Я кажется слышал, как кто-то плачет…

Наверное, это была мать. Я никогда не слышал до этого, чтобы она плакала. Да, определенно - это могла быть она.

Я видел камеры предварительного заключения, в которых нас держали, как волков. Та ерунда, которую я сам не жрал, но скармливал своему соседу, которого даже не смог толком рассмотреть за все это время - он сидел у параши и время от времени что-то бормотал себе под нос. Но жрал эту тухлятину, которую нам швыряли через решетки. Как собакам.

Часто водили на допросы. А я и знать не знаю ничего - ничего не видел. Потому что, если видел, мне пиздец. Я еще пока не хочу умирать - у меня скоро родится сын. Или дочь. Все равно. Хочу увидеть.

- Пивоваров, ты знаешь гораздо больше, чем говоришь.

С этого следователь начинал каждый новый допрос. Потом все шло стандартно - менялись только методы убеждения. Вы, наверное, слышали о "слонике" - это когда тебе на голову надевают противогаз и пережимают клапан, чтобы ты не мог дышать. И кто-то держит тебя на стуле, а ты медленно понимаешь, что каждая секунда может быть последней. Сначала слышишь, как громко стучит твое сердце, а потом становится все тише, и тише.

Иногда они просто бьют. Кулаками, об стены, дубинками. Иногда раздевают до трусов и так отправляют в камеру. И, поверьте - ночь после этого не забудешь ни за что.

Каждую неделю мать приносила мне книги. Почти ничего не говорила - просто передавала их, сидела в комнате для свиданий и боялась смотреть мне в глаза. Пол-часа. А потом меня уводили. Она оставалась там, иногда я слышал что-то похожее на плачь у себя за спиной.

Хмыреныш, с которым мы были соседями, не оставлял от книг живого места. К нему никто не приходил, газет у него не было - вырывал листы и подтирался, когда меня уводили на допросы. Я пробовал его пиздить - он был мягкий как говно, и каждый раз после этого все равно поганил мои книги. Там было много чего - и сборник стихов Есенина, и книга хокку, которую подарила мне мать на совершеннолетие. Все то, что я читал раньше. Даже Буковски.

Я не знаю, сколько этот хмыреныш здесь сидит. Когда меня привели, он уже был здесь. Если его и водили на допросы, то я об этом не знаю. Все, что помню - он всегда тут был, на одном и том же месте. Наверное, это было его любимое место. Он ел и срал в одной точке. Чем-то напомнило мне мою жизнь. В метафорическом смысле, разумеется.

Я знаю, что все говорят, что они невиновны и попали сюда случайно. Поэтому не буду так говорить. Виновен я или нет - это знаю только я сам. Все, что скажу - мне светит от двадцати пяти лет до пожизненного, если признают что человек, похожий на меня, до смерти забил любовника моей беременной девушки на ее глазах. Будем ждать.

А пока я сижу на нарах и учусь играть на губной гармошке хмыреныша. Наверное, она его - она уже была здесь, когда меня привели в первый раз. Получается хреново, но это лучше, чем ничего.

Лучше бывает только душ. Если бывает. Три раза в неделю тебя отводят в душевую, дают кусок мыла и советуют его не ронять. Я хорошо дерусь, но тут есть такие быки, что держусь всегда жопой к стенке. Однажды один из них подошел ко мне и схватил за яйца. Я несколько раз ударил его с правой и добавил ногой, выбил ему зуб. После этого ко мне не приставали. Думаю, если я просижу здесь еще пару месяцев, они сговорятся и выебут меня. Девочки всегда говорили, что у меня аппетитная задница.

Главное, когда становишься под душ - стараться не смотреть на свое тело. От холода в камере кожа начинает шелушиться, синяки от "допросов" расползаются по тебе, не успевая зажить, и слава богу тут нет зеркал.

Так проходят мои дни последний месяц. Мое дело может быть жирным плюсом у кого-то в послужном списке, скорее всего - у многих, но, раз меня тут держат, им еще чего-то не хватает. И очень сильно. Последний раз меня пиздили около трех часов - по очереди. Пока один пиздит, второй выходит из кабинета покурить и отдышаться. Суют ко мне свои ебальники, пропахшие кислым табаком и кариесом, пытаются запугать.

