.
Температура в Тель-Авиве никогда не опускается ниже ноля и теплый шарф здесь совершенно избыточен, но Анна Петровна не знает об этом. Она также не знает, что находится в Израиле, не знает какой сейчас год и сколько лет ее сыну.
Каждое утро перед работой Саша распускает все, что она связала за день, отдает матери узловатый клубок и усаживает ее во дворе.

Кончена жизнь – в моем доме появилось ружье. Не в том смысле, что оно должно непременно выстрелить в четвертом акте, а в том смысле, что покоя от него нет, как от недельного младенца.

Ружье выдано солдату Армии Обороны Израиля, а именно, моей дочери Еве, в порядке прохождения курса молодого бойца. Она звонит нам с базы, захлебываясь от восторга и гордости:

– Ма, я классно стреляю! Меня командир похвалил! Я знаешь, сколько выбиваю!

(Вообще-то, странным образом, у нас в семье все неплохие стрелки. А сын так вообще был лучшим ночным стрелком в роте. Так что, я не особо удивляюсь).

– Насучили сегодня разбирать и собирать ружье, и я классно это делаю!

Как же я люблю Одессу!

Я всегда ее любила — по книгам, ни разу в ней не бывав. Стоит ли объяснять, что значат для литератора эти имена — Бабель, Олеша, Паустовский, Ильф и Петров?..

Покидая в 90-м Советский Союз, я оплакивала свою несбывшуюся Одессу, так как была уверена, что уже никогда, никогда не окажусь на ее легендарных улицах и бульварах… Но так уж случилось: в тяжелом и нищем 93-м меня — уже из Израиля — пригласили приехать в Одессу, выступить.

И вот — промозглый ноябрь, некогда очаровательные, но обветшавшие особняки, вывернутые лампочки в подъездах, выбитые окна… Первая наша встреча с легендарным городом как-то не заладилась. А может, грустно подумала я, Одессы-то уже и нет, одесситы разъехались, остались дожди, грязь, уныние и запустение…

С такими тяжелыми мыслями я взобралась в вагон пустого, по вечернему времени, трамвая.

Моя бабушка говорила: «Не позволяй своим сковородкам сиять ярче себя… Не относись к уборке дома так серьезно!» Когда я стала женой, я тратила, как минимум, день, наблюдая за тем, чтобы всё было чисто, на случай, если »кто придёт ко мне», но потом после слов своей бабушки, я обратила внимание, что все те, для кого я так старалась быть «образцовой хозяйкой», очень заняты.

Это название я позаимствовал не столько у Некрасова, сколько у собственной любимой тещи Лидии Борисовны Либединской. Она так озаглавила свои воспоминания о том же самом человеке, и я уверен что она меня простит. Ибо добра и снисходительна моя теща. У меня даже стихи о ней были:
Зятья в слезах про тещ галдят,
а наша - лучше не отыщешь
ни в Сан-Франциско, ни в Мытищах,
ни в Африке, где тещ едят.

Тем более что именно в ее доме я познакомился в ночь на шестьдесят пятый год с Людмилой Наумовной Давидович, о которой давно уже хочу написать, хотя уверен, что до портрета не дотяну. Просто бывают люди, которые так согревают и освещают пространство вокруг себя, что после их ухода в мире делается темнее и холодней, но такое объяснить словами невозможно. Только стоит попытаться.

Впервые за двадцать лет замужества я летела в отпуск одна. Правда, всего на два дня, туда и обратно, на встречу выпускников. Муж отказался, мотивируя свой отказ тем, что эта часть жизни принадлежит только мне, и он не хотел бы мешать. Меня это устраивало, поскольку главной целью моей поездки была совсем другая встреча, и это действительно никого, кроме меня, не касалось.
С одноклассниками я встретилась. Всё было хорошо. Как всегда на подобных встречах — сначала выкладываем личные достижения как свидетельство не зря прожитых лет, а после нескольких тостов, уже расслабившись, начинаем жаловаться на жизнь.
Улучив момент, я улизнула. Кому-то сказала, что скоро вернусь. Кому-то уже ничего не нужно было говорить. Танюша, — в старших классах мы дружили, — подвезла меня прямо к воротам кладбища.
Куда идти, я не знала и двинулась наугад. Больше часа, прижимая к груди букет белых роз для моей бабушки, я перепрыгивала через чужие могилы, но найти ее имя не могла. Было душно. Хотелось пить и выть.

