Аналогом современного "я с ним в одном поле срать не сяду" в Древней Греции была фраза "я не дал бы ему огня, чтобы разжечь костёр". А еще в Спарте слово "жена" звучало "damar", что переводится как "приручаемая". Что какбы намекает нам.

Всем, кого родители в детстве ругали полоротыми, при этом не удосуживаясь разъяснить этимологию, по-братски сообщаю результаты изысканий: слово "полоротый" происходит либо от слова "коло" - круглый, либо от слова "полый", сиречь пустой, и в любом случае означает бестолково раззявленную варежку. Кстати, В.И. Даль пишет, что слово это - родом из благородных северных диалектов, предельно близких к русскому языку тысячелетней давности. Что подтверждается наличием слова "колорот", то бишь "разиня", в языке изолированной с 16 века деревни Русское Устье, что в Якутии. С чем и поздравляю членов клуба.

У Тима Северина: "Как и следовало ожидать, предрасположенные к бедствиям товарищи Улисса отказались проходить мимо Тринакрии".

В переводе с меланхолического английского: "Ясный пень, парни не могли упустить отличной возможности вляпаться обеими ногами в говно".

"Критика – это когда он, критик, учит его, писателя, как бы он, критик, написал то, что написал он, писатель, если бы он, критик, умел писать".
(М. Веллер. "Перпендикуляр")

В литературной поэтической критике есть что-то сальерианское. Критика выращивают в течение пяти лет на филологическом факультете. Ему передают немалую сумму знаний, обучают головоломнейшей терминологии, наработкам предшественников, прививают навыки работы с текстом. Его с головой погружают в варочные котлы теорий, концепций, классификаций, структур, методов, парадигм. Он становится специалистом в муках средневековых подмастерий, - как это и положено, ибо гранит науки твёрд и противен на вкус. И вот, получив набор технических умений и сдобрив это искренним расположением к слову, эксперт поэтического анализа принимается за дело.

Критик берёт живое, тонкое, красивое, растягивает его за конечности на хирургическом столе, выбривает места намеченных разрезов, вычерчивает швы фломастером и препарирует. В зависимости от меры таланта критика орудием может стать как отточенный ланцет, так и консервный нож. Всё это делается с тем, чтобы, запустив руки по локоть внутрь, вдоволь покопаться в кишках и сгустках крови, на ощупь найти что-то в извивах требухи, ухватить покрепче, дёрнуть раз, другой, поднатужиться, выкорчевать, и, подняв к свету галогеновых ламп, объявить всем: «вот, граждане, сейчас мы можем наблюдать отросток, благодаря которому организм подопытного и обладает таким сильным эстетическим воздействием». В этот миг все разом делаются удовлетворены. Публике становится чуть понятнее, как устроен мир, а это куда как немало. Критик же с полным правом гордится тем, что добротно сделал свое дело, открыл кому-то глаза, стёр ещё одно белое пятно, сказал то, чего никто до него сказать не умел.

Что же до стихотворения, исчерпывающе точного, или могучего в силах тяжких, или изящного до прозрачности, то оно будет восстановлено, зашито, окольцовано, пронумеровано и отпущено на волю. Ведь критик – не изувер. Посмотрите, стихотворение вовсе не выглядит как Полиграф Полиграфович на десятый день после операции. Всего-то и делов, что у него вырвали, как почку, изначальную недосказанность. Обаяние чуда, которое так захватывающе именно потому, что никто не выпиливал чудо лобзиком, матерясь и поглядывая на часы в ожидании конца рабочего дня. Хорошее стихотворение – сродни волшебству. А это такая штука, которая не предназначена для того, чтобы её хватали руками, делали пункцию, проводили химический анализ, классифицировали, складывали в шкафы. Шекспировских фейри не прикалывают булавкой в альбом, цветок папоротника не подшивают в гербарий. Критик же, напротив, поступает как маньяк, который при виде очаровательной девушки жаждет удостовериться, как функционируют у неё выделительная и кровеносная системы. Пытливость в смысле буквального звучания. В жизни никто не признаёт подобное поведение нормальным. В поэзии же отчего-то установилась традиция, согласно которой всякое творение подлежит разбору специальными людьми, которые в точности определят его технические преимущества и недостатки, и растолкуют механику его воздействия на человеческие души.

При этом не всякий критик поэзии пишет собственные стихи. Ещё меньшая их часть способна к сочинительству хороших стихов. Поэт же – демиург. Ему незачем и некогда копаться в чужом, ему нужно успеть сказать своё. Кровь сердца не может ждать, иначе это не кровь, а кефир.

И вот одни, имея холодные головы, чистые руки и кукольную розовую пластмассу в том причинном месте, где произрастает дар, берутся судить других, которым даны боль, слова и способность превратить одно в другое.




Талхоффер ещё в 1467 году знал, как поступать с литературными критиками

По Гиндину, во фракийском и македонском языках слово "мышь" (argilos, Άργιλος) происходило от индоевропейского корня "arg" ("белый", "блестящий"), и связано с греческим "argos" (Αργός, "белый").

Это значит, что, рассказывая детишкам сказки, вместо "мышка-норушка" северо-восточные балканцы должны были говорить "мышка-белушка". По столу бежала, ойрой махнула.