А один раз было интересно. После того как меня пиздили ногами на полу, в кабинет вошел человек в костюме и галстуке. Спокойно поздоровался, сел за следовательский стол и открыл какую-то папку.

- Ты же понимаешь, Гоша, как переживает твоя мама, - сказал он, глядя на мою опухшую от ударов и голодания рожу. - Я смотрю, как она приходит к тебе, по пол-часа. Знаешь, что она потом час не может встать? Знаешь, как она плачет?

Он улыбнулся. Мои глаза заплыли, и я не разобрал что это была за улыбка. Но он улыбнулся.

- Она не плачет, Гоша. Она рыдает. Даже нет - она умирает каждый раз, когда видит тебя здесь. И, в отличии от тебя, она понимает что ты виновен. Никто, кроме матери, по-настоящему не может понять человека.

- Ат.. со… си… - шепеляво и медленно ответил я и улыбнулся распухшими губами.

Больше костюм не приходит ко мне на допросы.

А вот он я опять. На этот раз меня зашвыривают в камеру после очередной аудиенции. На ногах стоять не могу - пробегаю два шага на коленях и падаю прямо мордой в бетонный пол рядом с хмыренышем. А он опять себе там что-то бормочет. Делать мне нечего, я прислушиваюсь, стараясь не потерять сознания. У него, кстати, очень тонкий голос. По-моему, он пытается петь.

[Ветра мне мало, перелетные птицы
Крылья мои перебило судьбою
Пусть мне сегодняшней ночью приснится
Море, и берег, и рядом с тобою.

Вот уже год мне не спится от боли
Вот уже год ты меня не дождалась
Может быть, ты вспоминаешь порою
Счастье, что нам от судьбы не досталось]

Мне хочется закрыть глаза. И заткнуть нос - вблизи от хмыреныша исходит просто убийственный запах фекалий, тюремной баланды и чего-то очень кислого. Возможно, он чем-то болен.

[Вороны злые склевали мне сердце
Крестик на лбу - я поштучно виновен
Поздно доказывать - был я, иль не был
"Не был" теперь. За грехи, что не понял]

Хмыреныш привстает и начинает срать в парашу. Затем хватает одну из моих книг и вырывает несколько страниц.

- Су…кА… - шепчу я, наблюдая за тем, как он вытирает жопу.

Закрываю глаза, теряю сознание.

Проходит месяц. Все как обычно.

Хмыреныша забирают - сознался, пожизненное. На выходе я впервые вижу его лицо и понимаю, что ему от силы лет восемнадцать. Зубов у него почти нет - сгнили или выбили. Его выводят из камеры, он смотрит на меня и что-то шепчет.

- Что? - переспрашиваю я со злобным интересом.

- шшшш… шушу-бубу.

- Что? - я перехожу на крик. - ЧТО? ЧТО?

- я шышал пач.

- КОГО?

- Я ШЫШАЛ ПЛАЧ!!! - орет он и снова улыбается. Ему дают ногой под дых и уводят.

Мне приносят обед. Беру его, сажусь у параши. Доедаю, подтираю жопу "Театром" Моэма.

Вечером, засыпая у параши, прислоняюсь ухом к сливном трубе. Слышу рыдания. Нечеловеческие, я таких нигде раньше не слышал. Звериные. Злобные рыдания.

На следующий день в душе меня пытается прижать к стенке какой-то коротышка. Пизжу его пока не устаю, потом пизжу еще и пытаюсь выдавить глаза. Сплю теперь исключительно у параши. Сплю и слушаю. Я слышу их даже во сне.

Перестаю ходить в душ, от меня начинает нести смрадом. Жру все, что дают, иногда даже улыбаюсь и говорю "спасибо".

Через пол-года меня выпускают. Она не дала показаний против меня, и расколоть тоже не получилось. Мать встречает меня на ступеньках изолятора. Не бросается ко мне на шею, не плачет, вообще ничего не говорит - просто принимает у меня мешок с рваными книгами и молча идет к такси.

Я так и не увидел своего сына. Или дочь. Сейчас работаю фрезеровщиком, часто остаюсь после смены. Перевыполняю план. Не потому, что люблю работать. Просто в цехе стоит такой гул, что плач иногда замолкает. И мне кажется, что это был лишь сон.

Мне нравится моя работа.

Кстати.

Я правда был невиновен.

Если это что-то значит...

LI 7.05.22