Получив в спектакле «Ленкома» главную роль, помчалась к мужу делиться радостью. И наткнулась на пьяный мрачный взгляд: «Ты что, с Марком Захаровым крутишь?!»

Мне было тринадцать, когда в дальнем углу комода нашла написанное рукой отца заявление, что он хочет удочерить ребенка своей жены. Там же лежали два свидетельства о рождении, в которых совпадали только имя и дата рождения — «Татьяна, девятое декабря тысяча девятьсот пятьдесят третьего года». То, что оба документа мои, поняла не сразу. Но память — одну за другой — принялась подсовывать картинки из прошлого. Вот соседка гладит меня по голове: «Сиротинушка... Разве ж отчим будет любить, как родной...» Воскресным утром младшая сестра залезает к родителям в кровать: начинается веселая возня, Ленка повизгивает от счастья, а меня, заглядывающую в приоткрытую дверь, никто не замечает...

Убирая после завтрака посуду, мама выговаривает отцу:

— Эдик, ты же обещал! Когда выправишь метрику?

Из прихожей слышится ворчливо-примирительное:

— Иду уже, иду...

Держала потрясшее меня открытие в тайне и каждый день находила новые доказательства того, что Эдуард Семенович Яковлев — не мой отец. Его раздражало во мне абсолютно все: плохо вымыла пол, не досуха вытерла посуду, опять ночью читала с фонариком под одеялом... Сам он меня не бил — накручивал маму, а уж та лупила от души.

Потом, во взрослой жизни, мне не раз приходилось наблюдать за семьями, где рос ребенок от предыдущего брака. И почти всегда женщины относились к нему суровее и жестче, чем к общим детям. Скорее всего, от неосознанного (а может, и осознанного) желания выслужиться перед мужем.

Училась я хорошо, но Эдуард Семенович и тут находил к чему придраться: тетрадь без обложки, дневник не заполнен. А в выпускном классе вдруг взялся проверять уроки, хотя, окончив семилетку и работая экскаваторщиком, ничегошеньки не понимал ни в тригонометрии, ни в астрономии, а чтение художественных книг считал баловством. Однако открывал мои тетради и долго, скривив брезгливую мину, в них смотрел, а затем на повышенных тонах принимался читать нравоучения.

Однажды я не выдержала и вырвала у него тетрадь с сочинением, которым очень гордилась: «Пошел вон, дурак!»

Когда мама вернулась с работы, Эдик лежал на тахте, отвернувшись к стене. В приоткрытую дверь видела, как она над ним кружит: «Что случилось? Ты заболел?» Через пару минут мать влетела ко мне и, кипя от ярости, набросилась с кулаками. На крики прибежала соседка и начала причитать: «Как только не стыдно?! Обозвать дураком человека, который тебя столько лет поит-кормит!» С того дня я перестала звать Эдуарда Семеновича папой. Поначалу обходилась без обращения, потом перешла на «Эдика».

О родном отце решилась заговорить с мамой, когда уже училась в Москве и приехала домой на каникулы. Из потайного кармашка потертой сумки, где хранились старые квитанции, мама достала маленькое фото.

Я увидела мужчину лет пятидесяти с крупными правильными чертами лица и умным проницательным взглядом больших темных глаз: «Вот твой настоящий отец. Василий Токарев. Начальник шахтостроительного управления Донецка. Большой человек. Василий умер, когда тебе было три месяца». Первый раз поговорили с мамой по душам. Слушая ее, думала: «Сколько же ей пришлось пережить...»

В 1937 году, когда маме было пять лет, а сестре Аде — шесть, их отца арестовали. В начале тридцатых во многих республиках и областях Союза: на Украине, в Казахстане, Поволжье — был страшный голод, и дедушка, работавший директором одной из донецких школ, организовал подсобное хозяйство, где дети выращивали свеклу, картошку, ухаживали за поросятами. Все это шло в школьную столовую, ни один из его учеников не умер от голода, но когда положение с продовольствием нормализовалось, на деда написали донос.

На этой фотографии мне (слева) тринадцать лет. С приятельницей и ее братом

За эксплуатацию детского труда суд приговорил Ивана Лазаревича Карлаша к двадцати пяти годам лишения свободы и отправил отбывать срок в Сибирь. Каким-то чудом жену «врага народа» оставили в школе, где она преподавала русский язык и литературу и вела драматический кружок, зарабатывая себе и дочкам на жизнь. Но арест мужа стал ударом, от которого моя бабушка так и не оправилась. Умерла в 1947 году, не дождавшись ни возвращения деда, ни даже весточки от него. Односельчане говорили: «Сгорела от тоски».

Мама с тетей Адой остались одни, да еще и без крыши над головой — «добрые» люди отняли у девчонок комнату в коммуналке. Некоторое время сестры мыкались по чужим углам, потом шестнадцатилетняя Адочка вышла замуж и уехала жить в деревню, а Лиля поступила в шахтостроительный техникум, где предоставляли общежитие.

И вскоре познакомилась с моим отцом. По ее словам, произошло это так: «Василий увидел меня, когда мы с девчонками залезали в грузовик, чтобы ехать на первомайскую демонстрацию. Остановил свой «бобик» и смотрел не отрываясь. Мне даже неловко стало. На демонстрации нашел в праздничной колонне, отвел в сторону и сказал, что я напомнила ему первую любовь, с которой он потерял связь после ареста в 1937 году.

Василий был старше почти на тридцать лет, к тому же — «самый главный начальник» во всем Донецке. Могла ли девчонка такому не уступить? Впрочем, по словам мамы, дело было не столько в возрасте и должности, сколько в заботе, которой Токарев ее окружил.

Сцена из студенческого спектакля в Школе-студии МХАТ. Я (в центре) со звездой курса Ириной Резниковой

После смерти матери никого не интересовало, как и на что она живет, а тут вдруг появился человек, который за нее переживал: возил продукты, одевал, обувал.

«Но больше всего меня поразила прямота, с какой он рассказал о своем лагерном сроке, — вспоминала мама. — То, что мой отец зэк, я не то чтобы скрывала (как скроешь, если в анкете записано), но очень этим клеймом тяготилась. А Василий своей судимости не стыдился, говорил: «Главное — даже в самых нечеловеческих условиях не потерять себя, не сломаться». Вот такая у него была позиция. И это, заметь, в самом начале пятидесятых, когда еще Сталин был жив и можно было серьезно поплатиться за любое неосторожное слово».

Мама знала, что у начальника шахтостроительного управления есть жена и две взрослые дочери. То, что семью никогда не оставит, Токарев дал понять в самом начале отношений. И вот весной пятьдесят третьего года мама узнает, что беременна. Рассказывает об этом Василию, просит помочь найти врача, который согласился бы сделать аборт. Токарев впервые повышает на нее голос: «С ума сошла! Запрещаю даже думать о том, чтобы избавиться от ребенка! Если попытаешься сделать втихаря и тебе вместе с доктором-абортмахером будет грозить срок, на помощь не рассчитывай!»

На момент разговора Токарев был смертельно болен и знал об этом. Но маме ничего не сказал. О том, что у отца ее будущего ребенка рак в последней стадии, Лилия узнала, когда до родов оставалось два месяца.

На последние свидания Василия приводила жена — без посторонней помощи он уже не мог передвигаться. Усаживала рядом с мамой на скамейку в беседке — и оставляла одних. Бродила неподалеку, чтобы прибежать, если мужу станет плохо. «Кому теперь я нужна с незаконнорожденным ребенком, на что буду его кормить?» — думала мама, глядя на Василия, высохшего, похожего на тень.

