Расставляем точки и ждём Кагал...
– Не пойму я тебя. И пока нет девиц и урону для твоего у них авторитету, я тебе вопрос задать хочу.
Граф, нагло пользуясь отсутствием «девиц», хочет втянуть меня в дискуссию.
– Ты иногда, прямо какой-то блаженный, вроде как с тех Островов.
– Маккарейских, – невинно подсказываю я благожелательно улыбаясь. Потому как уже понял, куда гнёт Граф и готовлю сюрприз.
– Ты, как всегда, вовремя. А то я и не знал как начать.
– Ты это про что?
Граф озадачен моей улыбкой и чует подвох. Правильно чует, только поздновато.
– Как про что?! – Я изображаю искреннее, незамутнённое удивление.
– Я про Кагал, а ты?
– Причём здесь Кагал?! – начинает Граф, но я не даю ему закончить.
– При всём. Тебя же волнует, почему это ребе до сих пор не висит на яйцах у того коня, что против горсовета с ещё двумя собратьями не только свои гениталии выдающиеся прёт, но ещё и тачанку, в которой, кстати, наверняка сидит юркий еврей и рубит из пулемёта цвет донского казачества.
– Господи, – стонет Граф, – а тачанка-то причём?! Только не говори, что тоже при всём!
– Именно.
Я с деланным удивлением озираю мученический лик Графа.
– А ты умён, зело умён, твоё сиятельство. Ты верно сказал, что юркие стрелки неспроста в тачанки залезли, а мир завоёвывать! Как ныне – Кагал, это ты правильно заметил, как и полковник.
Полковник вздрагивает, чуя приближение и своей очереди, а я продолжаю нагнетать:
– Иначе зачем бы он, полковник, стал двойника ребе давить именно здесь, на скорбном памятнике Гражданской войне – чёрному детищу Кагала.
– Случайно, – обречённо роняет Бонд. Он уже понял: влип. Говорил же Графу, так нет, связался чёрт с младенцем.
– Отнюдь. Случайность – это лишь нераспознанная закономерность.
Я поучительно подымаю вверх палец.
– Нераспознанная.
И становлюсь собранным и серьёзным.
– Ребе
надо было отправить обратно, Граф. И чтобы сделал это я. А помог мне ты с Сеней и царевнами. Пока полковник прикрывал нас отсюда. И развлекал Кагал так, как только он и может. Видишь, Граф, какой серьёзный вопрос ты поднял.
Я лукаво улыбаюсь.
– Может ещё хочешь попробовать? По глазам вижу, что нет, не хочешь что-то. А хочешь ты купаться во славе – славе мудреца. Ну и купайся себе на здоровье: имеешь право. Пока Бонд свой вопрос задаст для своей славы. Видишь какая заразительная штука слава: почти как власть.
– Воздержусь я, Дух леса, пока ты из меня дух не вышиб. Его сиятельство после твоих добрых слов посинел как от удушья, того и гляди кондрашка хватит. А ты лишь на его, Графа, вопрос ответил и какая беда в том, что он его задать не успел? Я вон тоже не успел, а ты уж отвечаешь. Или ты про власть к слову брякнул?
– Ну уж нет, мудрейший.
Я не без пользы поддерживаю взятый тон.
– Коли вы такие умные, что ж мне-то в дураках ходить. Когда это я что к слову, как ты изволил выразиться, брякал?
И снова сама серьёзность.
– Нам хорошая провокация нужна была, теперь Кагал уж точно высунется. Собору этого «великого» события ждать – себе дороже. Помнишь Бонд, что я тебе как-то сказал о связке еврей-полковник. Ты тогда о другой связке подумал: еврей-сановник как более древней. Только куда им обеим, связочкам этим, до тандема еврей-наследник. Если эти дихотомии свести в монады Аристотеля, получится занятно: власть тайная, явная и будущая. О! Опять мы Аристотеля на блуде ума словили.
– Если Стагирит и выделял декаду монад, то этой триаде, Виктор Егорыч, явно отдавал предпочтение. Потому что всё это – власть. Таков и Кагал – отрыжка Аристотеля, а у смешливых наших предков «привет из глубины души».
– Кагал без власти – химера, вот почему в отличие от самодостаточных ариев он будет пытаться утвердиться через власть, и только через неё. А теперь пусть мне ответят, что мы ещё не сделали, чтобы их власть расшатать и изничтожить?
