Столько нежности,

Господи. Воздух, крыло.

Третий день снегопад.

Даже ночью бело.

Столько нежности,

Господи, маленьких крыл,

Будто Ты мне все тайны

сегодня открыл.

Не словами,

а прикосновеньем одним...

К волосам, и губам,

и ресницам моим...

Искренность… Как пусто без неё…

Будто небеса без солнца света…

Но согреет душу не враньё,

А глаза, в которых фальши нету…

В искренних глазах блеснёт слеза.

Чистая, как ранняя росинка…

Можно всё глазами рассказать.

Искренность с добром всегда в обнимку...

18.01.18. заметка от донецкого блогера "Дон РФ".

Вышло сумбурно, просто что бросилось в глаза, и что касается, в первую очередь просто жизни простых людей."

Я помню соседей по тем временам, 
Которым короткое имя – война. 
Короткое имя, а память – долга... 
Безмолвна деревня – по трубы в снегах. 
Огромную тяжесть держа на весу, 
Ни встать-отряхнуться, как елке в лесу, 
Ни охнуть-вздохнуть ей, ни чем шевельнуть. 
Застыла зловещая белая жуть. 
Огромное блюдо линялых небес 
Все вычерпано, как отдел райсобес. 
И новою, праздною ложкой пустой 
Вращается солнышка круг золотой. 
Все помнятся ложки, которые мать 
Под матицу вешала – там досыхать, 
Чтоб краской не пахли, и целые дни 
На них мы глазели – гони не гони. 
Потом, получая, пятнали: моя! 
Щербинки выкусывали по краям... 
И солнышко дразнится: выкуси на! 
Там где-то война. А у нас – тишина! 
Как тесто, поднявшееся из квашни, 
Как белые хлебы, сугробы пышны. 
Зайдешь на задворки – до самых лесов 
Насорен-насыпан все сахар-песок. 
И так же блестит он, и так же хрустит! 
Вот только ни капли во рту не сластит. 
Вот только не сладко в сугробе тонуть 
И за уши валенок мамин тянуть: 
«Великий, да дикий! И старый, а глуп! 
Уперся: в сугробе остаться ему б! 
Разинул, дырявый, голодную пасть 
И сахаром-снегом насытился всласть». 
Упрашиваю. Не сдаюсь. Волоку. 
И чую, как грузнет сума на боку. 
Дрожащую руку в суму, как во сне, – 
В руке в колобочек сжимается снег. 
...Идти по деревне куски собирать 
Мы сами решили: страшно умирать. 
И мать, наклонясь над грудным малышом, 
Сказала спокойно: «Ну, что ж, хорошо!» 
(Что стоило это спокойствие ей, 
Я знаю, пожалуй, получше людей. 
Была моя мама добра, но горда: 
За спичкой в соседи – и то никогда! 
За спичками – стыдно. За солью – вдвойне. 
Но пятеро нас накопилось к войне. 
Кормилец – в могиле, малец в подолу. 
Веревка для петли – в поветном углу.) 
Дала нам она по суме из холста, 
Велела просить, поминая Христа. 
(Безбожница-мама! Колхозный актив! 
Тебя не виню я, ты – тоже прости: 
Ослушаться смела и, где ни была, 
Я имя Христа помянуть не могла. 
Зачем поминать? Для кого поминать? 
Соседи и сами должны понимать.) 
Я криком кричала, молчанье храня: 
– Подайте, коль можете, ради меня! 
И ради братишек, таких же, как я! 
И руку выпрастывала из тряпья. 
У каждого дома я помню крыльцо. 
И помню ворота. И помню кольцо. 
И темные сени (а чьи-то – светлей). 
И двери тугие (а чьи-то слабей). 
И помню пороги: одни – высоки. 
Другие – пониже. И помню куски. 
И помню глаза подававших людей... 
Я вечный должник у деревни моей. 
Перила-краюшки, ступеньки-ломти, – 
Без этой бы лесенки мне не взойти, 
И самую лучшую песню мою 
Я людям, соседям моим, отдаю. 
Но помню и этот, один изо всех, 
Не сдержанный, к корке добавленный, смех. 
Безжалостный, сытый, ехидный смешок, 
Он ранил навылет, сквозь душу прошел. 
И тем, что живу я, и тем, что дышу, 
Я этому смеху, наверное, мщу. 
 

Опять снежком припорошило, 
Морозом призаволокло 
Ручьев блуждающие жилы, 
Проталин древнее тепло. 

И снова белому угору 
Над снова белою рекой 
Разнарядиться вроде впору 
Катающейся детворой. 

И снова хочется куда-то 
На звонких лыжах убежать... 
О, милосердие возврата: 
Догнать – возможность долг отдать... 

Как будто, кто-то, сто раз на дню

Талдычит мне: ,,Цени все это!!!''

И вот с рассвета до рассвета

Ценю... Ценю... Ценю... Ценю...