Рассказ Сергея Довлатова «Двести франков с процентами» был опубликован в журнале «Костер» в 1976 году и после этого не переиздавался.

На окраине Парижа в самом конце грязноватой улицы Матюрен-Сен-Жак есть унылый пятиэтажный дом. Под чердаком его снимал мансарду высокий кудрявый юноша с азиатскими глазами. Утром он с потертым бюваром торопился в канцелярию герцога Орлеанского, где служил младшим делопроизводителем. Локти его тесного сюртука и колени панталон блестели. Юноша замазывал предательски лоснящиеся места чернилами. Чернил в канцелярии герцога Орлеанского хватало с избытком. Питался он скверно, луком и разбавленным вином (во Франции плохое вино дешевле керосина). Юноша ненавидел лук и был равнодушен к вину.

Новая книга Дины Рубиной
Читать по ссылке:
http://loveread.ec/read_book.php?id=97136&p=1

В 40 лет Франц Кафка (1883-1924), который никогда не был женат и не имел детей, гулял по парку в Берлине, когда встретил девочку, которая плакала, потому что потеряла любимую куклу. Они с Кафкой безуспешно искали куклу.

Кафка сказал ей ждать его там на следующий день и они вернутся искать куклу.
Они искали на следующий день, но не нашли, и тогда Кафка подарил девушке записку «написанную» куклой, в которой говорится: «Пожалуйста, не плачь.

Я отправилась в путешествие посмотреть мир. Напишу о своих приключениях».

Так началась история, которая продолжалась до конца жизни Кафки.

Кафка во время встреч читал записки куклы, где описывались приключения и «куклина болтовня», которые девочка нашла очаровательной.

Наконец-то Кафка вернул вернувшуюся в Берлин куклу (которую просто купил ранее).
«Это совсем не похоже на мою куклу», — сказала девочка. Кафка вручил ей еще одно письмо, в котором кукла написала: «Мои путешествия изменили меня». Маленькая девочка обняла новую куклу и счастливая принесла её домой.

Через год Кафка умер.

Много лет спустя взрослая девочка нашла внутри куклы письмо.
В крошечном письме, подписанном Кафкой, было написано:
«Все, что ты любишь, скорее всего потеряется, но в конце концов любовь вернется другим способом».

Пронзительный рассказ Валентина Катаева «Отче наш» об ужасах обыкновенного фашизма

— Я хочу спать. Мне холодно.

— Господи! Я тоже хочу спать. Одевайся. И хватит капризничать. Довольно. Надевай шарф. Надевай шапку. Надевай валенки. Где варежки? Стой смирно. Не вертись.

Когда мальчик был одет, она взяла его за руку, и они вышли из дома. Мальчик еще не вполне проснулся. Ему было четыре года. Он ежился и шатался на ходу. Только что начало светать. На дворе стоял синий морозный туман. Мать потуже затянула шарф на шее мальчика, поправила воротник и поцеловала сонное, капризное лицо сына.

Сухие стебли дикого винограда, висевшие на деревянных галереях с выбитыми стеклами, казались сахарными от инея. Было двадцать пять градусов мороза. Изо рта валил густой пар. Двор был залит обледеневшими помоями.

Я каждый день просыпаюсь в шесть утра. Наливаю чай и иду к окну. Потом выкуриваю сигарету и начинаю смотреть в окно напротив. Там ровно в шесть двадцать открываются шторы и женщина лет семидесяти начинает поливать свой цветок. После открывает окно и кричит вниз, а там бешено виляя хвостом уже ждёт местная дворняга, которой женщина что-то кидает из еды. Потом прощается и уходит внутрь комнаты.

Так происходит уже несколько лет, но мы даже никогда не встретились взглядами.

Я каждый день просыпаюсь в шесть утра, наливаю чай и иду к окну. Потом выкуриваю сигарету и начинаю смотреть в окно напротив. Но там сегодня ничего не происходит..
Через час ничего, через три ничего, через неделю…

Я закурил сигарету и по привычке посмотрел в то окно. Шторы шолохнулись и открылись. Я замер. Что-то радостное появилось во мне и тут же исчезло.

