Актер рассказал о своей жизни и дружбе с Андреем Тарковским, Андреем Кончаловским и Никитой Михалковым.

Вдруг Тарковский говорит: «Коля, ты самый мой близкий человек… ближе в жизни никого нет». Я обомлел. Вез его домой в такси, голова Андрея покоилась у меня на коленях.

В тот судьбоносный день летом 1959 года я возвращался из школы. Шел привычным маршрутом мимо памятника Юрию Долгорукому к своему дому № 6 по улице Горького. На железном парапете невдалеке от ресторана «Арагви» сидел упитанный юноша. Он поманил пальцем:
— Мальчик, иди сюда! Ты мне нужен.
Родители предупреждали: разговаривать с незнакомцами опасно, но любопытство пересилило.

Мои дедушка Диомид Васильевич и бабушка Людмила Алексеевна были актерами
— Я режиссер, — представился парень, — учусь во ВГИКе, все лето искал мальчика, похожего на тебя. Слава богу, вот нашел.
— А документы у вас есть?
— Какой ты дотошный! Есть, конечно, — он вынул из кармана студенческий билет.
Я посмотрел на фотографию, прочитал имя — Андрей Михалков. Вот с этого момента и началась актерская биография Николая Бурляева.

Сейчас понимаю: в том, что я попал в руки Андрея Михалкова-Кончаловского, был Божий промысел. Без него могло бы и не сложиться — путь в профессию еще в далеком детстве мне чуть было не перекрыл соседский мальчишка. Наша семья жила в бывшем доме Мартынова, убийцы Лермонтова. Я, кроха, шел по темному коридору, а этот пятнадцатилетний недоумок выскочил из-за угла и напугал так, что я начал заикаться. Позже соседа посадили за какое-то преступление, и больше мы его не видели — наша семья переехала на улицу Горького.

Актерство было в семейной традиции: мой дедушка по отцовской линии Диомид Бурляев был комиком, бабушка — трагической актрисой. На афишах их имена писали рядом с фамилиями блиставших на подмостках Блюменталь-Тамариной и Остужева. А род наш ведет свое начало от казака Запорожской Сечи, сподвижника Богдана Хмельницкого Кондрата Бурляя, о чем мне с гордостью рассказывал отец. Позже я при помощи историков докопался, что Кондрат Бурляй был главой посольства Запорожской Сечи, отправленного гетманом Хмельницким в Москву с ходатайством о присоединении к России.

Мой отец по родительским стопам не пошел, хотя жалел об этом всю жизнь. Они с мамой работали инженерами-экономистами. Петр Диомидович Бурляев был личностью яркой, тянулся к творчеству, сам выучился игре на пианино. Папа обладал феноменальной речью, окружающие заслушивались.

Помню, как он поднимался в шесть утра, по радио неслось: «Союз нерушимый республик свободных...», а папа громко на всю квартиру вздыхал: «Эх, твою мать!» Это означало: опять надо идти на ненавистную работу. А вечером он жевал мамины котлеты, садился к роялю, играл импровизации и ложился спать с тем же тяжелым вздохом.

Детей в семье было четверо: я и старшие — сестра Людмила, братья Геннадий, уникальный шахматист, и Борис. Я никогда не слышал, чтобы мама повышала на нас голос. Отец, в силу своего казачьего темперамента, случалось, шумел, а мама подойдет к нему, обнимет, почешет на ночь буйную казацкую голову, и вот он уже спокойно спит.

Родители были людьми гостеприимными, когда брат Борис поступил на актерский в Щукинское училище, у нас часто собирался его курс. Мама всех принимала, угощала, готовила три первых блюда, четыре вторых. Забегая вперед, скажу: она была абсолютно незаменима в киноэкспедициях, куда стала ездить со мной. Допустим, приезжаем мы в глухую степь, стоят пять домов, кругом голое поле. Киногруппе нечего есть. Через пару дней по двору у мамы уже бегают куры, утки, индюки, она готовит вкуснейшее жаркое, всех кормит. Так и повелось: мои коллеги вечером подъезжали к нашему дому, втягивали ноздрями восхитительные ароматы — что там на ужин у Бурляевых? — и вваливались всей группой во двор.

Так вот, Борис стал актером раньше, чем я. Его заприметили еще в школе и пригласили на кинопробы. Когда я получил свою первую роль, он успел сняться в шести фильмах. А мне поначалу не везло. Пробовался на главную роль в картине Скуйбина «На графских развалинах» — безуспешно. Претендовал на роль сына немецкого коммуниста в фильме Лео Арнштама «Урок истории» — опять не взяли: «У мальчика под носом бородавка...» Я вернулся со студии, и мы с бабушкой срочно отправились в поликлинику, где эту бородавку ликвидировали электроиглой. Первая жертва Искусству...

А летом 1959 года, как я уже сказал, в моей жизни возник Андрей Михалков-Кончаловский, которого все близкие звали Андроном, с предложением главной роли в фильме «Мальчик и голубь». Я продолжал заикаться и от этого трепетал: как сумею выговорить текст? А терпеливый, заботливый, любящий Андрон словно и не замечал этого, давал первые уроки актерского мастерства.

С Николаем Мордвиновым в спектакле «Ленинградский проспект»

По сюжету я, держа в руках банку с рыбкой, сидел в ожидании на темной лестнице. Андрон советовал: «Ты не просто так сиди, а прислушивайся к шумам города: где-то трамвай проехал, а там собака залаяла». Слушал, и на лице появлялись признаки мысли. В одном эпизоде надо было заплакать, а я не смог. Тогда Андрон дал понюхать лук, и слезы потекли.

На съемках я познакомился с артистом Театра Моссовета Владимиром Шуруповым. Когда драматург Исидор Шток написал пьесу «Ленинградский проспект» специально на Николая Дмитриевича Мордвинова (он играл там старого рабочего), потребовался актер на роль его внука. И Володя вспомнил про меня, позвонил: «Коль, у нас есть роль, ты бы пришел в театр, представлю тебя Завадскому».

Главному режиссеру Театра Моссовета я понравился и на следующий день уже репетировал. Поначалу робел перед Мордвиновым страшно. Когда Николай Дмитриевич появлялся в театре, он не шел, а вышагивал, плыл по коридорам. И все замирали, даже рабочие сцены, большие специалисты по части ненормативной лексики, прикусывали языки. Понимали: при Мордвинове никаких пошлостей быть не может.

Мои партнеры, молодые Вадим Бероев и Ия Саввина, произнеся свои реплики, отворачивались и прямо на сцене травили анекдоты. Ну и я с ними. Мордвинов однажды это заметил, пригласил зайти в грим-уборную и там произнес всего лишь одну фразу: «Коля, не уподобляйся Вадиму и Ие, не болтай на сцене». Все, мне этого было достаточно.

Очень скоро спектакль стал, выражаясь современным языком, хитом, публика на него ломилась. За два года, что мы его играли, я успел подрасти, а по сюжету мне надо у деда на коленях сидеть. Саввина шутила: «Ну ты, шпрот-переросток!» Уже съездили на гастроли в Ленинград, Киев, у меня уже текст от зубов отскакивал. И тут на сто двадцать пятом спектакле решил позволить себе импровизацию — дай, думаю, заикнусь для красочки. И сразу же впал в ступор, заикание вернулось, накрыло паническое ощущение катастрофы. Партнеры глядят с удивлением, не понимают: что со мной? А реплик у меня, монологов много. В общем, еле дотянул до занавеса.

Обычно я бежал в свою грим-уборную, обгоняя Мордвинова, а тут поплелся за ним как пришпиленный, пришел, сел за спиной. Мордвинов молчит, отклеивает перед зеркалом усы. На следующий день в афише снова стоит «Ленинградский проспект».

— Николай Дмитриевич, — нарушил я затянувшуюся паузу, — завтра играть не буду! Ухожу из театра.

