В подростковом возрасте я очень стеснялась сравнений с Элиной. Соседки не раз замечали маме: «Какие разные все-таки у вас дочки, старшая красавица, а младшая — так себе».

— У меня больше нет сестры. Больно и горько осознавать. Ведь мы до последнего оставались одним целым. Не имело значения, что я в Вильнюсе, а Элина в Москве, и мой переезд в Израиль в 1989-м ничего не изменил. Семья — это не километры расстояния, а родная кровь... В телефонных разговорах и при встречах неизменно возникал вопрос о моем Петре: «Ну как там наш сын?» Когда у него появились дети, сестра с такой же теплотой и заботой интересовалась мельчайшими подробностями их жизни: «Как наши девочки, что у них?» Обожала делать подарки. Когда уже не могла ходить по магазинам, отправляла деньги и просила: «Купи то, что им нужно, и обязательно скажи, что от меня».


У нее, к сожалению, не было собственных детей. Последствия войны — надорвала здоровье. В молодости беспечно полагала: раз так вышло, то и не нужно. А в «золотом возрасте» (не люблю слово «старость») конечно грустила. Но что поделать? Часто вспоминала строки Андрея Дементьева: «Никогда ни о чем не жалейте вдогонку».

На все вопросы о здоровье сестра привычно коротко отвечала: «Не жалуюсь». Только в больнице, уже почти в беспамятстве, повторяла: «Пожалуйста, помогите, мне очень плохо». Это первая жалоба за всю жизнь, что я услышала от Элины. Сестра была невероятно сильной личностью. Я в шутку называла ее «бронетранспортером»: если она ставила цель, то обязательно ее достигала. Но при этом никогда не шла по головам.

Всегда была искренней и прямолинейной. Мы шутили — «как оглобля», и это не порицание. Что думала, то и говорила. Игорь Ильинский ставил в Малом театре «Госпожу Бовари», на главную роль назначил собственную жену — актрису Татьяну Еремееву. Элине это не понравилось. Шептаться по углам — не в ее характере, вот и заявила Ильинскому прямо в лицо: «Как можно давать Татьяне роль Эммы — с ее-то фигурой?!»

Понятно, какие у них дальше сложились отношения. Потом, когда мне об этом рассказывала, сама себя корила: «Разве так можно?! Меня убить мало». Прошло много лет, Игоря Владимировича уже не было на свете, и однажды его вдова, по-прежнему служившая в театре, сильно травмировала руку. Кто-то кричит:

— Несите скорее йод!

Подбежала Элина:

— Йодом не сметь — нужна перекись!

И затем той, которая много лет считала ее врагом, профессионально обработала рану. Болтать можно всякое, а вот в нужную минуту помочь способен далеко не каждый. С Еремеевой они, между прочим, с тех пор стали подругами.

На похоронах сестры ко мне подошла незнакомка — немолодая, в слезах. Сказала, что Элина помогла ей получить квартиру (женщина работала в театре гардеробщицей): «Сама жилья никогда не добилась бы, век буду Бога за нее молить». Сестра всю жизнь считала помощь людям своим гражданским и человеческим долгом. Хотя это и немодное понятие, особенно сейчас, когда люди сильно измельчали.

Характер закладывается в детстве. Наше с сестрой пришлось на войну. В 1941 году мне было четыре, Элине — тринадцать. Она не раз вспоминала в интервью, как работала в передвижном госпитале, помогала раненым. О том, что еще и кровь сдавала, в семье узнали только в шестидесятые. Как-то на пороге нашей квартиры появился ветеран войны. Представился: Константин Машинин. Рассказал, что ему после тяжелого ранения перелили кровь девочки-санитарки, благодаря которой он выжил. Этой девочкой была Элина. Жаль, гость не застал свою спасительницу — она уже жила в Москве.

Отец наш до войны заведовал санэпидстанцией в Нежине на Черниговщине, а с 1941-го стал военным врачом в передвижном госпитале. Передвижной — потому что передвигался вслед за фронтом. Переезжали с места на место в товарном поезде — это дощатые вагоны со сколоченными нарами. В голове состава размещали раненых, в хвостовых вагонах жили сотрудники с семьями. В их числе и мы с мамой, сестрой (папа был на передовой) и двоюродным братом Михаилом Сокольским — ровесником Элины.

