Ходить в баню лучше всего в конце сентября. Хорошо - всегда, но лучше всего - в конце сентября. Чтобы на улице градусов десять, и осень, и к вечеру дождь на всю ночь, и оставшееся в огороде и в саду стоит набрякшее, сиеной и кадмием выписанное. И чтобы самые большие работы на этот год были сделаны, потому что баню заслужить надо, баня без работы - как пирожное после варенья.

Прелесть же конца сентября в том, что за последние несколько ночей вода в бассейне чутка подледенела и приобрела идеальные кондиции. Летом она тепловата малость, и после парилки дело свое делает, но душу от тела не отнимает. А тут - таким огнем обдаёт, когда влетишь в нее с жару, - куда там снегу.

Но высшее счастье и песня в осенней бане - после той парилки обернуть тряпкой чресла наподобие саронга, выползти на заднее крылечко с видом на огород и деревню, и там, прокалённому и отмытому до скрипа, распластаться обалдело, дыхание и ощущение себя восстанавливая, могучими клубами пара во все стороны исходя и воздух ртом в исступлении хватая. А во вселенной тишина и умиротворение таково великие, что ты в них немедленно растворяешься, чувство реальности напрочь теряя. И чистым блаженством, какого в другое время года не будет - когда в этот самый момент по-правильному холодный осенний воздух ветерком по телу потягивает, и капли редкие накрапывают с неба, испаряясь на тебе с шипением, а ты только и можешь, что материться восторженно и к небесам беспредметным стоном взывать.

А когда поотпустит наконец, и продышишься, и окружающее начнёшь помалу разбирать, вот тут-то и приходит ни с чем не сравнимая пронзительная ясность - воздуха, природы и души - в которых ощущаешь вращение мироздания вокруг Мирового Древа и слышишь отчётливо голос судьбы, из тех голосов, под который седлал Серого-из-Махи Кухулин и вставал на мосту Бэнкэй.

А ещё лютого нашего гнуса в конце сентября не осталось совсем, один только неприкаянный комар пролетает мимо вегетарианствующим толстовцем. И порыжела за одну ночь соседская лиственница, обещая зиму аккурат через месяц. И тянется над огородами дымочка слоистая от деревенских труб, и стрекочет где-то вдали трактор, и перелаиваются изредка собаки, и вскарабкивается на тёмный от дождей забор суровый котище с мордой шире чугунка, устраиваясь на столбе с самоуглублённостью Бодхидхармы на горе Суншань.

И во всей этой чуть слезящейся осенней прозрачности стоит, подрагивая, всепревозмогающая тишина, настроенная под хрустальный камертон. И выписано всё пастозно, густо, с мягкой оранжево-розовой лессировкой вечернего солнца, которое уже не летним закатным огнём, но влажной краснотой отливает.

И плывут над головой через всё небо лиловые с розовым облака, начиная свой путь от истока времён и уходя прямиком на Авалон и в Куньлун.

"Вот она моя бумажная могила! Зарыли, закопали славного бойца-кавалериста!"
(х/ф "Свой среди чужих, чужой среди своих")

Бездарная беготня. Когда результат множества затраченных тело- и душе-движений стремится к нулевому. Нет, конечно, когда в беготне есть восторг и сок жизни - это замечательно, но она какая-то сделалась сплошь глухая и нехорошая, неправильная какая-то. От такого, по-моему, сразу умирает та редкая и нежная гармония, которая иногда и очень ненадолго вдруг возникает в мире.

Февраль, известное дело. Надоели все - люди, выходящие из маршруток, люди, садящиеся в маршрутки, люди, покупающие куриц-гриль и дешёвое пиво, люди, считающие себя моим начальством, люди с политическими убеждениями и раскладными диванами, люди с обдуманным жизненным путём, люди с тележками в проходах супермаркетов, люди, знающие не только как надо, но и почём, люди с деньгами и моющимися обоями, таксисты, распространители майонеза и сотовых телефонов, бабушки, телеведущие, краснодипломники, обладатели дисконтных карт, следователи, федеральные судьи, замдеканы, банковские клерки, нефтяники, наркоманы, президенты, истцы, ответчики, третьи лица, тридцать третьи лица и триста тридцать третьи лица.

До зарезу надо было нормальную мужицкую работу на морозе вместо крысиного корпения над бумажками. Работу, после которой всё с непривычки болит и за самый величайший кайф - съесть единственно правильных (на колоссальной мозговой кости сваренных, запредельных, как амброзия) домашних щей вместо вечной покупной соевой поскуди, и под эти щи (после второй, седьмой и двадцатой ложки, и никак иначе) непременно выпить холодной-прехолодной водки (ещё бы она была не холодная - на улице минус сорок), чтобы потом неторопливо посидеть до полночи с другом и его женой, треплясь о всяком-разном, и чтобы на следующий день с родителями полепить из свеженинки пельменей на всю зиму про запас и за этим делом опять же поболтать, и чтобы к вечеру, наконец (ойййиии...), взявши полотенце, пойти в баню, до красноты в железе протопленную, залезть в парилке под верх, и там.. там.. там (святый боже, йоооопт...) веником упластать себя уже попросту вусмерть, уходить до самого последнего упору, до потери чувства реальности и дыхания, а из парилки - в снег само собой, а потом обратно, а потом - ещё раз, и уже после всей этой свистопляски - выйти продышаться, и открыть дверь в огород, а там - сугробы, домики с окошками, дымы из труб и всё небо в звёздах - ну чисто Гоголь, чесслово...

Деревня.
Куда от неё.

Пелагея знает, что к чему ("Деревня", альбом "Тропы", 2009)