Вопрос выглядел, как чисто риторический, но никто не попался на эту уду: знали мою
простоту таких вопросов и полковник и Граф. И знали, что за этим может последовать. Оно и последовало.
– Мы до сих пор так и не узнали, что же такое – Кагал! И мне не стыдно в этом признаться.
Я коротко глянул на Бонда: не лицо - медаль.
– Что ты вообще надеялся услышать, полковник, по поводу власти?! Да ещё и без «девиц», как тут безумно остроумно выразился Граф. Попадёшь, ох попадёшь ты в срок на зубок одной их этих созданий, остряк! Тогда и узнаешь, что такое – власть. Да не забудь Бонду поведать, эк его распирает: узнать он хочет, что же такое - власть.
– Да ничего я уже не хочу, кроме как делом заняться, а этот твой Кагал, химера твоя, – полковник в сердцах ахнул кулаком по коленке, – мешает! А, стало быть – не химера это. А что ищу я его опять рядом с властью всякой, так то – привычка: я так раньше всегда делал.
– Ну вот, а некоторые полагают, что мы не своим делом занялись.
Я вдруг улыбаюсь своей особенной улыбкой и друзья понимают: пока пронесло.
– Извини, Виктор Егорыч, за трюкачество словесное. Ты тоже, – я подошёл с протянутой рукой к сердито надутому Графу, – не изволь обижаться, твоё сиятельство. Видишь, а ларчик-то просто открывался.
– Ничего я не вижу, – бурчит Граф, – кроме того, что ты опять хаханьки строишь.
– Помилуй, Граф, нас с тобой намедни чуть не прибили, а ты – хаханьки.
– Кто кого?!!
– Они нас. – Я снова собран и неулыбчив.
– Они, Граф. Пометили они ребе, когда я его брал. На тот случай, если я уйду. А я взял, да действительно и ушёл. Ещё сдуру решил – игра. А они просто лопухнулись и только ждали шанс. Мы и дали шанс: пять против одного. Их пятнадцать было, Граф, пятнадцать воинов!
– Полковник прав – не химера это, но мне очень важно было услышать это именно от него. Теперь это его вывод, его уверенность. И он знает, лучше всех нас знает, что ему с этим делать. Поэтому ты не обижайся, Граф, на мой розыгрыш. Ребе не должен был висеть, он должен был нас подставить. Он и подставил: пять против одного. А у нас две девочки и ученик атлантов Сеня.
Я сделал паузу.
– Если бы они не были так уверены, а спокойно разобрали нас на схватки или издали из луков встретили, мы бы не ушли. – До Графа начало доходить, но я закончил:
– Это уже для полковника гадость и смертельное оскорбление. Не получилось у них и теперь они вылезут, обязательно высунутся. Ну а мы подождём…
Обсуждали мы с друзьями мою предыдущую миниатюрку про дворнягу. Ясное дело, вся жалость и сострадание перепали дворняге: мол меня-то кто-нибудь подберёт. Обсуждали собачек, а я вдруг о кошках вспомнил. Не нынешних кисах, на биссерных думочках вальяжно млеющих и обфотканых, занявших, как и блинчики, все рассылки. А из моего арийского детства…
От нескромных укрытые светлою мглой горизонта,
Существуют издревле селенья блаженных людей.
Но бессмертны они, эти люди с блистающим взглядом,
Но они непохожи на нас, утомленных грозой,
Эти люди всегда отдаются невинным усладам
И питаются только цветами и свежей росой.
Почему им одним предоставлена яркая слава,
Безмятежность залива, в котором не пенится вал,
Почему неизвестна им наших мучений отрава.
Этой тайны святой самый мудрый из нас не узнал.
Не бессмертны они, эти люди, меж нами - другие,
Но помногу веков предаются они бытию,
И, насытившись жизнью, бросаются в воды морские,
Унося в глубину сокровенную тайну свою.