На летние каникулы сын маминой сестры Ревекки приехал к нам, и это спасло ему жизнь. Мишина мать и наша бабушка в июне 1941-го вроде бы покинули Киев, но их следы затерялись. Почти до конца своих дней мама писала бесконечные запросы в архивы, пытаясь узнать хоть что-то о судьбе родных, но получала неизменный ответ: «Нет сведений».

Наш передвижной госпиталь сначала проследовал в Астрахань, где мы задержались на два месяца. Потом на год переехали в Актюбинск — в тыл. Сняли у местных угол. Пол в доме был глиняным и требовал специфического ухода. Раствор из глины, воды и свежего коровьего навоза месили ногами до однородного состояния, размазывали по полу, как масло на бутерброд, и ждали, пока засохнет. Так вот, будущая народная артистка СССР и навоз ногами месила, и воду таскала. И сушеные коровьи лепешки собирала — ими топили печку... Потом мы вернулись в госпиталь и продолжали ездить дорогами войны. Папа дошел с фронтом до Берлина.

Что любопытно: в театральном институте сестра впервые прочитала роман Шолохова «Тихий Дон» и загорелась сыграть Аксинью. Но кто-то из педагогов заявил: «Это не твоя героиня, твои — графини, герцогини, словом, белая кость». Видели бы они, как «белая кость» месила навоз в Актюбинске!

В подростковом возрасте я очень стеснялась сравнений с Элиной. Соседки не раз замечали маме: «Какие разные все-таки у вас дочки, старшая красавица, а младшая — так себе». А сестра дразнила меня «Сонька Золотая ручка». Мне не нравилось: ничего общего, кроме имени, с фольклорной героиней в себе не замечала. Спустя годы прозвище, казавшееся в детстве обидным, приобрело положительный оттенок.

— Сонь, ты же у меня Золотая ручка, настрогай салатик, — просила сестра.

— Для тебя — все что угодно! — с готовностью откликалась я.

Вообще, по-настоящему близки мы стали, когда повзрослели. Более того, характеры и взгляды на жизнь были настолько похожи, что на вопросы часто отвечали одними и теми же словами.

Своим знакомым сестра представляла меня почти по-матерински: «Моя младшенькая». Наставляла, когда я тушевалась и робела: «Надо всегда говорить уверенно и четко, не мямлить!» Танцевать учила — занимаясь в педагогическом, брала уроки в балетной школе и по вечерам, схватив меня в охапку, кружила в вальсе. От этих воспоминаний тепло на душе.

Сестру считаю по-настоящему большой актрисой. В Малом, где она прослужила шестьдесят лет, я видела все ее спектакли, многие пересматривала по нескольку раз. О театре Элина говорила с особой интонацией: «На сцене совершенно иное пространство, мне все там легко. Никогда ничего не болит, ничто не отягощает. Я из течения своих лет исключаю то время, что проживаю на сцене. Это сохранение мое».

У меня есть теория: в актеры идут люди, которые боятся реальной жизни. Профессия, где раз за разом проживаешь чужие жизни, становится своего рода защитной маской. Права или нет, не знаю... Но помню разговор Элины с родителями сразу после войны. Отец с мамой настаивали, чтобы старшая дочь поступала в медицинский. Но та отрезала: «Какая медицина, я ею в войну объелась выше головы?! Хочу, чтоб были цветы, музыка, аплодисменты... Чтобы я нравилась, чтобы мною восхищались, а не сидеть среди боли и болезней!»

— Вы упомянули о характере сестры. В театральной и киношной тусовке судачили: Быстрицкая влепила пощечину такому-то режиссеру, и партийному чиновнику от нее досталось. За то, что приставали.

— Она сказать могла жестче, чем ударить. Случалось, из-за мстительности отдельных персонажей лишалась хороших ролей. Элина Быстрицкая могла сыграть гораздо больше. В молодости мечтала об Анне Карениной. Уверена: она бы прекрасно справилась. Не сложилось. Но считаю, сестра правильно себя вела. Нужно иметь характер, чтобы сохранить свое я. Иначе сломают.

— В молодости ваша сестра собиралась замуж за Кирилла Лаврова. Почему свадьба не состоялась?

