Два человека в аду улыбнулись друг другу робко,
улыбнулись друг другу сквозь боль и гарь,
улыбнулись друг другу сквозь пелены слез,
улыбнулись друг другу как два ребенка,
которых слишком долго и слишком жестоко наказывают...
И в этой улыбке был свет понимания...
И разве то - родители?
И разве то - жизнь?
И разве то - детство?
Но два старых ребенка в аду улыбнулись друг другу
и стали друг для друга - отцом и матерью стали.
И улыбки отделились от их лиц и слились,
и засветились мягко, засветились как утро,
и поднялись над адом, поплыли над болью и гарью,
над морем слез и морем тьмы...
Так твоя улыбка для меня - такая тихая радость!


(это я о тебе, о твоей улыбке)

Сердце в тисках

Тысячи лиц. И правил - тысячи тоже.
Миллионы - за кадром. У каждого - свой предел.
Есть ли единое знание: это - тревожит...
И... если бы каждый его обрести захотел...

Сердце во тьме - обитатель ям и подножий.
Ищет ступеньку - находит железный дождь.
Может быть, я - и не путник, а просто - прохожий?
Нищий раб, самому себе - раб, а не вождь.

Я жду Пришествия Второго.
Да, зеркало его сурово,
взглянуть в него мне бы хотелось...
Имею смелость!

И слово - замерший болид -
На дне души моей лежит,
Такою ношею немой и неподъемной.
Стотонной!

Но, напрягая слух и речь,
Я превращаюсь в звуко-меч:
Тянусь в зенит и радостно и гордо!
Из горна!

Бьёт копытом гордость задетая,
Пенные клочья - да во все стороны:
Я сердита, представь, на столетия,
На века от земного - оторвана.

Не хочу утверждать, что развеется:
Никому пусть не будет повадно.
Ты - царь Ми'нос - в это мне верится,
Я - Минотавр... а была - Ариадна.

Crepusculum

Продолжаются сумерки долго.
Обнажают за явленным суть:
"Она замкнута. И - недотрога.
Ее тронуть - значит кольнуть"

Смотрит волком. Воет и злится.
Ищет взором голодным - Луну.
Ненавидит встречные лица.
Впрочем, только - себя одну.

В этой паузе темной я рада
И огарок затеплить свечи.
Что увижу тогда? Двери ада?
И нужны ли к ним будут ключи?

Бегу от тебя, мечта:
"И мягок, и добр. Не стар!"
Моя одинокость - прочна,
Моё убожество - дар.

Марину зову: "Ты где?"
Илью угощаю вновь...
"Я плаваю. Я - в воде.
О море слова готовь!"

Летите в меня, ветра!
Гоните меня - извне!
Я стала другой с утра,
Рассыпавшись в ноль во сне.

Сплелись в одно тысячи фраз:
Готова ткань для новых пьес,
Из плоти смотрят сотни глаз,
На тех, кто внутрь меня залез.

Я - фиолетовая тень.
Прозрачна чуть и чуть стара.
Накинули ее на день
С самого алого утра.

Мерцает, стразами расшит,
Неровный край, стремясь к земле..
Рывок... и шарф внизу лежит,
С землей сливаясь в сонной мгле.

Я помню день, когда ты Был...
Потоком ночь стекала слёз...
И месяц боли тихо плыл
По волнам одичавших грёз.

В подвалах - густо - полумрак,
Свеча не выдержала тьмы...
Ты делаешь мне тайный знак
И ждешь не тающей луны.

Я за тобой бреду на казнь.
Держу в руках и шарф и гвоздь.
Но только бы здесь не упасть,
Туда, где зреет Его гроздь.

Я помню ночь, когда ты стал.

Давай, Иуда, осуждай!
Тебя предавшего - распни!
Ему поверившим - воздай, -
Возжги коварные огни.

Давай, Иуда, пробуждай
В них ересь тихую со дна,
Шепчи: "Познай Его, познай!"
И: "Ты со мною - не одна".

Давай, Иуда... ну, поплачь...
Кори себя за правоту...
Ты сам себе - двойной палач,
И я ... казню себя... и - ту...

