Стих - дерьмо, как и автор (низовый нецензурный, короче ненормативный,
но зато креативщик профессиональный, заслуженный, так сказать, нашим рашен тиви)
До конца не читай; сваливай на предпоследнем четверостишии, ибо мне проблемы не нужны,
так ка я отец-одиночка. А нам хуёво в сегодняшней действительности (даже мне)

Убей мужчину своего!
Реально, хлёстко, что есть силы.
А после у его могилы,
С тобой вспомним мы его.

Какой паскудою он был.
Мешая нам с тобой вечерней,
Дремною муторной тернией,
Терзать друг друга, что есть сил.

Налей мне вискаря, мадам.
И выпью я за всё былое.
За то, что дадено судьбою:
Тебе съебаться в Магадан.

Нотариус дарует мне
Твоё наследие скупое,
И словно племя молодое,
Приму я данность. Ты – в тюрьме.

А я, наследие приняв,
Свалю с Эльвирушкою в Гагры,
Нажравшись три куба виагры,
Внемлю тебя, Мадлен Пиаф.

Умри и ты в бараке том,
А я налью ещё текилы,
И у твоей уже могилы,
Скажу своим зубастым ртом:

-"Прощай Мадлен! Пока – пака!
Тебя я, право, не забуду..."
И водружая пламя Блуду,
Станцую с Элькой гопака.

Летя в глубины - облака
Ты, сверху плюнешь в нас, блядина
И внемля, голос мой: «Иди на!»
Исчезнешь чётко, на века.

А я, с Эльвирою своей,
Бухая трахаясь блюдуя,
По жизни от Кутюр пройду я,
Бульваром, Франции, Шапнель.

Купив себе дворец Сердю,
Разлив Шато восточных склонов,
Познавши прелести законов,
В единоросы я взойду.

А там глядишь – и я того...
(Цензура тут влезает хило
И шепчет музе про могилу)
Короче, всё нормально. Во!

Пригоршней стылых домов на ладони у Бога мой город, в котором всегда идет дождь, и молчат безутешные птицы, приют свой нашедшие в кронах цветущих вишневых деревьев, огромных настолько, что стоит лишь выйти на паперть ночного балкона, коснуться рукою дождями покусанной ветки, и падаешь сразу в молочно-глубокое детство, начхав на десятый этаж и безумные крики соседей, а впрочем, они ведь молчат, эти вопли – лишь отзвук немых сериалов, в котором купаются жены, мужья и притворно уснувшие дети, и каждый из них, как всегда, побоится быть первым, тем смелым, кто тыцнет на кнопку уставшего пульта, затем, чтобы встать и в глаза посмотреться друг другу, а может быть, даже заняться любовью, им проще сквозь зубы цедить лейтмотив бесконечного горького чая в прикуску со сластью копеечных драм и былых адюльтеров, смотреть на экран, за которым по-прежнему пригоршней стылых домов на ладони у Бога мой город, в котором всегда идет дождь, и молчат безутешные птицы, приют свой нашедшие в кронах цветущих вишневых деревьев, огромных настолько, что стоит лишь выйти на паперть ночного балкона, коснуться рукою дождями покусанной ветки, и падаешь сразу в молочно-глубокое детство…

Мне не понятен ваш с щербинкою разрезик.
Ваш искосый тугой, слегка понурый взгляд.
Как непонятен мне писатель гадский Резник.
Его нытье любви и седовласый ряд.

Какой на вас жабо, от самой горловины.
Слега прикрытый тыл и сладострастный зад.
Тушкан иль леопард, своей зубастой миной,
На тоненьких плечах растерзано висят.

О, боже, амулет! И в бисере вуали
Ловлю движеньем глаз под юбкою ваш мех.
Чулками в сотни дан, фуфлыжнее печали,
Я наблюдаю сон про оргии утех.

Я видел вас давно, как вы губой крушили.
Толкая интервью гламурным погани.
От взмаха ваших губы Отар Кушанашвили
Не щурился, но плыл, как айсберг в полыньи.

И вот, вы тут, со мной. И вам уже не скрыться.
И не поможет вам не Резник, не Отар...
Позвольте же, мадам, мне вами насладиться.
Загнать к вам на постой три тысячи отар.

Застряли с вами мы в Останкино фатально.
Пусть старенький лифтёр бухает мой коньяк.
Избавлю я шоу-биз от, вас, мадам. Брутально.
Зубьями раскусив вам лифтинга оттяг.

И на российский флаг порвавши примадонну,
Я получу диплом, что тоже – охереть.
Что не повёлся я на мнения Кобзона
И что бухую блядь – ждала гниенья смерть.

Обман везде.