Андрей Черкасов не резчик по дереву, но скульптор-миниатюрист. Обратите внимание на цельность творчества художника: единая тема, единый авторский МИР.

Эта коллекция уникальна. Даже похожего ничего не существует – во всяком случае, нам (да и самому Андрею Черкасову) не известны художники, работающие в подобном жанре. Многочисленные фарфоровые жители фарфорового города Энска не похожи один на другого: у каждого свое лицо, свой характер. «Совсем другой город» обычно интересуется историей Москвы, но на этот раз экскурсия у нас по фарфоровым улицам. Мы встретились с Андреем Черкасовым, на экскурсии чтобы узнать историю его Энска…

— Андрей, сколько у вас в коллекции фигурок?

— Вместе с жителями и всякой мелочью, наверное, больше тысячи предметов – трудно уже сосчитать точно. Это то, что у меня. А теперь еще в музее в Плесе есть коллекция – они у меня недавно купили большой набор домов и жителей и как раз сейчас делают для них витрину.

— Смотришь на ваших «жителей» и узнаешь кого-то из знакомых…Кажется, вот сейчас выйдешь на улицу – и вашего персонажа обязательно встретишь.

— Есть распространенные типы лиц. Не то чтобы обязательно такого человека встретишь, как только выйдешь на улицу. Но 5-6 раз в жизни наверняка увидишь. И когда удается попасть в такой тип – это хорошо.

— Разнообразие ваших образов удивительное. У каждого персонажа свой характер, свое настроение. Но при этом, если приглядеться, формы фигурок повторяются.

— Форм жителей несколько десятков. Условно говоря: старушка, дедушка, хлопец, девица, кроха, священник, баба… Но это не значит, что в росписи они не поменяются на что-то другое. Вот, например, форма «старушка». Я этих сгорбленных старушек самых разных видов штук сто, наверное, понаделал. Но эту же форму я использовал, допустим, для мотоциклиста. Впереди нарисовал руль, на спине – рюкзак.

Или вот еще форма «священник». Однажды я нарисовал на ней ментора, который порет ученика розгой по заднице.

В другой раз барышню в зимней шубке (на том месте, где у священника борода, у нее — воротник). И еще – проводницу в метро. Простые, нейтральные формы, в которых нет ничего характерного в лепке, предоставляют бесконечные возможности и могут быть трактованы как угодно. Одна плохо — когда ставишь их вместе, не хватает пластического разнообразия.

Штук сто можно поставить обычных, но к ним нужен хотя бы один маргинальный персонажик, пластически заостренный. Эти «маргиналы» плохи тем, что из них трудно потом сделать кого-то другого. Хотя тоже случается. Вот у меня модель «поэт» — типа Адама Мицкевича. Но для композиции «Завод» я сделал из такой же фигурки рабочего, киряющего в обеденный перерыв с товарищами. У человека не так много поз, в которых ему удобно стоять: будь ты Мицкевич или алкаш… Еще у меня есть рыбак с удочкой – однажды я исхитрился сделать из него пионера с флагом. Но на этом – все. Дальше будут только рыбаки с удочками, пусть и разные. Или есть маленькая фигурка «калека» на тележке – в другой реинкарнации это рабочий ремонтной бригады, вылезающий из люка (он виден из-под земли по пояс).

— А еще у вас есть памятник Ленину с канонической указующей рукой. Можно сделать из Ленина что-то, кроме Ленина?

— Форма «Ильич» пригодилась для начальника цеха на заводе.

Начальник цеха на форме «Ленин» и алкаши, один из которых на форме «поэт Мицкевич»

— Ну да. Наверное, еще можно сделать из Ленина дуэлянта… А как вы решаете, кого будете рисовать?

— Садишься в измененном состоянии сознания перед насаженной на палочку белой фарфоровой болванкой и, прикрыв глаза, стараешься что-то уловить, мелькнувшее тенями в этой форме. Какая-то идея зацепит — начинаешь карандашом рисовать. Смотришь: легло!

— А если не легло?

— Карандашная разметка легко стирается. И даже если краской уже начал, а результат не устраивает, можно пойти и смыть под краном набело. Но до этого редко доходит, чаще деталь какую-то приходится менять – и тогда краска хорошо стирается просто сухой жёсткой кистью.

— И долго вы над росписью каждой фигурки сидите?

— Если ничто не отвлекает, то 2-3 фигурки в день можно расписать. Но в среднем все-таки – по человеку в день.

— Андрей, признайтесь, особенно удачные образы вы повторяете?

