Голоса за войну всегда будут ярче, завлекательнее голосов против. Сто лет назад, перед первой германской, тоже звучали призывы к миру. Постные, путаные, в исполнении неинтересных, полных сомнений в своей правоте зануд. И были бравые победительные объяснятели необходимости войны. Круторогие шерстистые альфа-самцы с рублеными жестами, обличители антипатриотов, смакователи сладкой идеи собраться и навешать мировым гондонам по зову справедливости и красоты. Светские салоны, пивные, торговые пассажи, кают-компании, сетевые форумы, везде и всегда одно.

Так и теперь: детишки спросили, будет ли третья мировая. Что будет - это понятно. Пытаюсь донести другое: что война за доминирование не решает проблем. Что легкая готовность к войне - это обезьяний инстинкт восторженного сбивания в стаю, что война - для бедных, что на ней убивают не гомополковника Жириновского и прочих майбах-фюреров, а тебя. Что когда о войне говорит товарищ Гиркин-Стрелков, то это его право, а когда одушевленный холодец Холмогоров, или национал-щекотряс Проханов, или воссоединитель Империи Добра Владимиръ Владимировичь - их нужно воспринимать по достоинству, как климактерических вархаммер-косплейщиков. Что необходимая война - это когда гондоны переправились через Неман или Калку, а не когда отказались покупать газ и вообще сытее живут и обыгрывают в хоккей. Что война как средство от национальной бестолковщины, аморфности, униженности - это не неизбежное и зло, немцы тридцатых в курсе.

Пытаюсь донести и понимаю, что в глазах детишек сравнение с любителями хруста вражьих костей неминуемо проигрываю. Детишкам от дуалистических ответов скучно, а посыл забияк коротко сжат, идет прямо в спинной мозг, и потому люб широким массам. Простой вопрос - простой ответ. Всем по нраву спартанцы, никому не интересны финикийцы. Слабые и глупые любят объединяться, слабые и глупые в строю и стае отдыхают от ответственности. Мы велики, мы свободны, мы достойны восхищения. Нет в джунглях народа более мудрого, доброго, ловкого, сильного и кроткого, чем Бандар-Логи. Сияние отцекомандирской улыбки, блеск аксельбанта, строгость формы, сладость близкого отмщения супостату, и все с налетом полового чувства взамен отсутствующей половой жизни. Взвейтесь да развейтесь; тот, кто все за нас решит; гром тестостерона, раздавайся, - что еще нужно для счастливого национального единства. Думать всегда было неприятным занятием.

"Волькенштейн в полной форме кайзеровского времени. Это, правда, запрещено, но кто может помешать ему? Странная перемена, начавшаяся вскоре после перемирия, продолжается. Война, которую почти все солдаты в 1918 году ненавидели, для тех, кто благополучно уцелел, постепенно превратилась в величайшее событие их жизни. Они вернулись к повседневному существованию, которое казалось им, когда они еще лежали в окопах и проклинали войну, каким-то раем. Теперь опять наступили будни с их заботами и неприятностями, а война вспоминается как что-то смутное, далекое, отжитое, и поэтому, помимо их воли и почти без их участия, она выглядит совсем иначе, она подкрашена и подменена. Тот, кто лишен национального чувства, чернит память павших героев, этих бедных обманутых павших героев, которые охотно бы еще пожили на свете. И с каким удовольствием они сбросили бы Волькенштейна с помоста, откуда тот как раз произносил речь, если бы только были в состоянии это сделать. Но они беззащитны, они – собственность нескольких тысяч таких вот волькенштейнов, которые используют их для своих корыстных целей. И прикрывают эти цели словами о любви к отечеству и о национальном чувстве. Любовь к отечеству! Для Волькенштейна это означает снова надеть мундир, получить чин полковника и снова посылать людей на убой".
Ремарк. Черный обелиск.

Вот ищешь женщину (в мае - бабу), и хочется такую, чтобы на всю жизнь. А попадаются только такие, что на неделю или на месяц. В лучшем случае - на два года, включая один високосный, но все равно не на всю жизнь. Ну, как ищешь. Не так чтобы кверху взопревшим дефекатором на все подряд горы вскарабкиваешься и в луну драматические вопросы выкрикиваешь: "катетер-катетер, ты могуч". Или ходишь, взъерошен гормонально, и бабоискателем вокруг себя водишь, попикивая. Считаю, зубы чистишь, тайное снадобье из уха пальцем по штанинке не размазываешь - уже ищешь. Уже претензию к этой жизни имеешь, уже порнолабу изменил. И отличить-то же просто, не на всю жизнь - это когда думаешь: "ненене, позвоню, но пусть сначала 14 февраля и 8 марта пройдут". И сразу - вот, не на всю, значит. Потому что даже такая насквозь проговнённая соево-маргариновая хуемотина, как самонаглавнейшея-вмире-празнеки, не способна отклонить осетра с пути к нересту. Осетр на пути к главному нересту - он нерасторопного медведя насквозь пробивает, раскаленными молоками линию полета трассируя. На всю жизнь - там вообще не ты думаешь, и даже не Гельмут между ног, там само мироздание партитуру расписывает так, что ты не можешь не вступить, чтобы кончерто гроссо не запаскудить. Потому что иначе господь бог отнимет скрипку от левого плеча, скажет ангелам: "Немилосердный какой мудак, уберите его от меня впизду совсем", махнет рукой и уйдет, даже не взглянув. Страшно же потом.

