«Однажды, силою своей превращая воздух в воду, а воду в кровь, и уплотняя в плоть, создал я человеческое существо - мальчика, тем самым сотворив нечто более возвышенное, чем изделие Создателя. Ибо тот создал человека из земли, а я – из воздуха, что много труднее…»
…Тут мы поняли, что он (Симон-Маг), говорил о мальчике, которого убил, а душу его взял к себе на службу.
Псевдоклементины, роман "Узнавания". Книга II. Глава 15
(2 век н.э.)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
«…и будь ты проклят, со всем своим балаганом! Надеюсь, никогда больше тебя не увижу. Довольно, я полжизни провела за ширмой кукольника. И если когда-нибудь, пусть даже случайно, ты возникнешь передо мной…»
Возникну, возникну…Часиков через пять как раз и возникну, моя радость.
Он аккуратно сложил листок, на котором слово «кукольник» преломлялось и уже махрилось на сгибе, сунул его во внутренний карман куртки и удовлетворенно улыбнулся: всё хорошо. Всё, можно сказать, превосходно, она выздоравливает…
Взглядом он обвел отсек Пражского аэропорта, где в ожидании посадки едва шевелили плавниками ночные пассажиры, зато горячо вздыхал кофейный змей-горыныч за стойкой бара, с шипением изрыгая в чашки молочную пену, и вновь принялся рассматривать двоих: бабушку и внучку-егозу, лет пяти.
Несмотря на предрассветное время девочка была полна отчаянной энергии, чего не скажешь о замордованной ею бабке. Она скакала то на правой, то на левой ноге, взлетала на кресло коленками, опять соскальзывала на пол и, обежав большой круг, устремлялась к старухе с очередным воплем: - Ба! а чем самолет какает, бензином?!
Та измученно вскрикивала: – Номи! Номи! Иди же, посиди спокойно рядом, хотя б минутку, о-с-с-с-поди!
Наконец, старуха сомлела. Глаза ее затуманились, голова медленно отвалилась на спинку кресла, подбородок безвольно и мягко опустился, рот поехал в зевке, да так и застопорился… Едва слышно, потом все громче в нем запузырился клекот.
Девочка остановилась против бабки. Минуты две неподвижно, хищно следила за развитием увертюры: по мере того, как голова старухи запрокидывалась все дальше, рот открывался все шире, в контрапункте храпа заплескались подголоски мелодии, трели, форшлаги, и вскоре торжествующий этот хорал даже в ровном гуле аэропорта обрел поистине полифоническую мощь.
Пружиня и пришаркивая, девочка подкралась ближе, ближе…взобралась на соседнее сидение и, навалившись животом на ручку кресла, медленно приблизила лицо к источнику храпа. Ее остренькая безжалостная мордашка излучала исследовательский интерес. Заглянув бабке прямо в открытый рот, она застыла в благоговейно отчужденном ужасе: так дикарь заглядывает в жерло рокочущего вулкана…
- Но-ми-и-и! Не безззобразззь…Броссссь ш-ш-ша-лить-сссссь… Дай бабуш-шшш-ке сссс-покойно похрапеть-ссссь…
Девочка отпрянула. Голос – шипящий свист - раздавался не из бабкиного рта, а откуда-то…Она в панике оглянулась. За ее спиной сидел странный дяденька, похожий на индейца: впалые щеки, орлиный нос, вытянутый подбородок, косичка на воротнике куртки. Самыми странными были глаза: цвета густого тумана. Плотно сжав тонкие губы, он, с отсутствующим видом изучал табло над стойкой, машинально поигрывая пальцами левой руки по ручке кресла. А там, где должна была быть его правая рука… – ужас!!! – шевелилась, извивалась и поднималась на хвосте змея!
И она шипела человечьим голосом!!!
Змея медленно вырастала из правого, до локтя засученного рукава его куртки, покачивая плоской головой, мигая глазом и выбрасывая жало… «Он сделал ее из руки!» – поняла девочка, взвизгнула, подпрыгнула и окаменела, не сводя глаз с этой резиново-гибкой, словно бескостной руки…В окошке, свернутом из указательного и большого пальцев, трепетал мизинец, становясь то моргающим глазом, то мелькающим жалом…А главное, змея говорила сама, сама, - дядька молчал, чесслово, молчал! - и рот у него был сжат, как у сурового индейца из американских фильмов.
- Ищо! – хрипло приказала девочка, не сводя глаз со змеи.
Тогда змея опала, стряхнулась с руки, раскрылась большая ладонь с длинными пальцами, мгновенно и неуловимо сложившись в кролика.
- Номи, забияка! – пропищал кролик, шевеля ушами и прыгая по острому колену перекинутой дядькиной ноги. - Думаешь, ты одна умеешь так скакать?