Пойти на похороны маме запретили: «Токарев был коммунистом, а внебрачный ребенок — это клеймо не только на него, но и на всю партию». Такое вот ханжество: все знали об их отношениях, об общем ребенке, но проститься не позволили...

Спустя две недели после похорон в комнатку, которую Токарев за несколько лет до того выхлопотал для мамы, пришла его жена. Положила на стол аккуратно перевязанную стопку писем:

— Это те, что вы писали Василию.

Он хранил их в ящике стола и часто перечитывал — особенно в последние дни. У меня к вам просьба, предложение — как хотите... Вы еще такая молодая — выйдете замуж, нарожаете детей. Отдайте Васину дочку мне. У нас большой дом, достаток — девочка ни в чем не будет нуждаться.

«Жена твоего отца была из польского княжеского рода, — в тоне, которым мама произносила эти слова, слышались и уважение, и ревность, и обида. — Только что ж она думала: если я не голубых кровей, то рада буду избавиться от ребенка? Глядя ей в глаза, спросила:

— А вы бы отдали?

Княгиня отвела взгляд, молча поднялась и вышла из комнаты. Больше я ее не видела».

Сейчас иногда думаю: как же эта женщина любила моего отца, если хотела удочерить ребенка, рожденного от него другой женщиной! Что касается мамы, то она, мне кажется, порой жалела, что не выполнила ее просьбу. Не раз потом слышала брошенное в сердцах: «Из-за тебя мне было очень тяжело устроить личную жизнь: кому нужна тетка с «хвостом», когда кругом молодых девчонок полно, а мужиков после войны — раз-два и обчелся?! Токарев тоже хорош — знал, что скоро умрет, а ребенка все равно заставил рожать!» Любила ли мама Эдуарда Яковлева или вышла замуж только потому, что позвал, не знаю. А он обожал ее всю жизнь.

Судя по единственной в нашем семейном архиве фотографии отца, я очень на него похожа.

Какие чувства эта схожесть вызывала в душе мамы, сказать трудно. Но в детстве и юности я часто слышала от нее: «Посмотри на сестру — красавица! А у тебя не лицо, а луна!» А уж когда пошли подростковые прыщи, наслушалась о своей внешности такого, что и вспоминать не хочется. Ради справедливости скажу, что именно мама избавила меня от жуткой красной сыпи, принося свежее, только что сваренное пиво. Узнав от кого-то о «лучшем средстве от прыщей», каждый день после работы, сделав крюк, она заходила на пивной заводик и тащила тяжелую банку домой. Пила я «лекарство» с большим удовольствием и по сей день предпочитаю хорошее пиво любым другим напиткам, в том числе и крепким.

Не могу не быть благодарной маме и за то, что тайком от Эдуарда Семеновича она отправила меня в Москву.

Когда я сказала, что хочу поступать в театральный, отчим поднял крик: «Все артистки — гулящие! Чтобы потом в глаза тобой тыкали: «Таньку в шлюхи отдал!»? Ни копейки от меня на Москву не получишь! Здесь поступай — в Донецке институтов полно!»

Мама слушала молча, а потом позвала меня на кухню: «Не расстраивайся — поедешь в свой театральный. У моей приятельницы брат в драматическом театре работает — попрошу, чтобы с тобой позанимался. Я ведь сама мечтала стать артисткой. Не получилось — может, у тебя получится».

Была ли у меня уверенность, что поступлю? Нет, конечно. С такими-то комплексами! Но к желанию стать актрисой прибавлялось еще одно — поскорее уехать из дома.

В Москву отправилась по купленной мамой профсоюзной путевке. Остановилась в гостинице «Турист» на ВДНХ, в номере с десятью кроватями, а утром следующего дня попросила дежурившего возле «отеля» таксиста отвезти меня в Школу-студию МХАТ. Ее окончили мои кумиры — Татьяна Доронина, Татьяна Лаврова, Алексей Баталов...

Москва меня впечатлила — размахом, многолюдностью, скоростями. Но самое большое потрясение испытала, увидев женщину с папиросой. Живя в Донецке, такого даже представить себе не могла.

В Школе-студии мне объявили, что курс уже набран:

— Где же вы, деточка, были? Сегодня восьмое июля, а у нас все экзамены и туры еще в июне прошли!

Я чуть не в слезы:

— В донецкой школе выпускные сдавала — раньше приехать никак не могла.

— Идите в Щепкинское — у них конкурс еще впереди. Может, и пропустят без предварительных туров.

И пропустили, и приняли. С первого раза. Но мечты стать студенткой Школы-студии МХАТ я не оставила — спустя год отправилась поступать туда на общих основаниях. На творческих турах меня заметила сама Алла Константиновна Тарасова, и, выдержав огромный конкурс, я стала первокурсницей ведущего театрального вуза страны.

На актерских факультетах так принято: из числа абитуриентов каждый педагог набирает труппу, с которой спустя четыре года поставит дипломный спектакль.

Он уже знает: какую пьесу возьмет, какие типажи ему нужны. Алла Константиновна умерла, когда мы учились на втором курсе. И я оказалась не у дел. Единственная из шести девчонок-однокурсниц. Сказать, что переживала, — ничего не сказать. Сил и энергии — через край, очень хочу играть, знаю как, а на роли, которые считаю своими, ставят других, мне же в учебных постановках достаются персонажи с одной-двумя репликами, а то и вовсе без них.

И вот четвертый курс. У нашей примадонны Иры Резниковой (зрители помнят ее по ролям любовниц в замечательных фильмах «Отпуск в сентябре» с Олегом Далем и «Влюблен по собственному желанию» с Олегом Янковским) — главные роли в трех дипломных спектаклях, у «звезды номер два» Гали Борисовой — в двух, а все, что нашлось для меня, — пара второстепенных персонажей.

Я перестала спать, на нервной почве с ног до головы покрылась коростой. Взглянув по утрам в зеркало, принималась рыдать...

Не потерять веру в себя помогли два человека — учившийся на постановочном факультете Володя Лавинский, сын знаменитого скульптора Никиты Лавинского, и мама ведущего программы «Модный приговор» Александра Васильева Татьяна Ильинична — она преподавала сценическую речь на одном из младших курсов. Володька жил в мастерской отца, где постоянно собирались компании. Во время одного из междусобойчиков с участием студентов-мхатовцев Лавинский-младший заявил: «Самая талантливая девка на актерском — Яковлева». Разве могла я такое не оценить?! Из благодарности, можно сказать, и влюбилась.

С Сашей Абдуловым мы не только играли на одной сцене и снимались вместе в кино, но и были соседями по общежитию «Ленкома»

Вскоре переехала в мастерскую, где сразу принялась создавать уют, стирала, гладила, накрывала на стол для позировавших Лавинскому-старшему знаменитых актеров, писателей. Одним из них был Фазиль Искандер, с которого Никита Антонович делал бронзовый бюст. Интереснейший человек, великолепный рассказчик. Сам Никита Антонович тоже был незаурядной личностью. Он удивительно походил на Владимира Маяковского. Многие были уверены: Лавинский — его сын. С мастером русского авангарда Антоном Лавинским и его женой художницей Елизаветой Лавинской знаменитого поэта связывали долгие дружеские отношения. Известно, что именно Антон Михайлович оформлял спектакль «Мистерия-буфф», который был поставлен по пьесе Маяковского в театре Мейерхольда. В прошлом году по телевидению показали документальный фильм, авторы которого нашли свидетельства, что отношения поэта с Елизаветой Лавинской дружбой не ограничивались.

Получается: мой Володя был внуком «певца революции»!

