Репродукция рисунка К. Кольмана «Восстание на Сенатской площади в Петербурге 14 декабря 1825 года»

Эта статья подкреплена мемуарами самих декабристов и их современников, которые, кстати, начали издаваться практически сразу после того, как участники восстания стали возвращаться из ссылки. Один из них, Сергей Петрович Трубецкой, оставил наиболее полные и интересные воспоминания. Репутации Трубецкого серьезно повредило его поведение 14 декабря. Избранный диктатором восстания, активнейшим образом готовивший его, Трубецкой, как известно, не вышел на Сенатскую площадь. В показаниях многих декабристов, в том числе Кондратия Рылеева, говорилось о том, что неуспех предприятия — его прямая вина. Однако анализ историков, сделанный в наше время, убеждает, что дело обстояло не так просто. Отсутствие Трубецкого на площади объясняется не его нерешительностью, а логикой. Трубецкой видел, что происходящее не вяжется с установленным планом, предупреждал Рылеева о бессмысленности выступления. Он, в отличие от Рылеева, не верил в успех и поэтому не видел смысла выходить. Но вернемся непосредственно к воспоминаниям одной из самых ярких фигур среди декабристов. Глазами Трубецкого видим, как происходило «разжалование» тех, кто имел высокий военный чин.

«После барабанного боя нам прочли вновь сентенцию, и профос начал ломать над моею головою шпагу (мне прежде велено было стать на колени), — пишет Трубецкой. — Во весь опор прискакал генерал и кричал: «Что делаете?»... С меня забыли сорвать мундир. Подскакавший был Шипов. Я обратил голову к нему, и вид мой произвел на него действие Медузиной головы. Он замолчал и стремглав ускакал. Вид знамен того полка, в котором я некогда служил, возбудил во мне воспоминание моей службы в нем, Кульма, за который были даны знамена; я их видел в руках людей, не имевших на них право, тогда как заслужившие были в гонении и рассеяны по всей армии. Эта мысль возбудила во мне чувство негодования. Довольного труда стоило профосу сорвать с меня мундир, он так хорошо был застегнут, должно было изорвать в клочки, шпагу также не подпилили и, ломая ее, довольно больно ушибли мне голову.

Барон Андрей Евгеньевич Розен, репродукция акварели Н. Бестужева, 1832 год

Все наши доспехи сложены были в костры, сожжены, а нас одели в полосатые халаты и отвели обратно в казематы. Мы заметили столбы на валу одного бастиона кронверка. Это была виселица, но которая не имела еще перекладины; и в нашем отделении казни товарищей мы видеть не могли, ибо прежде вошли в крепость. Народу было немного. Уже в своем номере я узнал от соседа своего, что наших товарищей повесили, о чем он узнал от прислуживавшего унтер-офицера. Я верить не хотел; но пришедший священник подтвердил эту весть. Рассказывал о их смерти, которая его тронула до глубины души. Он и теперь и после не мог говорить о них без глубокого умиления, особенно о Рылееве, Муравьеве и Пестеле. Последний просил его благословения, хотя и был другого исповедания. У двух первых оборвались веревки, и Чернышев закричал, чтоб скорее повторили над ними казнь. Священник сказал мне, что он ежеминутно ожидал гонца о помиловании и, к крайнему своему удивлению, тщетно. Мысль о казни товарищей заставила меня забыть свое положение; я ни о чем ином не мог думать...»

Иван Иванович Горбачевский, репродукция акварели Н. Бестужева, 1837 год

Все знают о женах декабристов если не из исторических книг, то из советского фильма «Звезда пленительного счастья». В центре внимания всегда были фигуры двух-трех женщин, среди них Екатерина Трубецкая. Почему она? Дело в том, что Екатерина первая среди жен просила о том, чтобы ей позволили следовать в Сибирь. Вот как вспоминает о свидании с ней в крепости Трубецкой.