Обыватель расценивает это расстройство как мелкую и постыдную слабость, которую можно преодолеть одним щелчком пальцев. Ведь, что может быть проще, чем передать деньги за проезд, заплатить за квартиру, сходить к соседям и сказать, что они заливают твой новый ремонт? Вот, просто иди и скажи! И это же просто стыдно не уметь сделать таких простых шагов в жизни.

Показательно, что не только посторонние люди не понимают человека с социальной тревогой. Он сам себя не понимает и испытывает чувство стыда за свой ужасный порок и неспособность вливаться в общество. Такие люди считают себя уродами в разных проявлениях. Кто-то считает, что страшен лицом, кто душой, а кто… всем чем угодно, что отбрасывает его от общества навечно.

Да, вот так драматично. То, что для части населения кажется бытовым действием, для человека с социофобией ежедневный подвиг.

Кроме того, люди с социофобией часто имеют более низкий уровень контроля, особенно, когда при помощи каких-то действий или предметов можно стать ближе к обществу. Они могут покупать, к примеру, что-то безумно дорогое и яркое, чтобы на них обратили внимания и сказали, что они приняты.

http://gutta-honey.livejournal.com/373874.html#comments

Как скрытый метафизик, я убежден, что сегодняшняя моя страна – суть увеличенная Моряковка. В 16-м веке Россия была похожа на строгановские заводы, в 18-м – на демидовский Урал, в 20-м на Магнитку, Самотлор и Воркутинские лагеря, а вот сейчас она похожа на Моряковку.

В деревне, например, есть державный мэр, Алексей Владимирович Костин, по случайному совпадению единоросс. На недавних выборах он соштрямкал чудо-листовку, где приписал своему попечению кучу посторонних вещей вроде увеличения количества магазинов и поголовья коровок. Каково участие городничего в коровьей демографии – пусть останется его личной тайной: "...увеличил глуповское народонаселение почти вдвое. Умер от истощения сил". Туда же, к его ироическим свершениям, отнесен ремонт скольких-то муниципальных домов, поддержание дорог и прочее в том же духе. За все это добрым глуповцам, по совести, не худо бы отныне ежеутренне собираться у воеводских палат и в умилительном ликовании петь "Многая лета". Ведь не украл бюджетные деньги, не сложил на свою работу, а мог, мог бы, отец родной. Такова высшая власть, с которой эпигонски копируют в Москве.

В аппарате моряковской администрации нынче заседает добрых десятка два народу, но толку от них порой добиться – что дохлую кошку преферансу учить. В заповедные советские времена во всей ратуше числилось ровно три тетки, справлявшихся со всеми заботами при том же населении, двух работающих заводах, клубах, детских садах, стадионах, социальном жилье и бог знает чем еще. Что до нынешних земских подъячих, то у них последние невеликие силы отняли, когда вручили по компьютеру и тем обрекли на борьбу с вражеской машинерией.

Кстати, о компьютерах: в моряковскую больницу не так давно завезли сорок штук. Вместо зарплат, штатных ставок, жилья для работников – к черту эти нелепости, эй, кто там, срочно везите им компьютеры, лавовые лампы и чучела пингвинов! Moar компьютеров! Это что касается здравоохранения.

Полиция в деревне, как и полагается, один воплощенный архетип. Предыдущий участковый, Костя Филькин, взял однажды в магазине несколько бутылок водки в долг, пышно заявил: "Слово офицера!", но денег потом не отдал, сколько ни просили. Теперь офицер, вместо того, чтобы пустить себе пулю в висок, руководит участковыми Томского района. Нынешний витязь уездного правопорядка Женя Куклин не проявляет себя вообще никак, произрастает бестревожно, яко вьюн полевой или зяблик малый.

Директора в школе меняются, как в холерные годы, кажется, уже и имен никто не запоминает. Зато ремонт добрый, говорят, сделали с год назад. Правда, строгие моряковские дети растленного буржуинства этого не снесли и тут же покрушили, что смогли.