С Ириной Тарковской (Ирмой Рауш) в фильме «Иваново детство»

— Знаешь, Коль, — спокойненько говорит Мордвинов, — у цирковых такой закон: если артист упал с трапеции или каната, он поднимается и повторяет номер, пока не получится, иначе внутри навсегда поселится страх. Ведь ты же артист...

— Какой из меня, заики, артист?

— Ты артист. Прекрасно играл до сих пор и завтра сыграешь. Иди поспи, отдохни — все будет хорошо.

Ночь я, конечно же, проворочался. На следующий день играл и одолел себя. Если б не Мордвинов, распрощался бы с профессией. Когда после смерти Николая Дмитриевича издали его дневники, обнаружил в них слова о себе: он вспомнил, как посмотрев однажды «Маскарад», я пришел к нему в гримерку выразить свое восхищение. «Испытанный кинематографист», мой партнер по «Ленинградскому проспекту», — писал Мордвинов, — бросился мне на шею и сказал: «Такое я вижу в первый раз!» Ему ясно, что не умрет ни романтическое, ни трагическое, ни классическое и что иначе жить на сцене нельзя». Мордвинов как будто бы передал мне тот факел, что сам нес, пример отношения к театру, искусству. Благодарен ему за это безмерно. А заикался я потом лишь в роли Бориски из «Андрея Рублева», но исключительно по просьбе режиссера, попросившего «оставить красочку». Предыстория нашего знакомства такова. Я-то думал, Кончаловский про меня давно забыл, однако в один прекрасный день голос Андрона раздался в телефонной трубке: «Коля, срочно читай «Ивана» Богомолова, мой друг Андрей Тарковский попробует тебя на главную роль!»

На съемках «Андрея Рублева» с Тарковским и Солоницыным

Прочитал, потрясающая проза, но какой из меня Иван?! И вот настал день, когда я отправился на «Мосфильм». И представления не имел, кто такой Тарковский, для меня он был просто друг Андрона. Явился в его кабинет, увидел и... просто влюбился. Я — парень традиционной ориентации! Вроде Андрей не располагал к нежным чувствам, его суть была жесткой. Но сердце почему-то подсказало: он живет в двух мирах. Здесь он шутит, сыплет анекдотами, ногти покусывает. И вдруг его уже нет с нами: душа взлетает куда-то высоко и парит в неведомых пределах. И вот этого Тарковского невозможно было не любить. Он был человеком верующим, я это всегда знал, хотя мы ни разу не разговаривали ни о вере, ни о Христе. Но именно Андрей повесил мне на шею мой первый крестик. Сам выбрал его из четырех оловянных, сам продел тесемочку, сам затирал руками, фактурил, чтобы приблизить к правде жизни. Пусть это был всего лишь реквизитный крестик на картине «Андрей Рублев», но все же...

Подтверждения, что Андрей верил в Бога, я начал получать много лет спустя. Чего стоит одна фраза из его интервью, которое Тарковский дал, уже живя на Западе: «Конец цивилизации может наступить раньше, чем упадет ядерная бомба.

Тот самый эпизод из «Андрея Рублева»

Это произойдет, когда умрет последний человек, верящий в Создателя. Цивилизованное общество без духовности — не более чем собрание животных».

Однажды позвонили из Дома кино с предложением поучаствовать в вечере памяти Тарковского, прочитать отрывок из его дневника. Для меня, заики, большая работа вжиться в текст, чтобы выдать его со сцены без сучка без задоринки. Шел на мероприятие без особого желания еще и потому, что не люблю Дом кино, место, где коллеги улыбаются тебе в лицо, а отвернувшись, могут пригвоздить убийственным эпитетом. Кстати, Андрей это знал и тоже не любил Дом кино. Но я пробежал глазами слова, написанные Тарковским десятого февраля 1979 года, и слезы навернулись: это была молитва верующего человека: «Боже! Чувствую приближение Твое, чувствую руку Твою на затылке моем, потому что хочу видеть Твой мир — каким Ты его создал, и людей Твоих, какими Ты стараешься сделать их. Люблю Тебя, Господи, и ничего не хочу от тебя больше... Принимаю все Твое, и только тяжесть злобы моей, грехов моих, темнота низменной души моей не дают мне быть достойным рабом Твоим, Господи! Помоги, Господи, и прости!»

Наталья Варлей в фильме «Кавказская пленница»

А почти перед самой смертью, когда ему объявили о неоперабельном раке бронхов, Тарковский записал в дневнике, что с утра чувствует радость, и не потому что видит солнце в окошке, а потому что ощущает приближение Господа. С этим и ушел...

Но при этом Андрей был живым, грешным человеком, часто не мог обуздать свой характер, обижал ближних и сам страдал от своей нетерпимости. На «Ивановом детстве» он устраивал мне кинопробы раз семь. Я переживал, конечно, думал: сомневается во мне. Он менял мой грим, перекрашивал волосы, оттопыривал уши, рисовал конопушки и не торопился объявлять об утверждении. Я начинал отчаиваться: значит, не тяну. А оказалось, Тарковский искал под меня актеров — пробовал и с Высоцким, и с Ивашовым, и с Жариковым, и с Зубковым.

До Тарковского «Иваново детство» снимал другой режиссер, Эдуард Абалов, который израсходовал практически половину сметы и загубил проект. Денег осталось крайне мало, искали человека, который бы переснял картину, спас «Мосфильм» от позора.

С Натальей Бондарчук мы прожили вместе 17 лет

Если не сдать ее в срок, весь пятитысячный коллектив студии лишится премии. Дирекция остановила свой выбор на дебютанте Тарковском, он взялся за дело. Уже после смерти Андрея прочитал в его дневниках: «Я пошел на риск, потому что у меня было четыре гаранта — Коля Бурляев, оператор Вадим Юсов, художник Евгений Черняев и композитор Вячеслав Овчинников».

«Иваново детство» снимали в Каневе на Днепре. Осень, бархатный сезон. Потрясающая атмосфера радости! Какая там война?! В первый день снимали сцены гибели матери Ивана и последние кадры фильма, когда он подбегает к дереву на пляже. Жарко, Андрей и вся группа в плавках. То и дело бегали купаться. Снимая убитую мать Ивана, роль которой Тарковский доверил своей жене Ирине, Андрей собственноручно окатывал ее водой из ведра. Снимет дубль и радуется, словно ребенок, кричит: «Это сыр! Рокфор! — слова «сыр рокфор» были у него высшей похвалой. — Еще разочек!» И снова бежит к реке, зачерпывает ведром воду и с наслаждением окатывает жену.

Меня поселили в одном номере с Женей Жариковым. Моя мама, как всегда, готовила еду на всю группу. По вечерам собирались в полулюксе Андрея, Кончаловский приезжал из Москвы. Ирина — нежная, ласковая, заботливая, теплая, полная гармонии, радушно принимала гостей. Андрей с Андроном самозабвенно пели песни Гены Шпаликова:

Ах, утону я в Западной Двине
Или погибну как-нибудь иначе, —
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.
А потом затягивали Высоцкого:
Но тот, кто раньше с нею был,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Что мне не светит.

Я и не предполагал, что это написал Володя, с которым мы успели подружиться, думал: какой-то зэк сочинил или фронтовик. В общем, молодое безудержное счастье, вся жизнь у нас была впереди!

Тарковский любил устраивать актерам испытания. Если в сценарии написано: болото — то мы будем барахтаться в нем весь день, до посинения. Я не роптал, почему-то уже тогда подходил к работе как профессиональный актер, читал сценарий, вживался. То ли Андрон мне это отношение привил, то ли актерская генетика давала о себе знать, но я делал дело серьезно, без скидок на юный возраст.

Однажды целый день ползали с Жариковым по болотам. Нам проложили деревянные мосточки, с которых мы постоянно соскальзывали. Юсова с камерой возили на тележке, ему было комфортно. Он придумал нам «гидрокостюмы», попросил сшить штаны по грудь из полиэтилена. Но как только мы заходили в октябрьскую холодную воду, она моментально просачивалась через швы. Однажды Юсов заметил, что я посинел, спрашивает:
— Что, холодно?
— Очень.
— А ты пописай, мы так в армии грелись.
И занялся своей работой, забыл про меня. Иногда мне казалось, что Вадим Иванович был главнее Тарковского: Андрей часто посматривал на него, ждал, когда тот скажет, что можно снимать.