«В пятницу, 12-го, я виделся с женою моею у коменданта. С нею приехала моя теща и оба мои брата. Этого свидания описать нельзя. Жена впилась в меня, братья бросились в ноги и обнимали колена; и теперь при воспоминании их любви слеза навертывается на глаза. Теща также была очень нежна и много плакала. Я возвратился в свою тюрьму в большом волнении, часть ночи не спал — писал письмо, которое хотел отдать жене при первом свидании, другую часть — от блох. Наконец изнеможение навело сон. Поутру встав, я стал разговаривать с солдатом, как вдруг кровь хлынула горлом и пошла как из кувшина. Поспешно прибежал лекарь; дал мне всю нужную помощь. Кровь остановилась, волнение продолжалось, но не столь сильное; слабость овладела всем телом».

Предчувствуя недоброе, Муравьев-Апостол приказал другу написать мемуары

Другие интересные воспоминания о событиях тех лет написаны человеком, имя которого хорошо известно только историкам. Двадцатипятилетний поручик лейб-гвардии Финляндского полка Андрей Розен вошел в Северное общество незадолго до восстания. И оказался 14-го числа в лагере противников. На Финляндский полк декабристы возлагали большие надежды, однако уклончивое поведение его батальонных командиров, полковников Моллера и Тулубьева, сорвало задуманные планы. Полк присягнул Николаю I и пошел усмирять мятежников. Если бы Розен не сделал то, что он сделал, о его связях с декабристами никто бы, скорее всего, не узнал. И он бы не разделил с ними горькую участь. Младший офицер, всего лишь командир взвода, Розен во время перехода полка через Неву остановил свой взвод, а тем самым и тех, кто шел за ним следом. Солдаты не смели двинуться без приказа непосредственного начальника. Розен был приговорен по пятому разряду (десять лет каторги с последующим поселением в Сибири). Император, ранее сокративший срок каторги осужденным по пятому разряду до восьми лет, напротив фамилии Розена сделал пометку: «На 10 лет».

Репродукция картины К. Гампельна «Е.П. Коновницына, рисующая портрет матери», 1823—1824 годы

Как справедливо отмечает Розен, в памяти потомков осталось только пять — десять фамилий, а многие были забыты.

«Большая часть осужденных и сосланных моих товарищей покоится в могиле и осталась только в памяти своих родных и близких знакомцев, — пишет Розен. — Их знали только до изгнания; мало слышали о жизни их и трудах в Сибири; теперь знают очень немногих, переживших тридцатилетнее изгнание. Из ста двадцати одного товарища остались только 14, в этом числе только трое из декабристов. Скоро не останется никого; вот почему спешу окончить пересмотр и довершение моих глав. По милостивому манифесту от 26 августа 1856 года возвратились на родину сперва только 14 человек; после них еще 6. Против своего желания, по предписанию начальства сослан из Сибири в Москву Дмитрий Иринархович Завалишин в 1864 году. Решился оставаться в прежнем месте заточения в Петровском Заводе за Байкалом один только Иван Иванович Горбачевский».

Репродукция портрета Марии Николаевны Волконской, неизвестный художник, 1820-е годы

Именно Горбачевский оставил самые эмоциональные воспоминания, дающие полное представление о том, как реально жили декабристы в Сибири. Благодаря его детальным рассказам все встает перед нами, как в фильме. Почему же подлинность именно мемуаров Горбачевского много раз подвергали сомнению? Дело в том, что автор их написал, опрашивая друзей и товарищей. Сам он не присутствовал при наказании Грохольского и Ракузы, не шел по этапу с Соловьевым, Мозалевским и Сухиновым, не был свидетелем заговора на Зерентуйском руднике в 1828 году. Почему же он взялся за такой труд? Это был его долг. В ночь с 14 на 15 сентября 1825 года Муравьев-Апостол зашел к Горбачевскому. Он сказал другу: «...ежели кто из нас двоих останется в живых, мы должны оставить свои воспоминания на бумаге; если вы останетесь в живых, я вам и приказываю как начальник ваш по Обществу нашему, так и прошу как друга, которого я люблю». Именно в эту их последнюю встречу, волнуясь, Горбачевский положил в карман головную щетку Муравьева-Апостола. «Эта щетка сохранилась от всех обысков во дворце, в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, в Кексгольме, в Сибири», — вспоминал Иван Иванович. Впоследствии, когда декабристы стали уже для многих легендой, коллекционеры много раз предлагали ему продать ее за большие деньги. Но Горбачевский хранил эту реликвию.