Что до национального хозяйства, то половина всех взрослых мужиков, чуть меньше тысячи человек, работают на северных вахтах. Потому что все производство в деревне – две частные лесопилки, да и те весь лес в округе уже повыбрали, оставив после себя сплошь похабные многолетне гниющие буреломы. Вот и экология заодно.

Градообразующее предприятие – ремонтно-эксплуатационная база флота – развалена давно и надежно. Последнее руководство собрало по территории и по цехам цветной металл, сдало его и сделало неожиданный антикризисный ход: купило себе на все деньги джип. В этом смысле большая лично моя надежда на купчину божьей милостью Владимира Антоновича Кноля: в позапрошлом году на развалины рембазы флота пришла "Томская судоходная компания". Назначили нового директора, обещали заняться училищем, прошедшей осенью восстановили один цех. Правда, по окончании работ выяснилось, что в цехе забыли устроить туалет, что опять являет сугубый символ. Ну да сортир дело наживное, совладают.

На нынешние весенние холода жаловаться не приходится – у нас, слава богу, март всегда был зимним месяцем. Снегу, конечно, многовато, но, значит, летом вода будет, навигация не встанет в июле, куча народу без работы не останется. А хипстеры в кедиках, мяукающие: "март, ты в курсе, что ты веснааа?", отправляются дуть в несгибаемый флотский прибор.

Светланка Миронова, песня моей души, два месяца назад в Австрии стала чемпионкой мира в юниорской эстафете по биатлону, а в спринте взяла бронзу. Чемпионкой, на секунду, мира. Ой-вэй, чтоб мне не дойти туда, куда я иду, ребенок еще поедет на Олимпийские игры и пустит там всех соперников на набивку для плюшевых медведей! "Все дела, улыбнувшись, ты скажешь", All hail Svetlanka. Правда, моряковское чудо уехало на жительство и тренировки в Екатеринбург - будет, наверное, через несколько лет, как уроженка Северска Любовь Егорова, говорить в интервью: "О, я коренная екатеринбурженка..".

Еще есть у меня в деревне поп - большого сердца и большой скромности человек, прямо подвижник. Сугубо своим упорством церковь поставил, о болезных заботится, еще и о вере умудряется не забывать. Видит их бог, если и живо православие, то это не золоченое угробище патриарх Кирилл, гроб повапленный, и не столичные говномесы на гелендвагенах, а вот этот мой поп за рулем разбитой больнички и с пятью детьми, включая приемных.

Да и вообще вся Моряковка – это не спивающийся мэр Костин и не участковый Женя Куклин. А поп отец Александр, тетка чемпионки мира с ее хозяйством и отличнейшим сыром, тренер Николай Николаевич Лосев, Ольга Петровна Елисеенко с шикарным цветником, мой учитель литературы Ольга Александровна Конева, и еще огромное множество народу при уме, совести и при деле, а не при должностях и деньгах. Да и со страной все то же самое.

Говорю же, Россия – она как Моряковка, разве что чуть больше.



Еще десяток фотографий Моряковколэнда

По выходе в город днем девятого марта становятся ясны глубины наших глубин. Город заметен снегом так невпроворот, что суть праздника открывается предельно выразительно. Ценители женской красоты и, по совместительству, метатели снега вчера неистово праздновали, распахнув накопители своей любви. В течение года они, чуть не плача, сдерживали подрагивающие от напора чувства и не попускали слабины. А вчера сами удивились освобожденной мощи и от этого изумления не могут пошевелиться до сих пор, по части снега рассчитывая, в основном, на апрельское солнце.

Еще больший эффект открылся, когда я выбрел из медвежьих сугробов улицы Белинского к спортзалу. Вопреки безупречной моей логике, в качалке оказался отнюдь не Клуб Одиноких Задротских Сердец [Сержанта Пеппера], а форменный Женский День. Причем сплошь из самых чудесных, стройных, очаровательных созданий, которые вообще непонятно чем вчера занимались, презрев традиции, устои и суть мероприятия. Безусловно, все не могло обойтись без столь любезных мне жопастых клух, которые громоздятся на соседние беговые дорожки, шагают там с такой скоростью, будто везут Стивена Хокинга, и при этом дьявольски, без остановки пиздят, а для полноты образа должны бы еще, по-хорошему, жрать от скуки чебуреки и щелкать семки. Но в целом - поразительное дело, полный зал барышень разной степени живописности. Что еще больше укрепляет меня в убеждении о странности - уклоняясь более ясных формул - праздника под названием Международный женский день.

Зато, видя такое, думаешь, что, может быть, мир превратится в унылое говно еще не прямо завтра, может быть, чуть погодя.