На этот раз девочка впилась глазами в сжатый рот индейца. Плевать на кролика, но откуда голос идет? Разве так бывает?!
- Ищо! – умоляюще вскрикнула она.
Дядька сбросил кролика под сиденье кресла, раскатал рукав куртки и проговорил нормальным глуховатым голосом: - Хорош… будь-с тебя. Вон уже рейс объявили, растолкай бабку.
И пока пассажиры протискивались мимо бело-синих приталенных стюардесс, запихивали сумки в багажные ящики, и пристегивались в своих креслах, девочка все тянула шею, пытаясь отыскать глазами чудного индейца с косичкой, и такой восхитительной волшебной рукой, умеющей говорить на разные голоса…
А он уселся у окна, завернулся в тонкий плед и мгновенно уснул, еще до того, как самолет разогнался и взмыл, – он всегда засыпал в полете. Эпизод со змеей и кроликом был всего лишь возможностью проверить на свежем зрителе некую идею. Он никогда не заискивал перед детьми, и вообще, мало обращал на них внимания. В своей жизни он любил только одного ребенка, - ту, уже взрослую девочку, что выздоравливала сейчас в иерусалимской клинике. Именно в состоянии начальной ремиссии она имела обыкновение строчить ему гневные окончательные письма.
* * *
Привычно минуя гулкую толкотню зала прибытия, он выбрался наружу, в царство шершавого белого камня, всё обнявшего, всё, кроме разве что неба, вокруг обставшего: стены, ступени, тротуары, бордюры вкруг волосато-лакированных стволов могучих пальм; в шумливую теплынь приморской полосы.
Всегда неожиданным - особенно после сирых европейских небес, - был именно этот горячий свет, эти синие ломти слепящего неба меж бетонными перекрытиями огромного нового терминала.
Водитель первой из вереницы маршруток на Иерусалим что-то крикнул ему, кивнув туда, где, оттопырив фалды задних дверц, стоял белый минибус в ожидании багажа пассажиров. Но он лишь молча поднял ладонь: не сейчас, друг.
Выйдя на открытое пространство, откуда просматривались хвосты самолетов, гривки взъерошенных пальм и дельфиньи взмывы автострад, он достал из кармана куртки мобильный телефон, футляр с очками и клочок важнейшей бумаги. Нацепив на ястребиный нос круглую металлическую оправу, что сразу придало его облику нарочитое сходство с каким-то кукольным персонажем, он ребром ногтя натыкал на клавиатуре номер с бумажки, и замер с припаянным к уху мобильником, хищно вытянув подбородок, устремив бледно-серые, неизвестно кого и о чем умоляющие глаза в неразличимую отсюда инстанцию, где возникли и томительно поплыли гудки…
Теперь надо внимательно читать записанные русскими буквами смешные слова, не споткнуться бы. Ага: вот кудрявый женский голосок, служебное сочетание безразличия с предупредительностью.
- Бокер тов! – старательно прочитал он по бумажке, щурясь. – Левакеш доктор Горелик, бвакаша…
Голос приветливо обронил картавое словцо и отпал…Ну и язык: бок в каше, рыгал Кеша, ква-ква ….
Что ж он там телепается-то, господи!…Наконец трубку взяли.
- Борька, я тут…- глухо проговорил он: мобильник у виска, локоть отставлен - банкрот в ожидании последней вести, после которой спускают курок. И, – горло захлестнуло, закашлялся…
Тот молчал, выжидая. Ну да, недоволен доктор Горелик, недоволен. И предупреждал…А иди ты к черту!
- Рановато, - буркнул знакомый до печенок голос.
- Не могу больше, - отозвался он. – Нет сил.
Оба умолкли. Доктор вздохнул и повторил, словно бы размышляя: - Ранова-а-то…. – и спохватился: - Ладно. Чего уж сейчас-то... Поезжай ко мне, ключ - где обычно. Пошуруй насчет жратвы, а я вернусь ближе к вечеру, и мы все обмозгу…
- Нет! – раздраженно перебил тот. – Я сейчас же еду за ней! – Сердце спотыкалось каждые два-три шага, словно бы нащупывая – куда ступить, и тяжело, с оттяжкой било в оба виска. - Подготовь ее к выписке, пожалуйста.
…Маршрутка на крутом повороте слегка накренилась, на две-три секунды пугающе замешкалась над кипарисовыми пиками лесистого ущелья, и стала взбираться все выше, в Иерусалимские горы. День сегодня выходил мглисто-солнечным, голубым, акварельным. На дальних холмах разлилось кисельное опаловое озеро, в беспокойном движении которого то обнажался каскад черепичных крыш, то, бликуя окнами, выныривала кукольно-белая группка домов на хвойном темени горы, то разверзалась меж двух туманных склонов извилисто-синяя рана глубокой долины, торопливо затягиваясь таким же длинным жемчужным облаком … Как обычно, это напомнило ему сахалинские сопки, в окружении которых притулился на берегу Татарского пролива его родной городок Томари, «Томариора» - по японски.