Итак, обратимся к хронике событий. Осужденных стали этапировать в Сибирь. Вот что об этом пишет Горбачевский: «Вьюги, метели и жестокие морозы встречали и провожали их на пути... Такая дальняя и медленная дорога, сообщество развратных и порочных людей, нужда, холод, лишение всякого пособия, неизвестность о родных и друзьях, мысль никогда не видеть родины и мрачная, страшная будущность — все это может поколебать человека с самою твердою душою и все это было предоставлено испытать нашим изгнанникам.

Сенатор князь Куракин, бывший в Западной Сибири ревизором, при проезде чрез Тобольск, виделся там с Соловьевым и его товарищами. Он спросил, не может ли им быть чем-нибудь полезным. Но когда Соловьев, Мозалевский и Сухинов представили страшную картину их жизни и просили, чтобы он приказал — или отправить их поскорее к месту назначения, или — снять с рук и ног обременяющие их железа, то князь, тронутый их бедственным положением, соболезновал и, в заключение всех утешений и состраданий, объявил, что в сем отношении не может им ни в чем помочь и не имеет права удовлетворить их просьбам.

Но судьба бывает столь же непостижима в своих гонениях, как и в своих дарах, и человек, преследуемый ею, нередко, когда менее всего ожидает, встречает минуты утешения. Наши путешественники-страдальцы не один раз забывали свои несчастия, не раз слезы радости текли из впадших их глаз. Две станции за Тобольском догнала их Елизавета Петровна Нарышкина, которая ехала к своему мужу, сосланному в каторжную работу за участие в делах тайного общества; но на почтовом дворе она узнала, что Черниговского полка офицеры следуют в Нерчинск в партии арестантов и остановилась нарочно для ночлега. Не медля ни мало, она пришла в острог и провела с ними более двух часов. Не нужно говорить, что ощущала сия добродетельная женщина при сем свидании: ее муж страдал подобно тем, которых она видела перед своими глазами; она рассказала им об участи их товарищей, сосланных в Сибирь и содержащихся в Чите, также и других знакомых нашим странникам; она простилась с ними и просила их принять на дорогу 300 руб. денег, обещая увидеться с ними в помянутом селении и доставить им все нужное...

Вот мы и за Байкалом, а все не знаем, где мы окончательно остановимся. Провожатый наш пьян без просыпу, обыкновенно завернувшись в войлок, спит сном непробудным... Мы воспользовались на одной станции сознанием пьяного чиновника и опять приступили с вопросом, куда же нас везут? Ведь этак можно заехать в Китай.

— Я-то знаю, — вдруг ответил нам страж, — в подорожной сказано: в Нерчинск, а словесно и в инструкции приказано явиться в читинский острог, к коменданту... ну а дальше уж не знаю, что будет.

— Бывали вы в этой Чите, по крайней мере?

— Нет еще, я только доезжал до Байкала».

Доехавшие до сибири женщины оказались крепче мужчин

Как известно, сначала большинство сосланных попало в Читинский острог. Именно туда стали прибывать жены декабристов. Далее мы обратимся к воспоминаниям Николая Ивановича Лорера. Он служил в чине майора в пехотном полку под командованием Пестеля, но непосредственно не участвовал в декабрьских событиях. Однако как член тайного общества был арестован и приговорен к каторжным работам на 12 лет. Благодаря подробным запискам Лорера мы можем себе представить, как обустраивались вчерашние богатые жители Петербурга в Чите. И главное, что он взял на себя труд описать в том числе тех женщин, прибывших в Сибирь, имена которых не на слуху.