Недалекое прошлое, Москва. В грязной подворотне мальчик играет в футбол самодельным мячом. Мяч попадает в прокопчённое стекло дворницкой. И вот уже дворник в рваном треухе и засаленном бушлате, с метлой и матюгами несется за мальчиком.
Что думает мальчик: "А ведь я из интеллигентной семьи. И зачем только я покинул тепло своей квартиры ради постылой стужи этой обветшалой подворотни? Лучше бы сидел дома, читал своего любимого писателя Хэмингуэя, великого Старика Хэма! Вот это жизнь!"

А что же великий писатель Хэмингуэй? Он в революционной Гаване. Сидит на балконе гостиницы и глушит дрянной ром. От мерзких прогорклых сигар болит голова. Старику Хэму – плохо.
Что он думает: "И на кой черт мне вся эта сраная революция и этот вонючий Кастро. Лучше бы сидел сейчас на Монмартре со своим другом, великим философом Жан–Поль Сартром. Мы бы пили кофе, заглядывались на симпатичных парижанок, говорили бы о вечном! Вот. Это жизнь!"

Великий философ Сартр, в самом деле – на Мормартре. Правда, от кофе давно тошнит. У парижанок кривые ноги. И вообще у Сартра – экзистенциальный кризис.
Он думает: "И что я только делаю в этом буржуазном аду? Вот бы сейчас в Россию, к моему другу, великому поэту Борису Пастернаку. Снега, водка, жандармы, загадочная русская душа – вот где настоящий экзистенциализм! Вот где настоящая жизнь!"

А что же великий поэт Борис Пастернак? Он бежит. Ему жарко. От бушлата нестерпимо несет рыбой. Из под треуха течет пот прямо в глаза. Что же он думает: "Бля, догоню, сука, черенком забью!"

Подыскивать себе барышню в спортзале – занятие не просто пустое, а в высшей степени опасное. Девчушки там, безусловно, водятся - иногда такие чудесные, что хочется немедленно, не сходя с места, сдаться в плен. Однако красавицы эти зловещи, как улыбка Джека Николсона крупным планом. Ведь что приводит хорошо сложенную девушку в спортзал? Вариантов всего три. Либо она раньше была немного слегка чуть-чуть в теле, но потом взяла себя в свиные копыта, перестала заедать сало пирожными и упорной работой вернула человеческий облик. Либо – второй вариант - она изначально имеет хорошие данные, но не позволяет себе почить на генетических лаврах и поддерживает форму. Либо, наконец, она с детства и юности занималась спортом, и теперь получает удовольствие от нагрузок, у нее к ним вкус и потребность, обмен веществ к эндорфину привык. И то, и другое, и третье достойно сугубого уважения. Но вдумайся, Колёк! - как бы говорит мне внутренний консилиум, тысячелетняя череда умудренных прадедушек. - Не повторяй ошибок! Что у этих женщин внутри? Загляни им в прекрасные глаза, что ты видишь там, в глубине? Там воля, сделанная из кевлара пополам с промышленными алмазами! Внутри у них самообладание, о которое крошатся баллистические ракеты! Там, у них внутри, под дивными обводами, под всеми этими ресницами и сисечками, ненормальная целеустремленность, там самоконтроль размером с Шартрский собор! Понимаешь ли ты, каково это дается женщине – не расплыться в корме и подбородке, в бедре и животе, вся эта волшебная легкость, вся соразмерность? Это, брат, дается таким усилием самоограничения, которым можно четыре раза все сибирские реки завернуть в пустыню Гоби. А уж тебя развернуть в нужную сторону – дело не станет. Потому что сторона у тебя сейчас - ненужная. Но ты изменишься. Ты разлюбишь мясо под сыром, курить спьяну, коньяк, виски, домашние манты, тупить в компьютер после работы, кока-колу с похмелья, неприкаянных друзей и готовить пиццу толщиной в четыре сантиметра. Ты почувствуешь на своих яйцах костлявую руку здорового образа жизни. Она сделала человека из себя, сделает и из тебя, диванный кронпринц. Ей обидно страдать одной, когда ты растлеваешься с шашлыком в пасти и книжкой на коленках, ей нужна поддержка. Вместо всякой пагубной херни ты полюбишь лыжные прогулки и регулярные визиты к стоматологу. Ты купишь велосипед. Два велосипеда. Ты будешь вставать в воскресенье в восемь утра. Жрать ты, сердешный, будешь рукколу. Ты еще не знаешь что это такое, но поверь на слово, ты будешь ее жрать. С ростками пшеницы и вареной свеклой, киш мир ин тухас.

Вот что таит в себе симпатичная спортзальная барышня с хорошей фигуркой, на которых ты периодически заглядываешься. Нет, я не пугаю, и ты, конечно, можешь попробовать убежать от локомотива вдоль по рельсам. По крайней мере, ты точно напишешь докторскую. И вообще сделаешь много полезного. Просто чтобы куда-то сбегать от ужасов обезжиренного кефира.