Рядом — мужчина, в которого страстно влюблена, общаюсь с интереснейшими людьми — казалось бы, живи и радуйся. А меня точили тяжкие мысли о пренебрежительном отношении преподавателей, о том, что никому из них не нужна и не интересна.

Однажды в коридоре меня остановила Татьяна Ильинична Васильева: «Таня, почему бы вам не показаться в «Ленкоме»? Захарову как раз нужна актриса вашей фактуры и темперамента».

И опять я готова была расплакаться от благодарности: одна из лучших педагогов увидела во мне способности и готова рекомендовать своему другу Захарову!

К тому времени «Ленком» уже выпустил легендарный спектакль «Тиль», на который рвалась вся Москва.

Худрук назначил дату просмотра, и я заметалась: что показывать? Предложила Галке Борисовой сыграть перед Марком Анатольевичем сцену из спектакля по пьесе Розова — она была у нас готова, а получив ее радостное согласие, бросилась учить отрывок из «Мадам Бовари» на языке оригинала. Преподаватель французского Галина Ивановна Трофименко уверяла, что у меня прекрасное произношение.

Сцена из спектакля впечатления на Захарова не произвела. По ее окончании, глядя на меня, Марк Анатольевич спросил: — А еще у вас что-нибудь есть?

— «Мадам Бовари» на французском.

— М-да-а, — протянул Захаров.

— Хотелось бы все-таки на русском.

Вернулись с Галкой в училище несолоно хлебавши. Но откуда-то взялась уверенность: не все потеряно, еще будет шанс.

Спустя несколько месяцев Марк Анатольевич пришел в Школу-студию МХАТ посмотреть дипломный спектакль «Дети солнца», где наш курс был занят почти целиком. У меня в постановке была всего одна выигрышная сцена. Понимала: если Захаров остановит действо до нее — пиши пропало. Подговорила однокурсника, который играл Протасова, перескочив сцену с Резниковой, сразу сыграть мою «козырную». Он согласился. До сих пор помню слова моей Мелании: «Милый!

Целовала я книжки... Взгляну в нее, а там такие слова, никто, кроме тебя, и понять их не может... И целую...»

Захаров посмотрел «козырную» сцену целиком, а следующую прервал в самом начале. И тут же ко мне подошел кто-то из его свиты: «Дайте, пожалуйста, телефон, по которому с вами можно связаться». Я продиктовала номер мастерской Володи. Слышавшая разговор Резникова, перехватив меня за кулисами, прошипела: «Что, довольна? Устроила себе бенефис!» Скажу честно, никаких угрызений совести я перед ней за тот трюк не испытываю. Ирина была очень сексапильной, прекрасно двигалась, пела, танцевала — одним словом, звезда. Но характер имела довольно сложный. Позже она вышла замуж за волейболиста и переехала жить в Финляндию.

Только добралась до Володиной мастерской — звонок из «Ленкома»: «Завтра вас ждет Марк Анатольевич».

С минуту Захаров смотрел на меня в задумчивости, а потом изрек:

— Ну, вы, конечно, не москвичка.

— А я живу с москвичом и собираюсь за него замуж.

— Это хорошо. Тогда сразу после ЗАГСа сюда — за заявкой для вашей комиссии по распределению.

Прежде, когда речь заходила о том, чтобы оформить отношения, Володя говорил: «Отправят тебя в какой-нибудь провинциальный театр — я за тобой из Москвы не поеду. А ты без работы не сможешь, чтобы только у плиты стоять да хозяйством заниматься. Ну и какая у нас получится семья?» Узнав, что меня берут в «Ленком», Лавинский обрадовался: «Я договорюсь в ректорате, чтобы бумагу для ЗАГСа выдали — распишут сразу, ждать три месяца не придется!»

Через пару недель сыграли свадьбу.

В роли тамады, сменяя друг друга, выступали Никита Антонович и Саша Кайдановский, который давно и близко дружил с отцом и сыном Лавинскими.

А еще через неделю наступил день моего триумфа. Стою перед комиссией по распределению, внутри все поет от торжества.

— Яковлева Татьяна Эдуардовна. На вас пришли заявки из Ростова и Тбилиси. Что выбираете?

— Выбираю «Ленком»! Вот заявка от Захарова.

На лицах мэтров — полная растерянность, а у меня в голове: «Что, получили? Не ценили меня, а я единственная из выпускников буду играть в «Ленкоме»!»

Сразу после зачисления в труппу Марк Анатольевич предложил подумать над творческим псевдонимом: «В московских театрах уже есть несколько актрис с фамилией Яковлева».

Вариантов было немало: могла стать Токаревой — по отцу, Карлаш — по репрессированному деду, Кравченко — по бабушке, маминой маме. Остановилась на последней. Карлаш — конечно, красивее, но двумя годами раньше мама, пытаясь разыскать в Сибири могилу своего отца, обнаружила, что он жив. Тогда же выяснилось, что в лагере Иван Лазаревич пробыл недолго — был отпущен на поселение. Работая продавцом в продуктовом ларьке, познакомился с шестнадцатилетней девушкой, тоже из поселенок, стал ее подкармливать, а та в благодарность, что спас от голодной смерти, стала с ним жить.

Потом они поженились, нарожали детей.

Я была в Донецке на каникулах, когда дед приехал из Сибири в гости. Помню мамины горькие слова: «Как ты мог? Мы же тебя любили! А ты даже не писал! Мама не выдержала разлуки, мы с Адой совсем девчонками остались без обоих родителей!» Дед молчал, а я смотрела на него и не могла разобраться, какие чувства испытываю. Жалость? Обиду за бабушку и маму с тетей Адой? Наверное все-таки первое, потому что те, кто знал деда до ареста, в один голос твердили: «Сломал человека лагерь. От прежнего Ивана Лазаревича Карлаша — красавца, умницы, весельчака — ничего не осталось. Мрачный, закрытый, во всем ищущий подвох и предательство старик».

Сразу после поступления в «Ленком» меня стали вводить в гремевшие на всю Москву спектакли: «Тиль», «Трубадур и его друзья», «В списках не значился».

Роли были небольшие, иногда я просто выходила в массовке, но все равно была счастлива. Даже несмотря на то, что семейная жизнь не складывалась. После свадьбы мы поселились в квартире Володиной мамы (Никита Антонович давно был женат на другой женщине) на «Водном стадионе», однако не прошло и месяца, как мой дорогой муж остался ночевать в мастерской. Потом еще раз и еще, а вскоре и вовсе вернулся на прежнее место жительства и к прежнему богемному образу жизни. Заглядывая после репетиции в мастерскую к Володе, я почти всегда находила там кого-то из студенток Щукинского училища.

Часто — неглиже. Догадывалась, конечно, что позированием дело не ограничивалось, но разборок не устраивала — понимала: свободного художника и любителя женщин Лавинского изменить невозможно. Любила ли я мужа по-настоящему? Наверное нет, иначе бы сходила с ума от ревности. Были страсть, сумасшедшее влечение, но не любовь.

Однажды, задержавшись после спектакля в театре, решила переночевать у Вовки в мастерской. Приехала, а он в постели с какой-то девицей. Увидев меня, улыбнулся:

— О, Танюха пришла! — и стал выпроваживать подружку: — Давай скоренько одевайся — и домой!

Я запротестовала: — Куда ты ее гонишь?

Темень на дворе.

Постелила «гостье» на диване в другой комнате, а сама легла под бок к мужу, на согретое местечко. И такая у нас случилась замечательная ночь...

Удивительно, но эта история не осталась во мне даже крошечным ощущением неловкости. Лавинский так беспечно жил, так легко относился к своим многочисленным увлечениям, что и у окружающих его богемные замашки не вызывали отторжения.

