Lana Del Rey - Get Free





Get Free

Finally, I'm crossing the threshold
From the ordinary world
To the reveal of my heart
Undoubtedly, that will for certain
Take the dead out of the sea
And the darkness from the arts

This is my commitment
My modern manifesto
I'm doing it for all of us
Who never got the chance
For... and for... (shut up, shut up)
And all my birds of paradise (shut up, shut up)
Who never got to fly at night (shut up, shut up)
'Cause they were caught up in the dens

Sometimes it feels like I've got a war in my mind
I want to get off but I keep riding the ride
I never really noticed that I had to decide
To play someone's game or live my own life
And now I do
I want to move
Out of the black (out of the black)
Into the blue (into the blue)

Finally
Gone is the burden
Of the crowding way of being
That comes from energies combined
Like my part was I
Was not discerning
And you as we found out
Were not in your right mind

There's no more chasing rainbows
And hoping for an end to them
Their arches are illusions
Solid at first glance
But then you try to touch them (touch, touch)
There's nothing to hold on to (hold, hold)
The colors used to lure you in (shut up, shut up)
And put you in a trance (ah... yeah)

Sometimes it feels like I've got a war in my mind
I want to get off but I keep riding the ride
I never really noticed that I had to decide
To play someone's game or live my own life
And now I do
I want to move
Out of the black (out of the black)
Into the blue (into the blue)
Out of the black (out of the black)
Into the blue (into the blue)
Out of the black (out of the black)
Into the blue (into the blue)

Поздравляю прекрасных девушек и женщин с праздником 8 Марта !

НИНА САДУР - ПЕЧАЛЬ ОТЦА МОЕГО


В наше страшное время молодой рабочий Виктор любил своего единственного сына. Тёплое темя и внимательные глаза особой младенческой синевы - четырёхлетний простой ребёнок. Виктор тёмным утром брал Костю за ручку и уводил его в детский садик, скрипя снегом. Не расставаться было нельзя. Виктор шёл на завод тяжело работать. Снег синевато скрипел, из садика пахло кофейным напитком с молоком, из яркого окошка внимательно смотрел Костя, терял в утренней тьме огромного отца. Адский завод ждал отца-рабочего грубо махать руками, колотить по железу, рвать рот криками. (Виктор был бригадир.)

До Кости Виктор жил, как не жил, и ему было не одиноко. Но родился мальчик, и у человека в душе открылся провал. Мир светлый и щебечущий, а внутри мира оказался сильный, молодой Виктор с младенцем на руках.

Рабочий заискивал и угрожал миру, но власти отцу не прибавилось, и он не знал, погибнет ли нечаянно его ребёнок или станет расти и жить. Мир ведь радовался, когда Кости ещё и не было, об этом не хотелось думать, но всё время думалось. Единственное - отец возненавидел завод. Завод был груб, воинственно бездушен, он был чёрный и красный. Завод стал нестерпим для человека, измученного любовью.

Виктор был резковат с сыном, потому что объятьем мог нечаянно раздавить его маленькое тельце. От слабости и мягкости этого тельца Виктор беспрестанно горевал. Виктор боксировал с сыном, отталкивая младенца подальше от смертельного объятия. Глядел на свои чёрные руки, пальцы плохо сгибались от жизни с грубыми предметами. Виктор боксировал, показывал приёмы, разучивал песни. Ребёнок обожал отца, вяло подыгрывал этой физкультуре, внимательно смотрел синими глазами. Виктор опускал глаза. Он догадывался, что так жить невозможно, должно быть что-то, что их с ребёнком уравновесит. Он не замечал печали своего мальчика. А ребёнок не понимал своей печали, он только видел, что отец печалит его, маленького. Как город Чапаевск в пассажирской ночи - так горел Виктор. И в печали глядел пассажир на гневящие небо пламена едких труб. Город - испуг... комсомольско-промышленное одиночество в снежных степях.

Вспомнив чужой, напугавший его город, он подумал про вокзал и дорогу, подумал о море. Оно на земле измученных городов и чёрных дырявых селений - есть оно. Оно уравновешивает всех, оно больше, глаже всех, и оно прекрасно.

Костя визжал и плескался на краю бездны. Виктор, счастливый, входил по грудь, внося Костю в высокую воду, играл им, как маленькой рыбкой, радостный и уверенный в себе - вода вернула нежданную лёгкость движениям, большая, она напомнила о молоке и времени, оберегая младенца, разрешила играть с ним от всей души.

Виктор представил сына морским офицером в белом кителе и повёз мальчика на экскурсию в Севастополь. В местах битв усталый ребёнок засыпал на руках, но это было неважно - он присутствовал здесь, а отец смотрел за него прямыми, серыми глазами на пушки и корабли.

Лёгкость жизни вернулась к Виктору от простора, ветра и белых кораблей.

