Я шёл во тьме дождливой ночи
И в старом доме, у окна,
Узнал задумчивые очи
Моей тоски.- В слезах, одна
Она смотрела в даль сырую…
Я любовался без конца,
Как будто молодость былую
Узнал в чертах её лица.
Она взглянула. Сердце сжалось,
Огонь погас — и рассвело.
Сырое утро застучалось
В её забытое стекло.
А. Блок

Осенней неги поцелуй Горел в лесах звездою алой, И песнь прозрачно-звонких струй Казалась тихой и усталой. С деревьев падал лист сухой, То бледно-желтый, то багряный, Печально плача над землей Среди росистого тумана. И солнце пышное вдали Мечтало снами изобилья И целовало лик земли В истоме сладкого бессилья. А вечерами в небесах Горели алые одежды И, обагренные, в слезах, Рыдали Голуби Надежды. Летя в безмирной красоте, Сердца к далекому манили И созидали в высоте, Венки воздушно-белых лилий. И осень та была полна Словами жгучего напева, Как плодоносная жена, Как прародительница Ева. Николай Гумилев

Тройная правда "чёртовой куклы" Зинаиды Гиппиус.

Я – молодая сатиресса,
Я – бес.
Я вся живу для интереса
Телес.
Таю под юбкою копыта
И хвост…
(Вл. Соловьёв)

…Очень красивая. Тонкая, гибкая. «Глаза большие, зелёные, русалочьи». «Бакстовские» мужские панталоны, лаковые туфли с бантами, камзол, жабо, свободно распущенные локоны, «кокетливо повёрнутая голова». Невольно возникает нелепое в каком-то смысле сравнение с описаниями Ахматовой: «Ты стройна, словно струйка прозрачного дыма гашиша…» (Грушко). Да, в чём-то они с Гиппиус были похожи, родственны, в творчестве, например. В чём-то, особенно в отношениях с людьми, личной жизни – безнадёжно разные. Ахматовская страдательная покорность противопоставлена отнюдь не дамской жажде сопротивления Зинаиды Николаевны. Гиппиус и псевдонимы для критических статей брала мужские – Товарищ Герман, Лев Пущин, Антон Крайний с его походными песнями-агитками. (Последний, наряду с «красным» антагонистом Д. Бедным, стал даже более заметной литературной фигурой, чем собственно З. Гиппиус.) Где непринуждённо-вызывающие красота и обаяние скрыты за безумно горячими, горящими до ходульности, «антисовдеповскими», как тогда говорилось, характерами поэтических образов. Но…

Вместе с тем в числе немногих авторов русского зарубежья она пользовалась репутацией «живого классика», по словам К. Азадовского. Что вообще-то дорогого стоило в их с Дмитрием Сергеевичем положении: они создали вокруг себя «инкубатор идей», один из центров эмигрантской общественно-литературной жизни – «Зелёную лампу». Накрывавшую своим «воскресным» абажуром – в наёмном, за небольшие денежные взносы, зале – высочайших интеллектуалов эпохи: Г. Иванова (президент «лампы»), И. Бунина, А. Ремизова, Б. Зайцева, Л. Шестова, В. Руднева и др. «…аудитория иных собраний насчитывала несколько сотен человек!» (Терапиано).


Каждый её выход в свет был словно выход на сцену театра. Густо нарумяненная и набеленная, она шла «поражать, притягивать, очаровывать, покорять. (В то время как порядочные женщины в тогдашней России от «макийажа» воздерживались, вспоминал С. Маковский.) …высоко откинув острый локоть, она поминутно подносила к близоруким глазам золотой лорнет и, прищурясь, через него рассматривала людей, как букашек, не заботясь о том, приятно ли им это или не приятно» (А. Вильямс).


1.


2.


3.


Москва, Ялта, Тифлис, частая Европа… Ей, можно сказать, несказанно повезло. До революции, не задорого купив с мужем квартиру в Париже, они впоследствии благодарили Христа за подобную «рождественскую» предусмотрительность, избавившую их от реляционного абстракционизма, абсурдизма комбедов (комитетов бедноты):
Не выжить мне, я чувствую, я знаю,
Без пищи человеческой в раю:
Все карточки от Рая открепляю
И в нарпродком с почтеньем отдаю.
Гиппиус, как и Бог в её понимании и даже кощунственном самосравнении – «дешёвом демонизме», – думает и пишет о трёх только вещах: «О Человеке. Любви. И Смерти».


1.


2.


3.


4.


Совместно с Ахматовой, Цветаевой встала в первые ряды духовно тончайших живописцев эпохи, широко интерпретируя неизбывные символы жизнетворчества Серебряного века... Она – непосредственный зачинатель и участник возрождения русского религиозного ренессанса начала XX века, воплотившегося в открытии Религиозно-философских собраний в Питере (1901) и новом осмыслении «хождения в народ».
Ничто не сбывается.
А я верю.
Везде разрушение,
А я надеюсь.

