Два цветка на одном стебельке, или два цветка, распустившиеся друг в друга. Недосягаемо близко…
На восходе я люблю смотреть, как сочится, проявляется сквозь лепестки твои солнечный свет. Прозрачные, почти бесцветные, играющие каждой жилкой, они слегка подрагивают, хоть ветер ещё не проснулся и не касается их. Через тебя лучи проникают в меня, проникают меня… Теперь уже ты наблюдаешь за мной, сверкая росой на изогнутых листьях и улыбаясь.
Впитанное тепло начинает щекотать внутри, пощипывать стенки бутонов – и в какой-то момент вырывается смех. Мы раскрываемся.
– С добрым утром! – говоришь ты, проливая свою росу с моей стороны.
– С утречком! – отвечаю я, выплёскивая свою росу на твою часть корня. Лишь это и питает нас в засушливые дни.
А вокруг такая благодать! Моргают в небо сонные цветы, в ресничках-лепестках которых прячутся ночные насекомые, позёвывают в наслажденье травы, им вторят ниточными голосками комары, чешутся мхи на кустах и деревьях, как и всё окружающее, обративших взоры к небу.
Когда-то ты сказал мне, что оно – огромное дерево без корней и ствола, хранящее всех нас под вечной Кроной. Умирая, растение становится одним из бесчисленных листьев его. Каждое, за исключением крапивы и росянки. Эти так и разлагаются в земле, не только телом, но и тем, что в нём.
Ещё ты научил меня, что лучи – это листья света, а тени – отражения в земле.
В ленивой дрёме вдыхает ветер – и всё замирает, травинка отделяется от травинки, крылышко от крылышка, луч от луча. Лишь мы не разнимаем лепестков.
Миг падает и растворяется, как буква, капля или блик. И выдыхает ветер. Доверчиво, бережно гладит нас детской рукой дуновение. С ним, ещё теряясь, путаясь в гибких потоках, прилетают первые дневные насекомые, а между пальцев ласковых деревьев проливается живая, словно даже осязаемая птичья песня.
Если же природные явления есть ничто иное, как череда галлюцинаций, то мы лишь чёрные контуры на бесцветном ничём. Но когда нам видится рассвет, и тихое сияние его и краски неизбежно насыщают нас. И контуры реалий уже слегка двоятся под нежно-водянистым миражом.
Галлюцинации, подобно временам суток, не сменяются, а проистекают одна из другой. И отметить момент перехода почти невозможно. Ведь нет, по сути, никакого перехода, и каждое мгновенье – переход.
Но если всё-таки почти…почти невозможно? Бывает ли вообще «почти»? Дело в том, что, оттолкнувшись от него, как это делают кузнечики, можно приземлиться прямо в прошлое. В прошлое, когда ещё ни нас, ни нам подобных не было. Голая земля, а в воздухе, над нею, два пристальных цветка…

– О чём ты думаешь? – мечтается твой голос.
– Трудно сказать, – пожимаю листочками я и замечаю, что снова, как всегда и было, пропустила переход.
Солнце передвинулось на чужое поле и упорно движется вперёд, по-видимому, в дамки. А ты склонил прекрасную головку, закрывая меня от лучей.
Наши чашечки сблизились… Мы, наверное, одни опыляемся без бабочек, пчёл и шмелей. Потому что действительно любим. В замешательстве похлопав крыльями, огромный махаон исчез:).

(Маленькая цветочная вакханалия:)

Твой запах…как надёжная защита…
(Без памяти – к родной мужской груди!)
Твой запах…как дурманящий напиток…
(Иди ко мне, иди ко мне, иди!)

Твой запах…как – немыслимое – будто…
(Ещё, ещё! – неважно, что во сне!)
Твой запах…как невидимые путы…
(Останется, останется на мне!)

Твой запах…как непринятая поза…
(Неверными лучами сквозь листву:)
Твой запах…как смертельно-нежный способ
(Забыться…на – моём – пустом – яву).

Два цветка из одного семени, или два цветка проросшие друг в друга. Недосягаемо близко…
Все растения могли бы жить как мы. Но, при ударе ли о письменную землю, кружась ли с устным ветерком, или раньше, не успев созреть, распадаются надвое их семена. И, разделённые истошными травами, горюющими кустарниками, уклончивыми берегами, они отдают все мечты о любви насекомым. Лишь после смерти, став частичкой Кроны, соединяются, как должно, в цельный лист.
А мы, нераздельные здесь, неужели отцветя, не срастёмся вновь? Эта мысль показалась мне ужасной. Но если так, но если за земное счастье… Нет! Этого не будет, не должно быть! Раз мы даже сейчас неразрывны, то вне мира сольёмся в одно.
Точно чтобы убедиться в этом, взглядываю в небо и жмурюсь, ослеплённая. Раскинув лучи, упало в наливную синь беспечное солнце. За ним, разведя крылья, последовали птицы и насекомые. Самый полдень.
– Милый, – начинаю я, но, повернувшись, донно за-мол-ка-ю… Ты всё ещё стараешься держать меня в тени… Лепестки твои болезненно повисли, вялые, безвольные. Стебель утратил упругость. Листья потеряли блеск и пусто опустились. Исчез чудесный жёлтый аромат. – Милый, как же так?.. – Обнимаю тебя и заботливо прячу от солнца. Высокая берёза, посочувствовав, расправляет над нами прохладные ветви.
Галлюцинации… А вдруг и мы галлюцинации…какого-то поэта? Или Кроны? Или чего-то высшего?
– Как ты думаешь, любимый, есть ли что-нибудь над Кроной?
– Наверное. Ведь и животные и люди, умирая, тоже попадают на небо.
– И что же, их миры выше нашей Кроны?
– Да.
– Но почему?
– Потому что у животного есть разум, а у человека – ещё и душа.
– А у нас?
– А у нас…только любовь, за которую разум и душа воюют. Братьям нашим старшим приходится трудней, вот им и даются высшие миры. Так почему не радоваться Кроне?