В колонках играет - Молчаливая ночь
Настроение сейчас - Отрешенное

Сомнения в истинности всего происходящего не давали разуму покоя, он лишался привычного сна, на который был обречен природой изначально. Неумолчным эхом отзывался детский вопрос: «Почему небо – голубое, а трава – зелёная?» И природа начинала препятствовать дерзаниям души, выбившейся из-под ее материнского контроля. Весь окружающий мир словно выставил иголки против меня; как из рога изобилия сыпались неудачи. Имеет ли смысл задавать вопрос «кто я?», если до тебя никому нет дела – все заняты собой (впрочем, как и ты сам)?
Декарт имел право сомневаться, ведь он был математиком… Его скептицизм – метод, приближающий ученого к новому открытию. Живя в Париже, он имел множество знакомых, которые, по всей видимости, всегда докучали ему. Философ любил уединение, внутри которого уютно размышлять.
Есть ли право сомневаться у «маленького человека»? Его сомнения кажутся не восстанием духа, а малодушием и занудством. «Эй ты, муравей, брось свои сомнения, тащи во-о-он ту травинку, пока не закрылась последняя дырочка в муравейнике!».
В пору сомнений меня окружала реальность, похожая на мир индийских мифов. Вокруг кружился рой богов, меняющих свое обличье и превращающихся друг в друга. Стоя в центре этого маскарада, я тосковала в глубине души о вечном и прекрасном, – о том, что недоступно для сквозного ветра сомнений. Эта непобедимая красота была отголоском ощущения мира во всей его полноте, выходящего за рамки видимого. Я не могла и не хотела верить, что мир-в-целом зол и уродлив. Даже если кажущийся мир предстает предо мной как вместилище зла и несовершенства, я знаю, что это – НЕ ВСЁ. Познать правду о мироздании человеку не дано, эту правду возможно лишь ухватить краешком сознания, задним числом. Мир-в-целом для меня виден как самый дальний план бытия, предельный фон, средоточие вмещающей глубины – то, без чего ближайшие предметы потеряют свою форму…

В ушах – монотонное тиканье часов, жужжание хладагента и приглушенный стеклом шум движущихся автомобилей. Я так привыкла к этим звукам, что не замечаю их. За окном – всё то же и, одновременно, другое небо. Нельзя войти дважды в одно небо. Облака по нему плывут медленно и беззвучно, являя упрек земной суете. Деревья неподвижны и высоки – зеленые стражи природы, устремлены верхушками в небо – стоят и не падают, легко обогнав по вертикали пятиэтажный дом напротив. Готический собор в Кёльне – грандиозное здание, строившееся с 13 по 19 век – имеет высоту сорок шесть метров. Красавица сосна может вырасти в таежном лесу примерно до таких же размеров – без вмешательства человека, за 300 лет! Но не везет деревьям в городе – здесь их рост ограничивается людскими законами. Тополя мы вообще не очень то жалуем: можем спилить из-за докучливого пуха. Пухопад – красиво, но неприятно. В детстве, помню, мне нравилось наступать на островки пуха у бордюров тротуара, поднимая его движением сжатого воздуха. Ногам в открытых сандалиях было приятно ощущать мягкость пушинок. Мальчишки рядом развлекались тем, что поджигали его, и мы вместе наблюдали, как он на глазах исчезает… Рядом – родной дом, балкон, квартира. В квартире нас ждали родители и родители родителей. Весь мир представлялся круглой чашей, в центре которой были мы – дети… Теперь же дети одного двора стали мужчинами и женщинами, живущими в разных городах, которые морщат носы и ворчат, в спешке смахивая с лица назойливых «парашютистов». Вогнутость чаши превратилась в выпуклость земного шара, на котором еще нужно удержаться и не упасть.
Рано или поздно все сомнения проходят, душа успокаивается и сворачивается клубочком, как спящее животное, или, быть может, ссыхается как отцветший бутон. Сглаживаются противоречия между юным духом и вечным мировым бытием, они пожимают друг другу руки и расходятся – каждый в свою сторону. Мир ждет новых юных дерзаний, а замешкавшийся было муравей, поднимает с земли ближайшую соломинку и спешит скорее к во-о-он той предпоследней дырочке в муравейнике. Кажется, будет дождь…