Однажды императрица Елизавета, проезжая мимо какой-то деревушки, попросила попить. Ей в ковше принесли воду. На что она сказала: «Нет, из этого я пить не буду. Вы уж чашку мне принесите». Согласно преданию, именно после этой фразы деревушка стала носить название Чашниково.
Когда мы с мамой жили в Чашниково, это уже был поселок городского типа. А вообще мое детство началось в подмосковном Коренево. В памяти сохранился поросенок Борька, которого один день мы с мамой кормили, другой — папа. Папа то ли забывал, то ли не успевал — в общем, не кормил, так что Борька питался у нас через день. Я безумно любила поросенка: розового, с белесыми волосенками, с удивительно нежными голубыми глазами. Когда мы с мамой к нему приходили, он ластился, и я его гладила, гладила, гладила... Такой он был нежный.
Однажды пришла с улицы (с подружками где-то гуляла), а время обеденное. «Садись кушай», — сказала мне мама. И вдруг в середине обеда отец лукаво так спрашивает: «Ну как, понравился тебе Борька?» Это был ужас! Первый ужас в моей жизни. Я выскочила из-за стола. У меня такое впечатление, что я перестала после этого говорить — потеряла голос. Не хотела с папой разговаривать, не хотела в дом заходить. Сколько лет уже

прошло, а я до сих пор помню тогдашнее свое состояние!
Другие воспоминания конечно же более радостные. Помню, как мы ловили майских жуков и складывали их в коробочки. Так было здорово. Какая-то радость невероятная. Вы знаете, с тех пор я больше не видела майских жуков. И не ловила.
Вообще, как сейчас я понимаю, жизнь была нищая. Бедно мы жили. Мама в Коренево работала лаборанткой в НИИ картофельного хозяйства. Мамочка моя ух какая! Деревенская девчонка, которая стремилась к знаниям. Школы в деревне, где она жила, не было, так мама пешком ходила за несколько километров в село Муравлянка, чтобы учиться. Потом жила в общежитии. Мама мне рассказывала, что девочка, с которой она вместе жила в одной комнате, ела втихаря и с ней не

делилась. Чтобы как-то прокормиться, мама подрабатывала — мыла, стирала. И училась. Иногда к ней бабушка пешком приходила и приносила какую-то еду. Мама рассказывала, как тяжело было защищать диссертацию — ставились всевозможные препоны, ей же никто не помогал. Она все сама. В итоге мама стала профессором, биохимиком. Написала очень много книг о том, какая почва нужна розам, гладиолусам, герберам… В Чашниково у нас весь палисадник возле барака, в котором мы жили, был засажен мамиными цветами. Так красиво!
В Коренево мама, как я уже говорила, работала лаборанткой. Мне было, наверное, годика три, и я приходила к ней на работу. Помню, как мамина коллега из варежки сделала куколку и подарила мне. Она стала моей первой куклой. И я ее очень любила.

Однажды мама поехала в Ленинград и привезла мне в подарок голыша — первую в жизни настоящую куколку. Это было счастье: у нее крутились ножки, ручки. Только с ней нужно было обращаться очень осторожно, иначе ручки, ножки могли открутиться.
— А праздники были, Инна Михайловна?
— А как же! Новый год. У нас всегда была настоящая елка. Для меня Новый год начинался тогда, когда часовая стрелка стояла на девяти, а минутная — на четверти, и в это время звонил будильник. И я бежала к елке — смотреть, какие папа с мамой мне приготовили подарки. Как правило, под елкой лежали новые валенки, наполненные конфетами, мандаринами, еще чем-то вкусненьким. А рядом с валенками — или краски, или карандаши, или альбом для рисования.
Вот это было настоящее счастье. Однажды у нас испортился будильник. Мама спряталась за кровать — я знала об этом, взяла миску, нож и стала им стучать по миске и кричать: «Новый год настал! Новый год настал!»
На майские праздники мы приезжали в Москву к родственникам отца и ходили на демонстрацию. Я сидела у папы на плечах, а вокруг такая красота — воздушные шарики, флаги, бумажные цветы… И это был праздник! Сталин стоял на Мавзолее. «Ты видишь его?» — спрашивал папа. «Вижу, вижу», — отвечала я, не зная на самом деле, куда смотреть. После демонстрации мы возвращались на улицу Горького. И обязательно устраивалось застолье. А потом взрослые пели. «Вот кто-то с горочки спустился», «Сронила колечко», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина» — все эти песни из моего детства. Пели по-разному. Кто-то пел не в голос, я уже тогда понимала, что тетя голосит — и все поперек, громко очень, а кто-то пел очень хорошо. У меня бабушка была певуньей, пела замечательно — у нее стопроцентный слух. Все время пела, даже когда оглохла. Помню, лежит на кровати, нога на ногу, штаны по коленку, и поет.