«Читинский острог построен был временно и состоял из двух половин, в которых мы все и помещались, — пишет Лорер. — Помню, что было очень тесно и мы лежали один возле другого. Обед нам готовили вне острога, и повар был нанят из ссыльных же. Обед приносился к нам на носилках, очень грязных, на которых вероятно, навоз выносили когда-то, и состоял обыкновенно из щей, каши и куска говядины. Посуду свою, или, лучше сказать, деревянные чашки, мы должны были мыть сами, а также ставить наши самовары. На каждой половине, то есть внутри, стояло по часовому, что было излишним уже, но предусмотрительность или напрасная осторожность немало еще стесняла нас и к тому же вносила в наше жилище весьма неприятный запах... Помещенные как сельди в бочонке, мы радовались, однако же, мысли, что все будем вместе, и с нетерпением ожидали остальных товарищей, которые, конечно, не замедлят к нам присоединиться.

...Некоторые жены моих товарищей стали так же прибывать в добровольную ссылку. С благоговением и глубоким уважением вспоминаю я имена их. Достойные женщины исполнили долг супружеской верности с героическим самоотвержением. Александра Григорьевна Муравьева, урожденная графиня Чернышева и внучка фельдмаршала, при прочтении ей условий пред отправлением ее за мужем в Сибирь дозволила чиновнику дочитать только до параграфа, гласившего о детях, вырвала перо, подписала условие с словами: «Довольно! Я еду!» Великая черта! Сильна была твоя любовь, достойная женщина, к твоему мужу.

Положение Екатерины Ивановны Трубецкой было самое щекотливое. Она — из дома Лаваль и приходилась племянницей графине Белосельской и сама мне рассказывала, что когда Чернышев искал руки кузины ее, Белосельской, то становился пред Екатериной Ивановной на колени, целовал ее руки и просил ее ходатайства и согласия на брак. Екатерина Ивановна во многом ему помогла, а в благодарность Чернышев во время дела нашего не узнавал свою благодетельницу и даже отворачивался от нее, как, например, сделал на светлый праздник в домашней церкви Белосельской, когда он обошел ее при христосовании. Кузина Трубецкой умерла вскоре от родов, и только ранняя смерть ее избавила ее от сообщества такого гадкого человека, каким оказался Чернышев. Екатерина Ивановна Трубецкая первая последовала за своим мужем и зимою, в кибитке, выехала из Петербурга. Она была 15 лет замужем и тогда не имела еще детей.

Княгиня Марья Николаевна Волконская, урожденная Раевская, дочь знаменитого, храбрейшего героя 1812 года, защитника Смоленска, рассталась с своим единственным ребенком, оставив его на попечение бабки, старухи Волконской, матери Сергея Григорьевича Волконского, и также вскоре последовала за мужем. Елизавета Петровна Нарышкина, дочь Петра Петровича Коновницына, была фрейлиной при императрице Марии Федоровне и только год замужем. Узнав об участи ее мужа, она тотчас же как милости просила письмом у императрицы, своей благодетельницы, позволения следовать за своим мужем, получила его и снесла крест свой до конца.

Александра Ивановна Давыдова, супруга Василия Львовича Давыдова, женщина, отличавшаяся своим умом и ангельским сердцем. Она проживала прежде в своей деревне Каменке, где и Пушкин проводил дни свои, когда был в изгнании, и умел уважать и питать нежнейшую привязанность ко всему этому семейству. Многие из своих повестей Пушкин, под именем Белкина, написал в Каменке. Василий Львович во время своего арестования был полковником в отставке. Жена его после сентенции оставила приют, где счастливо провела свою юность, оставила своих родителей и родных и даже детей своих и последовала за мужем. Давыдов скончался на поселении в Красноярске.

Наталья Дмитриевна Фон-Визин, урожденная Апухтина, одна из прелестнейших женщин своего времени... В нежных летах еще она, зимой, босиком, покинула родительский дом, чтоб посвятить себя служению богу, и хотела постричься в монахини, но предвечному угодно было указать ей иной путь спасения вечного. Она вышла замуж за генерала Фон-Визина и с ним уехала в Сибирь — делить труды и ссылку его, оставив в России двух сыновей.

Анна Васильевна баронесса Розен, урожденная Малиновская, оставила также своего малолетнего сына на попечение своей сестры и последовала за мужем в Сибирь. Не имея больших средств, каким лишениям ни подвергалась эта бедная женщина! Путешествие свое в 6000 верст она совершила без прислуги, на перекладных и достигла своей цели. В Сибири она родила 4 мальчиков, сама их выкормила и, поставив на ноги, сама же дала им воспитание и образование, умственное и душевное. Сделавшись отличными артиллерийскими офицерами, сыновья ее доказали, что попечения достойной матери их не пропали даром.

