Закрываю комменты, потому что в последнее время мне хочется побольше всех этих постов, где вроде бы есть текст, но ни о чем не сказано. Для себя. Просто они спокойные, нейтрально белые, не режущие ни глаза, ни память. Писать ни о чем доставляет мне особое удовольствие, т.к. в какой-то мере освобождает от бездействия. И не нужны никакие размышления, только о днях. Как сидишь на подоконнике, открываешь акварель, о чем-то вспоминаешь. Ни о чем для других, но мне почему-то так близко все это, и снова возникает рой ассоциаций, будто я и не про себя пишу, а смотрю на кого-то со стороны, наблюдаю из окна и описываю каждый его спонтанный жест, каждое действие, просто чтобы запомнить тот момент, когда этот нелепый человек попался мне на глаза.

...людям надо учиться верить. Хотя бы некоторым и хотя бы для того, чтобы весь мир не представлялся экзотическим фруктом с гнилой сердцевиной. Пускай наивно слушать человека, кивать, рассматривая его тонкий белесый шрам на подбородке, расплывшиеся пятна синевы под глазами, провалы у щек, и верить ему. Верить-верить-верить. Как жизнерадостный ребенок, подбрасывающий большой разноцветный мяч к небесному пространству, в какую-то иную временную плоскость.
В последнее время я неизменно склоняюсь к возвышенности. Это потому, наверное, что вся несвятая жизнь с ее солнцем, с его лучами, иногда уклоняющимися от твоей ладони, если протянуть руку, и так пресна в своей простоте, чтобы хоронить ее в сплетеньях коротких, незамысловатых фраз. Никаких простых истин не надо, потому что простота черезчур откровенна, а мне в который раз хочется длинных спутанных цепочек, чтобы долго, очень долго размышлять.

Где-то в два я прихожу и ем суп, пока десятки голубей устраивают свои синевато-серые взъерошенные тельца на чьих-то ободранных подоконниках, собираясь в стаи. Я ем суп, чтобы успокоить ноющий от голодовок желудок. Прихожу, завариваю такую тонкую-тонкую вермишель и ем. Стучу большой серебряной ложкой по днищу и бортикам пиалы, загребаю ей же полупрозрачную ароматную водицу, подношу к губам и нерешительно проглатываю. В такие моменты я снова и снова ощущаю себя напрочь одиноким, больным отшельником, который живет за занавешенными шторами в каком-то вечно темном, бегущем пространстве, в котором шум приравнивается к гулу метро. Я ем суп и припоминаю, что сегодня я, уснув под утро, на пару часов ощутил себя счастливым и оттого никак не хотел выходить на улицу. Везде такая суматоха, будто город куда-то переселяется. Я на пару минут остановился и вспомнил, что сегодня наступил тот редкий момент, когда я увидел сон. Там я снова приехал в Лондон и встретил человека, лицо которого в моей памяти не вырисовывается. Помню только почему-то, что он был блондином.А лицо будто зашили прозрачными нитками.
А потом, после супа, я кого-нибудь обязательно читаю. Это всеобъемлющее счастье - наслаждаться чужими мыслями, проникать взглядом дальше тех отведенных графических пределов. Я читаю, что-то откладывая в коробку памяти, а позже все больше погружаюсь в эти чужие свершения,домыслы,описания.
Вот так оно все и происходит.

В каждом из отдаленных уголков вашего собственного мира, казалось бы, изученного до мелочей, всегда находится что-то маняще неизведанное. Кто-то отправляется в свой путь пешком, с перевязанными руками и мешком мелочей на плечах, а кто-то продолжает спокойно пробираться по накатанной дороге, ощущая под пальцами мягкую обивку автомобильного кресла.

От всех неспокойных мыслей меня освобождают воспоминания. Они устанавливают во мне нерушимый столб умиротворения, того спокойствия, чья прочность проверена годами. Я снова и снова, вопреки сознанию, мысленно переношусь к островам моего детства.

В 10-12 лет я очутился на острове мертвых вулканов. Белые камни возвышались надо мной подобно внушительным сооружениям, а по их шершавой поверхности тонкими нитями ползли застывшие следы вулканической лавы. Со временем цвет ее, запечетленный на тех камнях, померк, и она стала напоминать мне осторожно вычерченные на асфальте кирпичные линии - неровные и вытянутые. Там море было спокойным, и человеческий взор, обращенный к той воде, мог изредка поймать исчезающие темные отпечатки, будто выведенные антрацитом. Это были тени от тех камней. Песок там мешался с ракушками, а множество зеленых стекол от некогда разбитых в дребезги бутылок, лежало у изумрудно-голубой кромки воды. Вода неторопливо подхватывала их, на долгое время забирала в свою водяную стихию, и на множество лет они становились ее заложниками, перекатывались по песку, лишаясь острых краев, становясь на ощупь приятными, гладкими. На том острове, на множестве каменистых возвышений не покидали своих постов молчаливые рыболовы в плетеных шляпах. Иногда кто-то из детей смотрел на них и представлял себе статуи, что когда-то давно провожали их застывшими глазами в музеях и в других городах. Рыболовы покидали свои посты только к вечеру, когда солнце уже не жгло кожу беспощадными лучами, и камни те пустели, ожидая в одиночестве очередной приход своих вечных спутников. Тот остров был наполнен тишиной, и только крики чаек, опускавшихся к неподвижной глади воды, иногда разрезали ее. В воздухе царил соленый, бодрящий запах моря, что в тот раз неподвижно застыло под взглядами немногочисленных жителей этого острова. Жизнь там казалась размеренной и бесхитростной, что влекло туда неторопливые группы туристов, греющие надеждой душу хотя бы единожды отыскать в каком-нибудь из закоулков мира свой собственный кусочек рая.