Но, по-моему, ну его нахуй.

"Я остаюсь! Я буду здесь жить!"
х/ф "Брат 2"

Езда от Томска до Сайгона занимает сутки и выдержки требует буддистской: два автобуса и самолет, перебежки с сидорами в руках, получасовые очереди, напряженные соотечественники, места у сортира, тревожный сон в режиме психоделического трипа. Прибыв на место в полночь, после суток в седле, два благородных дона кинулись по улицам на предмет пожрать. Деревня Муйнэ - место крайне, крайне тихое, поэтому все приличные места закрываются около десяти, а остаются работать похожие на гаражи заведения для серьезных пацанов. Мы вперлись туда с каменными рожами, парной пантомимой заказали какой-то еды и сели за столик, с которого специально для нас сгребли на пол небольшую помойку с недовольными мышами. После этого при открывании пива у Д.Г. оно хлестануло пеной и уборщица этого Английского клуба взяла и без лишних затей заткнула бутылку указательным пальцем. И вежливо держала с минуту, пока оно не осело. А потом с улыбкой подвинула бутылку - мол, приносим извинения, небольшая техническая накладка, можно пить. Д.Г. не воодушевился, пил мое.

Сильно позже той же ночью двух дорвавшихся сибирских детей вытаскивал из моря субтильный охранник Кью, которого мы потом поили текилой, вручали пачку сигарет и сколько-то долларов. За что он все десять дней приветствовал нас при встрече и норовил вести задушевные разговоры на вьетнамском.

Самая большая незадача вышла с морем, потому что Южно-Китайское море об эту пору грязненькое. Оно мутное от песка и в нем беззазорно плавают пластиковые пакеты и прочая дрянь со всего Индокитая. В довольно сильной концентрации. Пакеты вычищают специально обученные джентльмены, но без лишней ревности и не каждый день. В качестве особого успеха вьетнамской гигиены однажды в стороне от пляжа нами был встречен труп свиньи. Чисто Бодлер, да.



Остальная телега с национальными стереотипами, деревенской дуростью и глубокими выводами

Много (о-лэй!) солнца, окончание учебного года, две пойманные стерлядки, летние барышни, новый ноутбук, ночь у костра на Димкиной даче, странно вменяемые дипломники, спортзал, финансовая безмятежность, благополучно сданная в печать монография, десяток бутылок коньяку в шкафу, полностью скачанные вторая Игра престолов и королевский стрелок Шарп, на редкость расслабленный (казалось бы!) июнь, возможность невозбранно рисовать, читать книжки, пить зеленый чай и водку, перспектива дома (баня, оёйёйёй!) и Вьетнама - все это в сумме дает, хоть и сумбурное, но явно выраженное счастье. Что, конечно, со всех сторон ненормально. Во-первых, потому что непривычно. Привычно - когда в метель и в грязь, с рогатиной и матерным криком, против танковой армии конно-авиационных гоминьдановцев, рукавом растирая сажу и сопли поперек очумелой хари. Во-вторых - потому что факт прошлого счастья осознаешь обычно сильно потом. Причем сильнее всего - озирая то царство дерьма, которое простирается от горизонта до горизонта и в середине которого ты обнаруживаешь себя горделивым и безраздельным самодержцем. А тут - поди ж ты. Не к добру, понятное дело, но немножко - нестрашно, переживем.

"Тема тома: Как великие демократии одержали победу и, таким образом, получили возможность повторить глупости, которые едва не стоили им жизни".
(заглавие к 6 тому "Второй мировой войны" Черчилля)

"Основное различие между предметом, который может испортиться, и предметом, который испортиться не может, состоит в том, что предмет, который не может испортиться, невозможно починить, если он все-таки испортился".
(Дуглас Адамс. "В основном безвредна")

..который, как нетрудно видеть, придуман вовсе не для физиологического реготания. А исключительно для ощущения взаимного тепла от понимания того, что слова "пиздец" и "жопа", невзирая на предельную уместность в текущих обстоятельствах, всё же не были произнесены вслух. И усиленного ощущения тепла от последующего обоюдного понимания этого понимания. Сложное - эффективнее, это и называется культурой.

Хотя человек, который запивает водку ликером "Шериданс", спит затем в носках в чужом доме, а после дышит на коллег смесью трупного яда и карамели, должен подумать о своем моральном праве на подобные выспренные речения. Хорошенько подумать.