Так он назвал одну из лучших своих тростевых кукол - Томариора: нежное бледное лицо, плавный жест, слишком длинные, по отношению к маске, тонкие пальцы и фантастическая подвижность узких черных глаз, - за счет игры света при скупых поворотах головы. Хороший номер: розовый дым лепестков облетающей сакуры; изящество и завершенность пластической мысли…
Вдруг он подумал: вероятно, в этих горах, с их божественной игрой ближних и дальних планов, c их обетованием вечного света, никогда не прискучит жить. Видит ли она эти горы из окна своей палаты, или окно выходит на здешнюю белокаменную стену, в какой-нибудь кошачий двор с мусорными баками?..
От автобусной станции он взял такси, также старательно зачитав водителю адрес на бумажке. Никак не мог запомнить ни слова из этого махристого и шершавого, и одновременно петлей скользящего языка, хотя Борька уверял, что язык простой, математически логичный…Впрочем, он вообще был неспособен к языкам, а те фразы на псевдо-иностранных наречиях, что вылетали у него по ходу представлений, были результатом таинственной утробной способности, которую она считала бесовской.
На проходной пропустили немедленно, лишь только он буркнул имя Бориса, – видимо, тот распорядился.
Потом пережидал в коридоре, увешанном пенистыми водопадами и росистыми склонами, на которых произрастали положительные эмоции в виде желто-лиловых ирисов, бурный разговор за дверью кабинета. Внутри, похоже, отчаянно ругались на повышенных тонах, но когда дверь распахнулась, оттуда вывалились двое в халатах, с улыбками на бородатых разбойничьих лицах. Он опять подумал: ну и ну, вот язык, вот децибелы…
- Я думал, тут драка …- сказал он, входя в кабинет.
- Да нет, - отозвался блаженно-заплаканный доктор Горелик, поднимаясь из кресла во весь свой кавалергардский рост. – Тут Давид смешную историю рассказывал…
Он опять всхлипнул от смеха, взметнув свои роскошные чернобурковые брови, и отирая огромными ладонями слезы на усах. В детстве у смешливого Борьки от хохота просто текло из глаз и носа, как при сильной простуде, и бабушка специально вкладывала в карман его школьной курточки не один, а два наглаженных платка.
– Они с женой вчера вернулись из отпуска, в Ницце отдыхали. Ну, в субботу вышли пройтись по бульвару... Люди религиозные, субботу блюдут строго: выходя из дому, вынимают из карманов деньги и все мирское, дабы не осквернить святость дня. Гуляли себе по верхней Ницце – благодать, тишина, богатые особняки. Потом - черт их дернул, - спустились вниз, на Английскую набережную…- и снова доктор зашелся нежным голубиным смехом, и опять слеза покатилась к усам. Он достал платок из кармана халата, протрубил великолепную руладу, дирижируя бровями.
- Ох, прости, Петька…тебе не до этого…но жутко смешно! Короче: там то ли демонстрация, то ли карнавал – что-то кипучее. Какие-то полуголые люди в желтых и синих париках, машины с разноцветными флажками. Толпа, музыка, вопли... Минут через пять только доперли, что это гей-парад. …И тут с крыши какой-то машины спрыгивает дикое существо неизвестного пола, бросается к Давиду и сует ему что-то в руку. Когда тот очнулся и глянул, - оказалось, презерватив…
Большое веснушчатое лицо доктора расплылось в извиняющейся улыбке: - Это дико смешно, понимаешь: святая суббота…и возвышенный Давид, с презервативом в руке.
- Да. Смешно… - тот криво усмехнулся, глядя куда-то в окно, где из будки охранника по пояс высунулся черно-глянцевый парень в оранжевой кепке, пластикой разговорчивых рук похожий на куклу Балтасара, последнего из тройки рождественских волхвов, тоже - черного, и в оранжевой чалме. Он водил его в театре «Ангелы и куклы», первые месяцы жизни в Праге.
Волхв-охранник возбужденно переговаривался с водителем легковушки за решетчатыми воротами, и невозможно, опять-таки, было понять – ругаются они, или просто обмениваются новостями.
– Ты распорядился? Ее сейчас приведут?
Борис вздохнул и сказал: - Сядь, зануда…Можешь ты присесть на пять минут?