Праздники — это кино в Коренево. Совершенно фантастический мир. Клуб, лавки, белая простыня вместо экрана и постоянное «Т-р-р-р» — после этого был перерыв, нужно было пленку перематывать. Я безумно боялась, что с очередным «Т-р-р-р!» закончится фильм, и когда он еще только начинался, всегда спрашивала у мамы или папы, скоро ли конец. Я всех вокруг изводила этим вопросом и, видимо, плохо действовала на остальных зрителей: они явно выражали свое недовольство мною.
Детям обязательно нужен праздник. Потому что это всегда ощущение нового, неожиданного, невероятного! Однажды к нам приехал мамин брат дядя Леша и привез банку сгущенного кофе. Мама мне намазала кусочек белого хлеба, я вышла во двор, вся шантрапа — нам-то было тогда по три-четыре годика — смотрит на меня. В тот момент я ощутила себя самым богатым человеком: сама кусочек откусила и дала всем попробовать. И это было счастье для всех нас.
— Вы часто произносите слово «счастье»...
— У нас одно время даже жил пятицветный котенок, которого звали Счастье. У меня была копилка-поросенок, в которую я собирала денежки. Вытряхивая оттуда мелочь, просила взрослых сосчитать — когда набиралось рубль и пять копеек, шла в

магазин, где мне продавали сто грамм кофейных подушечек со сливками в бумажном пакете. И это тоже было счастье. Правда, недолгое — конфеты быстро съедались.
Помню время, когда из игрушек у меня были одни карандаши, и я разыгрывала с ними целое представление. Один карандаш у меня — принц, другой — королева… Вот мои счастья.
Однажды я увидела настоящее чудо. Лето. Двери и окна открыты настежь. И вдруг в окно влетает огненный шар! Мы с мамой изумленно замерли и буквально вжались в стену. И этот огненный шар промчался мимо нас и вылетел в окно. В отличие от меня мама-то знала, что это — шаровая молния, которая могла все сжечь. А для меня — настоящее чудо, которое я запомнила на всю жизнь.
Разве не счастье, что у меня, как у Жанны д’Арк, было свое дерево? Сейчас уже не помню, яблоня или вишня, во всяком случае, плодов на нем никогда не видела. Но я садилась под ним и фантазировала… И никогда не скучала одна.
Детских трагедий тоже было предостаточно. Однажды мама сшила мне платье Снежинки из марли, нашила на него много-много звездочек из фольги, и его у меня в клубе, пока я репетировала с Дедом Морозом, украли. Я так рыдала! Для меня трагедией был лопнувший воздушный шарик. Мама с папой долго меня не могли успокоить…
— А кем работал ваш отец?
— Рядовым сотрудником в министерстве сельского хозяйства, а я всем говорила, что он у меня — министр. Я тогда

понятия не имела, кто такой министр, мне просто нравилось само слово. «А как его фамилия?» — спрашивали меня. — «Чуриков!» Впечатление я производила сильное. Все вокруг хохотали. Когда мы жили в Коренево, он был агрономом. Помню, как выходила встречать его на дорогу. Вот он идет с работы в длинном кожаном пальто, и я бегу ему навстречу: «Папа! Папа!» И тут же лезла в карман пальто, нет ли там чего-нибудь вкусненького.
А потом он уехал в Алма-Ату, и там у него появилась другая семья.
— Мама больше замуж не вышла?
— Когда родители расстались, я еще в детский сад ходила. У мамы были поклонники… А когда я уже училась в четвертом классе, появился папа Вася. Смешной такой человек. Василий Петрович был военным, и, видимо,

маму пленила его форма, вот она и сдалась. И вышла замуж. Папа Вася и все, что с ним связано, — это отдельная история.
