Не была в Ленинграде. Но не могу принять, хоть убей,
что этот город может иначе зваться.
...Мама к отцу уехала в госпиталь, в Белебей,
а нас отвезли на время в детский дом, к ленинградцам.
Небольшое село по-пчелиному называлось - Большой Рой.
От войны детишек спасая, их привезли на Вятку.
На пчелиный рой и похож был ребячий строй,
когда они высыпали по утрам на зарядку.
Дети как дети. Но все же молчаливей, серьезней они:
мы не знали бомбежек, не оставляли родного дома.
То, что неосознанно было понято в эти дни,
оказалось в жизни так важно и так весомо...
Все вспоминается Славка.
И, наверно, не только мне.
Тоненький, светловолосый, глаза в роскошных ресницах.
Кто-то профиль его - по тени - обвел на стене,
очень жалко, что он, конечно, не мог сохраниться.
Восьмилетний Славка был единственным, кто играл
на расстроенном пианино - некому было настроить.
Он любил Шопена и Моцарта.
Ветер в кустах замирал, когда звучала музыка над Большим Роем.

Вечерами сходились в зале, засиживались допоздна. Семилинейная лампа была лишь подобием света.
Подолгу стояла над домом задумчивая луна,
а на стенах качались тени рябиновых веток.
Прозвища были разные. А Славку звали - Диез,
похоже на имя принца из потрепанной книжки.
Позовешь громко - и оно улетает за дальний лес,
только долгое эхо все ищет и ищет мальчишку.
Он не любил опеки, маленький максималист.
На прополку не брали: «Береги руки, маэстро». Отвечал: «Ерунда. Мой папа артиллерист,
а до войны был первой скрипкой в оркестре».
И ходил на прополку. В столярке стучал молотком.
Помогал охотно на кухне чистить картошку.
Порезы и царапины мазал йодом тайком
и по-детски гордился мозолями на ладошках.
Может, было письмо, а может быть, телеграмма,
но ни ему, ни нам никто ничего не сказал:
в Ленинграде от голода у него умерла мама...
Но, как оказалось, Славка об этом знал.
Откуда? Читал по взглядам, по тому, как все чаще и чаще
его мимоходом гладили по стриженой голове.
Плакать он уходил за речку, в лесную чащу,
или за огородами лежал в высокой траве.
Среди тревог, ожиданий, заполнивших эти стены,
однажды догадка вспыхнула тысячей фонарей:
закрывшись от всех в зале, Славка играл Шопена,
а повариха и нянечки плакали у дверей.
Диез убегал от жалости, чтобы только музыка рядом.
Мы слушали под окнами - он хотел быть один.
Когда звучало по радио: «Ленинград» и «блокада»,
он бледнел и шептал, как клятву: «Мой папа возьмет Берлин.»
Я верю, что Славкин папа дошел до Берлина,
что Славка стал пианистом. Но все вспоминается мне,
как он играет Шопена на стареньком пианино,
и тени рябиновых веток качаются на стене.
Еще вспоминается: дождик уныло и долго капал,
без того грустному дому становилось еще грустней.
И вдруг ликующий голос: «К Славке приехал папа!»
(После госпиталя отпустили к сыну на десять дней).
Мы смотрели из окон, как он вылезал из машины,
разбрызгивая лужи, от калитки бежал к крыльцу.
Отец не сдержался, заплакал, когда обнимал сына,
а Славка с сухими глазами гладил его по лицу.
Он в эту минуту был старшим и знал: утешать не надо,
пусть слезы омоют душу, израненную войной.
Диез оставался мальчиком блокадного Ленинграда,
он себе приказал держаться, как город, любой ценой.
900 дней мужества, страданий и жертв не отнимешь,
город стоял и выстоял на пределе последних сил.
Но - отправили в историю, стерли с карт его имя,
ни живых, ни мертвых блокадников никто не спросил.
Конечно, Санкт-Петербург звучит исторически гордо.
Но - те, кто на Пискаревском, на дне Ладоги и окрест?..
Прости нас, стоявший насмерть и победивший город...
Мальчик из Ленинграда, прости нас, Диез.

Маргарита Чебышева

Ах, эта зимняя тоска,
Ах, это небо без просветов.
Здесь на роскошных парапетах
Застыли прежние века.

Наверно, Божьи якоря
Свели когда-то в бухте бурной
Царя с душою Петербурга
И Петербург с душой царя.
Века уплыли, не спеша.
Царя давно уж нет на свете.
А град стоит,
А град бессмертен.

И в граде прежняя душа.
И город правит прежний бал,
Где гром Преображенских маршей,
И тяжесть поступи монаршей…
И кажется, что день вчерашний
Навеки нынешний попрал.

С дворцовой площади толпа
Сместится в тёплые пивнушки,
Лишь зябнет ангел на макушке
Александрийского столпа.

Гуляют стылые ветра,
Кружатся мокрые метели,
И на творениях Растрелли
Лежит печатью тень Петра.

(с) Евгений Латаев 

Чугунным росчерком оград
На наших судьбах
Он расписался, этот град.
Мой Петербург. Мой Ленинград.
Других не будет.

Не перерезать бечевы,
Что так невольно
К промокшим паркам, мостовым,
К граниту медленной Невы
И колокольням

Нас привязала с первых дней
На этом свете…
И связь с годами всё сильней –
Не разорвать тебе и мне
Такие сети…

Natali

Все фотографии взяты на( //img-fotki.yandex.ru/get/4012/zvezda-y.1/0_1f0be_c8ad4876_XL.jpg)

Варвара Вольтман-Спасская

Чашка

Тишина стояла бы над городом,

Да в порту зенитки очень громки.

Из детсада в чашечке фарфоровой

Мальчик нес сметану для сестренки.

Целых двести граммов! Это здо‘рово,

Мама и ему даст половину.

А в дороге он ее не пробовал,

Даже варежку с руки не скинул.

Поскользнулся тут, в подъезде. Господи!

Чашка оземь, сразу раскололась.

И сметаны он наелся досыта,

Ползая по каменному полу.

А потом заплакал вдруг и выбежал.

Нет, домой нельзя ему вернуться!

… Мама и сестренка – обе выжили,

И осталось голубое блюдце…