Позволяя себе многое, меня Володя страшно ревновал. Не столько к мужчинам: однокурсникам, коллегам по театру — сколько к той жизни, где он уже не был главным. На первом месте у меня теперь стояли репетиции, спектакли, а муж оказался отодвинутым на второй план. Лавинского, как большинство мужчин, это бесило.

В спектакле «Мои надежды» по пьесе Шатрова мне дали главную роль. С радостной новостью помчалась к мужу:

— Поздравь меня! Буду играть в новом спектакле...

Не договорила, наткнувшись на пьяный мрачный взгляд:

— Ты что, с Марком Захаровым крутишь?

— С ума сошел?! Или думаешь, я только через постель могу роль получить?

Обидевшись, хлопнула дверью и уехала на «Водный стадион», к свекрови. Та встретила неприветливо:

— Опять ты здесь, а Володька в мастерской? И это называется семья? Уж призналась бы честно, что из-за прописки за него вышла.

— Как вы можете такое говорить? Завтра же подам на развод, выпишусь и съеду с вашей квартиры!

Выпалила сгоряча, а потом сидела в комнате за закрытой дверью и думала: «Как же я буду без него? Не смогу ведь».

Окончательное решение о разводе приняла, когда Володька меня избил. Ни за что. Показалось, не тем тоном с ним разговариваю. Ударил кулаком в лицо, потекла кровь. Я бросилась в ванную умыться, муж — следом. От вида крови он просто озверел: «Что ты тут сцены устраиваешь?!» Удары посыпались один за другим, а я только закрывалась руками, стараясь уберечь лицо.

Забегая вперед, скажу: почти все мужчины, с которыми надолго связывала судьба, меня били. Пытаясь понять почему, пришла к выводу: от меня, битой-перебитой матерью в детстве, идет сигнал: «Можно.

Вперед!» Подруги недоумевали: «Почему сдачи не даешь? В тебе же самой силы столько: врежешь разок — мало не покажется!» Потому и сдерживалась, что знала, если дам волю гневу, могу убить. Рука у меня тяжелая, недаром, когда играла в волейбол, партнерши моих подач опасались.

Узнав, что подала на развод, Володька стал уговаривать забрать заявление. Но я была непреклонна: «Очередное твое рукоприкладство может закончиться тем, что я отвечу — схвачу скалку, молоток. А потом сяду в тюрьму».

На следующий день после оформления развода пошла в дирекцию театра просить место в общежитии. А получив его, тут же выписалась из квартиры свекрови.

Думаю, ей было стыдно за то, что подозревала меня в меркантильности.

Как ни странно, но с Володей мы сохранили дружеские отношения. Он приезжал в гости, когда я уже была замужем за Димой Гербачевским, растила дочку. Привозил какие-то гостинцы, подарки. После развода со мной Лавинский еще раз женился, но и там не сложилось. Умер он очень рано, в сорок шесть лет. В церкви обязательно ставлю свечку за помин и его души — несмотря ни на что, Володя был хорошим человеком и мне есть за что вспомнить его добром.

Спектакль «Мои надежды» хотя и продвигал социальную тему преемственности поколений, имел большой успех у зрителя. От Моссовета мне как исполнительнице главной роли выделили однокомнатную квартиру на «Войковской».

Но главное — с этой постановки началась наша дружба с Татьяной Ивановной Пельтцер. Мы пришли в «Ленком» почти одновременно: я из Школы-студии, она — после скандала с Плучеком из Театра сатиры.

На другой день после премьеры «Моих надежд» меня разыскал Шатров:

— Тебе надо поехать к Пельтцер.

— Да вы что! Это же... Пельтцер!!!

— Поезжай, говорю. Ей тоже пока одиноко в новом театре. Вы обязательно подружитесь.

На заднем сиденье шатровской «Волги» лежала коробка с тортом.

— Это чтоб ты не с пустыми руками, — объяснил Михаил Филиппович. — Татьяна «Вацлавский» любит.

Когда остановились возле дома Пельтцер, Шатров сунул мне в руку двухкопеечную монету, показал на телефонную будку: «Звони!»

и продиктовал номер.

Умирая от робости, проблеяла в трубку:

— Татьяна Ивановна, это Таня Кравченко. Можно к вам заглянуть на минуточку?

— Заходи конечно!

Минуточка растянулась на два дня, за которые Татьяна Ивановна рассказала мне всю свою жизнь и расспросила про мою. Пару раз я пробовала прощаться: вы, наверное, устали — мне пора уходить, но слышала: «Устану — разойдемся по комнатам, поспим, а потом опять чего-нибудь вкусненького поедим-выпьем и поговорим».

На третий день мы вместе поехали в театр — играть «Мои надежды».

С тех пор я стала частой гостьей в доме Татьяны Ивановны. Хозяйка кормила меня вкусными обедами, потом мы вместе смотрели какой-нибудь фильм, разговаривали, а вечером был сеанс преферанса, в котором принимали участие актрисы «Сатиры» Ольга Александровна Аросева и Валентина Георгиевна Токарская. Я ничего не понимала в игре, но с огромным удовольствием наблюдала, как дамы «расписывают пулечку». Они все делали с азартом и неиссякаемым интересом: играли на сцене и за ломберным столиком, веселились на театральных вечеринках, пили, закусывали. Не могу представить этих дам в числе ярых поборниц здорового образа жизни: подсчитывающими калории, отказывающими себе в удовольствии принять коньячку или настоянной на лимонных корках водочки, выкурить сигарету.

Они очень вкусно жили и дожили до преклонных лет: Татьяна Ивановна ушла в восемьдесят восемь, Ольга Александровна — в восемьдесят семь, Валентина Георгиевна — в девяносто. Дай Бог нам всем так.

Большая, в пятьдесят лет, разница в возрасте привносила в нашу дружбу некоторые нюансы: я Татьяну Ивановну боготворила и побаивалась, она меня опекала и воспитывала. Могла, например, потребовать отчета: «Ты почему вчера не пришла? Где была?» или запретить отправиться в какую-то компанию — «Нечего тебе там делать!»

В спектакле «Революционный этюд» по пьесе Шатрова я должна была играть молодую бюрократку Сапожникову — знаменитый драматург уверял, что написал эту роль для меня.

Поприсутствовав на пробной читке, Михаил Филиппович отбыл в Сочи, а на следующий день Марк Анатольевич без всяких объяснений заменил меня другой актрисой. Шатров возвращается с отдыха, видит этот «чейндж» и приходит в ужас. В его версии Сапожникова — верная партии и революции девчонка, которая просто запуталась и у которой есть шанс исправиться, Захаров же решил провести аналогию с настоящим временем — показать сорокалетнюю матерую бюрократку, одну из тех, кого можно было встретить в любом советском учреждении. Творческий спор происходил при всей труппе, и я, видя, что режиссер готов сдаться, возликовала в душе: «Сейчас мне вернут роль!» Ан нет. Видимо, в пику Шатрову: хочешь молодую — получай! — Марк Анатольевич назначил на роль Сапожниковой только что пришедшую из ГИТИСа Таню Догилеву.

Это стало настоящей трагедией: я жутко страдала, рыдала по ночам в подушку. Увидев мое близкое к отчаянию состояние, Татьяна Ивановна скомандовала:

— Нечего нюни разводить — сиди на репетициях!

— Не могу. Меня слезы душат.

— Сиди, говорю! В театре всякое бывает, а ты текст знаешь.

И я сидела. До тех пор, пока у Танюшки не случилось что-то со связками. Врачи сказали, потребуется время на восстановление, а возможности ждать нет — спектакль уже на выходе. Режиссеру ничего не оставалось, как вспомнить обо мне. Буквально вылетев на сцену, я выдала весь свой темперамент. Помню взгляд, которым Марк Захаров встретил меня, когда спускалась в зал, — потрясенный и настороженный:

— Таня, ты что-то приняла?

