1 октября 1979 года, 30 лет назад, остановилось сердце Николая Ивановича Глазкова – если сказать, что поэта своеобразного – значит, ничего не сказать. Человека, который жонглировал рифмами, словно мячиками, умевший разговаривать с народом на его языке. Да, пил. Да, сменил не один десяток профессий, чем только не увлекался – географией, геологией, минералогией, шахматами, коллекционировал открытки, снимался в массовках и эпизодических ролях художественных фильмов, много путешествовал по стране. Был, если можно так выразиться, предтечей Владимира Высоцкого, до раскрытия гения последнего в самиздате выходили стихи Глазкова.

              

Сколько раз он балансировал на грани ареста? И за очень «смелый» стих, и за тунеядство. Но каждый раз на просьбу друзей чуть-чуть затаиться, не лезть на рожон неизменно отвечал «Не дождетесь!» А однажды сел за стол и размашисто написал всего восемь строк. И ими сразу заставил замолчать всех доброжелателей. Хорошо ли плохо ли, но получилось именно так:

Подальше убраться
Из мира огромности?
Подальше держаться
В тени или в скромности?..

Я слышал. Спасибо
За все поучения.
Лишь дохлая рыба
Плывет по течению!

 

В этом фото весь Глазков. Вызов, самоирония и глаза с хитринкой...

Его не печатали официально и тогда по Москве начали ходить напечатанные на машинке сборники, которые имели выходные данные, где вместо «Госиздат» стояло совершенно вызывающее: «Самсебяиздат». Позже Глазков сделает небольшое «обрезание» и по Москве начало гулять словечко «самиздат».

Однако пора рассказать биографию поэта. Родился он 30 января 1919 года в г. Лысково Нижегородской губернии в семье адвоката и учительницы немецкого языка. Отца незаконно репрессировали в 1938 году, 19-летний Николай после этого перебрался в Москву и стал студентом литературного факультета Московского государственного педагогического института. Про отца Глазков никогда не забывал и написал стихотворение «Большевик», за которое вполне можно было получить десять лет сталинских лагерей:

Рожденный, чтобы сказку сделать былью,
Он с голоду и тифа не зачах,
Деникинцы его не погубили,
Не уничтожил адмирал Колчак,

Он твердости учился у железа,
Он выполнял заветы Ильича.
Погиб не от кулацкого обреза,
Погиб не от кинжала басмача (...)

Ну а потом его судила тройка
Чекистов недзержинской чистоты.
Он не признал вины и умер стойко
В бессмысленном бараке Воркуты».

Вы чувствуете, сколько простоты в этих стихах? Но за этой простотой кроется глубокий смысл. Причем молодому поэту не нужно было изображать из себя философа, он писал стихи предельно четко, не витиевато. Да, за это не раз получал «по шапке», но опять же ответил гениальным четверостишием, которое неплохо было бы запомнить людям, в потугах изображающим из себя поэтов-философов. Вот эти четыре строчки:

Чтоб так же, как деревья и трава,
Стихи поэта были хороши,
Умело надо подбирать слова,
А не кичиться сложностью души.

Между тем Глазков так и не «усидел» в педагогическом институте. Он создал группу поэтов, которые в подражание ему самому писали «небывализмы». Они настолько звучали диссонансом, что этих молодых людей никто не воспринимал всерьез. Да и что говорить, если их «идейному руководителю» Николаю Глазкову в 1939 году было всего-то 20 лет. Ему бы писать про стройки коммунизма, Днепрогэс и Комсомольск-на-Амуре, а он о чем пишет?

Пьяный ушел от зимнего холода,
Пьяный вошел в кафе какое-то,
Словно в июльский день.
Стопка, другая, и третья, и пятая,
Задевая людей.
Пьяного выволокли на улицу,
Лежит человек на снегу
и простудится.
Во имя каких идей?

Какое тут «строительство коммунизма» и героический подвиг?!

Группу, как водится, «разоблачили». Изгнали из комсомола. Когда подельники абсолютно все свалили на Глазкова, тот обижался недолго. На счастье юноши в это время все внимание общественности было отвлечено на группу студентов университета, которые были записаны в «контрреволюционеры». Так что Николай отделался сравнительно легко. И ведь пытались его научить уму-разуму. Тот же Осип Брик, который призвал юношу не размениваться на мелочи, а идти работать в «Окна ТАСС». И был сражен хлестким четверостишием:

Мне говорят, что «Окна ТАСС»
Моих стихов полезнее
Полезен также унитаз,
Но это не поэзия.