Отчего люди не летают, как птицы? - позёрски вопросила Катерина и получила в качестве ответа проклятие всех советских и российских школьников. "Чтоб ты сдохла" - подумали школьники вопреки тому, что Катерина обошлась без подсказок. И нелицеприятная, но нужная честность была в том напутствии. Отчего люди не прыгают, как кенгуру? Отчего не отрыгивают еду и не глотают опять, как коровы? Отчего не рожают по десятку детенышей, как мыши, и отчего не исторгают по полцентнера гуано вслед за слонами? Как видно, у Катерины - самодовольная, мелкая, своекорыстная натура. Из разнообразных качеств, присущих миру природы, она жлобски предъявила претензии на наиболее для себя приятное, умолчав об иных. Вдобавок налицо бессовестный отрыв от контекста: даже если взять одних только птиц, то следует положить в корзинку пожирание личинок, полые кости, высиживание яиц и взгляд в диаметрально противоположные стороны.

Я дятла увидел средь шишек сосновых.
Он носом стучался в древесную твердь.
Эх, как бы мне тоже длинный и тонкий
Нос костяной вот такой! Заиметь.
За что же природа меня обделила?
Торчит вместо клюва мой маленький нос.
Ни щелкнуть, ни клюнуть, ни спеть с переливом,
Лишь ходишь и нюхаешь, как пылесос.
(гр. Тайм-Аут, "Про дятла")

Такие, как Катерина, в детстве выбирают изюм из булки, сжирают из арбуза сердцевину и остригают усы котам.
Почему усы, - я не знаю, но от таких людей всего можно ожидать.

"Благослови тебя Боже, бедная моя сестра,
идущая в паутине алкоголя и немоты".

Самые несчастные люди на свете - это умные девушки. Этот мир им не рад и на них не рассчитан.
Женщине проще. Если путь разочарований не приводит её к состоянию бабы, то она выравнивается в полёте. Право первородства не то чтобы отдаётся в обмен на чечевицу, но дозируется привычной рукой и употребляется в неотпугивающих людей формах.
А барышням - совсем худо. В учебной аудитории, где чутких арабских лошадок запрягают иногда даже не с битюгами, а с бобрами или кадками овсяного киселя, это видно особенно болезненно. Безмозглость часто агрессивна, и в такие моменты даже мне, флегме, с большим усилием удаётся справиться с желанием забить ногами пару ядовитых плотоядных дурищ, нечистыми зубами рвущих на части чужую хрупкость. Когда обижают другого, а ты ничего не можешь сделать - вот что по-настоящему паршиво.

И как же я люблю девушек, которые, становясь взрослыми женщинами, не перестают быть людьми.

"Если говорить о моральных заповедях гуманитария, то стоит упомянуть об одной, опять же, несложной для исполнения: заниматься тем, что нравится. Не идти на поводу у общественного мнения, у тех умников, которые говорят про необходимость «кормить семью» или «зарабатывать деньги». Не слушать тех родителей, которые советуют сперва «получить хорошую работу», «встать на ноги», а уж потом подумать о любимом деле. Гуманитарий должен стремиться делать то, что ему по душе – писать, учить, сочинять музыку, рисовать или думать (только не надо автора обвинять в поощрении безделья, наркомании и пьянства). То, что сегодня это звучит почти как вызов, говорит только о плачевной моральной ситуации в обществе. Так было в средние века – мы сейчас и живем в новом Средневековье. Любить и ценить независимость, свободу, знания, а также невыгодность своих идей и поступков – с точки зрения большинства – в этом и состоит профессиональная гордость гуманитария".

Андрей Архангельский, журналист
http://vz.ru/columns/2010/11/18/448207.html

В какой-то момент обнаружилось, что при своей нелюбви к институционализированному труду и сдержанности к деньгам я работаю на трёх полных ставках, что аномально даже для нашего экстенсивно организованного образования.

Осознание этого парадокса вот уже неделю вызывает во мне приступы задумчивости.
Дьявол оборачивает копыта мягкими тряпками.

Руководители юристов за малым исключением делятся на два типа. Первый из них не понимает в юриспруденции ни бельмеса, относится к юристу как к волшебнику, и ждёт чудес в духе американских киношных лоеров. Так как чудес на свете не бывает, то работник скоро начинает считаться шарлатаном, застигнутым за распихиванием голубей по рукавам. Второй тип полагает, будто разбирается в юридическом деле, особенно упирая на богатство своего опыта и знание жизни. Такие директора не просто ставят задачу, но сопровождают её подробнейшими разъяснениями и житейскими поучениями. Разъяснения эти - гиль и дичь, и по ним не удастся даже отыскать яйцо в кармане, но после выполнения работы эти персонажи считают себя атлантами с натёртыми плечами посреди скопища лоботомированных бандарлогов.
При этом обе категории роднит незатейливость нрава, пролетарская решительность и административная непредсказуемость.
Исключения, как несложно догадаться, коррелируют с цифрой в пять процентов.