— Ничего я не принимала.

Рана у меня в душе кровит — разве непонятно?

На следующую репетицию Захаров собрал всю труппу: «Сидите и смотрите, как играет актриса, с которой не репетировали. Она играет ярче и точнее». Так благодаря Татьяне Ивановне я получила одну из самых памятных и любимых мною ленкомовских ролей. А вскоре Пельтцер преподала мне еще один урок.

Отправляясь играть спектакль, в котором я не принимала участия, или на преферанс к одной из постоянных партнерш (дамы принимали друг друга по очереди), Татьяна Ивановна, чтобы не возвращаться в пустую квартиру, просила меня не уезжать домой, а ночевать у нее.

В тот вечер она расписывала пулечку у Токарской, а я не отрываясь смотрела шедшую по телевизору премьеру фильма «Тот самый Мюнхгаузен». Новая картина Марка Анатольевича так растрогала, а игра коллег так потрясла и восхитила, что я решила выпить шампанского. Этого добра в доме было полным-полно: его дарили любимой актрисе поклонники, не ведая, что их кумир «шипучку» терпеть не может. Я же в ту пору, как и Таня Догилева, ставшая моей закадычной подружкой, употребляла только шампанское. В общем, те еще были аристократки.

Достала из загашника бутылку, откупорила и, мешая с растроганными слезами, выпила. Потом — вторую. Прежде чем лечь спать, решила замести следы.

Бутылки и одну пробку выбросила в мусоропровод, а вторую, как ни искала, не нашла. Проснулась от резкого толчка в бок. Открываю глаза: стоит Пельтцер и держит в руке пробку. Во взгляде — укор.

Начинаю оправдываться:

— Ой, Татьяна Ивановна, простите...

— Ты знаешь, мне не жалко шампанского, — обрывает она и после паузы, чеканя каждое слово: — Никогда одна не пей.

— Просто я «Мюнхгаузена» смотрела и...

— Я однажды в одиночестве так набралась, — не слушая меня, продолжает Пельтцер, — что и работу потеряла в Театре Моссовета, и любимый мужчина меня бросил. С тех пор ни разу даже полрюмки одна не выпила.

Да, а пробка, которую я обыскалась, спокойненько лежала в крошечном тамбуре между дверьми.

Открыв входную, Татьяна Ивановна сразу на нее наткнулась — и очень расстроилась. Было от чего: на ее глазах очень многие актеры, начав пить, простились не только с профессией, но и с жизнью.

А однажды старшая подруга меня заложила. Всей труппе, во главе с Марком Анатольевичем.

Драматурга Освальда Заградника я впервые увидела на премьере спектакля «Соло для часов с боем», который Анатолий Васильев и Олег Ефремов поставили с великими мхатовскими «стариками» Прудкиным, Яншиным, Грибовым, Андровской. Был такой аншлаг, что нам, студентам, пришлось довольствоваться стоячими местами на галерке.

Когда Освальд вышел вместе с режиссером и актерами на поклон, я, наведя на него бинокль, ахнула: «Такой молодой и так здорово написал о стариках! А какой красавец!»

Спустя несколько лет труппа «Ленкома» поехала со спектаклем «Мои надежды» в Братиславу. Мэрия города устроила в нашу честь шикарный прием, на котором, само собой, присутствовал и ведущий словацкий драматург Освальд Заградник. Часа через три Пельтцер засобиралась в гостиницу: «Устала немного — нужно отдохнуть». Я пошла проводить ее до машины. Откуда ни возьмись — Освальд:

— Татьяна Ивановна, вы уже уходите? — и, получив утвердительный ответ, обратился ко мне: — А вы?

— А я не ухожу!

Остаток вечера мы провели, мило беседуя на разные темы. Голубоглазый веселый брюнет нравился мне все больше. Освальд, в свою очередь, тоже не скрывал растущей симпатии. Разница в возрасте в двадцать лет ни его, ни меня не смущала. Прощаясь, Заградник сказал:

— Завтра в вашей культурной программе — спектакль «Живой труп» в нашем театре. Когда он закончится, я покатаю тебя по Братиславе.

— Хорошо.

И вот мы катим по вечерним улицам: Освальд что-то рассказывает, а я молчу. Зажалась как не знаю кто.

— Что с тобой? — наконец спрашивает кавалер. — Вчера ты была совсем другой.

— Так вчера я вина выпила.

— Дело поправимое! — рассмеялся Освальд и через пару минут припарковался возле симпатичного ресторанчика. После двух бокалов «жидкой храбрости» напряжение спало, стало легко и весело. Потом мы снова катались по Братиславе, останавливаясь в укромных неосвещенных местах и целуясь до умопомрачения. При расставании возле гостиницы Освальд подарил мне колготки — царский по тем временам презент! — и записал мой московский телефон: «Скоро я должен приехать — сразу тебе позвоню!»

Только сели в автобус, который должен был доставить труппу в Брно, тут же рассказала о свидании с Заградником Татьяне Ивановне. Похвасталась как близкой подружке. А Пельтцер на первой же стоянке подходит к Захарову и громко объявляет:

— Танька-то моя всю ночь с Освальдом Заградником провела!

Марк Анатольевич вскидывает брови: «Да?!», коллеги на меня таращатся, а я стою как идиотка и слова сказать не могу.

Выдавив наконец:

— Татьяна Ивановна, зачем вы так? Кто вас просил? — разворачиваюсь и иду в автобус.

Пельтцер, усаживаясь рядом, спрашивает:

— Обиделась, что ли?

— Конечно. Это была наша девичья тайна, а вы ее всем...

— Ну, прости. Как-то не подумала.

Разумеется, я ее простила. А с Заградником у нас случился роман, который длился пять лет. Приезжая в Москву, Освальд первым делом набирал мой номер: «Я в гостинице. Вымыл руки — и звоню тебе». Как же я была в него влюблена! Позови Освальд замуж, не раздумывая вышла бы. Но он не позвал. Хотела родить ребенка — для себя, без всяких обязательств с его стороны — не позволил.

Надежд на то, что у нас с Освальдом может быть общее будущее, уже не оставалось, когда на съемках фильма «Грибной дождь» я встретила Диму Гербачевского. Он был администратором картины — как и пять лет назад, когда мы познакомились. Вот только ту первую нашу встречу Дима, в отличие от меня, не запомнил...

Сниматься в ленте Семена Арановича «Летняя поездка к морю» в семьдесят седьмом году я отправилась почти свободной женщиной — заявление о разводе с Володей Лавинским уже лежало в ЗАГСе.

Я, Дима и маленькая Анюта

Первым, кого увидела на вокзале в Архангельске, был красавец-мужчина в ослепительно белом костюме. Оказалось, администратор нашей картины. Мы сразу подружились. А через неделю после знакомства Дима меня поцеловал. Предполагалось, что следующий вечер проведем наедине, но я решила не торопить события. Заглянула к Гербачевскому только наутро, за пару часов до отлета самолета, который должен был доставить меня в Москву — играть спектакли в «Ленкоме».

Дима выглядел расстроенным:

— Что же вы вчера не пришли? Я ждал.

— Но мы же не навсегда расстаемся. Через три дня я вернусь.

— Давайте на всякий случай я оставлю вам свой питерский телефон и адрес.

Вынула из сумочки маленькую записную книжку:

— Оставьте.

Улетала в Москву с ощущением начала большого красивого романа, а вернувшись, услышала: «Гербачевский привез невесту из Болгарии». Это был удар под дых. Я пустилась в такой загул, что вспоминать неловко.