Василий Петрович купил машину «Победа», мы тогда уже жили в Москве в коммунальной квартире. Так вот, когда папа Вася ее приобрел, он перестал спать на кровати и перебрался на подоконник. Один глаз спал, другой следил, что с машиной. Во дворе на лавочке по вечерам собиралась молодежь, и он очень боялся, что они каким-то образом потревожат его машину. И тогда папа Вася придумал следующее — наполнял бумажный пакет водой, бросал вниз, а сам прятался. Внизу бабахало, вода разливалась. Молодежь, естественно, разбегалась в разные стороны с криками: «Мы знаем, кто это был, на каком этаже! Мы тебе покажем!» А Василий Петрович сидел довольный под подоконником — для
него-то главное, чтобы никто его машину не тронул. Ну был у него такой пунктик! Одно время он на каждую дверь машины (а их — четыре) вешал замочек. Такой странный был, невозможно. Потом он решил писать картины. Пейзажи. Однажды принес картину — море, а над ним светит луна. «Тебе нравится?» — спрашивает меня «В общем-то, мне нравится, но почему же луна не отражается в море?» — «Действительно». Поскольку картина была только-только написана, Василий Петрович ткнул пальцем в луну и отразил ее в море. Вот такой был папа Вася. Как-то ночью мы с мамой проснулись от его жуткого крика. А утром папа Вася сказал: «Лиза, мне приснилось, что я пел. И как красиво!» Мы с мамой переглянулись и ничего ему не сказали, потому что он нас так испугал ночным криком.
Был еще интересный случай. С
машиной. Он придумал шило, которое вставлял под сиденье, когда уходил домой. Спал папа Вася уже в кровати, а не на подоконнике. И вот однажды мы поехали в Театр имени Вахтангова на спектакль «Неписаный закон» — главную роль в нем играл молодой Вячеслав Шалевич. После спектакля садимся в машину, и вдруг Василий Петрович издает что-то вроде «И-иех!» и… затихает. Потом о чем-то начинает с мамой шушукаться. Что случилось, я так и не поняла. Мы поехали домой. После этой поездки Василий Петрович заболел дней на десять. И только спустя какое-то время мама по большому секрету мне рассказала, что папа Вася, забыв про шило, сел на него. После этого случая он оставил машину в покое. На самом деле ее никто и не трогал — никому его «Победа» была не нужна.
…Еще одна история, связанная со
странностями папы Васи. Мы жили в огромной комнате, и, видимо, мама с папой Васей решили поменять ее на другую. Мама предупредила его: «Вася, только не говори, что у нас в туалете труба течет». Пришли люди, посмотрели комнату, она им понравилась. Сели пить чай. Они говорят, что согласны поменяться. И вдруг Василий Петрович сообщает: «У нас, правда, в туалете труба течет, а так комната хорошая». И все, больше мы этих людей не видели. Видимо, папа Вася долго сдерживался, чтобы не рассказать про трубу, а потом все-таки не выдержал и рассказал.
…А потом папа Вася ушел от нас. Однажды мы с мамой открыли шкаф, а там ни одной его вещи. Через какое-то время мы с мамой пришли к нему в гости. Когда я стала актрисой, он приходил в театр на спектакли. И то слева, то справа вновь подкатывал к
маме. Но она так его и не простила. Видимо, очень сильно любила… Такого странного папу Васю. И больше мама уже замуж не вышла.
— Инна Михайловна, говорят, что один из педагогов, набиравший курс в Щепкинском училище, после вашего прослушивания сказал: «Она или дура, или гений!»
— Кто-то свыше решил, что я должна учиться в школе Малого театра. Я же, как и все тогдашние абитуриенты, поступала сразу во все театральные институты. Но той прилежной кандидаткой, которую берут сразу везде, а она выбирает, где именно учиться, я не оказалась. Не я выбирала. Думаю, по провидению меня взяли в Щепкинское училище. Мне очень повезло, потому что у меня были фантастические педагоги. Леонид Андреевич Волков очень много мне

уроков преподал, которые в то время я еще не могла осмыслить. Дистанция между педагогами и студентами была огромная — не все скажешь и не все спросишь. Учителя сами подсказывали…
Я играла Любовь горбунью в пьесе Максима Горького «Последние» и, видимо, так перевоплотилась в героиню, что однажды стою в уголочке за кулисами и плачу от своего одиночества, от своей ненужности, оттого что меня не любят… Точную причину уже не помню... И вдруг около меня останавливается Леонид Андреевич: «Чурикова! А вы что? Вы плачете?» Я кивнула. «Не надо, не надо. Сейчас на вас никто не смотрит. Вы себя поберегите». Подобные уроки на всю жизнь запоминаются…
Еще будучи школьницей, я занималась в театральной студии при Театре имени Станиславского. Помню, пришли с
подружкой поступать. Стою, читаю и вдруг вижу, что Александр Борисович Аронов меня фотографирует. Думаю, ну если меня фотографируют, значит, обязательно примут. А выяснилось, что он вовсе и не фотографировал, а сигарету от зажигалки прикуривал. Но все равно меня приняли. Для меня новый мир открылся. Старшекурсники готовили какие-то отрывки. Я смотрела на них как на Богов. Мы работали с мнимыми предметами, делали цирковые номера, и я была тюленем. Помню, Евгений Леонов смотрел-смотрел на наши отрывки и вдруг показал свой: взял мнимую гирю — долго поднимал, раскачивал, подкинул вверх… и стал с нами беседовать. А мы и забыли про его гирю. И вдруг она упала. И это Леонов все сыграл… Помню, как с восторгом замирали, видя проходившего мимо Евгения Урбанского, он тогда был женат на латышской актрисе красавице Дзидре Ритенбергс.