В окно смотрел молодой парень и кивнул мне головой, как бы показывая, чтобы я вышел. Я спустился и направился к подъезду того дома. Навстречу вышел парень и протянул мне горшок с цветком. Я спросил зачем? Он ответил, что здесь так написано и отдал мне записку. Открыв её я прочитал:

-«Здравствуйте! Мы с вами совсем не знакомы, но каждое утро я вижу вас и вижу, что вы хороший человек. У меня к вам небольшая просьба. Раз вы читаете это письмо, то меня уже нет и я прошу вас присмотреть за моими друзьями. Это роза, которую вы сейчас держите у себя в руках, значит для меня очень много. Инструкция как за ней ухаживать под горшком. Около моего подъезда живёт собака Белка, она очень старая и кроме меня она никому не нужна. Я прошу вас, хоть изредка, кормить её.»

Я каждый день просыпаюсь шесть утра, наливаю чай и иду к окну. Открываю шторы и поливаю розу. Закуриваю сигарету и смотрю как во дворе гуляет Белка, а рядом с ней моя жена.

Встречаюсь как-то с девушкой, по делу, в кафе. Вдруг раздается звонок — ее мобильный. «Ой! — восклицает она. — Где он?» И запускает руку в сумку. Она у нее большая и кожаная. Девушка роется в недрах, мобильный звенит: «Да где же он, черт побери?» И тогда она совершает рискованный поступок. Вываливает на стол всё, что есть в сумке.

Пока Катя расплачивалась за покупки, Сережа стоял в сторонке. А когда Катя стала складывать их в пакеты, он и вовсе вышел на улицу. Катя вышла из магазина и подошла к Сереже, который в это время курил.
— Сереж, возьми пакеты, — попросила Катя, протягивая мужу два больших пакета с продуктами.
Сережа на нее так посмотрел, как будто его заставили сделать что-то противозаконное и удивленно спросил:
— А ты что?
Катя растерялась, не зная что ответить на этот вопрос. Что значит: «ты что?» и к чему был задан этот вопрос? Обычно мужчина всегда оказывает физическую помощь. Да и как-то неправильно это, когда женщина будет с тяжелыми сумками идти, а мужчина рядом легкой походкой порхать.

Купили мы дом в деревне. Продавала его молодая пара, мол, родителям дача не нужна, а бабушка умерла год назад…

После смерти старушки никто в дом не наведывался, только вот продать приехали. Спрашиваем, забирать будете вещи? Они в ответ: зачем нам этот хлам, мы иконы забрали, а остальное можете выкинуть. Муж на стены посмотрел, где светлели квадратики от икон.

– А фотографии что же не взяли?

Каждый год с 1 декабря и по середину января Надя ненавидела свою работу. Весь остальной год любила, а вот в это время ненавидела.

Дело в том , что Надя работала продавцом в овощном ларьке и с начала декабря и по середину января наступало "время мандаринов".

Это случилось накануне Нового года, несколько лет назад. Подходит ко мне однокурсница Наташка и говорит: «Есть костюмы Деда Мороза и Снегурочки. Хочу объявление дать, что на дом ходим платно. Ты в доле? Заработаем!»
Конечно, я согласился. Деньги нужны были, а роль сыграть – раз плюнуть, мы с Наташкой в КВНе постоянно участвовали.

Одним дарят подарки, а они этого даже не замечают...

Или не особо ценят. Повертят в руках и протянут пренебрежительно; мол, разве же это подарок? Подумаешь, семья есть. Подумаешь, здоровье. Оно так себе, кстати, среднее. Подумаешь, пальто купил или машину. Какой же это подарок, я же купил. Заработал деньги, потому что работа есть и здоровье. Подумаешь, Жизнь. Тоже так себе подарок. Это довольно тягостно и трудно - жить-то. Подарок - это миллиард долларов и дворец вроде Тадж-Махала. Ну, или что-то такое, я не знаю точно, но нечто масштабное и ценное. А это дрянь и пустяки…

«У каждого должен быть человек, которого не стыдно пригласить в гости, когда в квартире бардак. Если он позвонит и скажет, что через 10 минут будет, можно не запихивать носки под диван, не прятать гору глажки в шкаф. Потому что ты точно уверен — клал он на твои бардак. Причем клал настолько безоговорочно, что и бровью не поведет, когда с порога наступит на лего или влипнет босой ногой в лужу от компота.

Он распахнет дверь в квартиру, морозный или взмыленный в зависимости от погоды, скажет какое-нибудь дурацкое „Ку-ку, а вот я!“ А в руках у него обязательно будет упаковка поразительно несвежего печенья из ближайшего киоска.

Его не нужно встречать у входа, расшаркиваться и суетиться с вещами. Он прекрасно знает, где у тебя в квартире ванная и как пройти на кухню. Подойдет, возьмет за руку, оттащит тебя от плиты и усадит за стол, совершенно спокойно смахнув крошки со стола на пол.