В дельфинарии репродуктор любовно рассказал о таинственных свойствах дельфинов. Как в древности, прельстясь солнцем и клейкими листочками, они вышли из воды, но сухая жизнь была напоена страданием борьбы, и они вернулись в млечную воду, решили не развиваться, решили плескаться и играть навеки. Малыш не мог ещё понимать, но Виктор жадно впитывал за него рассказы о чудесах жизни, счастливыми глазами следил за двумя дельфинами, кружившими в бассейне. Умницы, уму предпочли игру они, борьбе - ласку и таинственную нежность к людям, проживающим на суше в борьбе и уме. Дельфины были похожи на радость. Старший Джонни был талантлив и смел. Младший, Лиллипут Фёдорыч, был непослушен и мил. Девушка с голыми ногами командовала с белой тумбочки. Всем было завидно, что она трогает дельфинов. Умненький Джонни ловко ловил мячики, а Лиллипут Фёдорыч путал, смешил, часто убегал на дно. Мальчик был потрясён дельфинами, и никто не замечал, что дельфинам немножко жалко нас, людей.
- Сынка, это не рыбы, - пояснил Виктор. - Они, как мы, кормят детей молоком.
- Куда же Фёдорыч утопает?! - разволновался малыш.
- Они в воде тысячи лет, они уходят на дно, когда захотят!
А репродуктор вдруг подхватил эту мысль и сказал:
- Лиллипут Фёдорыч часто опускается на дно загона. Мы недавно подселили туда новых разных жильцов, и он уходит попроведывать их и посмотреть, как они себя чувствуют.
Мальчик изумлённо взглянул на отца и впился синим взглядом в миловидную воду.

После дельфинария вновь гуляли по городу.

Белый Севастополь сиял победами, и Виктору было счастливо на душе от русской славы. Он поднимал своего малыша высоко, к самым ногам гранитных адмиралов.
- Сынка, стань, как Нахимов! - крикнул он грозно и весело.
Вокруг даже засмеялись от нескрываемой простоты его чувств.

Младенец, переполненный горячим солнцем, смотрел сонно и нежно. Он тихо смеялся от своего папы и просил попить.

Костя увидел стакан с минеральной водой и поразился, как пузырьки с самого дна летят и дрожат. Попил и немного поплакал. И тихонько уснул.

В автобусе Виктор следил, чтобы солнце не падало на лицо спящего. Насильно удерживал в себе севастопольскую лёгкость, но всё равно думал: "Нехорошо, что ты оставляешь меня одного, сынок". Сам понимал, что это его ребёнок устал и уснул, и в отчаянии думал про весёлое; как они с сынком будут рыбачить, строгать ножиком, но оставался невозможно один, а спящий ребёнок жесток и независим в тайне своей отдельной жизни.

До самой Чайной Горки спал сын, а отец нёс его, не будя. Там внёс в тёмный сад, пробрался к своему сарайчику по бледной дорожке и заснувшего в Севастополе уложил в кровать у окна, где чёрный садовый воздух был близко к лицу. А сам долго не спал, курил на лавочке, слушал, как в темноте падают яблоки.

"Ну что моя печаль? Ну что она? Что её утолит?"

Хозяйский пёс пришёл с одышколй и лёг рядом. Яблоки падали. Сладкая Ялта была нежна. Кто-то придумал, чтобы жизнь кончалась, и это было невыносимо, раз в мире есть сынок.

Утром ребёнок не захотел просыпаться. К полудню Виктор бегал по Чайной Горке, сшибал цветы, что он такой дурак - не понял, переутомил поездкой малыша.

Вечером Виктора связали.
- Это случается по разным причинам, - сказали врачи. - В частности, человек может уснуть от непосильного потрясения. Душа, боясь окончательной, смертельной гибели, уходит в сон, как бы чуть-чуть в сторону от жизни за то, что здесь её чуть не убили. Вспомните потрясение своего ребёнка.
- Но когда? - горевал почерневший отец. - Не было! Или я не берёг!

Или эти четыре годика жизни сами были таким потрясением, пока младенец не решился сам себя спасти и уйти в глубинный, донный сон?

- Мы отказываемся, - сказали врачи. - Мы сделали всё, что могли. Добудиться нельзя. Он может спать и год, и десять лет, он не будет меняться, расти, будет сохранять свои четыре внешние года до пробуждения.

От ярости Виктор изрезал себя, жить отказался. Но не умер. И более того - стал дорожить своей жизнью. Ему объяснили, что связь не потеряна. Что он своим родным голосом может удерживать ребёнка рядом с собой.

Он стал читать сыну сказки всего земного шара, всех народов мира, всех веков человеческого времени, погружаясь в тугое время всё глубже и глубже, пока сказки не кончились, а народы стали мало говорить, а потом совсем замолчали в чистом, не резаном никакими измерениями времени. Но Виктор не вынес такого огромного безмолвия в просто времени первых людей, он вынырнул обратно и стал сплетать сказки сам.


Сына, вот идёт жизнь. Весело в мире. Пацаны подросли. Листочки клейкие. Мы с тобой остаёмся, как были. Сына, нам с тобой выпала чудная доля, я теперь уж не знаю, плохо оно или нет. Когда у тебя ресницы немного дрожат, я уже знаю - это твоя душа подходит близко, к самому краю, и сквозь твоё тоненькое лицо я её немножечко вижу. Жизнь летит, и листочки клейкие. Горя совсем не осталось. Подступает что-то другое. Сильнее и ярче, чем счастье. Мы с тобой будем там первыми: ты и твой папка.