— А вы не были влюблены в Урбанского?
— Ну конечно же он мне нравился… И не только мне… А вот уже в институте у меня был этюд: моя героиня собирала бойцу на фронт посылочку — вязаные носки, варежки… Все у меня было мнимое, кроме одного — фотографии Урбанского. Я ее целовала и ставила на стол. Вот такой у меня был роман с Урбанским.
Студентами мы бегали в массовке в спектаклях Малого театра. Однажды был смешной случай. Шел спектакль «Порт-Артур», где наши ребята играли офицеров. В тот вечер кто-то из них не пришел, и меня подговорили одеться в мужскую форму. Так я и вышла на сцену — в офицерской форме и с приклеенными усами.
— Как вы после школы Малого театра в ТЮЗе оказались?
— Меня никуда не брали. Очень хотелось в Театр сатиры, и Татьяна Ивановна Пельтцер тоже хотела, чтобы я там работала. Но… «Мать моя, — сказала она мне, — это ж голосование...» Наверное, Плучек не захотел взять меня в театр. А в ТЮЗ я пришла подыграть в отрывке, и именно туда-то меня и взяли. Период работы в этом театре вспоминаю с нежностью. Детский зритель особенный — он слушает и смотрит, только когда ему интересно. А когда неинтересно — стреляют из рогаток. Иногда попадают...
— И в вас попадали?
— У! Однажды мальчик попал в Лидию Николаевну Князеву (царствие ей небесное) — какая же она была

замечательная актриса! Так она, милая, вызвала его на сцену и говорит: «Так, теперь стой, я в тебя буду стрелять». Мальчик побледнел и прошептал: «Тетенька! Не надо! Я больше не буду!»
Поскольку я играла Бабу Ягу — самый любимый детский персонаж, то в меня не стреляли.
…А потом Марк Анатольевич Захаров пришел в Театр имени Ленинского комсомола и позвал меня на роль Неле в спектакль «Тиль». Он, когда еще в Театре сатиры работал, хотел пригласить меня на роль немой Катрин в постановке «Мамаша Кураж и ее дети», но не получилось. А с Неле получилось. И я благодарна Марку Анатольевичу за те прекрасные роли, которые я играла и играю в родном «Ленкоме», за те уроки, которые он мне преподал.
Он пришел к нам домой, а мы с Глебом тогда жили в маленькой однокомнатной квартирке в хрущевке, где все такое маленькое, сидячая ванна, но эта квартира нашей любви, и я ее люблю в своих воспоминаниях. У нас ничего не было, даже стульев, только чемоданы. Однажды к нам приехал наш друг Пал Золнаи — венгерский сценарист и режиссер. Увидев нашу квартиру, он сказал: «Ребята, как вы здорово живете». У нас были чемоданы и диванчик, вернее, не диванчик, а матрас. И все. А потом мы стали прибарахляться, купили стол на трех тоненьких ножках, он шатался из стороны в сторону (тогда модно было все на тонких ножках), но за этим столом Глеб написал сценарий фильма «Начало». Не было бы стола, писал бы на полу. Вася Шукшин Глебу как-то сказал: «Глебушка, работай везде, где только можешь. Зашел в туалет — в туалете работай».
А Вася-то как работал — у него же в квартире тесно было. И две маленькие дочки. И он работал где мог, но все время писал. А писал гениально. Вася тоже был в моей жизни. Мы с ним снимались в фильме «Прошу слова». Он чудесный. Настоящий. Гений.
— А ваш муж — чудо?
— Глеб? Да.
— Сколько лет вы вместе?
— Не знаю. Очень много. Правда, мы еще не отмечали никакие свадьбы — надо будет посчитать, может, у нас уже какая-то свадьба, которую и надо отметить, а то неудобно.
Глеб меня долго искал. Нашел. Он меня увидел по телевизору: в тюзовской постановке я играла активистку, которая из всех новомодных в то время танцев признавала только вальс. Очень строгая была моя героиня.