За пять лет, что мы не виделись, Дмитрий мало изменился. Во всяком случае, я сразу его узнала. Хотела, улыбнувшись, поздороваться и вдруг услышала, как он спрашивает у Владимира Гостюхина: — Кто это?

— Таня Кравченко.

Главную женскую роль в картине играет.

— А-а-а, — неопределенно протянул Гербачевский и отвернулся. Я почувствовала себя оскорбленной, но узнав, что мама Димы тяжело больна и счет идет на дни, сразу его простила.

Осенью 1985 года «Ленком» приехал в Питер на гастроли, и я решила заглянуть на «Ленфильм» к друзьям. В коридоре столкнулась с Гербачевским, который обрадовался мне как родной:

— Таня, здравствуй! Надолго к нам?

— До конца недели.

— Если завтра свободна, давай съездим в Пушкин.

— Давай.

— Диктуй телефон в гостиничном номере.

Продиктовала, нарочно изменив одну цифру. Мне шел тридцать второй год, давно хотелось семьи, детей, а тут — очередной роман без обязательств. К чему, зачем?

Проходит довольно длительное время, и в моей московской квартире раздается звонок. В трубке голос жены Приемыхова Оли Машной, с которой мы подружились на съемках «Вассы» Панфилова:

— К нам с Валерой Дима Гербачевский из Питера приехал. Хочет у тебя прощения попросить.

— Скажи, что я его прощаю.

— Нет, он лично хочет. Мы сейчас к тебе приедем.

— Нет уж, лучше я к вам.

На пороге меня встречает Дима с огромным букетом хризантем:

— Прости, что не позвонил в Питере, когда собирались в Пушкин съездить. Закрутился.

— Мог бы в грехе не признаваться — я тебе неправильный телефон дала.

— Зачем?

— Ты женат, а я с несвободными мужчинами романов не завожу.

— Между прочим, я давно в разводе.

В тот вечер мы замечательно посидели-поговорили: Ольга, Валера Приемыхов, Дима и я.

А на следующий день встретились уже вдвоем: долго гуляли по московским улицам, сидели в кафе. Я показала записную книжку, где много лет назад Гербачевский оставил свой телефон и адрес. Он вспомнил, при каких обстоятельствах это произошло. Или сделал вид, что вспомнил. Третий вечер закончился в моей квартире...

Утром Дима набрал номер Кайдановского. Они подружились на съемках картины «Простая смерть...» по мотивам повести Толстого «Смерть Ивана Ильича», где один был режиссером, а другой — директором. Саша спросил Диму:

— Ты где сейчас?

— У Тани Кравченко.

— А что ты там делаешь?

Сцена из спектакля «Шут Балакирев». С Олегом Янковским, Сергеем Фроловым и Александрой Захаровой

— Да вот, жениться на ней собираюсь.

Положив трубку, Гербачевский обернулся ко мне, совершенно ошалевшей от столь стремительного развития событий:

— Насчет «жениться» — я совершенно серьезно. Предлагаю тебе руку и сердце.

Получив согласие и дав наказ подумать над фасоном свадебного платья, жених отбыл в Питер, где ждали неотложные дела. Не успел его «жигуленок» скрыться за поворотом, зазвонил телефон. В трубке — голос Заградника:

— Я в гостинице. Вымыл руки — и звоню тебе.

— Освальд, я замуж выхожу...

Короткое замешательство, пауза, после которой слышу нарочито задорное:

— Я так рад за тебя!

Уверен, что ты выбрала достойного человека и будешь счастлива. Желаю этого от всей души!

Не выдержав, расплакалась:

— Но ты навсегда останешься в моем сердце...

Ночь провела без сна, в голове — одна мысль: «Я больше никогда его не увижу!» Слава богу, следующий день был заполнен работой: с утра — съемки, вечером — спектакль. И вот меня везут с «Мосфильма» в «Ленком»: рафик киностудии останавливается на светофоре, готовясь повернуть направо, к театру, а слева, равняясь с нами, подкатывает автобус. Бросаю в окно взгляд — и вижу Освальда! Он, будто почувствовав что-то, поднимает голову — мы встречаемся глазами. В это мгновение загорается зеленый — рафик едет направо, а автобус дальше — по Садовому кольцу.

Судьба устроила нам последнее свидание.

Давние приятельницы, осведомленные о подробностях моей личной жизни, случается, спрашивают:

— Не жалеешь, что порвала с Заградником? Кажется, он был единственным из твоих мужчин, кто от начала до конца вел себя достойно.

Обычно отвечаю:

— Нет, не жалею. Случись иначе, у меня не было бы дочери. Да и не мое это решение, а Анино — ей пора было появиться на свет и она выбрала себе родителей.

Мы поженились четвертого июня 1986 года. В числе гостей были Оля Машная, Валера Приемыхов, Саша Кайдановский, который появился в ЗАГСе со словами: «Угадайте, кого я сейчас встретил?

Володьку Лавинского! Спрашивает меня:

— Куда это ты с цветами?

— На свадьбу твоей бывшей жены, — отвечаю.

Видно, участь моя такая, Татьяна Эдуардовна, — на всех твоих свадьбах гулять!»

Веселье длилось три дня, а когда мы наконец остались с Димкой в квартире одни, я — в первую же ночь! — забеременела. То, что произошло зачатие, поняла сразу. У меня уже было такое с другими мужчинами — внутри будто включался какой-то механизм и начинался обратный отсчет. Услышав поутру: — Дим, я, кажется, залетела, — муж рассмеялся:

— Да ладно тебе!

Как можно быть в таком уверенной?!

Что-то подобное мне говорили и те, прежние кавалеры, от детей которых избавлялась. Да, я большая грешница, которой придется отвечать перед Богом за многочисленные аборты...

В конце августа Гербачевский встречает меня после гастролей на вокзале и первое, что слышит: «Мне очень плохо — поехали в больницу».

В «Склифе» молоденький доктор говорит: «Ничего страшного. Причина вашего недомогания — беременность».

Выхожу от врача к мужу, который ждет в приемном покое: — Дима, я беременна!

— Поздравляю!

А от кого?

За такую его шуточку могла и обидеться, но внутри все пело от счастья.

В театре играла до шести месяцев, а когда ушла в декрет, Дима уговорил перебраться в Питер. Так что Аню из роддома я привезла в ту самую квартиру, адрес которой ее отец оставил в моей записной книжке почти десять лет назад. Вот уж точно — от судьбы не уйдешь.

Первые два года семейной жизни вспоминаются ощущением абсолютного счастья: рядом — любимый муж, дочка растет здоровой, веселой, смышленой, есть работа в кино и театре. В 1988 году Захаров берет к постановке пьесу Островского «На всякого мудреца довольно простоты», где мне достается главная роль.

Сплю в поездах, курсирующих между Москвой и Питером, но это совсем не тяготит: репетирую с огромным удовольствием, Захаров хвалит. Димка, правда, иногда брюзжит: «Хватит уже мотаться туда-сюда, переходи в Малый драматический, к Додину. Давай я с ним поговорю?» Только разве могла я изменить «Ленкому»?! Да и Питер с его серой промозглостью — совсем не мой город.

А Дима категорически не хотел перебираться в Москву. К тому времени он уже был с «Наутилусом Помпилиусом», восхищался их творчеством, боготворил Бутусова и Умецкого. Помню, как впервые услышала от мужа о группе, которая в скором времени стала легендарной. Гербачевский переступил порог квартиры, сияя как начищенный самовар.

Я поинтересовалась:

— Дима, что случилось? Ты влюбился?