Вольно-вольно в глубинах прохладных играть. Без жадности, почти без любви, в провале глубинного сна плавать, только голос твой огорчает, заставляет подниматься, выныривать, глотать чужой горячий воздух твой, но так вольно в глубинах прохладных играть... но только голос твой... но так вольно-вольно играть в глубине... но только голос твой... но в глубине... но голос твой...

Борис Гребенщиков – Ножи Бодхисаттвы песня с нового альбома БГ "Время N"

«Времена года в Буэнос-Айресе» (исп. Cuatro Estaciones Porteñas, Estaciones Porteñas, англ. The Four Seasons of Buenos Aires) — цикл из четырёх композиций (танго) аргентинского композитора Астора Пьяццоллы, сочинённых между 1965 и 1970-м годами. Талант композитора состоит в умении выразить те чувства и эмоции, которые писатель передает при помощи слов, а художник пишет красками картины, отражающие состояние его внутреннего мира, порой противоречащего окружающей реальности. Одним из гениальных музыкантов XX столетия был признан аргентинский музыкант Астор Пьяццолла, создавший свой собственный и неподражаемый музыкальный стиль. Астор Пьяццолла перевернул все представление о том, как должна звучать настоящая сладострастная музыка если смешать все три разных по форме жанра в один коктейль. Так родился ни с чем несравнимый стиль - удивительный стиль игры. В его основе лежит несколько направлений: танго, джазовая и классическая музыка. Исполнение этого произведения можно услышать в интерпретации многих оркестров, но интерес музыкальных критиков вызывает не столько новая подача музыки танго, сколько резкая смена мелодии в середине и лиричность, которая сменяется страстью с первых же аккордов соло аккордеониста. Вставив в название сочинения слово «Porteño»,


Пьяццолла намекал на тех, кто родился или живёт в Буэнос-Айресе, аргентинской столице, бедняков, живущих в предпортовых улочках, в обществе которых родилось аргентинское танго. «Времена года» Пьяццоллы — это не «времена года» в классическом понимании (как смена сезонов). В названии автор указывает, что речь идёт о разных периодах жизни жителя окраины столицы Буэнос-Айреса. В концертной практике исполнения произведения устоялась другая традиция — переводить название «Времена года в Буэнос-Айресе», а не «Смена времён года в жизни бедного жителя пригорода Буэнос-Айреса».
«Пьяццолла пытается описать жизнь жителя Буэнос-Айреса; с помощью танго возникает богемный образ Буэнос-Айреса, выражение души Буэнос-Айреса. Одиночество, холод в Invierno Porteño... чувство одиночества и холода прерывается сильными ритмичными импульсами... В Primavera Porteño мы находим первую любовь. Тело и соблазнение. Пикник в парке. Влюблённые. Город возродился после зимы. Деревья окрашены в зелень и запах цветов наводнил весь город».
Существуют две традиции последовательности исполнения эпизодов «Cuatro Estaciones Porteñas». Одна основана на последовательности исполнения концертов цикла Антонио Вивальди («Весна»-«Лето»-«Осень»-«Зима»), этой последовательности придерживается транскрипция для скрипки и струнного оркестра Десятникова, другая исходит из более близкого самому Пьяццолле порядка частей («Осень»-«Зима»-«Весна»-«Лето»). Принято считать, что календарный год аргентинцы в силу особенностей природы и климата начинают с осени.
В 1996-1998 годах, российский композитор Леонид Десятников сделал достаточно свободную скрипичную транскрипцию (в сопровождении струнного оркестра) этого произведения и выявил более очевидно связь между «Временами года» Антонио Вивальди и «Cuatro Estaciones Porteñas» Пьяццоллы. В каждую часть сочинения он включал несколько цитат из оригинального цикла Вивальди, но учитывая различия сезонов противоположных в северном и южном полушариях, например, в «Verano Porteño» добавил элементы «L’Inverno» («Зима») Вивальди.

Части "Времён года":
"Verano Porte"
"Otoño Porteño"
"Primavera Porteño"
"Invierno Porteño"

Первая часть "Verano Porte"

Ито Синсуй (Ito Shinsui)



1898 - 1972


Син ханга (Shin Hanga) буквально переводится как «новая графика» - направление в японском искусстве, связанное с обновлением традиционной японской гравюры.
Временные рамки син ханга можно обозначить с 1915 по 1962 год. Развитие син ханга по сути является ренессансом традиционного искусства укиё-э (Ukiyo-e), угасшего с появлением фотографии и моды на западную культуру в японском обществе. Направление син ханга соединило художественные традиции Запада с техникой японской гравюры. Вместо слепого подражания западному искусству художники син ханга сосредоточились на традиционном для Японии изображении пейзажей, красивых женщин и портретов актеров. Вдохновленные французскими импрессионистами, они также применяли игру света и тени для усиления эмоциональной выразительности произведений. В результате получился великолепной синтез двух многовековых традиций.