Однажды ко мне домой приехал второй режиссер и привез сценарий «Святая душа». «Садитесь прямо здесь, на кухне, и читайте, — сказал он. — А я рядом посижу». Я мигом прочла этот сценарий. История Тани Теткиной так меня разволновала! А потом приехала на пробы. Помню, еще спросила про Глеба: «Он молодой?» Почему-то мне очень важно было, чтобы режиссер был молодой. Наверное, закон возраста. Геннадий Александрович (второй режиссер) говорит: «Молодой». И заходит Глеб. Тогда он мне показался совсем немолодым. А ему было-то тридцать два года. Потом-то я поняла, что он молодой. Фонтанирующий идеями. Глеб мне что-то рассказывал, я — ему, у нас оказалось очень много общего — в его жизни и в моей. Но самым главным для нас в то время

была картина, которую Глеб снимал.
Я и вне съемок ходила в костюме: юбка из мешковины, грубой вязки кофта, в волосах гребенка… Вы знаете, когда я подходила к храму (а я тогда еще некрещеная была), меня, очевидно, принимали за блаженную. Однажды подошла женщина: «Помяни Сергея, моего сына!» И дала мне кутью. Я замерла. Потом другая подошла: «Иди в храм, там тебе больше дадут». Меня просили помянуть, давали конфеты. Я поминала всех, о ком просили, но не знала, слышит меня тогда господь или нет. Для меня это было сильное потрясение.
Помню, Зинаида Кириенко приехала на концерт, и мы с Мишей Кононовым зашли в ресторан «Муром» — он в армейской одежде того времени, я — в своей, а она, молодая, красивая, сидит с какими-то людьми. Мы подошли к ее
столику: «Здравствуйте!» «Артисты?» — спрашивает она. — «Да». — «Что же вы так скромно одеты?»
А это была наша жизнь на тот момент, и все ею жили — и я, и Толик Солоницын, и Миша Кононов, и Михаил Андреевич Глузский.
Помню, мама, посмотрев фильм «В огне брода нет», сказала мне: «Ой, дочка, как же тебя плохо одели и не причесали». Я была так расстроена и обескуражена! Глебу я все время говорила, какая у меня умная и замечательная мама, и вдруг она уперлась в эту мою юбку деревенскую, кофту и больше ничего не заметила. Юбка с кофтой до сих пор лежат у меня в чемодане. Это все очень дорогое для меня.
— Ваша мама сразу приняла Глеба Анатольевича? — Я ей много рассказывала о Глебе, в основном, конечно же, как о режиссере. А потом они познакомились. Просто Глеб стал членом нашей семьи. Сейчас уже и не вспомню, может быть, тогда я и побаивалась их знакомить. Не знаю… Но для меня и для Глеба настолько все было естественно. А мама… Как мамы бедные воспринимают?.. Я, например, если бы Ваня полюбил девушку, приняла бы ее с наслаждением. Я уже давно к этому готова. Только Ваня что-то не очень торопится, хотя ему и тридцать лет.
— Но вы же тоже не торопились с рождением ребенка. Или вам работа мешала?
— Ничего мне не мешало. Как господь распорядился, так и случилось. Месяце на третьем или четвертом я перестала работать и всю беременность
выгуливала Ванечку, отдыхала, читала много книг. Очень серьезно отнеслась к своей беременности. А потом, когда я родила Ванюшу, с таким удовольствием окунулась в работу! Очень истосковалась по театру. Такая сладость и радость — быть на сцене.
— Ваня — закулисный ребенок?
— Незакулисный, нет. Когда я уходила на спектакль, с Ванечкой оставался папа. А так я с сыном была. Правда, мне помогали нянечки, которых мы находили через агентства. А потом у двухлетнего Вани появилась чудная няня Настя. Ей было тогда уже лет шестьдесят. У нее была народная манера разговаривать, и у Ванечки в голове перемешивались мои фразы и Настины. Он все это благополучно совмещал. Помню, как маленький стоит у окошечка: «Ма, посмотри, красота-то такая немыслимая, батюшки мои светы,

царица небесная». Летом мы обязательно уезжали с Ванечкой и Настей в дом отдыха. Мне кажется, в тот период я и не играла или как-то договаривалась.
— Многие актрисы отказываются от семьи и детей, а для вас, получается, дом и семья на первом месте.