Он сам подойдет к раковине, достанет оттуда две кружки, блюдца и ложечки, помоет и поставит на стол. А потом вы будете пить чай и макать в него сухое печенье. А может даже обнаружите на антресолях засахаренное варенье из крыжовника и будете есть его прямо из банки.

А когда он уйдет, ты даже и не вспомнишь, о чем с ним говорила. Но бардак в квартире удивительным образом испарится.

А теперь замените слово „квартира“ на слово „душа“ и перечитайте еще раз.»

Декабрь — простодушный мечтатель, отзывчивый весельчак, создающий сказку для всех, кто ее ждет. Для всех, кто жаждет. Добра, чудес и перемен. Даже если не говорит об этом. Даже если скрывает, прячась за цинизмом, серьезностью и неверием.

Декабрь – добрый розовощекий старик, утешитель отчаявшихся и заблудших. Дарящий надежды оставленным и потерянным. Тихой поступью входит в свои владения. Хохочет низким медовым голосом, проникая в самую душу:

— Ну вот и я! Ждали?

Вечный праздник. Вечное ожидание чуда. Он как никто знает, что порой только это сердцу и нужно. Если ничего другое не помогает, то даже капля веры творит чудеса. И даже грамм надежды может все поменять.

Однажды, нас пригласили на день рождения в ресторан. Юбилей. Гостей человек 60. Родственники и друзья и коллеги юбиляра.
Мы мало кого там знали. Большой, длинный стол. Мы садимся на указанные нам места. Я знакомлюсь с близсидящими с нами и напротив нас людьми.
— Стас — протягиваю руку сидящему напротив меня мужику лет 50-ти.
— Его зовут Марк — отвечает сидящая рядом с ним женщина.
Мужчина молча пожал мне руку.

Они вместе прожили 11 лет.
Похолодало.
Ну, в смысле, отношения похолодали, но все равно жили — не тужили.
Однажды они вместе с мужем поехали на юбилей к его партнеру.
Юля заморочилась — и почти сутки пекла медовик с фирменной коньячной пропиткой.
Приехали. Поднялись на этаж. В коридоре темно (лампочка перегорела).
Позвонили в дверь.

Сходить с бабушкой на базар требовало от сопровождающего большого терпения. Трудным было туда просто дойти. Постоянные здоровканья через короткое время становились невыносимы, так как моментально завязывался разговор за жизнь. Ведь моя бабушка знала всех и вся. Однако, как только мы заходили на территорию рынка, она с порога концентрировалась на товаре, а не на лицах знакомых. Бабушка всегда покидала базар с хорошим настроением и с полными кошёлками. Перепадало кое-что и мне.

В школьной столовой работала тетя Даша — простая русская женщина. Молчаливая, сосредоточенная на чем-то. Она ни с кем никогда не общалась. И болтливые коллеги смотрели на нее, мягко выражаясь, с осуждением.

А мы, молодые учителя, открыто презирали ее за то, что она после работы уносила домой различную еду в баночках. Некоторые думали, что у тети Даши муж пьяница. Наверное, он пропивает все деньги, и поэтому есть нечего. Другие считали, что она от жадности задыхается: копит деньги.

В отеле было только двое американцев. Они не знали никого из тех, с кем встречались на лестнице, поднимаясь в свою комнату. Их комната была на втором этаже, из окон было видно море. Из окон были видны также общественный сад и памятник жертвам войны. В саду были высокие пальмы и зеленые скамейки. В хорошую погоду там всегда сидел какой-нибудь художник с мольбертом. Художникам нравились пальмы и яркие фасады гостиниц с окнами на море и сад. Итальянцы приезжали издалека, чтобы посмотреть на памятник жертвам войны. Он был бронзовый и блестел под дождем. Шел дождь. Капли дождя падали с пальмовых листьев. На посыпанных гравием дорожках стояли лужи. Волны под дождем длинной полосой разбивались о берег, откатывались назад и снова набегали и разбивались под дождем длинной полосой. На площади у памятника не осталось ни одного автомобиля. Напротив, в дверях кафе, стоял официант и глядел на опустевшую площадь.