Основоположником син ханга и идейным вдохновителем был не художник, а издатель Ватанабэ Сёдзабуро (Watanabe Shozaburo, 1885-1962).

Почувствовав интерес западных коллекционеров из США и Европы к традиционному японскому искусству, он собрал вокруг себя группу молодых художников, которым выплачивал комиссионные. Предприятие имело успех. Вскоре на Западе полюбили «новые гравюры», и даже японцы мало-помалу открыли для себя обаяние произведений син ханга.

Самыми известными мастерами, работавщими на Ватанабэ Сёдзабуро, были Hasui Kawase, Koson Ohara, Shunsen Natori и Shinsui Ito. Другие известные художники, не входившие в круг Ватанабэ Сёдзабуро это - Hiroshi Yoshida и Goyo Hashiguchi.

Как в любом направлении изобразительного искусства, в син ханга есть более известные мастера и менее известные, создавшие целую вселенную удивительных по красоте гравюр, так что в син ханга всегда есть место новым открытиям.

Ито Синсуй (яп.伊東深水 наст. имя Ито Хадзимэ, род. 4 февраля 1898, Токио — ум. 8 мая 1972, Токио) — японский художник и мастер цветной гравюры (ксилография).

Ито Синсуй был одним из крупнейших художников направления нихонга и гравёров школы син ханга, образовавшихся в Японии к началу XX столетия.

Ито Синсуй родился с именем Ито Хадзимэ (Ito Hajime) в Токио. В раннем детстве особой заинтересованностью в искусстве не отличался. Когда Ито исполнилось 10 лет, его отец обанкротился, мальчику пришлось бросить школу и искать работу. Работу Ито нашел в одной из полиграфических компаний Токио, и именно там он заинтересовался живописью.

В 1911 году он идёт в обучение к художнику Киёкате Кабураги (Kiyokata Kaburagi), который и дал ему псевдоним «Синсуй». В 1912 году Ито впервые выставляет свои работы в Тацумигакай (Юго-восточное художественное общество), Кёдокай (Общество Отечества), Нихонбидзюцуин (Японский институт искусств).

Вместе с Кавасэ Хасуем (Kawase Hasui, 1883-1957) и Сиро Касамацу (Shiro Kasamatsu, 1898-1991) Ито Синсуй стал сотрудничать с издателем Ватанабэ Сёдзабуро. Это сотрудничество продолжалась на протяжении нескольких десятилетий плоть до 1960 года. Художник работал также иллюстратором в токийских газетах «Yomiuri» и «Katsumura».

Первое крупное произведение мастера — «Перед зеркалом», изображающее прекрасную женщину в красном кимоно.




"Перед зеркалом (Красная гейша)" 1916



В годы Второй мировой войны художник сотрудничает с японским министерством пропаганды. Ито был послан на занятые японскими войсками острова Океании с патриотическими выступлениями, имевшими цель поддержание высокого боевого духа среди военнослужащих.

В 1952 году Синсуй Ито был объявлен японским Комитетом содействия культурному процветанию живым национальным сокровищем. В 1958 году он становится членом Японской академии художеств. В 1970 году Ито награждается орденом Восходящего солнца.
Художник был приверженцем бидзинга (изображения прекрасных женщин), писал также пейзажи, был мастером акварели.



"Осенний сад" (Niwa no aki (Autumn garden)) 40 х 40, шелк, тушь и краситель, Частное собрание

Читать далее...

Виктория Муллова - скрипка и Катя Лабек - фортепиано






Запись из Концертного зала Мариинского театра. Март 2009 года.

Французский писатель Фредерик Бегбедер как-то заметил: «Мы живем в обществе одиночества. Нет больше семей, нет деревень, нет Бога. Наши предки избавили нас от всего лишнего, а взамен включили телевидение. Мы предоставлены самим себе и не способны заинтересоваться чем бы то ни было, кроме собственного пупа». Произведения чилийскогохудожника Федерико Инфанте (Federico Infante) как нельзя лучше выражают эту идею разобщенности людей в современном мире, оставаясь в рамках символического реализма. Рефлексивная психология в картинах Федерико основана на интуитивном процессе живописи. Внимательный зритель способен разглядеть в каждой из работ художника тот первый подмалевок, первоначальный слой живописи, с которого началась последовательная работа над произведением. Каждая картина Инфанте, по сути, всегда размышление – медитативное, вдумчивое, аналитичное. Мир художника предельно условен: статичная фигура человека или животного помещена в пустынное пространство, подчеркнуто безмолвное, лишенное возможности контакта, взаимодействия с кем бы то ни было, минорное по атмосфере и несомненно - элегичное по настроению. Иногда основным персонажем полотна выступает даже не человек, а безлюдный интерьер, фасад здания, или часть архитектурного сооружения. Интересно и композиционное построение многих работ Федерико Инфанте: автор позволяет «пустому» пространству картины — (т. н. «воздуху»), доминировать над главными элементами изображения, значительно поднимает передний план (как в случае с «архитектурной» серией), чем качественно усиливает образ. И еще — чтобы ускорить высыхание красочных слоев на своих холстах, художник отдает предпочтение не традиционной масляной технике живописи, а более прогрессивной технике – акриловой.