Когда тот послушно и неловко примостился боком на широкий кожаный борт массивного кресла, Борис зашел ему за спину, обхватил ручищами жесткие плечи и принялся месить их, разминать, приговаривая: - Сиди…сиди …Зажатый весь, не мышцы, а гаечный ключ. Сам давно психом стал…Примчался, гад, кто тебя звал? Я тебя предупреждал, а? Я доктор, или кто? Сиди, не дергайся! Вот, вызову полицию, скажу, - в моем же кабинете на меня маньяк напал, законную мою супругу увозит…
- Но ты, правда, распорядился? – беспокойно спросил тот, оглядываясь через плечо.
Доктор Горелик обошел стол, сел в свое кресло напротив. С минуту молча, без улыбки смотрел на друга.
- Петруша…- наконец проговорил он мягко (и в этот момент ужасно напомнил даже не отца своего, на которого был чрезвычайно похож, а бабушку Веру Леопольдовну, великого гинеколога, легенду роддома на улице Щорса в городе Львове. Та тоже основательно усаживалась, когда приступала к «толковой беседе» с внуком. В этом что-то от ее профессии было: словно вот сейчас, с минуты на минуту покажется головка ребенка; и только от врача зависит, каким образом та выскользнет на свет божий – естественным путем или щипцами придется тащить.
– Ну что ты, что? В первый раз, что ли? Все ж идет хорошо, она так уверенно выходит из обострения…
- Знаю! – перебил тот и передернул плечами. – Я уже получил от нее три письма, все - проклинающие.
- Ну, видишь. Еще каких-нибудь три, ну, четыре недели…Понимаю, ты до ручки дошел, но сам вспомни: последняя ее ремиссия длилась года два, верно? Срок приличный…
- Слушай, - нетерпеливо произнес тот, хмурясь и явно перемогаясь, как в болезни. – Пусть уже ее приведут, а? У нас днем рейс в Эйлат, я снял на две ночи номер в «Голден-бич».
- Ишь ты! – одобрение бровями, чуть озадаченное: – «Голден бич». Не больше, не меньше!
- Там сезонные скидки…
- Ну, а дальше что? Прага?
- Нет, Самара…- и заторопился: - Понимаешь, тетка у нас померла. Единственная ее родственница, сестра матери. Бездетная… То есть, была дочь, но на мотоцикле разбилась, вместе с кавалером, давно уже…Ну, и померла Вися. Там квартира, вот что. Ее же можно продать?
- Наверное, - Борис пожал плечами. – Я уже совсем не понимаю – что там у них можно, чего нельзя.
- Это бы нас здорово поддержало.
Доктор потянулся к телефону, снял трубку и что-то в нее проговорил…
- Пересядь вон туда, в угол, - распорядился он,– не сразу увидит…- и вздохнул: - Каждый раз это наблюдать, можно самому рехнуться.
Второе кресло стояло в углу под вешалкой, и, распахнувшись, дверь становилась ширмой для того, кто в кресле сидел. А если еще укрыться гигантским уютным плащом доктора Горелика, закутаться в него, закуклиться… забыть вдруг и навсегда – зачем приехал: ее забыть. Вот радость-то, вот свобода…Черта с два! Все последние мучительные недели он мечтал об этих, вот, минутах: как ее приведут, и, еще незамеченный, он увидит трогательную, и будто неуверенную фигурку в двух шагах от себя. Из-за этой субтильности никто никогда не давал ей ее возраста.
Шаги в коридоре…На слух-то идет кто-то один, и грузный, но его это с толку не собьет: она с детства ступала бесшумно, - такими воробьиными шажками шествуют по сцене марионетки.
И разом дверь отпахнулась, и под гортанный приветственный рокот заглянувшей и тут же восвояси потопавшей по коридору медсестры, в контражуре окна вспыхнул горячей медью куст воздушных волос: неопалимая купина моя… С рюкзаком на плече, в джинсах и тонком бежевом свитерке, – в том, в чем он привез ее сюда в августе, - она стояла к нему спиной: ювелирная работа небесного механика, вся, от затылка до кроссовок свершенная единым движением гениальной руки.
Как всегда после долгой разлуки, он был потрясен удивительно малым - метр сорок восемь- ростом: как ты хрупка, моя любовь… И тут как тут, - услужливым детским кошмаром, из-под шершавой ладони Глупой Баси, что пыталась закрыть ему глаза, заслонить мальчика от картины смерти, - взметнулась в памяти синяя простыня над телом, ничком лежащим на «брукивке» мостовой. И две живых, длинных пурпурных пряди, словно отбившись от медного стада волос, весело струились в весеннем ручейке вдоль тротуара…
- Ну, привет, Лиза! – воскликнул доктор Горелик с ненатуральным энтузиазмом. – Я смотрю, ты молодцом, м-м-м? Премного тобой доволен…
Как ты хрупка, моя любовь…Скинь же рюкзак, он тянет плечико.