С нашим сыном Иваном, 1977 год

Так вот, Юсов про меня забыл, а я все ползу в тыл врага. Потом спрашивает:
— Ты сделал?
— Да.
— Ну и как?
— Да так же, холодно...
Через много лет я поинтересовался у Вадима Ивановича:
— Признайтесь, вы тогда надо мной издевались?
— Да нет — какой там издевался! Мы правда так грелись в армии.

Еще на пробах Тарковский предупредил: «Коля, учти, у тебя будет одна сцена, самая важная — игра в войну, где ты должен заплакать, стоя перед камерой. Знаю, что у Андрона ты плакал, понюхав лук. Здесь этот фокус не пройдет». Чуть ли не полгода Андрей готовил меня, дал прочесть книгу «СС в действии», где описывались преступления нацистов, иллюстрированные жуткими фотографиями. Он рассказывал, как работают известные актеры: «Вот, например, Жан Габен живет в декорации, осваивает каждый предмет».

Я это запомнил, и когда пришло время снимать сцену, попросил: «Можно я приду на площадку раньше группы, часа за четыре?» Меня одели, загримировали и оставили одного в темном павильоне, где я начал настраиваться, бегал, накачивая эмоции. В итоге набегался так, что ноги стали пудовыми, еле их волочил, дыхание сбилось. Вижу: приборы уже поставили, Тарковский ходит где-то вдалеке, все ждут, а я не хочу плакать! Вдруг Андрей направляется ко мне. Сжался в комок, ожидая, что он сейчас скажет: «Я же тебя с самого начала предупреждал! Ты что, бездарный?! Ты меня подвел!» И выгонит. От такой мысли задрожал, а Тарковский подошел и как тонкий психолог не стал ругать, а прижал к себе и произнес: «Коленька, бедный ты мой! Что ж ты так измучился?! Да я сейчас все отменю!» И я зарыдал от жалости к себе. Андрей хватает за руку и к камере. Первый дубль — в корзину, слишком сильно там рыдал. А на втором немного успокоился, его и взяли в окончательный монтаж.

Мы закончили фильм в 1962-м, в августе «Иваново детство» завоевало главный приз на Венецианском кинофестивале, где «Мальчик и голубь» тоже получил «Бронзового льва» в конкурсе детских фильмов. Меня в Венецию не взяли. Валя Малявина рассказывала: когда объявили, что «Золотой лев» присужден нашей картине, Андрей вытащил мое фото и поцеловал его.

Два года Тарковский не давал о себе знать. Я думал — забыл меня мой любимый Андрей. Как вдруг звонят из его съемочной группы: «Тарковский написал для вас роль». Принесли сценарий «Андрея Рублева», читаю: роль Фомы — ученика Рублева, написанная для меня, — никакая, бледная тень главного героя, текста почти нет, пара фраз... Эту роль потом блистательно исполнил Михаил Кононов, я бы так не смог — он оживил персонаж. Расстраиваюсь: «Боже, что мне здесь делать?» Дочитываю сценарий до конца, до новеллы «Колокол». С первых страниц понимаю: Бориска — это я. Вот что должен я играть!

Пришел на студию, попробовался на «нелюбимого Фому» без вдохновения. После подошел к Андрею:
— А можешь попробовать меня на Бориску?
— Нет, уже есть актер на эту роль. Ты мал для нее.
Тарковский хотел снимать поэта Чудакова — пожившего, попившего. Я стал действовать через Юсова. Снова отказ. Тогда обратился к нашему общему другу, консультанту фильма Савве Ямщикову. Тот был хитрым, знал, на какие точки надавить, он сказал Андрею:
— Спорим на ящик коньяка, что ты утвердишь Колю на роль Бориски?
— Нет... Коля уже зазвездился, нет...

Андрей Тарковский со второй женой Ларисой

Однако поспорили, значит, надо устраивать пробы. С какой отдачей, трепетом я играл! Вижу, Тарковский уже забыл о пари, начинает со мной работать как на «Ивановом детстве», что-то шепчет мне на ухо, подсказывает. В итоге — утвердил. И это было счастье!

В то же время я получил предложение сыграть главную роль в картине «Мальчик и девочка» от его сокурсника Юлия Файта. Отказать коллеге Андрей не мог, но был страшно недоволен. Снимались фильмы параллельно. Я разрывался между «Мальчиком и девочкой» и «Андреевой артелью», где надевал столь дорогую для меня рваную робу и ползал на холоде в грязи, а потом снова мчался на море, в комфортные условия, плавал, загорал — и возвращался к Тарковскому. Андрей был очень раздражен, что я его с кем-то делю, считал это предательством.

Приехав на съемки во Владимир, встретил Анатолия Солоницына и услышал от него:
— С Андреем Арсеньевичем беда.
— Что случилось?
Тактичный Анатолий не стал разъяснять:
— Сам увидишь...

Сразу же поднялся в люкс Тарковского. Андрей мечется из угла в угол в халате, бледный, злой, скулы играют, на меня смотрит как на врага. В номере кроме него еще четыре человека. И вдруг замечаю среди них ассистентку по реквизиту, однажды я видел, как Андрей целует ее. Это показалось мне странным, неприятным, но обсуждать случай ни с кем не стал. Все напряжены, одна она ходит по номеру с царственной улыбкой.

Вечером мы с Андреем ужинали в гостиничном ресторане, сидели в зале одни. О чем говорили — не помню. Тарковский заказал графин водки и опорожнил его рюмка за рюмкой. Глаза у него наливались кровью, сидел молча, сжав зубы, вдруг как ударит по столу рукой с жутким криком: «Су-у-ка-а-а!» Он разбил тарелку, брызнула кровь, я перемотал ладонь Андрея салфеткой, довел до его номера. Дверь открыла ассистентка... «Ладно, — думаю, — завтра приедет милая Ирина и все будет по-прежнему». Кто же знал, что «по-прежнему» уже никогда не будет...

Почти каждое утро, когда я сидел на гриме, эта «ассистентка» подходила ко мне и тихо говорила: «Андрей Арсеньевич недоволен вами, хочет снять с роли». Я удивлялся: почему об этом мне сообщает реквизиторша? Нервничал, вибрировал, но делал свое дело.

В фильме «Лермонтов»

В октябре, уже выпал первый снежок, дошло до съемок сцены, где мне надо было падать с обрыва. Группе выдали овчинные полушубки, а я шел по берегу все в той же рваной робе. Андрею было этого мало. Привезли на площадку два брандспойта, которые окатывали меня ледяным дождем. Но и их показалось недостаточно, поставили еще и ветродуи. Холодная вода, пронизывающий до костей ветер, температура воздуха около нуля — пока шел по берегу, голову заломило от боли. А надо упасть, хотя я этого не репетировал: пачкать лишний раз одежду было жалко.

Дошел до нужной точки, Тарковский кричит: «Падай!» Глянул вниз, голова закружилась, но Андрей просит — значит, полный вперед! И я покатился с обрыва по корням, камням, кустам, пням, проехался на скорости как по терке. В глазах темно, но требуется играть радость — Бориска глину нашел! Поднялся, чувствую: кровь течет. А Андрей кричит сверху: «Коленька, отлично! Сыр рокфор! Еще дубль!»

Тут выяснилось, что сухую одежду для второго дубля забыли на базе. Пока за ней съездят, уйдет свет. Тогда я стащил робу, порты... Костюмерша прополоскала в реке. Мокрую одежду повесили на осветительные приборы, от нее пошел пар. Она чуть согрелась, снова ее натянул, сверху бросили канат. Полз наверх, про себя проклиная Андрея и Юсова: им-то хорошо в шубах! Не помню точное количество дублей, их было пять или шесть.