Наконец, приехала к нам хорошенькая, молоденькая невеста, и вот как это случилось. Генерал Ивашев имел сына в кавалергардском полку. Молодой человек вскоре перешел во вторую армию адъютантом к графу Витгенштейну. Получив блестящее светское образование, пользуясь огромным состоянием своего отца, наделенный от природы прекрасной наружностью и талантом к музыке, уроки которой он брал у знаменитого Фильда, молодой Ивашев мог бы надеяться на счастливую будущность, но молодость увлекла его, и он сделался членом Южного общества, был взят и сослан на 15 лет в каторжную работу. Имение отца его находилось в Нижнегородской губернии на берегу прекрасной Волги, окруженное обширными садами и всеми затеями барства. Семейство Ивашевых проводило однажды лето в деревне, и юный Ивашев воспользовался отпуском, чтоб в кругу родных насладиться деревенскою жизнию.

В доме их жила старая гувернантка сестер Ивашева M. Dantu с прехорошенькой 18-летней племянницей своей. Немудрено, что молодые люди сошлись, полюбили друг друга, и Ивашев ухаживал не на шутку за подругой своих сестер. M-lle Dantu обладала великолепной каштановой косой, и вот однажды Ивашев, подкравшись во время туалета молодой барышни, отрезал клок волос на память. Но отец его, замечая сближение юных сердец, позвал к себе сына и строго выговаривал ему, представляя, как неблаговидно, нечестно играть репутацией женщины, когда не имеешь намерения и возможности жениться на ней. Он раскрыл перед Ивашевым грустную будущность девушки, которая может пасть, надеясь на брак с ним, тогда как брака этого старик никак не позволит, приготовив сыну другую, более приличную и выгодную партию. Но подобные слова мало действуют на влюбленных, ослепленных страстью. Искра была брошена, и пожар уже охватывает обоих...

Чтоб разом прекратить все это, старик приказал сыну возвратиться к месту служения, в Тульчин. Наступил 1825 год; молодой Ивашев был взят, отвезен в Петропавловскую крепость. Легко себе представить отчаяние целого семейства и в особенности затаенную из приличия скорбь m-lle Dantu. Нежное здоровье ее не выдержало этого потрясения, и она слегла в постель. Доктора отчаивались в ее жизни, не понимая вполне душевной болезни девушки, против которой нет лекарства ни в какой аптеке. Старуха Dantu, наконец, вынудила признание у своей племянницы. Признаваясь в своей привязанности к молодому Ивашеву, m-lle Dantu просила позволения разделить с ним его ссылку.

Столь трогательная привязанность девушки смягчила, наконец, и старика Ивашева, который рад был в этих обстоятельствах, что находится на свете существо, могущее утешить в ссылке его любимого сына. Он поехал в Петербург и, пав к ногам государя, просил дозволения на брак сосланного сына. Послали спросить согласия молодого Ивашева. Я помню живо тот день, когда комендант потребовал к себе Ивашева для объяснений. Мы все принимали живое участие в судьбе нашего товарища. Когда-то брак этот совершится? Ведь нас разделяет 6000 верст со всем образованным миром! Но и в остроге время имеет свой полет.

Полгода прошло после этого, в один ясный день мы были все на работе, как к толпе нашей прискакали два нарочно посланные крестьянина с уведомлением к Волконской, что на последнюю станцию прибыла m-lle Dantu в карете. Лепарский дозволил Ивашеву дожидаться ее прибытия у Волконской, а мы занялись приведением в порядок наружности нашего молодого товарища-жениха. Мы видели, как к дому приехала карета, как из нее вышла стройная женщина и побежала и повисла на шее своего возлюбленного, без цепей, которые Лепарский велел снять для торжественного случая. Без чувств внесли ее в дом, но радость и восторг смертельны не бывают. Скоро она пришла в себя и была обвенчана в церкви. Лепарский, в ленте, был по высочайшей воле их посаженым отцом, и двое друзей ссыльного — шаферами. У Волконской был ужин, где все наши дамы радушно приняли в свой круг новую чету счастливых молодых.