Федерико Инфанте родился в 1982 году в Сантьяго (Чили), на родине получил степень бакалавра изобразительных искусств в Finis Terrae University в 2002 году, весной 2013 года закончил аспирантуру в нью-йоркской Illustration School of Visual Arts. В настоящее время живет и работает в Нью-Йорке, активно участвует в выставках, имеет профессиональные награды и гранты.


Читать далее...

Художник по шёлку Алина Осеева обладает особым взглядом на Природу, видя Прекрасное в каждом цветке, в каждом живом существе или в смене времен года. Завораживающий мир ее картин строится на сочетании по-европейски внимательного и реалистичного взгляда на изображаемый предмет с умением увидеть философский смысл красоты каждого отдельного предмета как части единого целого, характерного для китайской живописи.

Любимые темы художницы – мир цветов, мир животных или панорамные пейзажи отражают и внимательный к деталям взгляд человека Запада, и обобщенное символическое видение человека Востока. Сама же техника живописи на шёлке, которая требует от мастера точности рисунка и нежных переходов цвета, типична для Востока. Совершить ошибку в рисунке, значит испортить все произведение, потому что на шёлке не возможны никакие исправления.
Осеева внесла изменения и в саму технику живописи на шёлке. Она использует несколько водорастворимых красок одновременно: и акварель, и темперу, и акрил. Такая живописная свобода дает художнице огромный простор для творческих экспериментов. Оттолкнувшись от наследия двух культур, и Запада, и Востока, живописец создала собственный узнаваемый авторский язык, который близок и понятен большому числу зрителей. Благодаря ему, она уже 10 лет успешно рисует на шёлке.

Алина Осеева родилась в Подмосковье. В 1980-е годы она переехала в Феодосию, где окончила художественную школу. Затем училась на отделении художественного конструирования в Харьковском художественно-промышленном институте. Первый успех к художнику Осеевой пришел на выставках еще во время учебы в школе. С тех пор она активно выставляется и пользуется заслуженной популярностью и в Европе, и в Азии.

Текст: Мария Герасимова, кандидат искусствоведения





Читать далее...

У нас появились две великие фигуристки Алина Загитова и Евгения Медведева. Сегодня лучше на чемпионате Европы
выступила Алина - Золото, особенно потрясающие были прыжки, а Евгения - Серебро - после травмы прыгала не так легко, но её талант по-актёрски более зрелый. Обе выдающиеся фигуристки ! Браво !

Балет "Дон Кихот" Алины Загитовой





Серебро Евгении Медведевой





Тренер Евгении и Алины Итери Тутберидзе

Михаил Кузмин - "Лазарь" (1928)

Эдит

Весь город поутру твердит;
— Вчера убита Джойс Эдит.—
А кто она и где жила,
И с кем тот вечер провела?

Чужая смерть невнятна нам —
Поахали — и по делам:
Кто на завод, кто в магазин,
В контору, в банк, — и ни один

Из них не думал, что когда —
Нибудь исчезнет навсегда.

Звенят трамваи, слаб ледок,
А девушка глядит в листок:
Все те же десять черных строк,
А уж заныл от боли бок,

Расширенно стоят глаза,
И не бежит на них слеза,
И рот запекшийся твердит:
— Моя Эдит, моя Эдит.

Куда девался милых смех,
Улыбки и соболий мех,
Сережки длинные в ушах
И воробьиная душа?

Кто будет в опере бывать,
Блэк-беттом с Вилли танцевать?
Где ты упала, где лежишь,
Не обновивши модных лыж?

Тебя в саду я не найду...
Вдруг вскрикнула и на ходу
С трамвая бросилась в мотор...
Все так же дик недвижный взор.

Скорей, скорей, скорей, скорей
В простор сугробистых полей!
Прокрикнут адрес кое-как...
Шофер, как видно, не дурак,

Пускает запрещенный ход,
Застопорил лишь у ворот.
Не надо сдачи! — Вот звонок...
Рукою жмет себе висок...

— Где Вилли? — Старшая сестра
Шепнула: — Он еще вчера
Был арестован.— Мицци, ах,
Не устояла на ногах.

Фланнери О'Коннор

"На вершине все тропы сходятся"

Доктор сказал матери Джулиана, что ей надо похудеть фунтов на двадцать, иначе не снизится давление. И каждую среду вечером Джулиан возил ее в гимнастический зал местного клуба Общества христианской молодежи, который был открыт раз в неделю для женщин-работниц старше пятидесяти лет, весивших от ста шестидесяти фунтов до двухсот. Его мать была там одной из самых изящных, но женщина должна хранить в тайне свой возраст и вес, любила говорить мать. С тех пор как сняли таблички «только для белых», его мать не ездила вечером в автобусе без провожатого, а поскольку гимнастика была одно из немногих ее удовольствий — полезное для здоровья, а главное бесплатное, — она говорила Джулиану, что он мог бы потрудиться для матери, ведь она столько для него сделала. Джулиан не любил, когда ему напоминали, сколько мать для него сделала, но каждую среду превозмогал себя и возил ее в клуб. Она была совсем готова и надевала в прихожей перед зеркалом шляпу, а Джулиан, заложив руки за спину, стоял как пригвожденный к дверям — точь-в-точь святой Себастьян в ожидании стрел, готовых пронзить его. Шляпа была новая и стоила семь с половиной долларов. Примеривая шляпу так и эдак, мать говорила:
— Зря я, наверное, истратила такие деньги. Сниму-ка я ее лучше и отнесу завтра в магазин. Зря я ее купила.
Джулиан поднял взор к небесам.
— Хорошо сделала, что купила, — сказал он. — Надень как-нибудь и пойдем.