— Они познакомились в Киеве. Элина еще училась, а Лавров уже работал в театре. Летом приехали в Вильнюс знакомиться с родителями. Мы жили почти на окраине. Рядом монастырская больница, превращенная в госпиталь, — тогдашнее место службы отца. Дом на шестнадцать квартир для сотрудников. Все друг друга знали.

Кирилл был невероятно хорош собой: густая светлая шевелюра, летящая походка. И рядом статная красавица Элина. Красивая пара. Когда шли по улице, соседи прилипали к окнам — оценивали жениха. Знаменитыми ни она, ни он еще не стали, звездные роли были впереди.

Понравился ли Кирилл нашим родителям? Не уверена. Матери и отцы не очень-то любят отдавать дочерей замуж. Но приняли как подобает — вежливо. Приезжала и его мама Ольга Ивановна. Она работала с ленинградским симфоническим оркестром, которым руководил великий дирижер Евгений Мравинский. Оркестр приехал в Вильнюс на гастроли, и Ольга Ивановна останавливалась у нас. Эта седоватая сухощавая дама мне понравилась: разговаривала как со взрослой, рассказывала про Ленинград, пригласила на концерт. Первый в моей жизни живой симфонический концерт оказался замечательным, прежде музыку я слышала только по радио.

То, что у Элины с Кириллом не сложилось, возможно, чистое недоразумение. Сестра поделилась подробностями не сразу, через какое-то время — видимо когда уже отболело. Лавров собирался на гастроли, она пришла на вокзал его провожать с букетом любимых ландышей. И вдруг видит: на перроне жених любезничает с какой-то девушкой и та дарит ему яркие цветы — маки или розы.

Элина развернулась и ушла. Нет чтобы разобраться, выяснить. Но сестра решила, что Кирилл ее обманывает, а ложь она не терпела ни в каком виде. Это касалось не только отношений с мужчинами. В нашей семье вранье считалось самым страшным грехом. Сестра всегда подчеркивала: «Слова «честь» и «достоинство» — что-то очень ощутимое для меня. Бесчестный поступок — удар, и сильный».

— Лавров не пытался ее вернуть?

— Применительно к моей сестре слово «вернуть» невозможно. Если решила — это окончательно и обжалованию не подлежит. Впрочем, не думаю, что имеет смысл раздувать сенсацию из их отношений. Это эпизод в ее жизни. И не самый яркий.

— Элина Авраамовна была ведь замужем за вильнюсским режиссером Андреем Поляковым. По крайней мере, знакомым она представляла его своим мужем.

— Сейчас это называют «гражданский брак» — официально они не расписывались. Поляков был главным режиссером Вильнюсского театра. В его «Тане» по пьесе Арбузова сестра дебютировала в главной роли. На премьеру собрался, кажется, весь город. Элина страшно нервничала, попросила меня и родителей, чтобы не приходили, — иначе будет волноваться еще больше. Мы пообещали, но тайком все же пошли. Когда спектакль закончился громом оваций, так же потихоньку улизнули.

Дома отец вручил дочери букет желтых хризантем: «Признаю, ты была права, а я нет». До этого успеха родители, и в первую очередь папа, категорически возражали, чтобы Элина стала артисткой, считали эту профессию неприличной для женщины.

Помню, много раньше в нежинском городском театре ставили украинскую классику — спектакль «Маруся Богуславка». Сестра, учившаяся на первом курсе пединститута, участвовала в художественной самодеятельности, и ее пригласили исполнить танец одалиски. Мы с мамой сидели в зале, и она была очень недовольна. Элина танцевала в шароварах и обнажающей живот кофточке. «Как можно на люди с голым пупом выходить?» — возмущалась мама. Но со временем родители свое мнение об актерской профессии изменили и гордились дочерью.

Я смотрела «Таню» раз двадцать пять наверное. Отношения с Поляковым у сестры, видимо, завязались на репетициях. Я его плохо помню, Андрей — тоже не та фигура в ее жизни, на которой стоит акцентировать внимание. Смугловатый, темноволосый, довольно высокий, множество родинок на лице. Оказался выпивающим, и Элина с ним рассталась. Они были вместе меньше двух лет.