Она скинула рюкзак на пол, подалась к столу и, опершись о него обеими ладонями, оживленно заговорила:
- Да, Боря, знаешь, я совершенно уже здорова. И даю тебе слово, что…видишь ли, я чувствую, я просто уверена, что смогу жить одна…Ты ведь сам говорил, что у меня абсолютно самостоятельное мышление…
- Лиза…- бормотнул доктор, вдруг заинтересованно подавшись к экрану компьютера, вздыхая и поводя своими, отдельно и широко живущими на лице бровями (никогда не умел притворяться, как не умел списывать на контрольных или ловить спасительный шепот из-под учительского локтя), - Лиза ты моя, Лизонька…
- И ты был прав! - с каким-то веселым напором продолжала она, поминутно касаясь беспокойными пальцами предметов на полированной столешнице: бронзовой плошки со скрепками, степлера, сувенирного плясуна-хасида с приподнятой коленкой - то выстраивая их в ровную линию, то движением указательного пальца опять расталкивая порознь.
– Прав был, что начинать надо с места в карьер, все отрезав! Я все отсекла в своей жизни, Боря, не оглядываясь назад, ничего не боясь. Я теперь внутренне свободна, полностью от него свободна! Я уже не марионетка, которую можно…
И тут, перехватив беспомощный взгляд Бориса, направленный поверх ее головы в дальний угол комнаты, мгновенно обернулась.
Засим последовала бурная, рывками произведенная мизансцена: двое мужчин, как по команде, вскочили, и только сачков не хватало в их руках, чтобы прихлопнуть заметавшуюся пунктиром бабочку. Впрочем, все продолжалось не более пяти секунд.
Она молча опустилась на стул, закрыла лицо ладонями, и так застыла.
- Лиза… - доктор Горелик, пунцовый, несчастный, обошел стол и осторожно тронул ее, сведенные судорогой, детские по виду плечи. – Ты же умница, и все сама понимаешь…Ну-ну, Лиза, пожалуйста, не стынь так ужасно! Ты сама знаешь, что необходим период э-м-м…адаптации. Есть же и бытовые обстоятельства, Лиза! С ними надо считаться. Человек не может жить вне социума, в воздухе, нигде… Ты уже выздоровела, это правда, и… все хорошо, и все, поверь мне, будет просто отлично…но пока, сама понимаешь… ты же умница… Петя только временно, - вдумайся, – вре-мен-но…ну, просто в качестве э-м-м...дружеского плеча…
Тот, в качестве дружеского плеча, с помертвевшим костистым лицом, с пульсирующей ямой под ребрами, пустыми глазами глядел в окно, где под управлением дары приносящей руки черного волхва-охранника медленно пятилась в сторону решетка автоматических ворот, пропуская на территорию больницы машину-амбуланс…
Он знал, что эти первые минуты будут именно такими: ее оголенная беспомощная ненависть; его, как ни крути, оголенное беспомощное насилие. Всегда готовился к этим проклятым минутам, и никогда не бывал к ним готов.
* * *
Всю дорогу до Эйлата он внешне оставался невозмутим, меланхолично посвистывал, иногда обращался к ней с каким-нибудь незначимым вопросом: - Ты хочешь у окна или?..
Она, само собой, не отвечала.
Это нормально, твердил он себе, все, как в прошлый раз. Надеялся на Эйлат - прогнозы обещали там райскую синь и румяные горы - и уповал на отель, за который, при всех их сезонных благодеяниях, выложил ослепительные деньги.
Пока долетели, пока вселились в роскошный до оторопи номер на девятом этаже, с балконом на колыхание длинных огней в воде залива, на желто-голубое электрическое марево такой близкой Акабы, - уже стемнело…
Они спустились и молча поужинали в китайском ресторане в двух шагах от моря, среди губасто ощеренных, в лакированной чешуе, комнатных драконов, расставленных по всему периметру зала. Она долго штудировала меню, и затем минут пятнадцать пытала официанта - коренастого, вполне натурального с виду китайца (вероятно, все же, таиландца), на предмет состава соусов - она всегда неплохо щебетала и по-французски, и по-английски: отцово наследие.
В конце концов, заказала себе неудобопроизносимое нечто. Он же, под учтивым взглядом непроницаемых глаз, буркнул «ай ту», после чего пытался вилкой совладать с кисло-сладкими стручками, смешанными с кусочками острого куриного мяса. Есть совсем не хотелось, хотя в последний раз он ел – вернее, выпил водки из пластикового стаканчика – ночью, в самолете. И знал, что есть не сможет до тех пор, пока…
После ужина прошлись – она впереди, он следом, - по веселой, бестолково и тесно заставленной лотками и лавками торговой части набережной, где ветер приценивался к развешанным повсюду цветастым шароварам, блескучим шарфикам и длинным нитям лукаво тренькающих колокольцев. Прошествовали по холке голландского мостка над каналом, в черной воде которого огненным зигзагом качалась вереница огней ближайшего отеля; потолкались между стеллажами книжного магазина «Стемацкий», куда она неожиданно устремилась (хороший признак!), и минут десять, склонив к плечу свой полыхающий сноп кудрей, читала, шевеля губами, названия книг в русском отделе (три полки завезенной сюда мелкой пестрой плотвы российского развода). Он поторопился спросить: «Ты бы хотела какую-ни?..» - ошибка, ошибка! – она молча повернулась и направилась к выходу; он за ней…
В отдалении гигантская вышка какого-то увеселительного аттракциона швыряла в черное небо огненный шар, истекающий упоительным девичьим визгом.