— Это для меня главное. Рождение Ванечки — потрясение и просто счастье. Я никогда так не любила мою маму, как в тот момент, когда родила ребенка. Такую любовь к матери испытала. Что-то открылось с рождением ребенка. Мне так хотелось замедлить время. Чтобы Ванечка рос, но не столь быстро. Мы с Глебом так радовались, когда Ванечка сказал: «Мапа!» Я Глебу говорю: «Ни тебя, ни меня не обидел». Мы вставали с Глебом в три часа ночи — было ночное кормление, включали музыку, и у нас
список был — какой грудью надо кормить. Парень был нетрудолюбивый, мне приходилось сцеживать молоко и докармливать его из бутылки через соску. Он, серьезно и недовольно глядя прямо мне в лицо, посасывал грудь. А мы с Глебом были счастливы…
— Кто из вас был кнутом, а кто пряником в воспитании сына?
— По очереди. Я старалась быть строгой, но не получалось. Глеб построже. Он вообще человек посдержаннее. «Но ты останься тверд, спокоен и угрюм. Ты царь, живи один» — это про Глеба. Он — нежный, любящий, но очень сдержанный. Мужчина.
Однажды что-то на меня нашло, и я превратилась в учительницу. Помню, идем мы с Ванечкой, и я выговариваю ему, что можно делать, а что нельзя.
Ваня вряд ли вообще слушал — на птичек смотрел, еще куда-то. А меня занесло, и я развоспитывалась. И вдруг по дороге встречаем пожилого мужчину. Он возился со своей внучкой около машины. Мужчина слушал мои нравоучения, слушал и вдруг говорит: «Мамаша, с детьми не надо разговаривать прямо. С детьми нужно разговаривать компромиссно». Я и сама прекрасно понимала, что игра лучше любых нравоучений. Тем более что Ванечка у нас — человек убеждений. Так было, и так есть. Ваня очень добрый. Однажды, помню, приходит домой из школы, он тогда в классе третьем учился, а глазки у него влажные. «Что случилось?» — спрашиваю. «Костя пришел в школу с вкусной булочкой и нам всем по кусочку раздал», — отвечает мне сын. Мысль о том, что человек со всеми поделился, очень тронула моего ребенка. На сцене «Ленкома» я играла Комиссара (как известно, героиню в конце пьесы убивают) в «Оптимистической трагедии». Однажды сын пришел на спектакль. После спектакля выхожу из гримерной и вижу — идет мой мальчик и плачет. Олег Янковский стоит в дверях своей гримуборной, смотрит и говорит с юмором, который был свойствен только ему: «Да-а-а! Чурикова! Неверно ты сына воспитала». Когда я уезжала куда-то, Ваня ставил кассету с фильмом «Васса» и плакал.
А потом сын как-то быстро вырос. И уже я звоню ему часа в три ночи, а в ответ слышу: «Да жив я, жив».
Однажды раздается звонок, на том конце провода Ваня: «Мама, я тебе из телефонной будки звоню, а тут танки идут». У меня все внутри оборвалось. Он учился тогда классе в восьмом и

пошел с девочкой погулять. «Сидите в телефонной будке, никуда не выходите». Вспомнить страшно.
Ваня давно отделился. После окончания института определенно поставил вопрос о том, что хочет жить отдельно. Я мучительно это переживала. Я привыкла с сыном жить. А мальчик вырос и ушел в свободное плавание. Правда, часто к нам с Глебом приходит.
— На обед?
— Когда мы его кормим, когда он нас. Ваня с детства хорошо готовит. Вкусно и, главное, быстро. Я готовлю медленно. А Ваня любит, чтобы все было быстро. Я так не могу. Я очень вкусные блины пеку. Лию Ахеджакову научила, у меня их пекла мама, до мамы — бабушка. Вкусные сырники делаю. Есть свои фирменные блюда… Сейчас, правда, редко стою у плиты…
Ваня — ресторатор. Но хочет освоить кинодело. Попробовать себя в качестве режиссера, продюсера. Мне бы хотелось, чтобы он попробовал себя как актер. Я чувствую, есть у него предрасположенность к этому и способности.
Жалко, что не стала с ним спорить, когда сын сказал, что не хочет быть ни актером, ни режиссером. Мне кажется, что это было бы правильнее. Он закончил МГИМО — международное право, но юридическое дело его не привлекло, хотя он поработал в этом направлении. Сейчас у Вани замечательный ресторан — там потрясающая атмосфера, вкусная еда. И место намоленное — Переделкино. На веранде можно сидеть с утра до ночи. Особенно летом, когда вокруг все цветет и птички поют. Мы с Глебом часто туда к нему ездим. — Кто в вашем дуэте главный?