— Да, влюбился! Сегодня на «Ленфильме» записывались молодые ребята из Свердловска — какие у них песни! А какие голоса! И сами — такие умницы, такие красавцы!

Вскоре Гербачевский перетащил «Наутилус» в Питер и, уволившись с «Ленфильма», стал их директором.

Мне кажется, на решение мужа уйти из кино в значительной степени повлияли боль и чувство вины, которые жили в его сердце со дня трагической гибели Динары Асановой. Гербачевский был директором на ее картине «Милый, дорогой, любимый, единственный», и они вместе начали работать над фильмом «Незнакомка» — последней, незаконченной лентой Асановой.

Весна в 1985 году была ранней, и к апрелю в Мурманске, где проходили съемки, снег почти растаял. А в кадре нужны были сугробы.

«В тот день я поехал за искусственным снегом, — рассказывал Дима, — а когда вернулся, она уже не дышала. Это я виноват. Был бы рядом, мог бы спасти Динару — ей стало плохо, сердце остановилось...»

Я понимала Димину боль, потому что сама чувствовала себя виноватой перед Татьяной Ивановной Пельтцер. Потеря памяти у нее прогрессировала с каждым днем, а я не могла выкроить время даже на короткий визит. С Ленинградского вокзала мчалась в театр, из театра — на поезд, чтобы успеть к дочке, пока Дима не ушел на работу. Однажды мне позвонила Аня, служившая у Пельтцер домработницей с незапамятных времен: — Таня, что делать?

Она меня гонит, кричит: «Пошла вон, воровка!»

— Но ты же понимаешь, что это болезнь. Нашло очередное затмение — она тебя не узнает, принимает за чужого человека. Потерпи, дождись, когда рассудок прояснится.

Через пару недель — новый звонок:

— Сейчас открыла дверь, а она с топором стоит! Я боюсь здесь оставаться!

— Вызови «скорую», пусть дадут успокоительное. Когда уснет, спрячь все опасное: топор, молоток, ножи. Запрись изнутри в своей комнате и ложись спать. Увидишь, утром все будет по-другому. Ты только не бросай ее, Аня!

— Думаешь, мне Татьяну Ивановну не жалко?

На съемках «Сватов» с Федором Добронравовым

Столько лет мы с ней вместе. Но я не знаю, насколько моего терпения хватит.

Приезжаю через несколько дней в Москву и узнаю: домработница от Пельтцер все-таки ушла. Выяснили у нотариуса, как можно оформить на Анну квартиру Татьяны Ивановны, и стали искать ее всем театром, чтобы уговорить вернуться. Поиски затянулись, потому что вся полученная от соседей информация сводилась к следующему: «Уехала куда-то в Подмосковье, к каким-то родственникам».

Некоторое время за Татьяной Ивановной ухаживали наш гример Клавочка Строкова и ее сестра, но и их Пельтцер выгнала. А оставшись одна, чуть не устроила пожар. Забыла выключить газ под кастрюлей, легла спать. Соседи проснулись от запаха дыма, вызвали пожарных, а те — «скорую».

Бригада медиков отвезла Татьяну Ивановну в Боткинскую больницу, но там ее долго держать не стали — перевели в «Ганнушкина».

Страшнее наших психиатрических больниц на свете мало чего найдется. Навестив Пельтцер, я как будто в аду побывала. Лязг решеток, крики, хохот, плач, звериные завывания, резкий запах мочи и прокисшей капусты.

Она меня не узнала. Смотрела с подозрением, на вопросы отвечала односложно, и только когда я стала прощаться, показав глазами на соседок по палате, пожаловалась: «Меня здесь бьют». Я бросилась к медсестрам:

— Девочки, Татьяна Ивановна жалуется, что ее обижают другие пациентки.

— Еще вопрос, кто кого обижает, — грустно усмехнулась одна из медсестер. — Татьяна Ивановна сама на всех с кулаками бросается — чуть что не по ней... Постоянно разнимаем. Вы не переживайте: изувечить друг друга здесь никто больным не позволит. К Татьяне Ивановне у персонала — особое отношение, мы же все на ее фильмах и спектаклях выросли. Каждый день кто-то из врачей, медсестер, нянечек вкусненькое из дома приносит. Чаще всего — куриные котлетки, к которым она неравнодушна.

— Но если честно, — вступила в разговор другая медсестра, — народной артистке, легенде кино и театра здесь не место. Может, руководство «Ленкома» походатайствует о переводе ее в Центр психического здоровья на Каширском шоссе? Там совершенно другая обстановка — почти как в санатории.

Приехав в театр, все рассказала коллегам. Тут же было составлено письмо в Минздрав. Правда, подпись Захарова под ним пришлось подделать — худрука в это время не было в Москве.

Буквально через несколько дней Татьяну Ивановну перевели в ЦПЗ, поместили в отдельную палату. Хорошие условия, индивидуальное лечение пошли на пользу. Когда мы наконец нашли Аню и привезли ее к Пельтцер, Татьяна Ивановна бросилась к домработнице с объятиями: «Анечка, как я соскучилась! Где ты так долго пропадала?»

Спустя какое-то время Аня забрала Пельтцер из больницы, и Татьяна Ивановна еще несколько раз появилась на сцене «Ленкома» в спектакле «Поминальная молитва». Немногочисленные реплики ее героини подавал в зал Саша Абдулов — сама Пельтцер уже была не в состоянии запомнить даже пары фраз.

И все равно зрители встречали и провожали ее шквалом аплодисментов.

Я была на последнем спектакле с ее участием. Смотрела на сцену и не могла поверить, что еще совсем недавно, каких-то пять-шесть лет назад, Пельтцер произносила сложнейшие монологи в спектакле по пьесе Петрушевской «Три девушки в голубом». Вспоминала, как помогала подруге учить текст этой роли — им была целиком заполнена толстая тетрадь. Татьяна Ивановна повторяла, а я следила по строчкам. Отыграв несколько сезонов, однажды она забыла текст и после затянувшейся паузы, громко выругавшись по матушке, велела дать занавес. Больше в «Девушках» Пельтцер на сцену не выходила.

Кадр из сериала: мы с Федей и наши маленькие партнеры Аня Полищук и Костя Чернокрылюк

Периоды прояснения рассудка становились все короче, и Татьяна Ивановна все больше времени проводила в ЦПЗ. Когда мне удавалось ее навестить и визит совпадал с ремиссией болезни, слышала: «Попроси Аню, чтобы забрала меня отсюда. Хочу умереть в собственной кровати». С такой же просьбой Пельтцер обращалась и к Ольге Александровне Аросевой, постоянно навещавшей подругу. Ничьей вины в том, что Татьяна Ивановна скончалась на больничной койке, вроде бы нет, но у меня при мысли о ее невыполненной воле до сих пор сжимается сердце...

Рассказывая о Татьяне Ивановне, я пропустила важный факт из моей жизни, а именно — окончательный переезд из Питера в Москву. Конечно, это должно было когда-нибудь случиться, но Дима ускорил процесс возвращения...

Гербачевский никогда не был трезвенником, а после того как стал директором «Наутилуса», чуть ли не каждый вечер начал являться домой в подпитии, а то и пьяным. Я увещевала:

— Дима, остановись! Ты не можешь пить с ребятами наравне: они — артисты, им многое позволено, а ты за порядок в коллективе отвечаешь. Проколешься с гастролями или билетами на самолет — выгонят взашей!

В ответ слышала бурчание:

— Все под контролем.

Как-то уехала в Москву играть спектакль, оставив трехлетнюю Анюту под присмотром папы. Возвращаюсь, а Дима лыка не вяжет. Побежала в комнату — дочки нет. Перепугалась до смерти: «Где Анюта?!! Куда ты ее дел?!»