— Никогда не повторяю. И это, конечно, создает определенные трудности. Когда ко мне приходят покупатели, моя главная задача — ничего не отдать (смеется). Хотя надо же на что-то жить и, соответственно, что-то продавать. И вот после обжига фигурки расставишь и думаешь: нет, этого не отдам точно. А этого? Ну ладно, с ним еще хоть как-то могу расстаться. А когда приезжает мой главный покупатель (он берет фигурки целыми композициями для вип-подарков), я к его приезду готовлюсь, как к битве.

Потому что он говорит: «Ну, ты же видишь, в этом наборе не хватает такого-то предмета, у тебя есть?» У меня-то есть, но мне самому это нужно до зарезу. И начинается бодание. И я, главное, понимаю ведь, что для его группы, действительно, эта вещь действительно нужна. Но если отдам – что я буду потом показывать? Нельзя же продавать выставочную часть коллекции!

— Если вас на заказ просят что-то сделать, соглашаетесь?

— Категорически – нет. Расписывать что-либо на заказ не хочу. Хотя бывает, конечно, люди просят: а можно мой домик сделать? Приходится отказывать. Говорю: «Вот распишу, обожгу, если что-то понравится и будет похоже – возьмете».

— Андрей, а с чего все вообще начиналось?

— Изначально я был монументалистом. Но в 90-е годы государственный заказ кончился, а частных, во всяком случае, в те времена, у монументалистов в принципе не могло быть. Последнее большое, что я делал – рельефы для бассейна в госснабовском санатории «Балтия» в Юрмале, в курортной зоне, рядом с концертным залом. Я заканчивал работу, когда уже вовсю шел процесс распада СССР, Латвия отделялась. Я боялся, что мне вообще никто уже ничего не заплатит. Но заплатили. Правда, содержание бассейна новый собственник не потянул, и лет через 15 здание снесли вместе с моим рельефом.

А я тем временем окончательно выпал из профессии. И тут позвонил мой приятель, с которым мы Суриковский институт вместе заканчивали. Его брат Раис работал в кооперативе по выпуску гжельской посуды. Они раздобыли печи, гжельские формы, материалы купили и шуровали «гжель». Тогда разваливались все эти заводы, распродавались формы, ломались цеха, увольнялись мастера. При этом наблюдался ажиотажный, просто истерический спрос на фарфор – после того, как весь 1991 год его в продаже не было.

Так что дела у них шли неплохо. И вот он говорит: «Не хочешь слепить нам модели? А то у нас одна посуда, а надо бы еще какие-нибудь фигурки». Приближался 1993 год – год петуха, как и сейчас. И я им слепил петуха, даже нескольких. Расписали они, как и положено, синим по белому, и я попробовал тоже. Сначала – в традиционном гжельском стиле, декоративным мазком. Но на следующем петухе я попробовал нарисовать пейзаж и понял, что это мне гораздо интереснее. Потом пошли шкатулки в форме домиков, на которых пейзаж утвердился. Там ему было самое место…

— А потом вы поняли, что вас не держит синий цвет?

— От синего я сразу пытался отходить, хотя технология подглазурного фарфора многоцветия почти не предполагает. Многоцветные росписи по фарфору чаще делаются в надглазурном варианте (это когда специальная краска с легкоплавкой стеклянной составляющей накладывается поверх обожжённой глазури и при расплавлении припекается к нижнему стеклу). Но я занимаюсь именно подглазурной росписью, прямо по черепку. Это более сложная технология и более высокая температура обжига. Ее мало какие краски выдерживают – большинство выгорают просто дочиста, до белого, как будто и не было ничего.

Кобальт, то есть синий – самый проверенный стандарт. Остальные цвета капризно себя ведут. К тому же, в начале 90-х никаких материалов вообще было не купить. Но мы с Раисом стали пробовать все живописные пигменты, какие у меня оставались в запасе от «монументалки». Делали выкраски гуаши, масляных красок, акварели, просто порошков, вплоть до марганцовки и йода и обжигали. На тот момент удалось получить только 4 цвета, которые в принципе выдерживали температуру. И вот на базе этих цветов я замешивал разные колера, искал пропорции.

Параллельно техническому эксперименту шел и чисто художественный. Я лепил новые модели. Поначалу их было совсем мало. Даже теперь новые я делаю раз в 3-4 года, когда уже много накапливается необходимого и совсем становится невмоготу. И вот я на год все бросаю и погружаюсь в формы: леплю модели из пластилина, что-то из дерева точу. Потом снимаю с них формы и отливаю фарфоровые заготовки. Технологическая цепочка у меня очень долгая, целый месяц только отливками занимаюсь.