Тарковский попросил истопить избу рядом с площадкой. Когда туда зашел и скинул одежду, больше походил на бифштекс с кровью. Толя Солоницын насчитал на моем теле двадцать восемь ссадин и кровавых ран. Андрей тоже пришел, чуть ли не ноги мне мыл, растирал тело водкой и был нежным как прежде. Скажи он тогда: «Коля, надо еще раз повторить» — не задумываясь, покатился бы с обрыва. В наших отношениях наступил перелом, теперь Андрей называл меня героем, ведь я проделал такое, на что мало кто отважится. Тарковский снова увидел мою преданность ему и делу.

На моих глазах на «Рублеве» произошла личная драма Тарковского, завершившаяся для него уходом в новую, холодную жизнь. По сей день душа моя не принимает выбор Андрея. Почему он, великий режиссер, умевший выстраивать драматургию чужих судеб, не смог управиться с драматургией собственной жизни? Почему он приблизил женщину, которая стала его стигматами, постоянно кровавила душу, отрезала от друзей и близких? Не понимаю. Наверное, ответы знал он один. Уйдя к «ассистентке», Андрей три года не общался с матерью и сестрой. Он перестал видеться со мной и Юсовым — самыми преданными друзьями. Эта женщина взяла на себя функции шефа протокола, допуская к телу только избранных, а тех, кого считала недостойными, отторгала разными методами, в основном наговорами.

Приведу два примера. Наталья Бондарчук рассказывала, как ее отец, посмотрев «Солярис», был настолько впечатлен, что предложил Андрею вместе взяться за фильм о Достоевском. Но, как Сергею Федоровичу стало известно, «ассистентка» нашептывала: «Он тебя обязательно обманет, тебе этого не нужно». Тарковский — абсолютно бескомпромиссный в творчестве — в жизни оказался человеком безмерно доверчивым и внушаемым. Совместный проект с Сергеем Бондарчуком не состоялся.

Во время съемок «Соляриса» я, приехав на «Мосфильм» по своим делам, зашел к Тарковскому в павильон, просто чтобы обнять друга. Бросился к Андрею, а у того ходят скулы. Не мог уйти, не выяснив отношений:
— Андрей, что случилось?
А он холодно посмотрел и изрек:
— Что ты нес обо мне в доме?.. — и назвал какую-то фамилию.
Выяснилось, что с человеком этим я не знаком и никогда не был в его доме.
— Кто тебе это сказал? И ты мог поверить?!
Кажется, тогда мне удалось его переубедить, но ночную кукушку не перекукуешь. «Ассистентка» отвадила Андрея от всех, кого он любил.

Однажды мы с Тарковским целый день и вечер курсировали из Дома кино в Дом художника, из ЦДЛ в ВТО, много выпивали: виски, коньяк, вино... Завершали маршрут в доме Ямщикова, знаменитого историка искусств, реставратора, консультанта фильма «Андрей Рублев». Стояли с Андреем на балконе, курили. Вдруг Тарковский говорит: «Коля, ты самый мой близкий человек... ближе в жизни никого нет». Я обомлел, никогда от него такого не слышал. И это был не пьяный бред. Позже вез его домой в такси, голова Андрея покоилась у меня на коленях. Не удержался, слегка погладил его по волосам, начинавшим седеть. Подумал: какой же ты старый стал! А Тарковскому исполнилось тогда всего-навсего тридцать три года...

При каждой встрече я спрашивал, когда начнем снова работать. У Андрея были на меня планы. Вскоре после «Рублева» объявил: «Читай «Подростка» Достоевского. Будем снимать». Но поставить картину не дали. «В «Солярисе» для тебя роли нет, зато собираюсь экранизировать «Идиота», — обещал он. Тоже не разрешили.

О нашей последней встрече сохранились щемящие сердце воспоминания. На «Мосфильме» я увидел Юсова, сели в ближайшем кафе, поддали, вспоминая прошлое. И тут выясняется, что Вадим — преданный друг Тарковского — не был у Андрея пять лет, хотя живут они в соседних подъездах. Я решительно предложил: «Пойдем к нему!»

Нам открыла «ассистентка», всем своим видом продемонстрировала, насколько мы незваные гости, но захлопнуть дверь перед Юсовым и Бурляевым не решилась. Андрей встретил нас радушно, хотя весь вечер был в каком-то нервном, духовном перенапряжении. Он всегда-то был человеком жестким, а тут совсем разошелся:
— Герасимов — говно! Бондарчук — говно!
Досталось и мне:
— Со мной ты мог быть артистом. А теперь — что? Режиссер? Поэт? Стихи свои в ЦДРИ читаешь...
Юсова тоже не обошел вниманием:
— А ты заделался драматургом? А мог быть оператором со мной!
Тогда я не выдержал, вступился за Юсова, впервые возразил Андрею:
— Почему ты обрубаешь крылья ближним?

Тарковский промолчал, отвел глаза. Перед расставанием мы крепко, сердечно обнялись. Я тогда не знал, что вижу Андрея в последний раз. Вскоре он уехал в Италию и в Россию не вернулся. Вадим Юсов и Глеб Панфилов пересекались с ним за границей, оба рассказывали мне почти одно и то же: «Андрей злой, замученный, жалуется, что не может там жить, мечтает о своей избе под Рязанью, говорит, что родина снится ему каждую ночь». Я видел последнее телеинтервью Андрея, снятое в Италии. Он бродил у реки, отвечал на вопросы, размышлял и в какой-то момент произнес: «В моем характере есть черта, от которой страдаю и я сам, и окружающие, — это нетерпимость».

С дочкой Машей и сыном Иваном, 1992 год

«Ассистентка», как рассказывали очевидцы, продолжала давить: «В Союзе тебе не дадут снимать, а здесь у нас есть деньги, надо заработать еще, поправить дела». Грозила лишить его общения с сыном, если он уйдет от нее, под давлением Ларисы Палны Андрей остался в Европе. А ведь Тарковский — патриот, которого при каждом застолье, как заклиненного, выводило на тему Родины: «Как бы трудно ни было, надо жить и работать в России». Перед отъездом за границу на съемки «Ностальгии» он говорил сестре Марине: «Они меня отсюда не выпихнут!»

Но «ассистентка» оказалась сильнее всех. Раковый диагноз настиг Андрея далеко от родины. Психологи открыли: каждый орган тела отвечает за определенные переживания: бронхи и легкие — эмоции морального долга. Толя Солоницын и Тарковский были людьми морального долга, и оба ушли от рака бронхов. Когда я это узнал, мне стало понятно, почему Андрей выбрал Толю. Поначалу думал: ну что за артист c периферии? А Андрей почувствовал в нем родственную душу, которой доверил выражать себя на экране. В каждой своей роли у Тарковского Толя воплощал самого Андрея.

Через много лет во Франции мы встретились с Отаром Иоселиани, он жил в Париже и рассказал об общении с Тарковским. Когда в Каннах «Ностальгия» осталась без главных наград, муссировался слух, что против фильма выступил Сергей Федорович Бондарчук, приглашенный в жюри. Отар разговаривал с французской актрисой, которая тоже была членом каннского жюри. Спросил:
— Правда, что Бондарчук был против «Ностальгии» и по этой причине фильм ничего не получил?
— Бондарчук вообще ничего о фильме не говорил. Но если б он что-то сказал против, это бы лило воду на мельницу Андрея.
Когда Отар пересказал это Тарковскому, тот повернулся к жене:
— Видите, Лариса Пална, у Отара другая информация.
— Нет, я знаю, Бондарчук послан в Канны КГБ.
Иоселиани присутствовал на похоронах Андрея на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Гроб опустили в могилу, Отар куда-то спешил и сразу уехал. Но следом за ним с кладбища удалилась и Лариса Пална, не дожидаясь, пока могилу засыплют землей. Остались сестра Андрея Марина Арсеньевна, ее муж Александр Гордон — однокурсник Тарковского по ВГИКу, старший сын Тарковского Арсений и представитель «Совэкспортфильма». Они стали бегать по кладбищу в поисках могильщиков, нашли, а те заявили: «У нас окончился рабочий день, завтра забросаем ваш гроб». Тогда эти четверо выпросили у них лопаты и сами предали Андрея земле.