Она все молчала, но украдкой бросая взгляд на ее, освещенный светом витрин и фонарей, профиль витражного ангела, он с надеждой подмечал, как чуть поддаются губы, углубляя крошечный шрам в левом углу рта, как слегка округляется подбородок, оживленней блестят ее горчично-медовые глаза…А когда приблизились к аттракциону и внутри освещенного шара увидели смешно задравшую обе ноги девушку в солдатской форме, она оглянулась на него, не сдержав улыбки, и он посмел улыбнуться ей в ответ…
В отель вернулись к десяти, и еще выпили в гостиничном баре какой-то тягучий ликер (как же здесь, черт подери, все было дорого!); наконец вошли в стеклянный цилиндр бесшумного лифта и поплыли вверх, стремительно, будто во сне, нанизывая прозрачные этажи один на другой.. Затем, по бесконечной ковровой тиши коридора, вдоль дрожащего – на черных горах - хрустального облака огней, дошли до нужной двери, и - вот он, в подводном свете полусонных торшеров, их огромный аквариум с заливистой стеной во всю ширь балкона, с великолепной, хирургически белой ванной комнатой. Браво, Петрушка!
Пока она плескалась в душе – (сложная полифония тугого напора воды, шепотливо журчащих струй, последних вздохов замирающей капели, наконец, жужжания фена; на мгновение даже почудилось легкое мурлыкание?... - нет, ошибся, не торопись, это за стенкой или с соседнего балкона), он распеленал белейшую арктическую постель с двумя огромными айсбергами подушек, разделся, расплел косичку, взбодрив пятерней густые черные, с яркой проседью, патлы, и тем самым преобразился в совершенного уже индейца, тем более, что полуобнаженный, в старой советской майке и трусах, он странным образом утратил жилистую щуплость, обнаружив неожиданно развитые мышцы подбористого хищного тела.
Присев на кровать, достал из рюкзака свой вечный планшет с эскизами и чертежами, на минуту задумавшись: стоит ли сейчас вытаскивать перед ней все это хозяйство? И решил: ничего страшного, не думает же она, что он сменил ремесло. Пусть все будет, как обычно. Доктор Горелик сказал: пусть все, как обычно. Кстати, разыскивая карандаш в неисчислимых карманах рюкзака, он наткнулся на пять, свернутых трубочкой, стодолларовых бумажек, которые Борька умудрился втиснуть в коробку с ее таблетками лития. Ах, Борька…
Он вспомнил, как тот суетился, провожая их до ворот: добрый доктор Айболит, великан, не знающий – куда деть самого себя; похлопывал Петю по спине мягким кулачищем, как бы стараясь выправить его сутулость, и возмущенно дурашливо бубнил:
- Увозят! Законную мою супругу умыкают, а?! – и Лиза ни разу не обернулась.
…Наконец, вышла – в этом огромном махровом халате (а ей любой был бы велик), с белой чалмой на голове. Подобрав полы обеими руками, и все же косолапо на них наступая, она - привет, Маленький Мук! - прошлепала на балкон и долго неподвижно там стояла, сложив тонкие, в широченных рукавах, руки на перилах, как старательная школьница за партой. Разглядывала черную ширь воды с дымчато-гранатовыми созвездьями яхт и кораблей, и безалаберно кружащую толпу на променаде. Там веселье только начиналось. Они же оба, невольники гастрольных галер, всю жизнь привыкли укладываться не позже одиннадцати.
Вернувшись в номер, она остановилась перед ним - он уже лежал в постели, нацепив на острый нос нелепые круглые очки и сосредоточенно чиркая что-то на листе в планшете, - стянула с головы полотенце, мгновенно пыхнув карминным жаром в топке ошалелого торшера, и с чеканной ненавистью произнесла, впервые к нему обращаясь:
- Только посмей до меня дотронуться!
Молчание. Он смахнул резиновые крошки с листа, на котором, в поисках лучшей двигательной функции разрабатывал принципиально новую механику локтевого узла марионетки, и ответил несколько даже рассеянно:
- Ну что ты, детка…Ляг, а то озябнешь.