— Мне кажется, что Глеб Анатольевич. Для меня он — главный.
— У меня создается впечатление, что вы и не ссорились никогда.
— Ну почему же… Бывали ссоры. Правда, я долго не умею сердиться, и потом я быстро забываю, из-за чего, собственно, возникла ссора. Бывает, вспылим, затихнем, я не разговариваю, Глеб не разговаривает… А потом посмотрим друг на друга и рассмеемся. Если бы мы долго сердились, зачем тогда вместе жить? Может, кто-то и любит, когда бьют, может, какую-то эротику в этом находят. Но я не испытывала подобного на себе, а если бы такое случилось, я бы этого не выдержала. В нашей жизни было все, не могу сказать, что плыла-качалась лодочка и ручкой по воде лилии

собирались, по-всякому было. Но все решали, понимали, что-то важное определяли для себя. Мысли разбежаться не возникало. Во всяком случае, у меня. Думаю, что и у Глеба тоже. Я ему иногда задаю вопрос: «Тебе интересно со мной?» — «Интересно». — «Мне тоже». Вы знаете, мне никто и не нужен… Дай бог ему здоровья.
— Неужели до Глеба Анатольевича у вас не было поклонников?
— Как не быть, были симпатии… Но появился Глеб и… всех разогнал. Мы довольно долго не регистрировали наши отношения, именно поэтому-то я и не знаю, сколько лет прошло с момента нашей свадьбы. Мы просто жили семьей, любя друг друга. И спокойно, и радостно, и восторженно.
— Как вам удалось столько лет
вместе прожить, тем более в наше время, когда многие как-то очень быстро меняют жен, мужей…
— А как Михаил Швейцер с Софьей Милькиной всю жизнь прожили? Мы жили в одном доме. Они были нашими друзьями. Я обожала Софью Абрамовну— женщину удивительного света, доброты, любви не только к Мише, но и к нам ко всем. Когда она ушла из жизни, Михаил Абрамович только год прожил без нее и ушел вслед за ней. Жизнь потеряла для него всякий смысл. Иногда я заходила к нему. Он открывал дверь и отрешенно так говорил: «А, это вы...» Помню, мы с Глебом позвали его к нам Новый год вместе встретить. «Нет!» — безучастно ответил Михаил Абрамович. Он безумно любил свою жену, а она его. Мне Соня об этом говорила. Михаил Абрамович — никогда, из него вообще на эту тему слово трудно было вытащить.
Однажды был случай, который запомнила на всю жизнь. Мы стояли во дворе: я, маленький Ванечка — в пальто с цигейковым воротничком, красной шапочке, в руках санки. И я ему говорю: «Солнце мое!» А Соня стоит ко мне спиной. «Не говори, Инночка, золото, золото мое!» Я думала, она это про Ваню сказала, обернулась, а она смотрит в другую сторону — ее Миша идет. Софья Абрамовна мне рассказывала, как она его ревновала.
— А вы своего мужа?
— У меня Глеб — мужчина, и он обращает внимание на женщин. Ему нравятся женщины. Мне кажется, что ревность (в разумных пределах) — нормальное чувство, бодрящее. Я все отмечаю, но в истерике не бьюсь и с палкой за ним не гоняюсь. У меня большое чувство доверия к Глебу. Может быть, я привыкла к нему, но мне кажется, что все мужчины должны быть такими. Слава богу, у меня нет другого опыта. Это правильно: если люди нашли друг друга — то они и живут сколько им отпущено.
— Знаю, что некоторые мужья-режиссеры чуть ли не запрещают женам-актрисам сниматься у других режиссеров. Может быть, ревнуют, может быть, какие-то другие причины… Вас Глеб Анатольевич не ревнует к другим режиссерам?