Ирина так бы не поступила. Но они с Андреем расстались — двум режиссерам, личностям ужиться непросто. Сегодня милая, добрая Ирина, которую я очень люблю, говорит мне, что все больше уважает Андрея, а в те времена могла и покритиковать. И в тот момент на авансцену вышла женщина, обещавшая ноги ему мыть и ту воду пить. Она обращалась к Тарковскому исключительно по имени-отчеству, делала все, чтобы показать: я — именно то, что необходимо вам в жизни. И Андрей поверил. А может, раны требовались ему, чтобы работать, ведь художник творит искусство, когда душа кровоточит. Сын Андрея и Ирины Арсений не пошел по стопам родителей, он стал нейрохирургом.

Когда-то давно, после «Рублева», я привез Андрея к себе домой на улицу Горького, отец нас покормил. Разговорившись о современном кинематографе, Тарковский сказал: «Уровень режиссуры в мире настолько низок, что подняться над ним не составит никакого труда. А я знаю, кто — я. И ты это знай!» Втайне я тогда подумал: «О, Андрей, какого ты о себе мнения!»

В роли Иешуа Га-Ноцри в фильме Юрия Кары «Мастер и Маргарита»

Тарковский выделял пять-шесть режиссерских имен — Феллини, Антониони, Куросаву, Брессона, Бунюэля, преклонялся перед Бергманом. Больше в режиссуре для него никого не существовало. Когда Андрей ушел из жизни, Бергман написал: «Открытие первых фильмов Тарковского было для меня чудом. Я вдруг очутился перед дверью в комнату, от которой до тех пор не имел ключа. Комнату, в которую я лишь мечтал проникнуть, а он двигался там совершенно легко... Кто-то уже смог выразить то, о чем я всегда мечтал говорить, но не знал как... Тарковский для меня самый великий, ибо он принес в кино новый, особый язык, который позволяет ему схватить жизнь как видение, как сновидение».

Да, работа с Андреем, может быть, самая важная страница в моей творческой биографии, но были и другие, значительные, дорогие. Жизнь щедро одаривала встречами с замечательными людьми.

Вернусь к годам своей юности. Когда начали снимать «Мальчика и голубя», Кончаловский привез меня на дачу на Николину Гору. Там я мгновенно подружился с его братом Никитой, моим ровесником. Позже в квартире на улице Воровского во время устроенной Никитой веселой вечеринки я познакомился с Настей Вертинской. Она меня потрясла своей красотой, но Никита уже положил на нее глаз. Отбивать у друга девушку и в мыслях не было, мы стали добрыми друзьями, иногда говорили окружающим, что мы двоюродные брат и сестра.

Среднее образование я получал в школе рабочей молодежи № 18, которая располагалась на улице Чехова. Моими одноклассниками оказались Таня Тарасова, Леша Уланов — первый партнер Иры Родниной, сама Ира училась двумя классами младше. Учились мы всего три дня в неделю. Потрясающе! Педагоги нас любили. Как-то я сказал Никите:

— Что ты мучаешься в своей школе по шесть дней в неделю? Переходи к нам. Мы учимся всего три дня.
— Где такая школа?
— Да почти рядом с твоим домом.

И в результате перетащил его туда. Никита окончил школу годом раньше меня, поступил в Щукинское училище. Когда я получил аттестат, отправился к Завадскому, главному режиссеру родного Театра Моссовета:
— Что мне дальше делать?
— Как что? Ты — артист. Иди в театральное училище.

Завадский снял трубку и позвонил ректору Щукинского училища Захаве: «Боря, у меня работает чудный мальчик Коля Бурляев. Ты видел «Иваново детство»? Прослушай его».
Я честно выучил басню, прозу и стихотворение, прочитал Захаве, тот спрашивает:
— Прочтете еще что-нибудь?
— Больше я не знаю...
— Стыдно, молодой человек! Я в ваши годы знал наизусть всего «Евгения Онегина»... Вы поздно пришли — октябрь, первый курс уже набран. Приходите через год.

Тут открывается дверь, входит педагог училища Юрий Васильевич Катин-Ярцев и сразу же включается в разговор:
— На втором курсе есть места, двоих студентов взяли в армию, в том числе Колиного брата.

Я тогда не знал, что Юрий Васильевич доводится мне троюродным дядей и прекрасно осведомлен о племяннике. Так из кабинета ректора я попал сразу на второй курс, где учились Настя с Никитой. Михалков предложил: «Сыграй у меня Карла XII в отрывке из «Петра Первого».

За этот самостоятельный отрывок, первый свой режиссерский опыт, Никита получил «отлично», воодушевился, говорит: «Коль, давай поставим «12 разгневанных мужчин». Ты фильм видел? Будешь играть главную роль, которую исполнил Генри Фонда. Супермен — один из двенадцати присяжных, ломает их всех, побеждает...»

Прочитал инсценировку — понравилось. Только начали репетировать, как в училище вывесили приказ об отчислении Никиты. Но Михалков был так увлечен работой, что бросить ее не смог. Когда педагоги уходили, мы открывали окошко, в которое он тайно проникал и проводил репетиции. В итоге Захава засчитал нам эту постановку как дипломную работу курса. Мы ее потом играли по всей Москве, она стала хитом. На шестидесятилетии Никиты сказал ему в шутку: «Я вывел в жизнь трех гениев — Андрона, Андрея и тебя».

Отношения меж нами не всегда были радужными. Случалось, и тучи набегали. Когда Никита снимал «Несколько дней из жизни И.И. Обломова», сказал мне: «Для тебя есть отличная роль». Ну, думаю, наконец-то! Читаю сценарий и понимаю: роли нет. Мне предлагают сыграть какого-то безымянного гостя на обеде у Ольги Ильинской. Говорю Никите:

— Что мне здесь делать?

— Коля, мы снимем с тобой потрясающий эпизод. У меня даже небольшие роли играют актеры экстра-класса. Ты мне нужен! А я потом снимусь у тебя — где скажешь. Приезжай в Пущино, все будет хорошо.

Никита умеет уговаривать, я поехал. В гостиницу поселился часа в четыре дня. Ждал: сейчас Михалков позовет к себе, знает ведь, что друг приехал. Прождал до вечера, не дождался, лег спать. На следующий день подняли в шесть утра, запихнули вместе с массовкой в общий автобус и повезли на площадку. Уже нехорошо: я все-таки три десятка ролей сыграл. Оделся, загримировался. Попросили встать у дерева, сняли крупный план. После этого Никита объявляет:

— Сейчас — твоя сцена, будешь с этим актером делать английский бокс.

И подводит изломанное существо мужского пола сомнительной ориентации.

— Я не знаю, что такое английский бокс.

Никита показывает мне изящные движения, как будто зайчик бьет лапкой. Я отвел его в сторонку:

— Ты хочешь, чтобы благодаря этой роли ко мне намертво приклеился ярлык «голубого»? Они и так после «Иванова детства» вокруг роились, проходу не давали, комплименты сыпали: ах какие у вас глаза, какие пальцы!..

— Ну, ты же актер, ты же должен...

— Да ничего я тебе не должен.

Развернулся и уехал. Моя фамилия есть в титрах «Обломова», но от меня там остался лишь один крупный план. После этого мы с Никитой не пересекались лет пятнадцать.

Читая сценарий, я редко ошибаюсь в том, какой получится фильм. Так было, когда Петр Тодоровский предложил мне роль Нетужилина в «Военно-полевом романе». Это моя любимая картина. Более профессионального и эмоционального сценария в жизни не читал! Пришел на студию. Увидел Тодоровского и сказал: «Заканчивайте кинопробы. Эту роль никому не отдам!» Потом выяснилось, что я и Чурикова были у режиссера первыми кандидатами. Во время съемок Петр Ефимович страшно нервничал, а я каждое утро говорил ему:
— Это будет потрясающий фильм.
— Сплюньте! Сплюньте!
— И плевать не буду.