Ах, да Боже ж ты мой, да не может тут быть никогда ни единения, ни единообразия! Москва и Петербург — эти два города вечно будут противостоять друг другу, качаться на гигантских весах, то возвышаясь, то унижаясь. Ведь и построен-то Петербург назло Москве — в пику, навыворот. И люди разные, антиподные. Еще Гоголь различил массу противоположностей, а тогда прошло только 150 лет с основания северной столицы. А с Гоголя и по сей день еще почти столько же лет прошло. Города разбухли. Москва чуть ли не до Клина тянет щупальца к Ленинграду — вгоняет клин прямо в северо-западную Пальмиру. Да и Ленинград не сжимается, а обороняется разбуханием: что там Обухово, Колпино — уже и Саблино, и Тосно, и чуть ли не до Любани все «Лен… Лен… Лен…» — приставочка приставучая (Ленхлад… Ленобл… Ленгос…). Тянутся друг к другу городки! Между ними ниточки напряглись: рельсы раз! Рельсы два! Шоссе раз! Шоссе два! А самолеты? А проселки?! А тропки??!! И люди идут и едут — сидя и лежа, споря и молча, с песнями и без вещей, с подругой и без надежды, и с деньгами, и без провожатых.

Они появились незадолго до войны. Мы с Марусей наблюдали из окон, как грузчики выгружают их вещи, большую часть из которого занимали книги, аккуратно перевязанные верёвочками.

Потом появились и сами хозяева- красивая, ухоженная женщина с кудрявой девочкой, ровесницей Маруси и мужчина, в круглых очках или пенсне. Они заняли одну из немногих отдельных двухкомнатных квартир в нашем доме на Петроградке..

«Из всех добродетелей и достоинств души величайшее достоинство — доброта»

(Френсис Бэкон)

Перебирая старые мамины письма, я вспомнил одну историю, которую она мне рассказывала:
Я был у мамы единственным сыном. Она поздно вышла замуж и врачи запретили ей рожать. Врачей мама не послушалась, на свой страх и риск дотянула до 6 месяцев и только потом в первый раз появилась в женской консультации.
Я был желанным ребенком: дедушка с бабушкой, папа и даже сводная сестра не чаяли во мне души, а уж мама просто пылинки сдувала со своего единственного сына!
Мама начинала работать очень рано и перед работой должна была отвозить меня в детский сад «Дубки», расположенный недалеко от Тимирязевской Академии. Чтобы успеть на работу, мама ездила на первых автобусах и трамваях, которыми, как правило, управляли одни и те же водители. Мы выходили с мамой из трамвая, она доводила меня до калитки детского сада, передавала воспитательнице, бежала к остановке и… ждала следующего трамвая.
После нескольких опозданий её предупредили об увольнении, а так как жили мы, как и все, очень скромно и на одну папину зарплату прожить не могли, то мама, скрепя сердце, придумала решение: выпускать меня одного, трехлетнего малыша, на остановке в надежде, что я сам дойду от трамвая до калитки детского садика.
У нас все получилось с первого раза, хотя эти секунды были для неё самыми длинными и ужасными в жизни. Она металась по полупустому трамваю, чтобы увидеть, вошел ли я в калитку, или еще ползу, замотанный в шубку с шарфиком, валенки и шапку.
Через какое-то время мама вдруг заметила, что трамвай начал отходить от остановки очень медленно и набирать скорость только тогда, когда я скрывался за калиткой садика. Так продолжалось все три года, пока я ходил в детский сад. Мама не могла, да и не пыталась найти объяснение такой странной закономерности. Главное, что её сердце было спокойно за меня.
Все прояснилось только через несколько лет, когда я начал ходить в школу. Мы с мамой поехали к ней на работу и вдруг вагоновожатая окликнула меня:
– Привет, малыш! Ты стал такой взрослый! Помнишь, как мы с твоей мамой провожали тебя до садика?…
Прошло много лет, но каждый раз, проезжая мимо остановки «Дубки», я вспоминаю этот маленький эпизод своей жизни и на сердце становится чуточку теплее от доброты этой женщины, которая ежедневно, абсолютно бескорыстно, совершала одно маленькое доброе дело, просто чуточку задерживая целый трамвай ради спокойствия совершенно незнакомого ей человека.