В обоих висках по-прежнему бухал изнурительный молот. И, кажется, черт побери, он забыл свои таблетки от давления. Ничего, ничего…Собственно, сегодня он ни на что и не надеялся. И вообще, все так прекрасно, что даже верится с трудом…
Минут сорок еще пытался работать, впервые за много недель ощущая слева блаженное присутствие туго завернутого махрового кокона, с огнисто мерцавшей при любом повороте головы копной волос, и тонким, выставленным наружу коленом. Замерзнет, простудится… Молчать! Лежи, лежи, Петрушка, лежи смирно, и когда-нибудь тебе воздастся, старый олух.
Наконец, он потянулся к выключателю – как все было удобно здесь устроено! – и разом погасил комнату, высветлив черненое серебро залива за балконом…
В пульсирующем сумраке, из глубин отеля, откуда-то с нижней палубы текла прерывистая – сквозь шумы набережной, звон посуды в ресторане и поминутные всплески женского смеха, - струйка музыки, едва достигая их отворенного балкона.
Вальяжными шажками прошелся туда-сюда контрабас, будто некий толстяк, смешно приседая, непременно хотел кого-то рассмешить. Ему скороговоркой уличной шпаны монотонно поддакивало банджо, а толстяк все пыжился и отдувался, и пытался острить, откалывая кренделя потешными синкопами; банджо смешливо прыскало густыми пучками аккордов, и вперебивку с истомно флиртующей гитарой и голосисто взмывающей скрипкой все сливалось в простодушный старый фокстротик и уносилось в море, к невидимым отсюда яхтам…
Он лежал, заложив за голову руки, прислушиваясь к миру за балконом, к неслышному утробному шороху залива, понемногу внутренне стихая, хотя и продолжая длить в себе настороженное, тревожно мучительное счастье...Лежал, поблескивая в лунной полутьме литыми мускулами, - привычно отдельный, как вышелушенный плод каштана, - и не двинулся, когда она зашевелилась, высвобождаясь из халата, – во сне? – нет, он ни минуты не сомневался, что она бодрствует, - и юркнула под одеяло, перекатилась там, обдав его накопленным теплом, оказавшись вдруг совсем рядом - (лежать, пес!), - хотя по просторам этой величественной кровати можно было кататься на велосипеде…Все его мышцы, все мысли и несчастные нервы натянулись до того предела, когда впору надсадным блаженным воплем выдавить из себя фонтан накопленной боли…И в эту как раз минуту он почувствовал ее горячую ладонь на своем напряженном бедре. Эта ладонь, словно бы удивляясь странной находке, решила основательней прощупать границы предмета…
Соскучилась, подумал он, соскучилась, но ты не шевелись, не шевелись…не ше…- и не вынес пытки, подался к ней всем телом, робко встретил ее руку, переплел пальцы…
В следующий миг хлесткая оплеуха, довольно грандиозная для столь маленькой руки, сотрясла его звонкую голову.
- Не сметь!!! – крикнула она. – Белоглазая сволочь!!! - и зарыдала так отчаянно и страшно, что если б соседи не коротали этот час в кабачках и барах набережной, кто-то из них обязательно позвонил бы в полицию. И, между прочим, такое уже бывало…
Он вскочил и первым делом затворил балконную дверь; и пока она исходила безутешными горестными рыданиями, молча метался по номеру, пережидая этот непременный этап возвращения, который вообще-то ожидал не сегодня, но, видно, уж она так соскучилась, так соскучилась, моя бедная! Да и слишком многое сегодня на нее навалилось, слишком быстрая смена декораций – из больничной палаты в эти дворцовые покои …Может, это его очередная ошибка, может, стоило снять скромную комнату в недорогом пансионе? И почему он, идиот собачий, никогда не чувствует ее настроения!?
Когда, наконец, она стихла, забившись под одеяло, он подкрался, присел рядом с ней на кровать, и долго так сидел, задумчиво сутулясь, зажав ладони между колен, все еще не решаясь прилечь по другую сторону от сбитого хребтом одеяла…
Внизу по-прежнему наяривал квартет - видимо, ребята честно отбывали свою халтуру до глубокой ночи. Играли хорошо, со вкусом и некоторым даже изыском составив программу из джазовой музыки тридцатых-сороковых, и звучала, все-таки звучала в этих мелодиях теплая, наивная и грустная надежда: еще немного, еще чуток перетерпеть, и все наладится! Завтра все будет иначе… Солнце, ветерок, море-лодочки…купальник купим…какое-нибудь колечко, что там еще?
