joff.ucoz.ru/load/zhurnal_v...d/6-1-0-16
(что-то типа эссе неглупого человека, думающего о взаимоотношениях человека, его веры и Бога)
Уже ночь. И жизнь наполняется тайной. Мистикой. Как все странно – это я. Я. Миллиарды звезд, я, едва слышный ветер, уносящий остатки нестерпимого дневного зноя, шаги мои же, и может быть где-то там Бог. Только где это там? Там – среди искрящейся пыли миров? Там? Или здесь под грудью, где на каждый вдох, свежеющий воздух отвечает тупым толчком, прогоняя по трепещущим жилам вязкую, соленую жизнь? Я чувствую: Я. Я ЕСТЬ. И Он ЕСТЬ. Мы ЕСТЬ. Он везде, и вместе с ним я. Я трогаю тополь, и знаю, это – Он. Кора тополя морщиниста и груба, я провожу по ней ладонью, а потом прижимаюсь щекой. Тополь пьет из моей души, и помогает мне смотреть в небо, туда, выше звезд. Ночь все глубже. Ночь все глубже. Времени не то, чтобы нет – оно не имеет значения, а потому и не напоминает о себе. Течет не оно, течет Вселенная обволакивая неведомым знанием. За гранью понимания. За гранью всего того, что знал раньше. Выше этики, больше жизни. Мне правду сказали: Этому нет имени и нет пределов. Нет начала и не будет конца. Мне правду сказали. Мне солгали: нет в Этом гнева и нет ласки. Неосознанная, беспричинная, из начала начал ЛЮБОВЬ. Видимо именно так чувствуют себя, писающие от счастья щенята, когда хозяин берет их на руки. Это не оскорбительно. Нет. Любовь не может быть оскорбительной. Мне очень не хочется возвращаться, и с первой же тенью этой мысли, все исчезает. Больно в щеку, по правой брови ползет паучок, надсадно пищат комары, поют сверчки да не сильный ветер шуршит в иссохших травах. Я все еще есть. Но один. Меня очень мало. И очень мало там, внутри, где все еще тупо ухает. Где будет ухать еще много лет. Там очень мало, там перегорающая искринка в угольно черной плазме хаоса. Мне с этим жить. Сберечь бы.… Вот именно поэтому мне и нельзя ходить в парк, по крайней мере одному.
Этот был помоложе, не мальчик вовсе, но помоложе. У него была трость, впервые я видел такую потрясающую трость. Массивная, надежная с набалдашником в виде триединой имперской короны. Он долго тыкал окованным концом в одну точку, о чем-то напряженно размышляя. А может собирался с духом? Наконец превратив жучка в грязевый комок, он объявил:
- Я всю жизнь верил в Бога. Верил тогда, когда это было совсем не модно, да и не надо, в общем-то. Верил страстно, истово, со всей полагающейся обрядовой чушью.
- Так-так, - поддержал я его.
- Поверьте, я жил не скучно, видел, как говорят, достаточно, и всю свою жизнь веру воспринимал как нечто положенное. Само собой разумеющееся. Вот уже, пожалуй, меня ждут ТАМ, может даже ищут, досчитаться не могут, а я вдруг осознал, что Бога нет. Просто вот так – нет. – Он досадливо мотнул головой, и приметив следующего жучка остервенело принялся бодать его палкой.
- Логический конфуз, - заметил я, - «ищут ТАМ» и «Бога нет»?
- Никакого конфуза, - недовольно огрызнулся он, - никакого. Инерция мышления и только. Не надо меня утешать, не стоит. Это даже не страшно. Я потерял Бога но обрел людей. Раз уж Бога нет, решил я, то все написанное написано вовсе не Им. Так ведь? Но если это не Он, то сколько же любви и света было в писавших людях! Какое величие заложено в человечество! А принявшие венец мученичества?! – Он наконец расправился с насекомым и перехватив свою шикарную трость половчей, потряс ею над головой:
- Это знаете…чего-то да стоит! – почти прокричал он.
- Любовь стоит не чего-то, - сказал я ему, - Любовь стоит любви.
Такие дела. А разубеждать я его не стал. Каждому по вере его, да и безобразное это занятие. Он сел в подошедший троллейбус, и потом еще долго смотрел на меня через узенькое как бойница окошко двери. Каждому по вере его. Со мной один похожий лежал, когда я в больнице был. Он после клинической смерти повредился. Такое нёс…
Константин Радионов