Константин БАЛЬМОНТ
Всё это было, было, а иное поведал мне Учитель. Неспешен был его рассказ, да великих дел касался, великой земли и великого духом народа. А дух тот хранили четыре сестры-берегини: Любава, Краса, Веда и Добруша. Вы без труда узнаете в них любовь, красоту, знание и доброту. А как же вера, спросите вы? Ведение этого мира через любовь, красоту и доброту и было верой этого народа, нераздельной и неслиянной ведением-верой. Были у народа и иные Хранители, обитавшие на Север от Понта. Сёстры отлучались к ним и чаще других - Веда: ей доверяли Хранители знание для великого народа или ведение. Поскрипывало коло Сварога, да чаще отлучались берегини из великой земли: народ сам изведал пути оберёга.
Самой яркой и заметной из сестёр была многоликая Краса: то красна девица с соболиной бровью и бездонными озёрами глаз; то сама Заря-Заряница; берёзка нежная на взгорке; облачко в небе - всё лучшее, что было в великой земле, отражалось в ней. Отражалось... Лишь Краса и Веда знали: истинной красотой сияла Краса лишь рядом с Любавой. Хороша была и Добруша: всё было спокойным и славным рядом с ней; ручеёк журчал потише; дубрава не так шумела; ветер буйный и тот усмирял свой разгон и норовил приласкаться к её льняным кудрям. Зверушки находили у неё защиту, приходил и мишка, занозивший лапу. Добруша даже считала не без основания, что Топтыжкин лукавил, чтобы она повозилась с ним. На всех их путях царил покой, а уж среди людей... И только Добруша, да Веда знали: истинной благостью дышала и струилась та благодать, что исходила от неё рядом с Любавой. А через Веду познавали великие люди величие и красу родной земли, её тайны и загадки, доброту и мудрость окружающего мира, не ведая, что чуден он тем, что рядом с Ведой была Любава.
Беда приходит незаметно: отлучки берегинь на Остров блаженных сделали некогда великий народ слабым. Перестали они принимать и понимать сестёр, радоваться им: теперь сёстры вызывали у них враждебность. И вот пришло время, когда собрались берегини на поляне, куда ещё не добралась слабость народа. И Веда предложила уходить на Остров блаженных. Дать великому народу побороть самому слабость и вернуть величие. Не успела закончить, видят девы - волхв стоит. Только что тут лучик света был и вот - старец с посохом. На них не глядит, очи долу, чтобы не выдали гневных высверков глаз, голос же гулкий, точно из пещеры.
- Вы, сестрички, - а клюка указует на Красу, Веду и Добрушу, - идите к людям и помогайте исправлять слабость.
- Ты, - тут он поднял,наконец, глаза, в которых могла утонуть поляна, а с ней пол мира впридачу, ясные и молодые, - со мной пойдёшь до срока.
И тут сёстры вспомнили, что любовь и ожигать может: так коротко и хлёстко глянула Любава на волхва.
- Иди, добрый человек, - только и сказала. Помолчала и добавила:
- Добро, красоту и знание надо с любовью людям нести, мы никуда не уходим от людей.
- Добре, я ухожу - волхв сделал паузу, - до срока, ты мне в тот срок тоже надобна станешь, вместе народ лечить будем.
И - как и не было его: травинка шевелится, лучик снова заиграл, а его - нет!
- Ой! - встрепенулась Любава, - а как же имя его?
- Великий лекарь мира могучий Хорс. ВРЕМЯ.
Веда посмотрела задумчиво на Любаву.
- Раз Хорс за дело берётся - быть тому народу снова великим.
Она с каким-то новым, неизведанным её самой чувством глянула на сестру.
- Будет велик народ русов и земля сия великой снова станет.
Голос её звенел и вера-ведение плескались в глазах гордыми сполохами, а голос всё набирал силу и разлёт.
- Время лечит. Велик и могуч Хорс, а и ему не справиться без тебя, Любава! Любовь...
Он давно уже был один: ученики Храма знали это от его учеников, давно ставших Мастерами, или помнили сами.
– Не пойму я тебя. И пока нет девиц и урону для твоего у них авторитету, я тебе вопрос задать хочу.
Иона синхронно буквально преследуют антипатиями. А сегодня мне сюда и на старый дневник, который я давно закрыл, в 8.29, 8.30 и 8.31 пришло сразу три. Мне и Ире очевидно, что это от очень больного человека, который будет теперь делать новые аккаунты только чтобы иметь возможность "порадовать" нас ещё и ещё. Ну, что же, помоги ему Господь...