"Основные и главные принципы управления: непрерывность, устойчивость, живучесть, скрытность".
(Полномочный представитель Президента РФ в ЗСФО А. Квашнин)

"– Хорошо сказано, – вздохнул Жихарь. – Сколько я в жизни начальства ни видел – дурак на дураке. Вот и мы на своих на двоих…"
(М. Успенский. "Там, где нас нет")

______________

Каждое моё покидание очередной юридической работы происходило примерно одинаково. Внутрь себя задавался вопрос: "Ну?" Изнутри следовал ответ, даваемый с интонациями Мамочки из "Республики ШКИД": "Неа!".
Не то, значит. Не оно. И всё делается уже понятно.
В принципе-то.

Но. Но. Я же высокоцивилизованный. Я же упорядоченный, я слышал и запомнил, что для нормальной жизни в обществе иногда от чего-то приходится отказываться. Что - да, многим не нравится работа. Что работа - это зачастую малоприятно, но необходимо. Потому что - зарплата, социализация, ответственность-за-тех-кого, и вообще - нормально.
Принято так.

В итоге просто послушаться себя нельзя, потому что это будет нерационально и безответственно.
И тогда начинается поиск причин и разных достойных обоснований. Начинается компилирование целого списка существенных и, главное, социально (то бишь для окружающих) приемлемых доводов. Зарплата, мол, маленькая, времени на монографию не хватает, в командировку в Москву надо срочно ехать, стаж юридический не идёт, и всякое другое подобное. И уже тогда, успокоившись, можно браться за заявление о собственном (бесповоротном! и не уговаривайте!) желании уволиться.

А по сути: "Ну?" - "Неа".

"Критика – это когда он, критик, учит его, писателя, как бы он, критик, написал то, что написал он, писатель, если бы он, критик, умел писать".
(М. Веллер. "Перпендикуляр")

В литературной поэтической критике есть что-то сальерианское. Критика выращивают в течение пяти лет на филологическом факультете. Ему передают немалую сумму знаний, обучают головоломнейшей терминологии, наработкам предшественников, прививают навыки работы с текстом. Его с головой погружают в варочные котлы теорий, концепций, классификаций, структур, методов, парадигм. Он становится специалистом в муках средневековых подмастерий, - как это и положено, ибо гранит науки твёрд и противен на вкус. И вот, получив набор технических умений и сдобрив это искренним расположением к слову, эксперт поэтического анализа принимается за дело.

Критик берёт живое, тонкое, красивое, растягивает его за конечности на хирургическом столе, выбривает места намеченных разрезов, вычерчивает швы фломастером и препарирует. В зависимости от меры таланта критика орудием может стать как отточенный ланцет, так и консервный нож. Всё это делается с тем, чтобы, запустив руки по локоть внутрь, вдоволь покопаться в кишках и сгустках крови, на ощупь найти что-то в извивах требухи, ухватить покрепче, дёрнуть раз, другой, поднатужиться, выкорчевать, и, подняв к свету галогеновых ламп, объявить всем: «вот, граждане, сейчас мы можем наблюдать отросток, благодаря которому организм подопытного и обладает таким сильным эстетическим воздействием». В этот миг все разом делаются удовлетворены. Публике становится чуть понятнее, как устроен мир, а это куда как немало. Критик же с полным правом гордится тем, что добротно сделал свое дело, открыл кому-то глаза, стёр ещё одно белое пятно, сказал то, чего никто до него сказать не умел.

Что же до стихотворения, исчерпывающе точного, или могучего в силах тяжких, или изящного до прозрачности, то оно будет восстановлено, зашито, окольцовано, пронумеровано и отпущено на волю. Ведь критик – не изувер. Посмотрите, стихотворение вовсе не выглядит как Полиграф Полиграфович на десятый день после операции. Всего-то и делов, что у него вырвали, как почку, изначальную недосказанность. Обаяние чуда, которое так захватывающе именно потому, что никто не выпиливал чудо лобзиком, матерясь и поглядывая на часы в ожидании конца рабочего дня. Хорошее стихотворение – сродни волшебству. А это такая штука, которая не предназначена для того, чтобы её хватали руками, делали пункцию, проводили химический анализ, классифицировали, складывали в шкафы. Шекспировских фейри не прикалывают булавкой в альбом, цветок папоротника не подшивают в гербарий. Критик же, напротив, поступает как маньяк, который при виде очаровательной девушки жаждет удостовериться, как функционируют у неё выделительная и кровеносная системы. Пытливость в смысле буквального звучания. В жизни никто не признаёт подобное поведение нормальным. В поэзии же отчего-то установилась традиция, согласно которой всякое творение подлежит разбору специальными людьми, которые в точности определят его технические преимущества и недостатки, и растолкуют механику его воздействия на человеческие души.