Шляпа была чудовищная. Зеленая, похожая на подушку, из которой выпущены перья, с двумя бархатными малиновыми клапанами: один кокетливо торчал вверх, другой спускался на ухо.

Джулиан подумал, что шляпа не так смешна, как жалка и претенциозна. Все, что радовало мать, было жалким и наводило на Джулиана тоску.

Она еще раз приподняла шляпу и аккуратно посадила ее на макушку. Ее волосы, крылом огибавшие румяные щеки, были седые, но глаза синели такой чистотой и наивностью, будто она была десятилетней девочкой, а не вдовой, хлебнувшей немало горя, чтобы вырастить и выучить сына, которого она и сейчас еще содержала, «пока он окончательно не станет на ноги».
— Ну, хватит же, — сказал Джулиан. — Идем.

Он отпер дверь и вышел наружу, чтобы мать сдвинулась наконец с места. Багряный закат угасал, на его фоне отпечатывались черные силуэты домов — грязно-бурые, пузатые уродцы, все одинаково безобразные, хотя во всем квартале не было двух похожих домов. Сорок лет назад это был модный район, и мать, памятуя об этом, полагала, что они снимают вполне приличную квартиру. Каждый дом опоясывала узкая полоска земли, и почти возле каждого возился в песке чумазый ребенок. Джулиан шел, засунув руки в карманы, чуть выставив вперед нагнутую голову; глаза его горели решимостью стоически вынести все, что выпадет ему в эти часы, которые он приносил в жертву матери.

Дверь позади него хлопнула, он обернулся и увидел догонявшую его пухленькую фигурку в чудовищной шляпе.

— Живешь один раз, — говорила она. — Можно себе позволить иногда купить вещь подороже. Зато не будешь встречать себя на каждом шагу.

— Когда я начну много зарабатывать, — мрачно сказал Джулиан (он знал, что этого никогда не случится), — ты будешь покупать себе такие шляпы хоть каждый день. «Но сперва мы переедем отсюда», — прибавил он про себя. Он мечтал жить в таком месте, где до ближайшего соседа по меньшей мере три мили.

— По-моему, уже сейчас у тебя дела идут не так плохо, — сказала мать, натягивая перчатки. — Ведь ты окончил колледж всего год назад. Рим не в один день строился.

Не у многих посетительниц гимнастического зала сыновья окончили колледж. И не многие приезжали туда в шляпе и перчатках.

— Всему свое время, — продолжала она. — К тому же все в мире перевернулось сейчас вверх дном. Эта шляпа шла мне больше, чем все другие, но, когда продавщица принесла мне ее, я говорю: «Нет, ни за что. Только не эта. Унесите ее обратно». А она мне: «Да вы примерьте!» И надела ее мне на голову. Я говорю: «Да, ничего…» А она: «Ах, какая прелесть! И вас эта шляпа красит, и вы ее. К тому же это очень редкая модель. Не будете встречать себя на каждом шагу».

Джулиан подумал, что ему было бы легче, будь его мать эгоистка или злая карга, которая пьет и ругается день-деньской. Он шел, и такая тоска сдавила ему сердце, как будто он в разгар мученичества вдруг потерял веру. Заметив его вытянутое, несчастное, раздраженное лицо, мать остановилась, потянула его за рукав и огорченно проговорила:

— Подожди меня. Я вернусь, сниму эту шляпу и завтра же отнесу ее в магазин. Просто не знаю, что это на меня нашло. Лучше уплачу эти семь долларов за газ.

Джулиан злобно схватил ее за руку.
— Ты не понесешь ее в магазин. Она мне нравится,— сказал он.
— И все-таки, — сказала мать, — мне не надо было…
— Замолчи и носи ее на здоровье, — с тоской проговорил он.
— Это чудо, что мы еще можем хоть чему-нибудь радоваться, когда все на свете перевернулось вверх дном.

Джулиан вздохнул.
— Конечно, — продолжала мать, — если всегда помнить, кто ты, можно позволить себе бывать где угодно.

Мать говорила эти слова каждый раз по дороге в гимнастический зал.
— Большинство женщин, которые там занимаются, не принадлежат к нашему кругу, — продолжала она. — Но я со всеми одинаково любезна. Я знаю, кто я.
— Плевать они хотели на твою любезность, — грубо сказал Джулиан. — О том, кто ты есть, помнит только твое поколение. Ты очень заблуждаешься насчет того, кто ты и каково теперь твое положение в обществе.

Мать опять остановилась и негодующе посмотрела на него.