«Военно-полевой роман» был обречен на успех: cценарий — изумительный, фильм снимает его автор, который понимает и в операторском искусстве, и в режиссуре, и сам блистательный актер. Помните, как Тодоровский сыграл у Хуциева в картине «Был месяц май»? Во время съемок мы подружились с Наташей Андрейченко, она тогда только что родила, в перерывах ездила кормить ребенка. Наташа тоже понимала, какого уровня роль ей досталась, боялась не справиться, плакала у меня на плече, утешал ее, как мог.

Пару раз я все-таки промахивался со своими прогнозами. Первый — с «Проверкой на дорогах». Показалось: опять война, партизанский отряд — конъюнктура какая-то. Глядя на режиссера Алексея Германа — толстенького молодого человека, не понимал, он здесь главный или его жена Светлана Кармалита, обаятельная женщина, которая очень много говорила, в то время как муж молчал. А я сомневался: ну что может снять этот увалень? Оказалось — гениальный фильм!

Второй раз ошибся с картиной «Мама вышла замуж». Тоже недоумевал: кому будет интересна история малярши, жениха — бульдозериста-алкоголика и сына-школьника? И предположить не мог, что фильм ждет большая судьба. Мне тогда исполнился двадцать один год, первый брак с Натальей Варлей трещал по швам. Приехал сниматься в Ленинград к Виталию Мельникову в ужасном состоянии, с ощущением обрушенной жизни. (К слову, в вашем журнале прочитал, что по мнению Натальи Варлей причиной распада нашей семьи стала моя коллега по Театру Ленинского комсомола Ира Печерникова. Глубокое заблуждение! С Ирой мы были и остаемся всего лишь добрыми друзьями.)

С Олегом Ефремовым, игравшим моего отчима, нас поселили в одной гостинице. Перед тем как ехать на «Ленфильм», вместе завтракали. Я, как положено, съедал яичницу, сосиски, пил кофе. Олег Николаевич брал бутылку коньяка и конфетку. Выпивал стакан, конфетку клал в карман вместе с недопитой бутылкой. Прихлебывал коньяк и на гриме, и выходя в паузах из кадра. Я переживал: сколько же он протянет при такой жизни? Один глаз у него уже отказывал, ощущалась одышка. Слава богу, Ефремов еще пожил — работал, влюблялся. Помню, он тогда задал мне вопрос:
— Коль, я взял к себе в труппу Настю Вертинскую. Вы с ней однокурсники. Что она за человек?
— Прекрасная, умная, талантливая, нежная, очень отзывчивая.

Проходит время, я узнаю, что у Ефремова с Настей завязался роман. Еще через несколько лет услышал, что они расстались. Как-то мы пересеклись с Олегом Николаевичем на приеме в Кремле, он был навеселе, подошел и говорит с обидой: «А все ты! Что ты мне тогда рассказывал? Настя такая, Настя сякая!» Ефремов сильно переживал по поводу их разрыва.

Признаюсь, я тоже не всегда был полным трезвенником. Первый в жизни бокал мне налил Володя Высоцкий. После проб в «Иваново детство» мы вышли за ограду «Мосфильма», выяснилось, что обоим ехать в центр: мне — домой, Володе — в Театр Пушкина. Оказались в саду Эрмитаж, сели в кафе, Володя заказал бутылку шампанского и налил мне. Этот первый бокал я выпил в четырнадцать лет и был страшно горд — стал взрослым. В ожидании приговора — утвердит нас Тарковский или нет — виделись с Высоцким чуть ли не каждый день. Он приходил к нам домой на улицу Горького, я — к нему в Театр Пушкина, куда его недавно зачислили. Сидел в зале, ждал, когда мой Володя появится на сцене с репликой «Кушать подано». Тарковский так и не взял его в «Иваново детство», но судьба свела нас на картине «Служили два товарища». Я согласился мелькнуть в эпизоде, только чтобы лишний раз повидаться со старыми друзьями — Володей и Ией Саввиной, которых так редко теперь видел.

С Андроном Кончаловским

Высоцкий уже стал легендой, его песни пела вся страна.

С Мариной Влади он познакомил меня у Беллы Ахмадулиной. Переводил взгляд попеременно с нее на меня: Володя так хотел, чтобы мы друг другу понравились. Я почувствовал, что по-прежнему ему дорог. Мы еще снимались вместе в «Маленьких трагедиях», однажды поздно вечером он подвез меня на своем «мерседесе» с французскими номерами от студии до дома. Долго ехали молча по Берсеневской набережной.
— Сейчас вернусь домой и напишу три песни, — сказал Володя.
— Как? Почти час ночи, пока доедешь, будет два!
— Не имеет значения, каким бы усталым я ни был, у меня план — три песни в день.
Прощаясь, договорились, что приду к нему в Театр на Таганке. Не успел...

Теперь уже известно, что Высоцкого сгубили наркотики. А сколько моих друзей погибло от алкоголя! И я небезгрешен. Правда, водку — эту отраву — никогда пить не мог. Если мы с Саввой Ямщиковым, обожавшим застолья, за вечер объезжали все творческие дома, просто изнемогал. Написал даже по этому поводу:

Пустое времяпровожденье
С элитой в дымных кабаках,
До тошноты ночные бденья,
Застолья в творческих домах.
Компаний праздное веселье,
Постель чужая, боль похмелья —
Но обожали пикники
Советских классиков сынки.

Что поделать, если мои друзья пьющие? Приходилось соответствовать. В театре пили практически все. Каждая творческая встреча заканчивалась накрытым столом, а иногда было по две-три «встречи» в день. А потом один за другим стали уходить Гена Шпаликов, Володя Высоцкий, Олег Даль... К тридцати шести годам понял: если вести подобный образ жизни, вскоре уйдешь вслед за друзьями. В одночасье завязал не только с алкоголем, но и с курением. Сочинил озорную частушку:

В тридцать шесть курить я бросил,
В сорок, может, брошу пить,
Неужели же в сто восемь
Перестану я любить?

Любовь была и есть в моей жизни. Как без нее?

В картине «Суд сумасшедших» я снимался с Ириной Скобцевой. Работали в Риге на борту огромного круизного лайнера, пришвартованного к берегу. Я играл сына миллионерши, Ирина Константиновна — мою мать. Вдруг в киногруппе засуетились: к нам приезжает Бондарчук. Матросы принялись драить палубу, готовились. Даже не помню — представили ли меня тогда Сергею Федоровичу. Прошло время, прогремело по миру «Иваново детство». Я начал активно сниматься. Как-то выхожу из тон-ателье «Мосфильма», где озвучивал очередную картину, вижу — по коридору навстречу движется целая кавалькада, человек двадцать пять во главе с Бондарчуком и министром культуры Фурцевой. А я же казак, прятаться не привык, стою у них на пути. Сергей Федорович подозвал меня и представил министру: «Это тот самый Коля Бурляев, который играл в «Ивановом детстве». Фурцева протянула мне руку, коллеги потом подначивали: «Ты руку-то не мой». Дочь Бондарчука Наталью я увидел в «Солярисе» в роли Хари. Помню, сидел в кинозале, смотрел на экран и думал: она будет со мной.

Судьба свела нас в Киеве. Мне предложили роль Корчагина, ей — Тони в сериале «Как закалялась сталь». Владимир Конкин играл друга Павла Корчагина, я учил его ездить на лошади. Сам уже держался в седле уверенно.

Однажды при мне режиссер Николай Мащенко обидел Наталью, довел до слез. Я отвел его в сторонку и сказал: «Если это повторится — я тебя убью!» Мы с Наташей оба любили Тарковского. Именно это чувство нас объединило, а вскоре отношения стали близкими. Мащенко через неделю после моего предупреждения объявил: «Был в нашем ЦК, там считают: роль Корчагина должен играть украинский актер. Поэтому извини». Я уехал в Москву, Наталья последовала за мной, как декабристка.