При этом не всякий критик поэзии пишет собственные стихи. Ещё меньшая их часть способна к сочинительству хороших стихов. Поэт же – демиург. Ему незачем и некогда копаться в чужом, ему нужно успеть сказать своё. Кровь сердца не может ждать, иначе это не кровь, а кефир.

И вот одни, имея холодные головы, чистые руки и кукольную розовую пластмассу в том причинном месте, где произрастает дар, берутся судить других, которым даны боль, слова и способность превратить одно в другое.




Талхоффер ещё в 1467 году знал, как поступать с литературными критиками

"Мне говорят, что ты забрасываешь ученье, ты предаешься удовольствиям, ты бродишь из улицы в улицу, где пахнет пивом... А пиво совращает людей, расстраивает оно твою душу".
"Говорят мне, что ты бросил писание и закружился в удовольствиях... Я свяжу твои ноги, если ты будешь бродить по улицам, и ты будешь избит гиппопотамовой плетью".
(папирусы Анастази IV и V, Древний Египет, XIII в. до н.э.)

Экзамен - крайне утомительная штука. Пытаться с мало-мальской объективностью оценить в человеке меру знания и меру понимания - очень, очень тяжело. Особенно учитывая, что человеку твоя объективность не впилась ни в какие части тела, а нужна ему как раз наоборот субъективность, но - в его пользу.

Нормальный вдумчивый приём экзамена не интересен, по большому счёту, вообще никому. Деканату хочется округлой отчётности, студенту - халявы и закрытой сессии. Преподу же мечтается и вовсе о малом - обойтись без бессмысленной работы, каковой является приём пересдач.

В итоге в наших сессиях, как и во всем образовании, люди, которые не хотят учиться, имеют дело с людьми, которые не хотят работать.

При вопросе - на чём же держится этот домик из порнографических карт, ответ остаётся хоть и смешной, но один: на порядочности. Хотя брата Уильяма Оккама такие ответы огорчают.

При этом сессия - богатая возможность почувствовать себя не только царем Соломоном, но и доктором Менгеле. Потому что в большинстве случаев студент, отправленный на пересдачу, полагает тебя сссукой и жидоупырём. Это происходит независимо от степени его знаний, от количества посещённых занятий, от неспособности прочитать с листа собственный ответ, и килоджоулей, потраченных на попытку выжать из него хоть что-то.

Уверенно называть имена людей, виновных в твоих бедах - прекрасная способность, которой неизменно завидуешь. Что характерно, дураку ничего объяснить нельзя, а коль скоро объяснить ему ты не в состоянии, то опять понятно, кто здесь во всём виноват.

Болять мои крылья.

"Если ты держишь в руках саженец, и слышишь, что пришел Машиах, - сначала посади саженец, а потом иди встречать Машиах".

Рабби Иоханан бен Заккай, I в.

Заочника обидеть - что больного котёнка пнуть. Главная эмоция, транслируемая в мир студентом-заочником на занятии - это мука бессмысленности. Она берёт начало у него в глазах, а другим концом упирается прямо в тебя. Перекрестье этого кабаньего копья твёрдо останавливает всякое телодвижение на предмет образовательного процесса. Осознавать, что мучаешь живых людей "этим своим" трудовым правом - всегда малоприятно. Но когда имеешь дело с заочниками, то проделываешь это над людьми, у которых за тяжело опущенными плечами - долги по двум кредитам, неприготовленный ужин, двадцать тысяч присудили по ДТП, ребёнка второй месяц не берут в детский сад и забот на работе побольше твоего. Их душевные силы исчерпаны задолго до попадания в аудиторию, и от того всякая лекция быстро делается похожа на ораторство лицом в матрас. Мало того: к твоей вменяемости ежесекундно взывают взгляды сорока человек. Представь себе, - говорят они, эти взгляды, - что тебе, историку и правоведу, принялись бы в течение четырёх с половиной часов плющить мозги химией высокомолекулярных соединений или устройством твердотопливного двухконтурного (да-да, именно двухконтурного!) котлоагрегата КВЗ-ТС-104. Вот и они, тяжело глядящие в тебя заочники - в главной части своей жизни делают дело, в котором ты ничерта не понимаешь, и, вероятно, делают его не хуже, чем ты своё. И вовсе не факт, что у тебя есть моральное право трамбовать им в пищевод свой курс и чего-то требовать.

"Об этом нужно помнить", как говорил один японец.

В приступе максимализма иногда кажется, что люди делятся на две категории: на тех, кто может обойтись без мира, и на тех, без кого может обойтись мир.