Официальный брак у сестры единственный — с Николаем Кузьминским. Он был седоватым, высоким, улыбчивым, старше ее на тринадцать лет. Работал во Внешторге в Бюро переводов, знал, кажется, все европейские языки. Вот он был по-настоящему красивым мужчиной. Насколько помню, познакомили их общие друзья. Поженились быстро, жили хорошо. Николай радушно принимал и меня, и родителей — папа с мамой приезжали по возможности, а я довольно часто.

Однажды решил меня порадовать — вручил входной билет в Мавзолей Ленина. Точнее бумажку с печатью, позволявшую пройти без очереди. Очереди к гробу вождя революции в то время стояли километровые, причем в любое время года.

К удивлению родственника, я совершенно не горела желанием смотреть на мертвеца. Николай изумился, тем более что «пригласительный» добыл с огромным трудом. Я извинилась и сказала, что стараюсь обходить стороной кладбища и покойников, предпочитаю театр или музей. Он вовсе не был занудным партийным функционером, просто искренне хотел сделать мне приятное. Кто же знал, что встретит такую реакцию? Возвращаясь с работы, покупал разные вкусности к столу — пирожные, конфеты, пирожки... Пирожные, безусловно, нравились больше, чем «пригласительный» в Мавзолей.

С сестрой, когда вместе собирались — у нее или у меня, постоянно друг над другом подтрунивали. Вспоминая истории из детства, и смеялись, и плакали. Скажем, с двенадцати лет моей домашней обязанностью было натирать мастикой паркет. Мама, если замечала неначищенный пятачок, каждый раз требовала: «Перемой залысину — иначе муж лысым будет!» И под общий смех я надраивала плешь. Мы с сестрой вспоминали это и хохотали как раньше.

А то ни с того ни с сего всплывет история про кашу... Послевоенное время, папу перевели в Вильнюс, мама уехала с ним, а мы с сестрой — она уже училась в институте — остались в Нежине. Элина сварила нам обеим кашу в чугунке, оставила на плите и убежала на занятия. Я вернулась из школы и сама не заметила, как все съела, — чугунок-то маленький. Сестра, конечно, обиделась: «Мне тоже есть надо!» Каждый раз, вспоминая, она начинала плакать, обнимала меня и просила: «Прости за то, что попрекала. Подумаешь, какая-то каша».

Мне тоже было за что просить прощения. Однажды рассердилась на какую-то ерунду — и оборвала лепестки у розы, которую Элине преподнес мальчик. Ей было лет тринадцать, впервые в жизни кавалер подарил цветок, а я ее расстроила.

Несмотря на боевой характер, в быту она была человеком скромным и непритязательным. Поначалу сестра с Николаем жили в коммуналке в районе метро «Смоленская». Потом получили малюсенькую квартирку: на кухне вдвоем не развернуться. А Элина уже снялась в «Неоконченной повести», «Добровольцах», «Тихом Доне» — была знаменитостью.

Однажды к ней приехала брать интервью французская журналистка. Через некоторое время в зарубежном журнале вышла статья: советская актриса, одна из самых известных, живет в квартире, напоминающей дворницкую на окраине Марселя. Так и написала. Вскоре Элине дали квартирку побольше. Кстати, вспомнила забавный эпизод про «Добровольцев». Я смотрела фильм в кинотеатре и обратила внимание на седоватого мужчину с длинными вислыми усами. Мне, девчонке, он показался глубоким стариком. Усач то и дело шмыгал носом и тер кулаком глаза, горячо сопереживая происходящему на экране.

Помню, как в шестидесятые в числе других деятелей советского кино сестру пригласили за границу. Отдельная история — как мы ее собирали, чуть ли не всем Вильнюсом. В Доме моделей заказывали платье, подбирали к нему аксессуары. Все — в долг (потом его несколько месяцев выплачивали), нужной суммы не нашлось ни у родителей, ни у Элины. По возвращении сестра рассказывала много интересного. Например как вечером в гостиничном номере принялась, как всегда, в ванной стирать трусики. Так нас приучила мама: перед сном не поленись, сделай постирушку, чтобы утром надеть чистое.