Не расставались семнадцать лет. Когда на свет появился первенец Иван, мы увлеклись теорией «Плавать раньше, чем ходить» и применили ее на практике. По пять часов в день я сидел с ребенком в ванне, однажды дотренировался до воспаления легких. Потом мы купили ему специальный аквариум, где Иван в семь месяцев самостоятельно плавал по часу. Однажды это увидел зашедший к нам в гости председатель Федерации плавания генерал Фирсов. Он был поражен: «Это рекорд!» И выдал медаль и свидетельство о рекорде. Мозг у таких детей действует активнее, они быстрее сверстников осваивают мир. Сын еще не ходил, а мы положили ему в кроватку игрушечное пианино. Ваня нажимал на клавиши зубами, пальчиками. В четыре года уже исполнял собственные сочинения на рояле. Ему стукнуло шесть, когда к нам заглянул композитор Борис Петров — автор музыки к «Детству Бемби» и к моему «Лермонтову». Ваня сыграл свое «произведение». Борис спросил:
— Вы его учите?
— Нет.
— Да вы что? У ребенка талант!

За год мы подготовили сына к поступлению в ЦМШ при консерватории. Он с блеском сдал экзамены. В восемь лет написал двадцать песен к спектаклю «Красная Шапочка», который шел в Театре киноактера. В одиннадцать — музыку к «Снежной королеве». Профессор Лев Наумов, ставший Ваниным педагогом в консерватории, прочил ему большое будущее. Иван стал прекрасным композитором.

Узнав, что Федя Бондарчук приступает к съемкам «9 роты», я ему напомнил: «Твой племянник — талантливый композитор». Федя прослушал музыку Ивана и загорелся, дал ему задание написать главную тему фильма. Ваня сочинил тему, вручил диск дяде Федору и стал ждать. Я постоянно интересовался, как продвигается дело, знал, что на «9 роте» работает Федин друг композитор Евгенидзе. Полагал: ну, будут стоять в титрах две фамилии. Однажды звонит Иван:
— Федя собирается показать мне материал.
— Поедем вместе.

Какое-то время прождали в монтажной, куда Федя явился несколько во хмелю. Сел за пульт, показывает нам эпизоды фильма под музыку Ивана. Сын гордится совпадением экранного изображения и музыки, говорит:
— Это моя музыка!
— Да, у тебя ее сперли, — сообщает Федя, употребив неприличное словцо.

Думаю: шутит дядя. Посмеялись. Разошлись, а контракта все нет. И вот уже объявили премьеру «9 роты». Ваня сказал: «Федя обещал поставить мою фамилию в титры как автора главной темы». Картина выходит, его фамилии в титрах нет. Все премии за Ивана получает Евгенидзе. Я прослушал диск с музыкой, который сын передал Феде.

С дочерью Машей

В кино она звучит один в один, Евгенидзе, по-моему, нельзя назвать даже аранжировщиком. Поднялся шум, пресса ухватилась за скандал, на телевидении устроили Ване и Евгенидзе «очную ставку». Иван спросил «коллегу», как одна и та же мелодия могла прийти в голову сразу двум композиторам? Вопрос так и остался без ответа.

При встрече со мной Федор отводит глаза. А я испытываю чувство удивления и скорби, ведь он не только дядя моего сына Ивана, но и потомок бесконечно любимого мною великого Сергея Федоровича Бондарчука. Впрочем, уверен, что время все расставит по своим местам. От Ивана, конечно, не убудет. Таких композиторов, как он, в нынешнем кинематографе раз-два и обчелся. Его талант в свое время оценила Наталья Петровна Кончаловская. Мы ездили на Николину Гору с Ваней, он поиграл Наталье Петровне Бетховена, Баха, Моцарта, она сказала: «Коленька, как чудно, что ты учишь сына музыке. Это надо делать обязательно — своих тоже учила: и Андрона, и Никиту». Я тогда нуждался в поддержке друга, просил Никиту посмотреть мой фильм «Лермонтов», попавший под жесткий прессинг «пятой колонны», завез ему кассету.

С моим «Лермонтовым» я испил полную чашу и радости, и страданий. Картину о великом поэте собирались снимать многие именитые режиссеры, но директор «Мосфильма» Николай Сизов запустил меня, сказав: «Твой сценарий лучший». К слову, фильм «Лермонтов» был куплен крупным немецким телеканалом ZDF «на корню», на уровне сценария, под него немцы дали пленку «Кодак». И вот я только заканчиваю монтаж, а мне звонят из Дома кино и просят показать фильм. Обрадовался: картина еще не готова, а ее уже ждут! Оказалось — ждали для расправы.

Перед премьерой в Доме кино успел показать фильм в Пензе, Тарханах, Белинском — местах, где жил Лермонтов. На сцену после показа в Пензе вышли Марис Лиепа, Инна Макарова, Наталья Бондарчук, Галя Беляева, оператор Олег Мартынов, художники Виктор Юшин и Татьяна Чапаева, директор Александра Демидова. В зале овация, я делаю шаг к микрофону — овация еще сильнее, мне не дают говорить, зрители все как один поднимаются с кресел, стоят, хлопают и плачут, это длилось минут десять. На каждом просмотре я выкладывал в зале альбом, куда желающие могли написать любое мнение о фильме. В итоге в четырех альбомах из нескольких сотен отзывов всего один отрицательный, анонимный. И вот я вывел группу на сцену Дома кино и почувствовал: не могу говорить. Всегда начинаю заикаться, когда ощущаю недоброжелательность зрителей. Здесь зал ее просто источал.

А через несколько дней состоялся Пятый съезд кинематографистов. Приехал в Кремль, в президиуме — Горбачев, Рыжков, Яковлев. На трибуну вышел какой-то тщедушный молодой критик, начал речь: «Недавно нам показали фильм «Лермонтов». Я устроился поудобнее: сейчас скажет, какой прекрасный фильм я снял. А он: «Это позор нашего кинематографа! Там играют сплошь родственники Бурляева. Это — семейственность?!»

А я утвердил актеров на роли исключительно потому, что они похожи на прототипов. Инна Макарова — вылитая бабушка Лермонтова, Наталья Бондарчук — мама, Ваня — маленький Миша Лермонтов. Все похожи, и, к счастью, все нашлись в одной семье. Кстати, никто из них не обогатился, у каждого было по паре съемочных дней.

С третьей женой Ингой Шатовой

До выхода фильма на экран в прессе появились двадцать две разгромные рецензии. Положительные отзывы выдающихся русских писателей Астафьева, Распутина, Белова, ведущих лермонтоведов и профессоров МГУ блокировались. Позже прочитал в книге о тайных организациях: «Если имя и дело какого-то автора будет нам противно, мы станем их порочить задолго до того, как о них узнают люди». А в картине я намекал на то, что к гибели Пушкина и Лермонтова причастно тайное общество. И меня тоже попытались убить — как творца, как режиссера.

Я ушел из Кремля до окончания заседания, а Сергей Федорович Бондарчук, которого тоже втаптывали там в грязь, остался. Он мне позже рассказывал, как подошел в перерыве к одной известной актрисе:
— Вы смотрели Колин фильм?
— Ой, Коленька еще так молод... Надо было ему еще пожить...
— А вы знаете, что он первый в нашем кинематографе рассказал о той силе, которая всем нам жить не дает?
— Какой силе?
— Книжки нужно читать, — сказал ей Бондарчук.

Мой бывший приятель режиссер Сергей Соловьев, которому я помогал как актер в его дипломной работе, потребовал, чтобы «Лермонтова» запретили, положили на полку. В начале перестройки, когда фильмы снимали с полки, предлагалось положить туда мою картину! Выяснилось, что Сергей сам хотел поставить фильм о поэте, но дали не ему, а мне. Сегодня картина живет, ее показывают в мировых киношколах. Я увидел моего «Лермонтова» на телеэкране при жизни. Мне повезло — Тарковский свои фильмы при жизни так и не увидел.