Госпожу Ентальцеву, не имевшую средств денежных, чтоб следовать за мужем, пригласила с собой Елизавета Петровна Нарышкина, и они приехали в Сибирь вместе. Полковник Ентальцев был командиром легкоконной батареи во 2-й армии и Пестелем был принят в члены Южного общества. Он умер на поселении в Ялуторовске. Описывая наших дам, я кончу тем, сказав, что в продолжение всей нашей ссылки они постоянно были нашими ангелами-хранителями».

Как видно из этих воспоминаний, не все женщины нашли мужей здоровыми, многие из мужчин скончались на поселении. В таком случае, по подписанной ими же бумаге, вдовы все равно оставались на поселении, вдали от родных и детей. Удивительно, но примеров, когда вдова декабриста пережила ссылку и дождалась разрешения вернуться в европейскую часть России, немало. Однако не все были крепки здоровьем...

«За несколько времени перед сим маленькое общество наше было поражено смертью общей нашей благодетельницы Муравьевой. Нежная женщина эта, с восприимчивым характером, во все продолжение и исполнение своего супружеского долга постоянно тревожилась за мужа, за брата его и за детей своих, оставленных в России, и даже за всех нас. Не вынесло слабое тело, и, несмотря на попечение Вольфа, после 20 дней страдания сильная волею Муравьева скончалась.

Чувствуя приближение смерти своей, она просила священника, и когда тот немного громко стал говорить с ней, она просила его говорить тише, чтоб не разбудить малютки, которую она не в силах была уже приласкать... В последние минуты она просила Трубецкую написать свое желание быть похороненной подле отца в фамильном склепе и твердою рукою подписала свое завещание... Через несколько минут, держа руки мужа и брата его в своих хладеющих руках, она закрыла глаза со словами: «Боже, как там хорошо!» — и оставила нас навеки... Кончина добродетельной женщины этой сильно нас всех поразила».

Судьба Николая Ивановича удивительна. Уже находясь на поселении и ожидая разрешения проживать хотя бы в больших городах России, он вдруг был отправлен солдатом на Кавказ! Как известно из русской литературы, туда в основном ссылали разжалованных или провинившихся военных. Кстати, именно там Лорер встретил Михаила Лермонтова. Вот как он описывает эту удивительную встречу.

«В одно утро явился ко мне молодой человек в сюртуке нашего Тенгинского полка, рекомендовался поручиком Лермонтовым, переведенным из лейб-гусарского полка. Он привез мне из Петербурга от племянницы моей, Александры Осиповны Смирновой, письмо и книжку «Imitation de Iesus Christ» («Подражание Иисусу Христу») в прекрасном переплете. Я тогда еще ничего не знал про Лермонтова, да и он в то время не печатал, кажется, ничего замечательного, и «Герой нашего времени» и другие его сочинения вышли позже. С первого шага нашего знакомства Лермонтов мне не понравился. Я был всегда счастлив нападать на людей симпатичных, теплых, умевших во всех фазисах своей жизни сохранить благодатный пламень сердца, живое сочувствие ко всему высокому, прекрасному, а говоря с Лермонтовым, он показался мне холодным, желчным, раздражительным и ненавистником человеческого рода вообще, и я должен был показаться ему мягким добряком, ежели он заметил мое душевное спокойствие и забвение всех зол, мною претерпенных от правительства.

Кабинет М.С. Волконского, Иркутск

До сих пор не могу отдать себе отчета, почему мне с ним было как-то неловко, и мы расстались вежливо, но холодно. Он ехал в штаб полка явиться начальству и весною собирался на воды в Пятигорск. Это второй раз, что он ссылается на Кавказ: в первый — за немножко вольные стихи, написанные им на смерть Пушкина Александра Сергеевича, а теперь говорят разно, но, кажется, за дуэль (впрочем, не состоявшуюся) с сыном французского посла в Петербурге Барантом...»