За этим занятием постоялицу застала горничная. Замерла на несколько секунд и быстренько исчезла. Сестра испугалась, подумала: наверное, запрещено в номерах отелей стирать белье и горничная побежала ябедничать начальству. Сейчас наверняка попадет... Советская актриса ведь не знала, какие у них в Париже порядки. Тут возвращается горничная, но не с администратором, а с девочкой-подростком, вероятно дочкой. И говорит ей, показывая на Элину, — дословно сестра не поняла, но смысл уловила: «Вот посмотри, это знаменитая артистка и сама стирает белье — учись!»

— С мужем они, как вы говорите, «жили хорошо» — но расстались после почти тридцати лет брака.

— Николай прилетел в Вильнюс, хотел со мной поговорить. Выглядел потерянным, сообщил, что Элина собралась разводиться. Просил, чтобы убедила ее этого не делать. Но я-то знаю характер сестры, сразу сказала, что это бесполезно. Да и какое право я имела вмешиваться в отношения супругов?

Оказалось, до нее дошли слухи о мимолетных увлечениях мужа и Элина прямо спросила — правда это или нет. Сестре тогда было шестьдесят, Николаю семьдесят три. Он отпираться не стал. Твердил, что интрижка — дела минувших дней, лет пять назад случилась или больше, мол, что теперь об этом вспоминать? А она не простила. И после развода прекратила с Кузьминским всяческое общение. Через пять лет, когда его не стало, даже на похороны не поехала.

Впрочем, не помню, чтобы вообще к кому-либо ходила на кладбище. Это грустное место. Только вместе со мной навещала могилы родителей, прилетая в Вильнюс. Очень горевала, когда умер отец и следом мама. Говорила «Остальные ситуации переживаемы. Если с мужчиной не сложилось, значит, не тот мужчина, не ваш, — и добавляла: — Жаловаться — грех. Если задуматься, найдется о чем пожалеть, конечно. Только я не занимаюсь этим. Какой смысл? Это непродуктивно».

Вот она развелась с Николаем — и как отрезала. Но по мне, это честнее, чем оставаться вместе и до конца дней изводить и себя, и мужа скандалами и обидами. Ведь боль от осознания предательства не утихнет. Элина говорила: «Я умела держать себя в руках. Никто не должен видеть меня слабой, уверенность в себе — шажок к успеху».

В 1989-м моя семья переехала в Израиль. Сестру тоже звала — она отказывалась: «Мой дом здесь». Созванивались часто, и в трубке слышала родные интонации:

— Ну как там наш сын?

— В порядке, работает... А ты как?

— Не жалуюсь, — отвечала, стоило завести речь о ее самочувствии и настроении.

Не хотела обременять. И в интервью не раз говорила: «Стараюсь не надоедать никому, не вешаю на других свои проблемы...»

Правда, однажды страшно на меня разобиделась. Беседовали по телефону, и вдруг сестра говорит:

— Так по тебе соскучилась, приехала бы, посидели, я бы тебя по головке погладила.

Мне так больно стало — от того, что судьба разбросала по разным странам, что видимся не так часто, как раньше. Чтобы сестра не почувствовала внезапно нахлынувшей грусти, спряталась за шутку:

— Ну готовь утюжок, приеду — погладишь.

А она вдруг резко оборвала разговор. На связь вышла только через день или два, все еще сердитая: «Я говорю, что по тебе соскучилась, а ты про утюжок — что за ответ?» Потом, конечно, помирились.

— У нее было много друзей?

— Были те, кого считала друзьями, но когда слегла, все понемногу растворились. Эту правду хотите?

Я примчалась в Москву, узнав, что с сестрой стряслась беда. Обнаружила ее совсем больной. А она снова и снова повторяла: «Ни на что не жалуюсь». То ли меня пыталась успокоить, то ли саму себя уговаривала. Сказала «Может, уехала бы к вам — очень хочу быть с тобой, с сыном, внучками. Но видишь, слегла и уже ничего не вижу. Мне нужна моя кровать, моя подушка, моя кружка... — потом добавила: — И моя страна, никуда не поеду».

Даже в последние недели, уже не вставая с постели, сестра начинала утро с неизменного вопроса, от которого каждый раз сжималось сердце: «Сонь, как себя чувствуешь?» Я никогда не жила без сестры. Теперь придется учиться.

Беседовала Виктория Катаева