— Я очень хорошо знаю, кто я, — сказала она. — Если ты забыл свой род, мне стыдно за тебя.
— О, черт, — сказал Джулиан.
— Твой прадед был губернатором этого штата. Твой дед был богатый плантатор. Твоя бабка — из семьи Годхай.
— Да ты посмотри, где ты живешь, — сказал Джулиан, едва сдерживаясь. Резким взмахом руки он показал на окружающие дома, убогость которых немного скрашивали густеющие сумерки.
— Ну и что же! Не место красит человека, — сказала мать. — У твоего прадеда была плантация и двести рабов.
— Рабов больше нет, — сердито буркнул Джулиан.
— Им жилось гораздо лучше, когда они были рабами, — сказала мать.

Джулиан чуть не застонал: его мать села на любимого конька и понеслась на нем, как экспресс на зеленый свет. Он знал каждую остановку, каждый разъезд, каждую низину на ее пути. И он точно знал, в какую минуту ее разглагольствования торжественно подкатят к конечной станции: «Нет, это смешно. Это просто невероятно. Да, они должны стать людьми, но по свою сторону забора».
Читать далее...

15 января в Лондоне умерла солистка ирландской группы " The Cranberries" Долорес О’Риордан

Прекрасная Alessandra Ambrosio в рекламе Jacquie Aiche Jewelry Summer Muse 2017



Читать далее...

Владимир Семенович Маканин (1937 - 2017)
"Ключарев и Алимушкин" рассказ (1979)

1

Человек заметил вдруг, что чем более везет в жизни ему, тем менее везет некоему другому человеку, — заметил он это случайно и даже неожиданно. Человеку это не понравилось. Он не был такой уж отчужденный, чтобы праздновать праздник, когда за стеной надсадно плачут. А получалось именно так или почти так. И ничего переиначить и переменить он не мог, потому что не все можно переменить и переиначить. И тогда он стал привыкать.

Однажды он не выдержал и пришел к тому, к другому, человеку и сказал:
— Мне везет, а тебе не везет... Это меня угнетает. И мешает мне жить.
Тот, которому не везло, не понял. И не поверил.
— Ерунда, — ответил он. — Это вещи, не связанные между собой. Мне и впрямь не везет, но ты тут ни при чем.
— И все-таки меня это мучит.
— Ерунда... Не думай об этом. Живи спокойно.

Он ушел. И продолжал жить. И отчасти продолжал мучиться, потому что тому, другому человеку делалось все хуже. А ему везло. Ему всегда светило солнце, улыбались женщины, попадались покладистые начальники, и в семье тоже была тишь и гладь. И тогда он затеял мысленный разговор с Богом.
— Это несправедливо, — сказал он. — Получается, что счастье одному человеку выпадает за счет несчастья другого.
А Бог спросил:
— Почему же несправедливо?
— Потому что жестоко.
Бог подумал-подумал, потом вздохнул:
— Счастья мало.
— Мало?
— Ну да... Попробуй-ка одним одеялом укрыть восемь человек. Много ли достанется каждому? — И Бог улетел. Бог исчез и не дал ответа или же дал такой ответ, который ничего не значит. Он как бы отшутился.

И тогда человек перестал думать об этом — в конце концов, сколько можно думать об одном и том же? В конце концов, это утомляет. Вот, собственно, и вся история. Но тут важны подробности... Ключарев был научный сотрудник, кажется, математик — да, именно математик. Семья у него была обычная. И квартира обычная. И жизнь тоже, в общем, была вполне обычная — чередование светлых и темных полос приводило к некой срединности и сумме, которую и называют словами «обычная жизнь».

Из этой «обычности» Ключарева выделяло, пожалуй, то, что он был несколько манерно шутлив. Однажды по дороге с работы домой он нашел на тропе, в снегу, кошелек с десятью, что ли, рублями. Он тут же сказал самому себе:
— Поздравляю. Ради этого стоило жить.
Улыбаясь, Ключарев здесь же написал обычное объявление — так, мол, и так, кошелек найден, потерявший — приди. И дописал внизу свой адрес. Бумажку эту он нанизал на гвоздик доски объявлений ближайшего дома. Была зима — чтобы написать и нанизать бумажку на гвоздик, ему пришлось поставить портфель в снег. Нанизанный листочек трепался на ветру, но держался крепко. А в том, что ни сегодня, ни завтра по объявлению никто не пришел, удивительного не было — куда удивительнее было то, что на следующий день начальник отдела, брюзга, зажимщик и явный недоброжелатель, предложил вдруг Ключареву поместить статью в крупный научный журнал. При этом в соавторы начальник не напрашивался. Именно поэтому Ключарев, вернувшись домой, уже с порога сказал жене:
— У меня началась полоса везения.