Аналогом древнегреческого осуждающего "он не умеет ни писать, ни плавать" в русском языке может быть "ни в пизду, ни в Красную Армию".

А при греческом прочтении латинское слово "анус" означает - "противостоящий уму".

"Язык - это самостоятельная сила; не человек говорит на языке, говорит сам язык, самовластно, а через него и само бытие. Таким образом, язык, по Xайдеггеру, это и дом бытия, и кров, жилище самого человека, и самостоятельная смыслопорождающая сила, и единственное пространство, где обитает истина бытия".
(Грицанов А. История Философии: Энциклопедия. М., 2002. Ст. "ХАЙДЕГГЕР")

Этнолингвист Эдвард Сепир с высот академической мудрости сформулировал: "То, что именуют "реальным миром", в значительной степени бессознательно строится на основе языковых норм данной группы". Обыденный смысл этой идеи прост: как мы говорим/слышим, так мы и думаем/воспринимаем, и, как следствие, так и живем. Концепция вербальной магии: влияние слов на реальность. В глубине души люди всегда это подозревали и, будучи закоснелыми эмпириками, практиковали от начала времен, не дожидаясь, пока им наукообразно разъяснят.

Мне неизвестно, какими историческими путями прошло греческое слово "педагог" (παιδαγωγός, "детоводитель"). Так, скажем, столетней давности словарь Брокгауза и Ефрона (1890-1907 гг.) содержит только одно толкование этого понятия: «Педагог – раб, уходу которого в афинских семействах поручались мальчики с шестилетнего возраста» . Изначально афинский педагог был говорящим скотом со специфичной задачей: он отвечал за то, чтобы по дороге от дома до школы чадо не сошло с узкого пути добродетели. Брал за руку и тащил в бастион тьмы, - получать свет знаний. В интересах дела ему даже предоставлялось право наказывать ребенка, в том числе телесно. Правда, потом нужно было ответить и за правомерность порки, и за все проколы на участке ответственности. Раба-педагога, в отличие от других невольников, били в крайних случаях, тяжелой работой не изнуряли, но и куском юридически недееспособного мяса он быть не переставал. Максимальные ништяки, которые ему перепадали – баланда погуще и одежка поцивильнее. Хотя это, конечно, во многом зависело от хозяина. Весь этот древнегреческий сюжет современным детишкам разъясняют в пятом классе на уроках истории. Детишки, понятно, немедленно забывают, но троица лингвистических пингвинов Сепир-Уорф-Хайдеггер (и примкнувший к ним К.-Г. Юнг) ехидно машут нам ластами.

Поименовать нынешнего учителя/препода по функции, которая исполнялась сугубо рабами - это сильный ход. Это значит – зафиксировать место субъекта в картине мира. Как раз через ту самую механику взаимовлияния слов, смыслов, подсознания и бытия. Преподаватель философии Томского государственного педагогического университета Юрий Николаевич Шевченко употреблял в таких случаях слово "имплицитный", то бишь "подразумеваемый", "невыраженный". И добавлял, что имплицитные слои культуры являются чрезвычайно инертными и внешним влияниям поддаются крайне плохо. Зато эффективно влияют на человеческую жизнь.

В этом свете выспренний пафос последнихзвонков, днейучителей и тому подобных мероприятий представляется как минимум безосновательным. Вопреки обильным словоблудиям на тему социальной важности педагогического труда («Учитель, перед именем твоим..!»), реальность напоминает о себе весомо и грубо - как кирпичом в харю. Убожество сегодняшнего государственного образования является секретом для немногих. Характерно скорее то, что это почти никого не смущает, но это-то и объяснимо: раб и не должен получать вознаграждения, и обращения заслуживает соответствующего.

Пустозвонство нашего образовательно-административного речекряка с учетом многовековых коннотаций становится не просто идиотским, но едва ли не инфернальным вплоть до запаха серы. Все эти онанистические конструкции наподобие "педагог новой формации", "педагогика сотрудничества", "инновационная культура педагогов" – тысячи их. Такие смысловые кракозябры политруки от образования генерируют непрерывно. Нет, понятно, что над всеми чиновниками, как над пчелами, довлеет роевое сознание, и это они неспециально, а просто привычно попукивают ртом без участия рассудка.
Но «раб новой формации» – это праздник души, я считаю. Именины сердца.

Еще забористей выпирают аллюзии, если проследить движение термина в древнеримской культуре. Здесь педагогами назывались «рабы, учившие молодых купленных или доморощенных рабов всем обязанностям и приёмам рабской службы» (Брокгауз-Ефрон). В общем-то, опять не новость: люди в стране во многом будут такими, какими будут учителя, то есть - зацикленными на прокорме, истомленными нелюбовью и отсутствием смысла в жизни. Но какова баллистика валуна, летящего в огород тем, кто полагает, будто нестрашно, если их детей будут учить так, как учат сейчас!
Самовоспроизводство рабов, черт побери. А вы как хотели.

***
А ведь у греков было имя для свободного человека, работающего учителем - "дидасколос". Было у них также слово «дидакт», и еще образное понятие «ментор», по имени наставника Одиссеева сына Телемаха, - Ментора, сына Алкима. Если уж так хотелось дернуть непременно что-нибудь из античности.
Вотще.