Вдруг – после долгой паузы, когда он решил, что музыканты уже получили расчет на сегодня, и присев к крайнему столику, накладывают в тарелки салаты, - вспыхнул, улыбнулся и поплыл родной мотивчик «Минорного свинга» Джанго Рейнхарда, вбитый, вбуравленный в каждую клеточку его тела…Еще бы: он сотни раз протанцевал под него свой номер с Эллис… Да-да: эти несколько ритмичных и задорных тактов вступления, в продолжение которых – во фраке, в бальных лаковых туфлях – он успевал выскользнуть на сцену и подхватить ее, одиноко сидящую в кресле.
И тогда начиналось: под марципановые ужимки скрипочки и суховатые удары банджо, вступает основная мелодия: тара-рара-рура-рира-а-а…и - умп-умп-умп-умп! - отдувается контрабас, и до самой перебивки, до терпкого скрипичного взмыва: - джу-диду-джи-джа-джу-джи-джа-а-а-а! - Эллис двигается вот тут, под его правой рукою, ее багряный сноп кудрей щекочет его щеку…оп!- перехват,- четыре шага влево, – перехват, - и - оп! - снова перехват, - четыре вправо, и пошли-пошли-пошли моя крошка, синхронно: нога к ноге, вправо-влево, вправо-влево, резко всем корпусом - резче, резче! Оп! Тара-рара-рури-рира-а-а…А теперь ты, как томный шелковый лоскут на моей руке: плыви под меланхоличный проигрыш гитары и скрипки, плыви, плыви…только рыжие кудри, свесившись с локтя, колышутся и вьются, и змеятся, как по течению ручья…
Он не обратил внимания, как сам уже взмыл с постели, и плывет, и колышется в полнотелом сумраке ночи – правая рука, обнимая тонкую спину невидимой партнерши, согнута в локте, левая умоляюще протянута, - и плывет и плывет, сквозь насмешливо-чувственный лабиринт «Минорного свинга»…
Он протанцовывал сложный контрапункт мельчайших движений; искусные его пальцы наизусть перебирали все рычажки и кнопки, при помощи которых извлекались томные жесты отсутствующей сейчас малютки Эллис, – так вызывают духов из царства тьмы. Его позвоночник, шея, чуткие плечи, кисти рук и ступни ног знали назубок каждый сантиметр ритмического рисунка этого сложного и упоительного танца, которому аплодировала публика во многих залах мира; он кружился и перехватывал, и, выпятив подбородок, бросал на левый локоть невесомую хрупкую тень, то устремляясь вперед, то останавливаясь, как вкопанный, то хищно склоняясь над ней, то прижимая ее к груди…И все это совершал абсолютно автоматически, как если б задумавшись, шел по знакомой улице, не отдавая отчета в направлении и цели пути, не слыша даже собственных шагов. Если бы движения его оставляли в воздухе след, – то постепенно перед зрителем выткался бы сложнейший узор: изысканное, сокрытое плетение кружев, тайнопись ковра…
За перилами балкона, высоко над струящими свои лохмотья пальмами, крепко была ввинчена в звездное небо отлично сработанная, хотя и преувеличенных размеров медная луна, надраенная до наглого блеска (осветители перестарались). Она заполонила не только весь залив, со всеми его берегами, корабликами и лодками у причалов; она вторглась настырным парафиновым свечением в комнату, выдав каждому предмету по цельному куску черной тени, оставляя на стенах размашистые росчерки, замысловатые вензеля и заковыристые монограммы, без конца запуская и запуская по занавесям кружевную карусель теней…
…И если б хоть кто-нибудь мог стать свидетелем этой странной картины: крошечная женщина в глубоком забытьи, и мужчина с лунным лицом, с действительно очень светлыми, в полумраке - почти белыми - глазами, что сновал вокруг нее в изломанном, стремительном и распутном танце, горячей ладонью оглаживая пустоту, привлекая эту пустоту к себе на грудь и застывая в мгновенной судороге страсти, - такой свидетель вполне мог принять эту сцену за натужную находку модного режиссера.
Настоящего удивления (даже, пожалуй, восхищения), заслуживало только одно: остроносый и несуразный, сутулый человек в смешных семейных трусах и дешевой майке в танце был так завораживающе пластичен, так иронически печален, и так влюблен в драгоценную пустоту под правым локтем…
С последним чеканным поворотом его головы музыка смолкла. Карусель теней в последний раз проволокла по стенам все свои призрачные экипажи, и стала.
Две-три минуты он не шевелился, пережидая беззвучные аплодисменты зала; затем, качнулся, уронив руки, будто сбрасывая невидимую ношу, сделал шаг-другой к балкону и медленно отворил дверь, впуская внутрь тугое дыхание ночного залива…
Лицо его сияло… Так же бесшумно, как танцевал, он подкрался к постели, на которой недвижным кулем застыла его возлюбленная. Глубоко выдохнув, опустился на колени у изголовья, щекой прижался к одеялу над ее плечом и прошептал:
- Не торопись… Не торопись, мое счастье…