А жена Ключарева была женщина тихая и скромная, и потому везенья, какого бы то ни было, она стеснялась и даже пугалась. Она, например, очень переживала, когда никто не явился за кошельком.
Вечером, чуть позже, жена сказала Ключареву, что у нее есть новость. Она о ней забыла, но теперь вспомнила.
— А-а, — засмеялся Ключарев, — звонила твоя подруга?
— Да.
— Правда, я смышленый? — Это был шутливый выпад. Выпад был нацелен в некую женщину, с которой жена когда-то работала и дружила и которая до сих пор по инерции считалась подругой жены. Уже давным-давно они работали в разных местах, и уже давным-давно жена ее не видела. Однако время от времени женщины перезванивались по телефону. Они говорили о детях. Или о покупках. Они перезванивались все реже и реже. Под влиянием времени этот остаток женской дружбы скоро должен был совсем сойти на нет и умереть, но до поры он жил, скрученный в телефонном шнуре.
Жена замолчала — ей было досадно, что дружба с подругой сходит на нет и что над их телефонным общением уже подсмеивается муж. Чтобы смягчить, Ключарев переспросил:
— Что же за новость?
И тогда жена сказала, что у Алимушкина на работе неприятности. И вообще Алимушкин погибает, так говорят...
— Алимушкин? — Ключарев никак не мог вспомнить, кто это такой. Он только пожал плечами. Он, в общем, уже привык, что его хлопотливая жена готова заботиться о ком угодно. Но потом вспомнил этого человека. Он видел его дважды. — Алимушкин — это тот, который был такой остроумный и блистательный?
— Тот самый, — сказала жена.
И тут же она добавила: может быть, Ключарев как-нибудь сходит к нему домой, навестит, вот она записала специально его адрес. Голос жены был вполне серьезен. И даже трогателен. Ключарев машинально взял бумажку с адресом и не сдержался, фыркнул. Женщины — прелесть. Только они могли додуматься до такого. Прийти к малознакомому типу и сказать: «Привет, родной, говорят, ты погибаешь?..»
— Но с какой стати я пойду его навещать? Я видел его два раза в жизни.
— А я видела только однажды.
Что и говорить, это был веский довод.
— Согласись, — продолжала атаку жена, — лучше и удобнее, если его навестит мужчина.
— Лучше или хуже, а я не пойду. Некогда.
Ссоры не случилось. Ключаревы были дружной парой.
Жена даже признала, что хватила, пожалуй, лишнего, посылая Ключарева бог знает куда и зачем. И они заговорили о сыне-девятикласснике: сын делал большие успехи в спорте, а точнее, в спортивной гимнастике.
Читать далее...

Эту музыку хочется слушать бесконечно ...






Атилио Малакия Ариости (итал. Attilio Malachia Ariosti (5 ноября 1666, Болонья, Папская область — 1729, Лондон, Великобритания) — итальянский композитор. Автор более 30 опер и ораторий, кантат и инструментальных произведений.
Ариости родился в семье, принадлежавшей к средним слоям общества. Принял монашество в 1688, но вскоре получил разрешение оставить орден и поступил на службу композитором при дворе герцога Мантуанского. Был рукоположен в дьяконы в 1692. В этом же году получил пост органиста Церкви Санта-Мария-деи-Серви в Болонье.


В 1697 по приглашению Королевы Пруссии Софии Шарлотты, переехал в Берлин. Королева покровительствовала поэзии и искусствам, и особенно интересовалась музыкой. У неё на службе Ариости написал, а также стал соавтором многих сценических произведений для берлинского двора. Он жил в Берлине и оставался придворным композитором вплоть до 1703.

Первая опера Ариости была поставлена в Венеции в 1697. С 1703 по 1709 он являлся Генеральным агентом Австрии в Италии во время правления Императора Иосифа Первого. После 1716 имел огромный успех в Париже и Лондоне, где вместе с Генделем и Бонончини отвечал за оперный репертуар Королевской академии музыки. В 1724 опубликовал коллекцию кантат и «Уроков» для виолы д'амур, которые продавались по подписке.

Хотя Ариости и обладал голосом, мог играть на виолончели и клавесине, — его любимым инструментом была виола д’амур, для которой он написал 21 сонату, обычно называемых «Стокгольмские сонаты», т.к. единственная сохранившаяся копия находится в Государственной музыкальной библиотеке Стокгольма.

Corelli соната "La Folia" opus 5, №12

Работы 22-летнего фотографа Александры Софи (Alexandra Sophie) публиковались в таких журналах как «Vogue», «Harper's Bazaar» и «Elle». Она успела завоевать несколько наград в области фотоискусства и привлекла немалое внимание к своему творчеству.
На Facebook у молодого фотографа более 300 000 подписчиков.



Цветочница
Читать далее...

Финальная седьмая часть Реквиема (Messa da Requiem) (1874)Джузеппе Верди Libera me

Libera me, Domine, de morte aeterna in
die
illa tremenda, quando caeli movendi sunt
et terra;
dum veneris iudicare saeclum per ignem.

Tremens factus sum ego, et timeo, dum
discussio
venerit atque ventura ira.

Dies irae, dies illa, calamitatis et miseriae,
dies magna et amara valde.

Requiem aeternam dona eis, Domine;
et lux perpetua luceat eis.

Исполнили 19 декабря 2017 года Хор Большого театра и ЗКР академический симфонический оркестр филармонии
Сопрано Динара АЛИЕВА, дирижёр Юрий Темирканов







Концерт памяти Дмитрия Хворостовского