Глазков, конечно, не потерялся. Что удивительно – поступил в Литературный институт им. Горького, где его сокурсниками стали Наровчатов и Кульчицкий, Самойлов (тогда еще Кауфман), Слуцкий, Коган. Может быть, кто-то из них писал «правильнее», тот же Павел Коган к тому времени уже написал свою «Бригантину». Но все равно Глазков выделялся, он был, если так можно выразиться, неформалом. А с Коганом у него был равный счет: 0:0, ни того, ни другого к началу Великой Отечественной войны «Госиздат» не выпустил…

Коган с той войны не вернулся. Глазков на нее не попал – что возьмешь со скомороха? Говорят, что у него была справка из «дурки», что у него «не все дома». Сейчас, за древностью лет, трудно установить, правда это или ложь, придуманная кем-то (почему бы не Глазковым?) для того, чтобы его оставили в покое. Он жил в войну очень трудно. От голодной смерти его спасла Лиля Брик, которая как-то ему написала «Вы не Хлебников, не Маяковский. Вы уже – Глазков».

А еще он колол дрова, так как обладал недюжинной силой. Поговаривают, что Глазков, не стыдясь, называл себя «самым сильным русским поэтом». И это была не пустая похвальба, правой рукой на динамометре Николай Иванович шутя выжимал 110 килограмм. Что же касается юродивого, то увольте, разве мог юродивый написать такие строки о войне?               

                                                                 

«Умирая
Под ураганным огнем,
Стучится в ворота рая
Энский батальон (...)
– Мы все здесь убиты, и двери
Ты райские нам распахни. –
А Петр отвечает: – Не верю!
Я выше солдатской брехни.
Наверно, напились в таверне
И лезете к небесам,
А сводка – она достоверней,
Ее генерал подписал».

Или такое – довольно простое в своей обыденности. Но пусть кто-то скажет, что это не подвиг?

В ту ночь разведчики-ребята
Явились в штаб полка,
И командир обвел их взглядом
И объяснил, что очень надо
Доставить «языка».

Пошли ребята по дороге,
За лесом поворот,
И ночь была полна тревоги
В тот сорок скверный год.

Вот лес. Прижались к лесу ближе.
Чуть слышен листьев хруст.
Идут, идут как можно тише...
И вдруг: – Сдавайся, рус!..

Их трое, и фашистов трое,
Вокруг глухая ночь.
Тогда сказал разведчик Боря:
– Ты сам сдавайся, дойч!

Была ночная схватка эта
Проста и коротка...
Разведчик Боря в час рассвета
Доставил «языка».

За двух товарищей убитых
Ему в тот самый час
хотелось пристрелить бандита,
Да помешал приказ.

С тех пор прошло немало весен,
Борис Иваныч сед,
Но до сих пор его в колхозе
Зовут «Языковед»!

Официально Глазков начал печататься с 1957 года. За это время вышло чуть более десятка сборников стихов поэта. Стихи Глазкова коверкались, как цензурой, так и им самим. Репутация «юродивого» оставила для него закрытой дверь в большую литературу. Но он не унывал, просто мстил официальной литературе насмешками. Например, этой:

Живу в своей квартире
Тем, что пилю дрова.
Арбат, 44,
Квартира 22.

В доме 43, там же на Арбате, в то время жил Булат Окуджава, который как-то отпарировал Глазкову:

Тот самый двор, где я сажал березы,
был создан по законам вечной прозы
и образцом дворов арбатских слыл;
там, правда, не выращивали розы,
да и Гомер туда не заходил...
Зато поэт Глазков напротив жил.

В целом же «самиздатовский» Глазков смотрелся несколько интересней, чем «официальный». Но в этом нет его вины – однажды облачившись в тогу «странника», он был вынужден идти в ней до конца. В чем-то он неумолимо напоминает мне великого шотландца Роберта Бернса.

А завершить наше знакомство с Николаем Глазковым мне хочется его стихотворением 1942 года.

Я сам себе корежу жизнь,
Валяя дурака.
От моря лжи до поля ржи
Дорога далека.

Но жизнь моя такое что,
В какой тупик зашла?
Она не то, не то, не то,
Чем быть она должна.

Жаль дней, которые минуют,
Бесследьем разозля,
И гибнут тысячи минут,
Который раз зазря.

Но хорошо, что солнце жжет
А стих предельно сжат,
И хорошо, что колос желт
Накануне жатв.

И хорошо, что будет хлеб,
Когда его сберут,
И хорошо, что были НЭП,
И Вавилон, и Брут.

И телеграфные столбы
Идут куда-то вдаль.
Прошедшее жалеть стал бы,
Да ничего не жаль.

Я к цели не пришел еще,
Идти надо века.
Дорога – это хорошо,
Дорога далека.