После восьмилетней каторги, пятилетнего поселения в Сибири и пятилетней службы рядовым на Кавказе Лорер наконец получил помилование и поселился в Херсоне. За несколько лет до ухода ему было разрешено посещать Москву и Петербург. Он был одним из немногих счастливцев, кто снова увидел родину.

Милорадович: герой 1812 года и любимец женщин

Благодаря мощной игре Александра Домогарова особый интерес вызвала фигура Михаила Андреевича Милорадовича. Во время декабрьского восстания, будучи военным генерал-губернатором Петербурга, он выехал на Сенатскую площадь перед мятежными войсками. Опасаясь, что столь авторитетный военачальник уговорит полки добровольно сдаться, заговорщик Петр Каховский выстрелил в Милорадовича, а князь Оболенский нанес штыковую рану. Умирая, Михаил Андреевич завещал отпустить на волю всех его крепостных (позже было отпущено 1500 душ). Кстати, дать волю входило в планы декабристов... Николай I написал об этом в письме брату:

«Бедный Милорадович скончался! Его последними словами были распоряжения об отсылке мне шпаги, которую он получил от вас, и об отпуске на волю его крестьян! Я буду оплакивать его во всю свою жизнь».

Интересно, что в 2015 году, спустя почти 200 лет, историки и судмедэксперты подвергли сомнению подробности гибели Милорадовича. Его окровавленный мундир много лет хранился в Эрмитаже. Во время памятных мероприятий, посвященных генерал-губернатору Петербурга, историки-любители заметили, что на мундире несколько прорех с кровавыми пятнами. В результате возникла версия, что прозвучало как минимум два выстрела, тем более что в воспоминаниях декабристов есть свидетельства, что их было несколько... Однако расследования судмедэкспертов показали, что в любом случае выстрелы не были столь опасны для жизни. Умер Милорадович именно от штыковой раны, нанесенной Оболенским.

Дом-музей князя С.Г. Волконского. Иркутский областной историко-мемориальный музей декабристов

В книгах советского периода говорилось только о военных заслугах Милорадовича. Но в фильме «Союз спасения» впервые он показан как любимец женщин. Действительно, во время Отечественной войны 1812 года, когда имя Милорадовича было у всех на устах, в него влюблялись многие женщины высшего света. Но к моменту гибели Милорадович так и не женился. В истории любви, показанной в фильме, речь идет о балерине Екатерине Телешевой. Будучи президентом Театрального комитета России, Милорадович покровительствовал ей. Красавица-балерина нравилась многим выдающимся людям, ей посвящал свои стихи Александр Грибоедов. Милорадович считался фактически гражданским мужем балерины, и именно от нее он поехал на Сенатскую площадь... После гибели покровителя Екатерина еще 20 лет успешно провела на сцене. Она вышла замуж и родила пятерых детей.

Каховский: готов был убить даже царя

Декабристу Петру Каховскому в постоянно меняющихся планах тайного сообщества отводилась одна и та же роль: выстрелить. Как известно, в плане декабристов был вариант уничтожения монарха и на роль цареубийцы все прочили именно Каховского. Потому что он отличался пламенным, независимым характером, у него не было семьи, он был беден и ему нечего было терять. За десять лет до восстания Каховский поступил на военную службу юнкером, но вскоре «за шалости» был разжалован в солдаты, а через год за отличие в службе вновь произведен в юнкеры. Его вполне могло не быть на Сенатской площади, потому что в 1825 году он намеревался отправиться в Грецию, чтобы сражаться за ее независимость. Но знакомство с Рылеевым и приход в Северное тайное общество задержали его. После подавления восстания Каховский был повешен вместе с другими приговоренными к смертной казни.

Князь Оболенский (он уже на площади был выбран новым диктатором вместо скрывшегося Трубецкого) на следствии признал, что выхватил у кого-то из солдат ружье и нанес удар в седло коня графа Милорадовича, «возможно, ранив и его самого». Он был сослан на 20 лет на каторгу (срок сократили до 13 лет), потом находился на поселении. В 1846 году женился, у него было девять детей. Позже по Манифесту был восстановлен в правах.

Анжелика Пахомова
https://7days.ru/