Оказалось, дочку забрала моя подруга Ирочка Степанова — питерская актриса, тоже выпускница Школы-студии МХАТ. Услышав в трубке пьяный голос Гербачевского и узнав, что я в Москве, она тут же приехала и увезла Анечку к себе.

Больше дочку я с отцом не оставляла и вскоре решила вернуться в Москву. Это не было окончанием нашей семейной жизни — просто я убедила Диму, что так лучше: в Москве приглядывать за Аней мне будет помогать мама, переехавшая в столицу вместе с Эдиком. Да и какой смысл нам оставаться в Питере, если он со своей рок-группой постоянно на гастролях?

Не прошло и полугода после нашего с Анютой переезда, как Димку из «Наутилуса» «попросили» после того, как во время гастролей по Америке он, очевидно перебрав, потерял свой паспорт.

Из-за этого на паспортном контроле у всей группы возникли проблемы. Пришлось Гербачевскому вернуться на «Ленфильм». Картин там запускалось достаточно, но никто не хотел брать его на работу. Дмитрий переживал — и все чаще прикладывался к бутылке. А я еще пыталась найти ему оправдание: «С такими способностями — и оказаться за бортом!», жалела, уговаривала остановиться. Держалась за остатки своих чувств к мужу до тех пор, пока не узнала про его роман с ленфильмовской гримершей. Помня, с какой легкостью относилась к любовным приключениям Володи Лавинского, была поражена своей реакцией на измену Димы — тем, что чувствую себя оскорбленной, униженной. Гербачевский, когда завела разговор о пассии, все отрицал: «Не слушай никого! Мне нужны только ты и Анюта». Сделала вид, что поверила.

В тот день я вернулась со съемок из Одессы. Дима был по делам в Москве и жил в моей квартире. По дороге с вокзала забрала от мамы Анюту, вымыла полы, приготовила ужин. Гербачевский пришел с другом Володей и был уже изрядно навеселе. Накрыла мужчинам на кухне стол и ушла в комнату укладывать дочку. Прочла ей одну книжку, другую — смотрю: спит моя красавица. Только задремала сама, как на голову обрушился страшный удар. Потом еще. Скатилась с кровати и скорей на кухню — подальше от спящей дочки. Гербачевский за мной — со звериным оскалом, налитыми кровью глазами. Спасибо гостю — скрутил хозяина, утихомирил. Стала пытать этого Володю, что произошло, с чего Дмитрий вдруг взбесился? Тот пожал плечами: «Не знаю. Сидели, выпивали, потом он вдруг подхватился — и в комнату. Я сам ошалел, когда увидел, что он тебя бьет».

Наутро с трудом поднялась с кровати: стены, пол, потолок ходили ходуном. Пришлось ехать в больницу. Старенький врач, узнав причину моего ужасного самочувствия, покачал головой: «Милая моя, от такого мужа надо бежать без оглядки. Вчера он тебе вестибулярный аппарат свернул, а завтра — шею. Убьет, а наутро даже не вспомнит».

Доктор оказался прав: проспавшись, Гербачевский о вчерашнем происшествии ничего не помнил. Пришлось привлечь в свидетели Володю. «М-да-а, — почесав затылок, протянул Дмитрий и тут же сменил виноватую улыбку на игривую: — Знаешь, как в деревнях говорят? «Бьет — значит любит». Выходит, я очень сильно тебя люблю».

И все же последней каплей в чаше моего терпения стало очередное Димино вранье.

С дочкой Аней

Он сказал, что приехал из Питера всего на несколько часов и только затем, чтобы увидеть меня и дочку. А я потом узнала, что в Москве муж пробыл неделю и гостил в столице не один, а с той самой гримершей. И так мне стало гадко, так противно, что на следующий же день написала заявление о разводе.

Гербачевский пытался протестовать, просил судью дать время на примирение, но для меня все было уже решено. Окончательно и бесповоротно.

Середина девяностых — времена, которые большинство из нас вспоминают с содроганием. Пустые полки в магазинах, безработица, задержка зарплат на полгода и больше. В «Ленкоме» последней беды, благодаря дружбе Олега Ивановича Янковского с меценатом Михаилом Куснировичем, не было. Нам исправно платили по двести долларов в месяц — по тем временам неплохие деньги.

Кроме того, Захаров добился, чтобы его коллективу выделяли продуктовые пайки. Актеры других театров, где не платили зарплату, шли торговать на рынок, в магазины — грузчиками, в рестораны — посудомойками. Вроде бы опять мне повезло: не пришлось бросать профессию, чтобы прокормить дочку и маму (отчим умер вскоре после переезда в столицу). Вот только в профессии я несколько лет пребывала почти номинально: кино в стране не снималось, а новых ролей в театре мне не давали. Главных персонажей во всех спектаклях играли примы — Инна Чурикова и Александра Захарова.

Каюсь, бывали моменты, когда жалела, что пошла в актрисы. Думала про себя: «Нужно было идти в медицинский — сейчас не мучилась бы своей невостребованностью, а приносила пользу людям!» Про эти размышления вспомнила совсем недавно, когда снимали последний сезон сериала «Сваты».

Мой партнер Федя Добронравов часто жаловался: «Тань, если бы ты знала, как я устал от своего Ивана Будько! Я ж разноплановый актер — могу играть и драму, и трагедию. И новая комедийная роль в «Сатире» для меня наверняка бы нашлась, если бы не был так занят».

Но однажды Добронравов приехал на площадку сериала «Сваты», светясь от счастья: «Нет, Танюх, неплохим мы все-таки делом занимаемся! Представляешь, сын моих знакомых, у которого лейкемия, взял с собой в израильскую клинику диски с записью наших «Сватов». Так тамошние доктора обалдели: как только мальчишка посмотрит несколько серий — у него показатели крови улучшаются!»

Для меня работа в «Сватах» — подарок судьбы.

Кому-то это признание покажется странным: актриса, которая снималась у Гайдая, Балаяна, Суриковой, считает удачей участие в ситкоме. А мне очень симпатична моя Валентина Будько, и я счастлива, что ее любят зрители.

В связи с трагическими событиями на Украине, где снимался сериал, седьмого сезона «Сватов», скорее всего, не будет. Когда вижу по телевизору, что творится в родном Донецке, душат слезы. Но оставим эту тему — она для меня слишком болезненна.

В «Ленкоме» я сегодня почти не играю. Занята всего в двух спектаклях: «Женитьба» и «Шут Балакирев». Зато у меня много ролей в антрепризе — в хороших спектаклях, поставленных по качественной драматургии, с замечательными партнерами. Мы ездим на гастроли по городам России, и везде публика принимает наши спектакли на ура.

Залы переполнены.

В моем доме давно нет мужских вещей. Романы, которые случились после развода с Гербачевским, были несерьезными и скоротечными. Наверное, я и сама виновата в том, что долгой и счастливой жизни в браке у меня не получилось. Боюсь ли одинокой старости? Нет, не боюсь. Слава богу, жива-здорова моя мама. Конечно, и сейчас у нас не все бывает гладко, но она мне — мать, я ей — дочь, и этого не отменить. У меня есть доченька и ее друзья, есть любимая работа и благодарные зрители. Аня сейчас пробует себя в графическом дизайне, и по-моему, у нее прекрасно получается. В ответ на мои восхищенные отзывы она смеется: «Мне есть в кого быть талантливой!» Очень хочу, чтобы Аня была счастлива — и в профессии, и в личной жизни.

И чтобы подарила мне парочку замечательных внуков. К роли бабушки я давно уже готова.