Печка большая, и надо полную набить прежде, чем обжигать. Наконец, делаю первый обжиг, при низкой температуре. Потом расписываю, расписываю…, пока снова не наполнится печка. Дальше – окончательный «политой» обжиг. И вот я получаю готовые фигурки, проверяю их расставляю, и понимаю, что какой-то формы мне опять не хватает. Но приходится это дело откладывать до следующего раза…

Теоретически можно было бы, наверное, заранее предположить, какие еще формы понадобятся. Допустим, длинную стенку надо фланкировать башенками. Но всего не предусмотришь, к тому же, я не работаю сериями, а делаю предметы по одному, и из них потом составляю композицию. Расставишь: а фигурки — как картошка из мешка, однообразны по объему, по размеру. И нужен акцент… Изначально, например, только «Собор» был существенно больше по размерам, чем все остальное.

Со временем стало понятно, что надо к нему колокольню — как главную вертикаль. А появилась вертикаль – стало не хватать длинной горизонтали. И тогда я сделал длинные стенки, на которых можно длинный пейзаж рисовать. История казалось бесконечной. И только года 2-3 назад я начал понимать, что, вроде бы, более или менее, город собрался. Конечно, чего-то ему по-прежнему не хватает, и оно в свой срок будет сделано. Но в общих чертах – готово…

— Ваш Энск к какой эпохе принадлежит? Мне кажется, рубеж XIX-XX веков…

— Ну, примерно так, хотя время у меня — условное. Изначально я ведь делал маленькую деревушку. А деревенские домики — они какими были 120 лет назад – такие и есть. И такая же бабушка в платке и валенках там ходит. Город все-таки несет на себе больше примет времени. Но вначале я о городе и не помышлял: у меня было с десяток человечков и пяток домиков. А потом моя деревня стала прирастать в разные стороны и сделалась городком.

Он тоже был вневременным. Хотя иногда я помещал на некоторые фигурки какие-то приметы нашего времени. Это я еще в синем начал практиковать – вдруг где-то на заднем плане стоит заснеженный автомобиль, нарпример. Но в основную коллекцию такие вещи с приметами современности не попадают. В какой-то момент мне захотелось делать лето, так появилась группа «Поместье». Она у меня летняя вся. С базовой зимней коллекцией вместе ее не поставишь.

— Сам материал — форфор диктует зиму, да?

— Конечно. Незакрашенные фрагменты фарфора естественным образом смотрятся как снег. А летний пейзаж предполагает сплошное закрашивание, к тому же выделка листвы технически довольно сложна. Поэтому лета у меня сначала было немного. А сейчас и оно разрослось и размерами уже почти сравнялось с зимой. Просто лето по сути – это деревня, природа. А зима – город.

— Кстати, а какой именно город вы имеете в виду? Есть у Энска реальный прототип?

— Это условный город. Провинциальный, уездный… Еще с монументалистики, и даже раньше, я интересовался архитектурой. И очень доволен, что теперь я, кроме всего прочего, и архитектор. Сам строю и дома, и целые улицы.

— Кроме вневременного Энска, у вас есть предметы из совсем других эпох. А недавно, насколько я знаю, вы плотно взялись за 60-е… Откуда берете образы того времени?

— Из собственного детства, в первую очередь. И потом, у меня отец много снимал – и фото, и семейное кино. А до него дед много фотографировал. Остались их архивы. Я в роду Черкасовых — старший мужик, и архивы перешли ко мне. Я все оцифровал, дядьям-теткам диски раздал. А к ним приставал, что делились воспоминаниями. Много рассказов записал о том, чего сам не застал уже. Собрал текстами историю семью, древо.

Родня по матери, Бычковы – родом из-под Калуги, в послереволюционное время перебралась в Тушино, немного пожили и в Коломне, где я недавно делал выставку. А дед со стороны отца – Черкасов, тот самый, который фотографировал – из Сибири, из деревни под Красноярском. Потом семьей они в Барнауле долго жили, и остались фотографии. Как-то раз на заре соцсетей, когда все пользовались «Одноклассниками», на меня через краеведческую группу вышли люди из музея Барнаула, я им переслал дедовские фотографии города.

— В общем, можно считать, что в вашем Энске есть немного и от Барнаула. Но ведь и от Москвы кое-что есть?

— По воле случая появились и буквально московские объекты, кремлевские. Мой знакомый, который потом помногу покупал у меня, однажды звонит и говорит: «Я тебе сосватал в Оружейной палате персональную выставку. Единственная просьба: нужно сделать что-нибудь кремлевское». А я, как уже говорил, на заказ ничего не делаю. Но тут, вроде, Оружейная палата, дело серьезное… Расписал я свои обычные стенки под кремлевские, но этого маловато. Нужны еще какие-то новые формы. Я сходил в Кремль, посмотрел, что там есть и что я смогу потом использовать для себя.