Моя старшая дочь Маша тоже стала актрисой. Ох как я этого не хотел! Чем дольше живу, тем критичнее отношусь к актерской профессии. За последние лет двадцать сам снялся всего в четырех фильмах. Эта профессия чревата показухой, самолюбованием, эгоцентризмом, завышенной самооценкой, гордыней, тщеславием. Хочется думать, что мне удалось пройти через эти рифы. После «Иванова детства» критики «гладили меня по головке», называли гением. Как не снесло крышу — не знаю. Я видел подлинных гениев, моих партнеров в Театре Моссовета, но когда возвращался в гримерку, из зеркала на меня смотрел все тот же заика Коля Бурляев. Уже тогда я, мальчишка, понимал, что не разделяю желания артистов жить и умереть на сцене. Не собирался вечно валять ваньку, плясать под чью-то дудку «на подмостках», да еще и окончить там жизнь. Ни за что! Коллеги на меня обижаются, когда говорю, что наша профессия сродни древнейшей: куда поманят, туда и идешь, прикажут раздеться — оголишься, велят крыть матом — будешь крыть, нести всякую чепуху...

Зная мое отношение к актерству, дочь со мной не советовалась. После школы поступила в ГИТИС, но долго мне об этом не говорила, не приглашала на свои спектакли, зная, что могу очень жестко высказаться. Позвала посмотреть лишь свою дипломную работу. Шел с мыслью: у тебя актеры все — от прабабушки, прадедушки до родителей, ну куда ты лезешь? Природе уже пора «отдыхать». К счастью, ошибся. Дочь тонкая актриса, которая к тому же прекрасно поет. Пять лет она проработала в Театре Маяковского.

Илья, Дарья и мы с Ингой на Фестивале российского искусства в Каннах, 2012 год

Но его возглавил молодой режиссер, который заявил Маше: «Я вас не вижу!» И дочь покинула этот театр. Вышла замуж, родила, воспитывает сына, делает сольные программы, пишет песни, поет. Недавно замечательно сыграла Анну Виельгорскую в «Гоголе. Ближайшем» и у Андрея Малюкова в «Григории Р.».

Третий мой ребенок — сын Георгий — живет в Минске, недавно окончил юридическую академию. Есть еще и младшие — Илья и Дарья, оба выпустились из школы с золотыми медалями. Илья учится в строительной академии, Дарья занимается музыкой. Все мои дети дружат, все хорошие, всеми горжусь.

Мама Ильи и Дарьи Инга Шатова моложе меня на двадцать один год. Инга училась на актерском факультете ГИТИСа вместе с Андреем Звягинцевым, Анной Тереховой, дочерью Валентины Талызиной Ксенией Хаировой, считалась одной из самых талантливых на курсе, ей прочили большое будущее. Но она окончила институт в девяностые, когда кино и театр переживали безвременье. Ее мать — православный человек, строитель-профессионал. Моя теща помогала реставрировать Сретенский и Донской монастыри. Мы с Ингой встретились в 1992 году, ей тогда было двадцать четыре — карьера не складывается, ролей не предлагают. С одобрения матери она пришла работать на фестиваль «Золотой Витязь», который я создавал. Я был сражен ее красотой и молодостью, но долго к Инге приглядывался. Мой подход, возможно, был эгоистичным: «Мне не нужна актриса, нужна жена». Инга посвятила себя семье, детям, дому. Вместе мы снимались у Натальи Бондарчук в ролях Федора и Элеоноры Тютчевых в фильме «Любовь и правда Федора Тютчева», играли графа и графиню Толстых в фильме «Гоголь. Ближайший». Убедился, какая Инга замечательная тонкая партнерша. Но актерство главным делом своей жизни не считает. Сегодня она помогает мне в трудах кинофорума «Золотой Витязь», проявила незаурядный талант на поприще его директора. Пример для сотрудников.

Я могу ошибаться в людях, обманываться, проявлять доверчивость. Инга — никогда, ее острый глаз видит всех насквозь. В ней все сошлось: истинная мать, верная жена (доверяю ей на сто процентов), православный человек — яркий, талантливый, открытый. Наш дом — это ее царство. Я могу иной раз делать вид, что главный в доме, хотя хорошо знаю, кто им является у нас на самом деле.

В актерской профессии давно уже крайне избирателен. Но режиссеру Юрию Каре, пригласившему сниматься в экранизации «Мастера и Маргариты», отказать не смог. Правда, звал он меня на роль Ивана Бездомного. Когда пришел на пробы, сразу заявил:
— Бездомного играть не буду, эта роль мне не интересна. Есть только один образ, который я хотел бы создать.
— Какой же?
— Иешуа Га-Ноцри.

Пробы были убедительными, Кара отстоял Бурляева, опального после «Лермонтова», на худсовете. Через пару дней меня попросили подъехать на студию, подписать договор. А моя душа разрывалась, жаждал этого и одновременно думал: какое право имею я — грешный человек — играть Истину? Хотел получить благословение Церкви. Мои сцены снимались в Иерусалиме. Перед отъездом подошел к ныне покойному митрополиту Питириму, рассказал о предстоящем:
— Я должен ехать в Иерусалим, благословите.
— Там и получите благословение, — ответил он.

На Святой земле оказался впервые, через пару дней начало съемок, а я так и не получил благословения. И тогда один наш бывший соотечественник согласился отвезти меня к Гробу Господню.

Добирались туда из Яффы, тряслись в автобусе по жаре в окружении автоматчиков. Прибыли ночью, в арабских кварталах в это время находиться рискованно. В храме готовились к службе, а я целых полчаса стоял на коленях у Гроба Господня. И меня никто не прогонял. Над моей головой проносили чашу с вином и хлеб. В эту священную ночь я был причащен и благословлен архиепископом на предстоящий труд.

И вот первый съемочный день, вошел в кадр и запаниковал: пустота в душе. Я абсолютно не готов. Что я наделал? Всех обманул, когда утверждал, что я единственный могу воплотить этот образ! Режиссер, словно почувствовав мое состояние, крикнул мне из-за камеры: «Да ведь он же всех любит!» И тут из темечка словно пробка вылетела и в это отверстие в душу потек несказанный свет, радость, невероятная любовь. Потом в каждом кадре я принимал, ощущал этот светоносный поток. Недавно мне прислали из Германии электронное послание: рейтинг двенадцати актеров, которые воплотили образ Христа в мировом кинематографе. Я в нем занимаю второе место после Джима Кэвизела, игравшего в фильме Мэла Гибсона «Страсти Христовы».

Сегодня главная моя забота — Славянский форум искусств «Золотой Витязь». Он разросся, поделился на несколько форумов, у каждого свой почетный председатель: по кино — Никита Михалков, по театру — Юрий Соломин, по музыке — Владимир Федосеев, по живописи — Александр Шилов, по литературе — Валентин Распутин, увы, недавно ушедший... Каждый из председателей — великий мастер, все вместе — духовная элита русского искусства. «Золотой Витязь» показывает высочайший эталонный уровень славянской культуры, наши ориентиры заложены в девизе «За нравственные идеалы, за возвышение души человека». К нам ездят лучшие режиссеры мира: Анджей Вайда, Кшиштоф Занусси, Горан Паскалевич, Эмир Кустурица, Тео Ангелопулос, Александр Сокуров. Многие снимают фильмы с прицелом на этот форум. Наш «Золотой Витязь» — это не очередная разгульная тусовка у моря, где демонстрируют маргинальные фильмы, представляющие собой эффектную пустоту. Я думаю, «Золотой Витязь» — единственное соборное место, где встречаются деятели культуры планеты, заботящиеся о сохранении духовности и света.

Да, я служил актерской профессии много лет, любил ее, но для меня настало новое время, другая жизнь. И я счастлив, что разделяю все, что для меня столь дорого, с моей семьей.

http://7days.ru/