— Не знаю. Он не исповедуется. Во всяком случае, Глеб не запрещал. И не запрещает до сих пор. Никогда я от него не слышала: «Нет, ты не будешь сниматься». Петр Ефимович Тодоровский предложил мне замечательную роль в фильме «Военно-полевой роман». Глеб не сказал: «Нет», и я работала с радостью. В лице Тодоровского я встретила человека,

близкого мне по духу, по мировоззрению. Мы с ним хохотали все время. Он легкий человек, с замечательным, но ненавязчивым чувством юмора. Мы приехали в Одессу на озвучание, и тогда Одесса показалась мне очень привлекательной. Может быть, потому, что мы все время хохотали, а может быть, в то время город действительно был таким. Когда я приехала в Одессу со Станиславом Сергеевичем Говорухиным, она уже не выглядела такой привлекательной. Правда, с ним мы и не бродили по Одессе, и не хохотали. Говорухин — депутат, занят государственными проблемами. Такой важный и серьезный… А может быть, мне тогда так казалось…
Не так давно мне предложили чудный сценарий. Я начала читать, и мне так понравилось, что я подумала: «Почему же он такой тоненький!» Меня потрясла
история, написанная молодым человеком: энергичный, с такой любовью и знанием рассказ о женщине. И я с радостью согласилась принять участие в короткометражном фильме режиссера Александра Котта «Близкое объятие». Более того, Саша очень хотел, чтобы снималась я, и ждал меня…
История очень простая и абсолютно жизненная. У семейной пары в автомобильной аварии погибает ребенок. Муж увлекся молоденькой девушкой и ушел от своей жены. А через какое-то время они вновь встречаются, и выясняется, что все это время женщина прожила бескомпромиссно: муж ушел, она приняла это как данность и больше никого не искала. Для нее история любви закончилась. Сюжет небольшой, но настоящий: о жизни двух людей, которые сами все сделали для того, чтобы стать одинокими. В маленьком формате есть своя прелесть.
И партнер у меня замечательный. Альберт Филозов. Он чудный. Глаз горит. Очень интересный человек. Настоящий. Принципиальный, немногословный. Вдумчивый, серьезный, интеллигентный, читающий. Для меня эта работа стала большим подарком. В кино. В театре, слава богу, я востребована.
— «Ленком», в котором вы работаете, славится своими шутками, розыгрышами. Вас не разыгрывали, Инна Михайловна?
— В «Ленкоме» ребята живые, озорные, интересные. Я люблю импровизацию. На мой взгляд, тот театральный режиссер хорош, который уготовляет дорожку разбега именно той длины, после которой начинается полет. Если
она короткая — ты не полетишь, а просто будешь выполнять задачи, которые перед тобой ставятся, если она слишком длинная — то посередине заснешь. Счастье, когда происходит полет… И для актера, и для зрителя. Жалко, что такое состояние бывает очень редко. Многие его не испытывают. У нас с Колей Караченцовым были такие моменты на спектакле «...Sorry», с Олегом Янковским в «Чайке». Причем на самых рядовых спектаклях. Но как только в театр приходит vip-персона, разбега почему-то не хватает. И вроде все правильно делаешь, а куража нет… Вообще-то мне трудно судить о том, что я делаю на сцене, ведь со стороны я себя не вижу.
— Вы неоднократно говорили, что если бы не Глеб Панфилов, не было бы такой актрисы — Инны Чуриковой.
— Думаю, что у меня была бы совсем другая творческая биография. Я застенчивая, и меня вряд ли кто из режиссеров услышал бы… Но, несмотря на мою застенчивость, желание работать из меня буквально выпирало. Подметил меня Глеб, открыл меня Глеб, почувствовал меня Глеб и первую главную роль дал мне тоже Глеб. До встречи с Глебом были эпизоды и маленькие роли, на большие меня не утверждали, а режиссеры, видимо, не могли отстаивать… Никто не решался… Решился Глеб.
Уже потом были прекрасные роли, и не только в фильмах Глеба. Мне повезло на хороших режиссеров: я снималась у Петра Тодоровского, Марка Захарова, Карена Шахназарова, Станислава Говорухина, Вячеслава Криштофовича, Андрона Кончаловского, Александра Галина, Владимира Бортко… Но самый лучший режиссер — Глеб Анатольевич. Он помог мне поверить в себя…
— Для женщины, которую любишь, сделаешь все.
— Может быть, так. Наверное, он в моем лице все-таки встретил близкого человека. Иногда у меня были такие приливы счастья, что Глеб спрашивал: «Что с тобой?» «Погоди немного, — отвечала, — сейчас все пройдет». Меня разрывало, но почувствовал это Глеб. Он мне поверил, а другие, наверное, смотрели на меня глазами Вениамина Ивановича Цыганкова, педагога Щепкинского училища. Это же он произнес после прослушивания: «Или она дура, или она гений». Хотя на самом деле я не знаю, как меня воспринимали со стороны….
Однажды Глеб сказал мне одну очень важную вещь: «Ты должна бежать на длинную дистанцию, и тебя должно
хватить на нее. Не делай все и сразу, постарайся, чтобы сил хватило на долгую дистанцию фильма, а вообще — на долгую дистанцию жизни».
Это очень трудно. Ведь в жизни случаются разные истории. И не только твои личные.