Источник
https://story.dobro-est.com/

Елена Петровна овдовела в 68 лет.
Первый год она тупо бродила по своей просторной трехкомнатной квартире, оглушенная одиночеством, и очень хотела умереть.
Так, буквально, покончить с жизнью она не была готова, но придумала косвенное самоубийство: Страдая вот уже 15 лет сахарным диабетом, Елена Петровна стала поглощать в бешеных количествах торты, конфеты, мороженое.
Все, что не позволяла себе долгие годы.
Она ждала комы.
Но время шло, а сахар, несмотря на стресс и обжорство, был в норме.
Умереть не получалось, приходилось жить дальше.
Сын с семьей уже много лет жил в другой стране. Невестку она видела три раза, внучку- пять раз.
Можно было бы к ним, вяло звали, но чужой мир, чужой язык, чужие люди казались хуже смерти.
— Замуж выходи, — советовали друзья, — нельзя одной, не проживешь на пенсию.
И знакомили Елену Петровну с разными пожилыми мужиками, которые вызывали у нее только одно чувство — рвотное.
Тем не менее одиночество было невыносимо.
И Елена Петровна дала объявление в соц сетях:
«Приглашаю для совместного дожития пожилую одинокую даму».
Вот уже 8 лет в квартире Елены Петровны ежедневный праздник.
Три пожилые, ухоженные, веселые красавицы празднуют свое существование. Они объединили свои жизни, свои пенсии, свои интересы. У них есть машина, дача, вполне приличные деньги за сданные в аренду квартиры двух подруг.
Они с палками для скандинавской ходьбы носятся по парку, плавают в бассейне, бегают по театрам, выставкам, концертам, принимают гостей и два раза в год отдыхают на лучших курортах.
И еще они никогда не ссорятся.

Данный сборник рассказов посвящён послевоенной жизни в белорусском посёлке Краснополье, детству автора, его семье, в частности, бабушке, которая с большим мастерством, любовью и душой в каждом рассказе готовит блюда Еврейской и Белорусской кухни.

Нажимайте на стрелочку справа и книга будет перелистываться -
http://www.i-autograph.com/book/i12a56u3-646526b241-7e824f5fc9

Лена, а почему вы кофе не у нас покупаете? У нас очень вкусный кофе, стоит всего 90 рублей.

Я хожу в эту кондитерскую за миндальным рогаликом или шоколадным круассаном. Еще у них великолепные кексики с кремовой шапочкой, чиабатта на которой можно жениться, крошечные тарталетки с ягодами, и коржики с орехами и черносливом. Наверное, и кофе у них отличный. Но кофе я покупаю в кондитерской через 10 метров. Только по одной причине: они наливают кофе в керамическую кружку.

Это было еще в Ленинграде, в середине 80-х. Ехал я в маршрутке на Васильевский. На сиденье рядом бушевал ребенок лет шести.
Его мама безучастно смотрела в окно, не реагировала. А он дергал и дергал ее за рукав.
За окном проплывали деревья, дождик моросил, серо было, ну, Ленинград!
Ребенок что-то требовал, или что-то утверждал. И тут вдруг она как развернется от окна к нему, как дернет его за руку на себя, и как прошипит:
– Что ты хочешь от меня?!
Он запнулся.

Oн пощелкал ножницами у моего виска и сказал:

- И в этом все дело. Настоящий мастер отличается от простого парикмахера тем, что знает, где, как и сколько снимать За это вы и платите пятнадцать долларов. Потому что мужчина начинается с головы. Где он кончается - это другое дело. Но начинается он с головы, и этот предмет должен выглядеть красиво.
- Давно вы здесь? - поинтересовался я.
- Давно. Когда поехала Рига, я был одним из первых. Чуть вправо головку, пожалуйста.
- Семья, дети?
- Жена, ребенок. Но у меня особый случай. Вы обо мне еще не слышали?
- Нет, А что такое?

— Господин Вопягин! Вы обвиняетесь в том, что семнадцатого июня сего года, спрятавшись в кустах, подсматривали за купающимися женщинами... Признаёте себя виновным?

Господин Вопягин усмехнулся чуть заметно в свои великолепные, пушистые усы и, сделав откровенное, простодушное лицо, сказал со вздохом:

— Что ж делать... признаю! Но только у меня есть смягчающие вину обстоятельства...

— Ага... Так-с. Расскажите, как было дело?

Иногда садовник срезал мне несколько левкоев или махровых гвоздик.

Я стеснялся везти их через голодную и озабоченную Москву и потому всегда заворачивал в бумагу очень тщательно и так хитро, чтобы нельзя было догадаться, что в пакете у меня цветы.

Однажды в трамвае пакет надорвался.
Я не заметил этого, пока пожилая женщина в белой косынке не спросила меня:

– И где это вы сейчас достали такую прелесть?