Сколько на свете цветов, вульгарных и скромных, непринуждённых и чопорных, абстрактных и реалистичных, иррациональных и обоснованных, целых и дробных!.. Есть муссонные и пассатные, морские и континентальные. Подземные, высокогорные, водные, огненные, кожно-нарывные…
Когда-то ты сказал мне, что облака – это воздушные цветы.
А мы? Какие мы? Интересно, что бы ты ответил. Знаю! Ты сказал бы «Видимо, не нам судить, как и не оценивать себя художнику, поэту, музыканту. Оставим это общественности, садовникам и критикам».
Какой ты мудрый! Одно твоё сквозящее движение – и больше нет ни опасений, ни больных фантазий, ни галлюцинаций, облепивших меня изнутри. Ни мыслей-паразитов, овальных, бело-серых, которые впиваются в меня и попадают в сок. А с ним разносятся по телу, овладевая каждой клеточкой.
Единственное слово твоё – виток искрящегося голоса – и правильное восприятие действительности возвращается ко мне. Становится спокойно.
И, находя тебя в таком же состоянии, охваченная страхом, с отчаянной нежностью – в нежном отчаянье пробую делать как ты. Проникаю в тебя, прогоняю перепончатые сны, бредовые идеи, прерываю галлюцинации. Утешаю, лечу. И к тебе опять приходит ясность мышления.
Опалённые лепестки, траурные бабочки, мокрые угли… Проваливаюсь, но не падаю. Ты держишь меня, не даёшь.
– Дорогая, представляешь, дождь, ведь это небесный огонь, горящий вниз и остывающий по пути на землю.
– А огонь – это земной дождь, идущий вверх и остывающий по пути на небо?
– Получается, что так…
И, прочтя на твоих лепестках изумление, улыбаюсь:
– Я учусь тебе.
Солнце, само уже обессилевшее, волочит по лужайке лучи. Но некому обнять его, потому что оно одиноко. Некому укрыть его прохладными ветвями, потому что до него не достают деревья. А оно хорошее, только горячится иногда. Жаль, очень жаль бывает солнце…
Ветер о чём-то порывисто спорит с берёзовой рощей и, очевидно, признав, что не прав, утихает. Из травы доносятся жужжание и треск, а птиц почти не слышно. По воздуху катится шар мошкары, невдалеке охотится лесная ящерка.
Страдают ли они как мы? Об этом не спросить. И говорим-то ведь на разных языках.

Как непривычно видеть нас людьми… Отдавшимися бешеному танцу… Всё миг, всё взблеск и всё – глаза твои персидские. Рука на талии, кружение, кружение, кружение!.. Плеск платья…
…Под ногами… В отчуждённом свете… Слабый стон… Беспамятство… Топящаяся воском кожа… Сплав багряных губ… Любовь…
…К витающему танцу и глазам твоим… Разбросанные руки, запрокинутые головы… Дыхание, дыхание, дыхание… Слова…
…Тяжёлые, вернее…дозы букв, верней…мгновения, вернее…взблески, верней…глаза твои, вернее – танец…
…Душ…над распростёртыми телами… Душ…мужской и женской… Душ…хохочущих, визжащих, но беззвучно… Душ…погубленных…
…Рук заломленных, губ изорванных, глаз твоих… глаз твоих…Танец.

…Или это гусеницы точат, или это смерть? Как больно… Ничего не вижу… – Милый! – хочу позвать, но не могу. Что происходит? Больно, больно – и втягивает когти, отпускает… Прихожу в себя. Ты тоже возвращаешься к реальности.
Стоячий воздух затянулся тишиной. Не шелохнутся кованые травы, не дрогнет лист, не вскрикнет птица. Лишь кое-где трещат кузнечики и недовольно стонут комары. Старинно как-то или даже вечно…
Из голубоватого над нами небо переходит в бледно-розовое западнее, а ещё дальше – в чисто оранжевый цвет, книзу перемежающийся сиреневым. Солнце зашлось…
– Пора закрываться, родная. Вот и ещё один день позади, – улыбаешься ты.
– А если мы когда-нибудь не вырвемся, не сможем побороть галлюцинаций? – задаю, в конце концов, измучивший вопрос. – В последний раз очнуться не могла, как будто гусеницы, гусеницы…
– Знаю. Это страшно. Сам давно уже терплю. Но если такое случится, мы будем избавлены от осознания собственного сумасшествия. Неизвестно ещё, что больней, – заключаешь ты и собираешься в бутон, – Спокойной ночи.
– До завтра, мой хороший, – вздыхаю я и следую твоему примеру.

Сколько на свете цветов, античных и модернистских, классических и авангардных! Пальчатых и струнных, чернильных и бумажных, резцовых и древесных… Есть омонимичные и многозначные, поверхностные и подстрочные, теоретические и практические, метаморфические и статичные, исходные и приведённые, небывалые и обыкновенные, несуществующие…
А мы? Какие мы? – Другие, инородные. Самые странные, самые новые, самые безумные! Живые…
Два цветка одной Любви, или два цветка, влюблённые друг в друга.
– Дорогой, не правда ли, что звёзды – это небесная роса?..
 

(c)  МАРИЯ МАЛИНОВСКАЯ