1

Жёлтая бумага. Извещение о посылке. На моё имя.
Габариты, масса, номер почтового отделения… На месте для указания ценности бисерным почерком выведено: «Бесценно». И – зачёркнуто. Видимо, другим человеком, чьей-то чужой рукой… Обратный адрес – Киев. 
Но нет у меня там ни друзей, ни родственников!
А любопытство уже нашёптывает, заговаривает, ведет пёрышком по плечу и щекочет… Не устоять мне перед таким кавалером.
Собралась, как на свидание: шарфик наивно-розовый, перчаточки, из-под чёрного пальто выглядывают белые оборочки платья… Мама проводила странным взглядом и, перекинув через плечо полотенце, вернулась на кухню, снова зазвенела посудой.
На улице – весна. Нынче особенная: вспыльчивая, капризная, плаксивая. То забрасывает город мокрым снегом, то отводит тучи ладошкой и топит улицы в солнечном свете… И через час густо-сизые облака вновь тяжело наваливаются на крыши и медленно, задыхаясь от неподъёмной ноши, затягивают акварельную высь. Вот-вот какое-нибудь облачко зацепится о небоскрёб, одинокой иглой торчащий из земли. Лопнет серый мешок-подушка, и город вновь засыплет пухом.
Женщина в дико-бирюзовой кофте и фиолетовых бусах одной рукой протянула мне сверток, другой - бумажку неприлично-жёлтого цвета. Велела: «Распишитесь». «Получите», - хотела ответить я, но молча отошла, прижав к груди посылку. Выскочив на крыльцо, глянула в ту сторону, где уже собирались снеговые тучи, и подошла к скамейке. Села, сдернула со свёртка шнурочки, развернула песочно-рыжую бумагу.
На меня смотрела книга. Голубым, потускневшим от времени, побледневшим переплётом.
Я хорошо знаю эту книгу, этот светлый взгляд…
 

2

Мне было шесть лет, Сашке – семь. Он постоянно называл меня Аней, и я обижалась. Тогда Сашка по-взрослому важно разъяснял: «Какая ты мне Наташа, если мы чужие? Ты мне Аня».
Родители привозили нас на лето в деревню и оставляли с бабушками. Сашкина бабушка разрешала гулять сколько и где угодно. Моя же повторяла: «Далеко не ходите, допоздна не бродите». Потом подзывала Сашку и как старшему наказывала беречь меня и не пускать купаться. Сашка, сделав серьёзное лицо, кивал белобрысой головой.
Через десять минут мы с разбегу прыгали с мостков в ледяную воду…
Выбравшись на берег, вытягивали из-под жёлтого песка закопанную от бродяги ветра одежду и, надев её поверх мокрых купальников, усаживались на мостике. Спина к спине.
Набегали облака. Ветер покрывал рябью тёмное зеркало речки и гладил изумрудный бархат осоки на другом берегу. Стуча зубами, Сашка вынимал из мешка тяжёлую книгу, клал на колени и, торжественно вскинув к небу правую руку, объявлял: «Александр Сергеевич Пушкин!»
Ветер-дирижёр взмахивал палочкой, и оркестр замирал в ожидании чуда. Вода стекленела, в мире воцарялась немыслимая тишина… И тогда Сашка, старательно вытягивая посиневшие от холода губы, читал сказку. Казалось, тысячи глаз смотрят на нас и слушают. Смотрят из-за колючих кочек около колодца, из-за тощей черёмухи, из-под мостков, - отовсюду.
Собиралась гроза. Вдалеке над лесом вспыхивали молнии, слабым эхом докатывался гром. Стемнело, будто вечером, и повеяло сыростью. Сашка нахмурился, закрыл книгу. Положив тёплую руку мне на плечо, сказал: «Нехорошо».
Я знала, что он боится грозы.
Шмыгнув через заулок, мы оказались на дороге. Можно было пройти к моему дому напрямик, а можно – через поле. Сашка подставил ладошку небу, проверяя, не начался ли дождь. Крохотные капли засеребрились на коже. «Идем», - и Сашка потянул меня в сторону поля.
Не знаю, что думал он тогда. Только лицо было серьёзное-серьёзное, и сбившаяся челка доходила почти до бровей. Сашка шёл впереди, срывал что-то и вкладывал в книгу. Колоски нехотя расступались перед ним, покалывали ступни, кусали за голые ноги… Пшеница в тот год была огромной: взрослому человеку - до пояса, а мне и вовсе до ушей.
Совсем близко полыхнула молния, взорвался гром. За забором, звякнув цепью, глухо взвыла и залилась срывающимся лаем собака. Кто-то невидимый опрокинул на землю огромный чан с водой. Я поравнялась с Сашкой, заглянула: улыбается, а по светлым волосам, шее катятся капли.
Выскочив из пшеницы, мы со всех ног понеслись к дому, перепрыгивая через лужи, сбивая полынь и крапиву, увязая в размокшей глине дороги. Правой рукой Сашка держал меня, чтобы не поскользнулась, левой – прятал под рубахой от дождя книгу.
Бабушка выбежала на крыльцо и заохала: «Господи, ведь простынете, сляжете… Господи… Саша, оставайся у нас, пока не утихнет…» Сашка глянул исподлобья и исчез, ответив только, что его ждут дома. Бабушка всплеснула руками, оглядела меня и тогда-то рассердилась. «Черти этакие! Ведь сказано было…» - ворчала она, подавая сухую одежду. Я молчала, не показывая глаз.
 

3
 

То лето с Сашкой было последним. Осенью семья его переехала в Севастополь. Оттуда изредка приходили письма, и я подолгу всматривалась в непонятный, сбивчивый почерк. А еще через год прекратилась и переписка.
Всегда казалось, что не узнать Сашин почерк нельзя… И вот, не узнала. Не узнала аккуратный бисер, небрежно зачеркнутый кем-то.
Я осторожно открыла книгу. На форзаце - «Ташеньке. Александр».
Пошёл густой снег. Я поднялась со скамьи и почти побежала к дому. На полпути остановилась, сняла шарф и обмотала книгу.
Меня встретила кошка. Обнюхала посылку, снисходительно кивнула головой и ткнулась носом в ладонь. Я села на пол в своей комнате и стала читать. Пытаясь привлечь внимание, кошка ложилась на спину, подставляла пушистое брюхо, звонко мурлыкала, даже кусала за руку. Но -тщетно. Тогда, то ли фыркнув, то ли мяукнув, она запрыгнула на кровать и уснула.
Между страниц я нашла засушенные ромашки. Те, что Саша срывал перед грозой, пока вода не сбила пряную пыльцу. Поблекшие лепестки светились болезненной бледностью, норовя облететь от одного неосторожного движения. Жёлтые сердцевинки хранили слабую сладость…
Вечер в городе – снежный, тяжёлый, непроглядный. Стаи хлопьев облепили дома и прохожих и теперь задумчиво-лениво заглядывают в окна. Мутно-фиалковый закат равнодушно вскидывается над ломаной горизонталью крыш.
С верхней полки смотрит изумрудная Ахматова. Смотрит на снег, на меня и вздрагивает. А в Киеве тепло…
Завтра на форзаце появится запись: «Саше. Аня». Книжка понесет эти имена, как носят самое дорогое в кармашке у сердца, через руки множества людей, через почтовые поезда, станции, города, время. Мой Саша снимет робу рыже-бурой бумаги, и на него нежно посмотрит книга, наряженная в тёмно-зелёное платье переплёта.
 

(с)  НАТАЛЬЯ ЖУРАХОВСКАЯ