Ее называют "брошенная",
"Оставленная", "забытая".
Звучит это как "подкошенная",
"Подрезанная", "подбитая".

Раздоры - вещи опасные,
А нравы у жизни строги:
Ведь там, где все дни ненастные,
А взгляды и вкусы разные,
То разные и дороги.

Мудрейшая в мире наука
Гласит, что любви не получится,
Где двое мучат друг друга
И сами все время мучатся

.

Сейчас выяснять бессмысленно,
Кто прав был в их вечном споре.
Счастье всегда таинственно,
Зато откровенно горе.

А жизнь то казнит, то милует,
И вот он встретил другую:
Не самую молодую,
Но самую, видно, милую.

Должно быть, о чем мечталось,
То и сбылось. Хоть все же
Любимая оказалась
С судьбою нелегкой тоже.

И вот он, почти восторженный,
Душой прикипел влюбленной
К кем-то когда-то брошенной,
Обманутой, обделенной.

И странно чуть-чуть и славно:
Была для кого-то лишнею,
А стала вдруг яркой вишнею,
Любимой и самой главной!

А с первою, той, что в раздоре,
Кто может нам поручиться,
Что так же все не случится
И счастье не встретит вскоре?!

Покажутся вдруг невзгоды
Далекими и смешными,
И вспыхнут и станут годы
Празднично-золотыми.

Ведь если сквозь мрак, что прожит,
Влетает к нам сноп рассвета,
То женщин ненужных нету,
Нету и быть не может!

И пусть хоть стократно спрошенный,
Стократно скажу упрямо я:
Что женщины нету брошенной,
Есть просто еще не найденная.

Не найденная, не встреченная,
Любовью большой не замеченная.
  Так пусть же, сметая напасти,
Быстрее приходит счастье!

Эдуард Асадов

Названья зим

У зим бывают имена.
Одна из них звалась Наталья.
И было в ней мерцанье, тайна,
И холод и голубизна.

Еленою звалась зима,
И Марфою, и Катериной.
И я порою зимней, длинной
Влюблялся и сходил с ума.

И были дни, и падал снег,
Как теплый пух зимы туманной…
А эту зиму звали Анной,
Она была прекрасней всех.

Давид Самойлов

Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,
И в оный час явлений и чудес
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес.

Тогда густеет ночь, как хаос на водах;
Беспамятство, как Атлас, давит сушу;
Лишь Музы девственную душу
В пророческих тревожат боги снах!

Само имя его – Джон Донн (John Donne) – напоминает сдвоенный удар колокола.

Всем (ну не всем, так многим) памятны удивительные слова, ставшие эпиграфом и давшие название знаменитому роману Эрнста Хемингуэя :

«Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесёт в море береговой Утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе».                                                                            Джон Донн.

"No man is an island, entire of itself; every
man is a piece of the continent, a part of the
main. If a clod be washed away by the sea,
Europe is the less, as well as if a promontory
were, as well as if a manor of thy friend's or
of thine own were: any man's death diminishes
me, because I am involved in mankind, and
therefore never send to know for whom the bells
tolls; it tolls for thee."

John Donne
Devotions upon
Emergent Occasions, no. 17
(Meditation)
1624 (published)

От моей могилы
до твоей могилы
световое поле
беззаветной силы,

поле силовое
и поля, и вёрсты,
и безумным роем
расплясались звёзды.

В ГОРОДЕ ДЕТСТВА ДОЖДИ

Рейсом ночным прилетел в этот город, где не бывал столько лет:

Нет, оказалось, того переулка, и дома, где жил, тоже нет...

Скрыты зонтами, как масками, лица - встречной улыбки не жди.

В городе, где мое детство промчалось, льют ледяные дожди...

В небе свинцовом не видно просвета, лётной погоды не жди.

Ветры студеные, осень глубокая, льют ледяные дожди...

Словно амфибия, с желтыми фарами, мимо троллейбус плывет.

Кажется, вскочишь сейчас на подножку - в прошлое вмиг отвезет.

Но знаю, увы, нет давно переулка, и дом мой исчез без следа.

Не повстречаю из детства я лица, видно, уже никогда...

В небе свинцовом просвета не сыщешь, тускло горят фонари.

В городе детства глубокая осень, льют ледяные дожди...

Рейсом ночным город детства далекого я покидаю опять.

И, разрезая  ткань неба высокого, буду о нем тосковать.

И унесут меня крылья железные в город, что стал мне родным.

Снова увижу любимые лица - грусть ратворится, как дым...

Небо высокое, детство далекое, город лежит под крылом.

Не позабыть мне того переулка, нет, не забыть мне тот дом...

Uncle Sasha