Выбрал церковь Положения Ризы Богоматери во Влахерне – у меня как раз в списке моих потребностей была маленькая церковка такого типа: параллелепипед и головка со шлемиком на небольшом барабанчике. Как флакон с пробочкой. Еще взял оттуда пятиглавую церковь Двенадцати апостолов и не существующую ныне церковь Благовещения с малюхонькой луковицей на высоком барабане. Словом, самые незаметные туристические объекты выбрал (не Успенский собор и не Архангелский).

Самая узнаваемая у меня – Кутафья башня. Круглая форма, из которой мало что сделаешь — кроме, собственно, Кутафьей башни. Всю кремлевскую коллекцию я после этой выставки подарил Оружейной палате, не знаю уж, где она теперь. Потом, много погодя, сделал Кремль и себе, но он у меня стоял отдельно поначалу. И только недавно мой Энск достиг уже таких размеров, что я и Кремль туда вдвинул – теперь уже вписывается.

— Андрей, а кем вы себя ощущаете больше: живописцем или скульптором?

— То, чем я занимаюсь, все-таки нельзя назвать скульптурой. Скульптура монохромна, это у греков была раскрашенная. А в современном понимании как только цвет появился – это уже по-другому называется, актуальным искусством, например. А у меня росписью выполнена ещё и иллюзия пространства, порой вопреки реальным объёмам, и это уже к скульптуре никакакого отношения не имеет. Так что я в каком-то пограничье вишу.

При этом мне и этого мало, я бы еще какие-то виды искусства «пристегнул»… Мне очень хочется добавить текст в мою экспозицию. Давно кручу в голове, как бы это сделать. Может быть, буквально поставить фигуры на ленты текста, как на дороги? Или читать тексты как звуковое сопровождение, как фонограмму…

— Про движение не думали?

— Есть и такая идея… Сюжеты на фигурках – сплошные, их надо видеть со всех сторон. А когда они просто стоят в витрине, сюжет не считывается. Быстро витрину не обойдешь, да и другие фигурки загораживают. Может быть, стоит хотя бы «жителей» поставить, скажем, в ряд и медленно-медленно поворачивать…

— А может быть, задействовать видео?

— Я думал об этом. На самом деле, это первое, что приходит на ум. Кино или мультфильм. Но тут как с фотографированием. Казалось бы, чего проще: позвать фотографа, который бы мне все снял. Два-три раза я пробовал. И это были хорошие фотографы, профессионалы… Но группу-то расставлять мне. Сюжет тоже знаю только я. А фотограф, пока я расставляю, что делать должен? Просто ждать, а потом только щелкать? Вроде бы, ему надо участвовать в расстановке. Но для этого мне слишком многое пришлось бы объяснить. Проще самому снять. Практичнее. Так что у меня еще месяц после обжига фотосъемка занимает. А если снимать кино, то понадобится год как минимум! В общем, я пока не готов.

— Тут еще есть момент. Когда берешь фигурку в руки, совершенно другое восприятие, чем когда смотришь на нее в витрине…

— Да, застеклённая витрина не вполне удовлетворяет зрителя. Я сначала это не ощущал как проблему. Вроде бы, зрителю положено смотреть – так пусть и смотрит. А щупать — дело авторское… Но все, кто ко мне приезжает, говорят: «Совсем другое дело, когда подержишь». Но как это организовать на выставке – непонятно. Все-таки фарфор – хрупкий материал.

— Андрей, а вот еще интересно. Получается, вы прошли путь, прямо противоположный пути Зураба Церетели. Я сейчас даже не про коммерческую составляющую. А про то, что он начинал с миниатюры, а потом переключился на монументальное творчество. У вас все наоборот. Так в каком формате: «крупном» или «малом» больше возможностей для самовыражения?

— Монументалистом я был 10 лет – и то если считать вместе с учебой. А тем, чем сейчас, я занимаюсь уже почти четверть века. Если бы я 25 лет ваял «монументалку» – мне бы, наверное, было что об этом сказать. И что показать. Но моя реализация случилась в маленьком Энске, где я могу позволить себе быть полным хозяином и единственным автором.


46.


47.


48.


49.


50.


51.


52.


53.


54.


55.


56.


57.


58.


59.


60.


61.


62.


63.


64.


65.


66.


67.


68.


69.


70.


71.


72.


73.


74.


75.


76.


77.


78.


79.


80.


81.


82.


83.