"…я хорошо знаю, что бывают такие люди, которые, боясь неестественности, надевают маску неестественности, – такую неестественность, которая не искажает подлинную природу личности, а просто скрывает её".
Флоренский о З.Гиппиус

http://russ.ru/pole/Dama-s-lornetkoj

За селом на полной воле Веет ветер-самолет. Там картофельное поле Все лиловеньким цветет. А за полем, где рябинка Вечно с ветром не в ладу, Сквозь дубняк бежит тропинка Вниз, к студеному пруду. Сквозь кусты мелькнула лодка, Рябь и солнца острый блеск. Hа плоту грохочет четко Дробь вальков под гулкий всплеск. Пруд синеет круглой чашкой. Ивы клонятся к воде... Hа плоту лежат рубашки, А мальчишки все в пруде. Солнце брызнуло полоской. Тени вьются словно дым, Эх, разденусь за березкой, Руки вытяну - и к ним! САША ЧЕРНЫЙ

И ветер, и дождик, и мгла
Над холодной пустыней воды.
Здесь жизнь до весны умерла,
До весны опустели сады.
Я на даче один. Мне темно
За мольбертом, и дует в окно.

Вчера ты была у меня,
Но тебе уж тоскливо со мной,
Под вечер ненастного дня
Ты мне стала казаться женой.
Что ж прощай! Как- нибудь до весны
Проживу и один без жены.

Сегодня идут без конца
Те же тучи - гряда за грядой.
Твой след под дождем у крыльца
Расплылся, налился водой.
И мне больно глядеть одному
В предвечернюю серую тьму.

Мне крикнуть хотелось вослед:
Воротись, я сроднился с тобой!
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила - и стал ей чужой.
Что ж! Камин затоплю, буду пить.
Хорошо бы собаку купить.

Иван Бунин

О, эти встречи мимолетные
На гулких улицах столиц!
О, эти взоры безотчетные,
Беседа беглая ресниц!

На зыби яростной мгновенного
Мы двое – у одной черты;
Безмолвный крик желанья пленного:
“Ты кто, скажи?” Ответ: “Кто ты?”

И взором прошлое рассказано,
И брошен зов ей: “Будь моей!”
И вот она обетом связана…
Но миг прошел, и мы не с ней.

Далёко, там, в толпе, скользит она,
Уже с другим ее мечта…
Но разве страсть не вся испытана,
Не вся любовь пережита!

Валерий Брюсов

"Заплаканная осень, как вдова..."


Заплаканная осень, как вдова
В одеждах черных, все сердца туманит...
Перебирая мужнины слова,
Она рыдать не перестанет.

И будет так, пока тишайший снег
Не сжалится над скорбной и усталой...
Забвенье боли и забвенье нег —
За это жизнь отдать не мало.

Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, -
Пусть в жуткой тишине сливаются уста,
И сердце рвется от любви на части.

И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие — поражены тоскою...
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.

1915

Вот зима. На деревьях цветут снеговые улыбки.
Я не верю, что в эту страну забредет Рождество.
По утрам мой комичный маэстро печально играет на скрипке,
И в снегах голубых за окном мне поет Божество.
Мне когда-то хотелось иметь золотого ребенка,
А теперь я мечтаю уйти в монастырь, постареть
И молиться у старых притворов, печально и тонко
Или, может, совсем не молиться, а эти же песенки петь.
Все бывает не так, как мечтаешь под лунные звуки,
Всем понятно, что я не уйду никуда,
Что сейчас у меня есть обиды, долги, есть собачка, любовница, муки.
И что все это - так... пустяки... просто дым без огня.

Александр Вертинский

Предыстория
Я теперь живу не там…
Пушкин

Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгуют кабаки, летят пролетки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
Везде танцклассы, вывески менял,
А рядом: "Henriette", "Basile", "Andre"
И пышные гроба: "Шумилов-старший".
Но, впрочем, город мало изменился.
Не я одна, но и другие тоже
Заметили, что он подчас умеет
Казаться литографией старинной,
Не первоклассной, но вполне пристойной,
Семидесятых кажется годов.
Особенно зимой, перед рассветом
Иль в сумерки - тогда за воротами
Темнеет жесткий и прямой Литейный,
Еще не опозоренный модерном,
И визави меня живут - Некрасов
И Салтыков… Обоим по доске
Мемориальной. О, как было б страшно
Им видеть эти доски! Прохожу.
А в Старой Руссе пышные канавы,
И в садиках подгнившие беседки,
И стекла окон так черны, как прорубь,
И мнится, там такое приключилось,
Что лучше на заглядывать, уйдем.
Не с каждым местом сговориться можно,
Чтобы оно свою открыло тайну
(А в Оптиной мне больше не бывать…)

Шуршанье юбок, клетчатые пледы,
Ореховые рамы у зеркал,
Каренинской красою изумленных,
И в коридорах узких те обои,
Которыми мы любовались в детстве,
Под желтой керосиновою лампой,
И тот же плюш на креслах…
Все разночинно, наспех, как-нибудь…
Отцы и деды непонятны. Земли
Заложены. И в Бадене - рулетка.

И женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от нее как будто получила, -
Ненужный дар моей жестокой жизни…

Страну знобит, а омский каторжанин
Все понял и на всем поставил крест.
Вот он сейчас перемешает все
И сам над первозданным беспорядком,
Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.
Перо скрипит, и многие страницы
Семеновским припахивают плацем.

Так вот когда мы вздумали родиться
И, безошибочно отмерив время,
Чтоб ничего не пропустить из зрелищ
Невиданных, простились с небытьем.
1945

Художник Константин Васильев. Портрет Достоевского.
Я теперь живу не там… Пушкин

Старые письма

А. В. Гальштейн

Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов...
В них есть запах, в них есть прелесть
Умирающих цветов.

Я люблю узорный почерк —
В нем есть шорох трав сухих.
Быстрых букв знакомый очерк
Тихо шепчет грустный стих.

Мне так близко обаянье
Их усталой красоты...
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.

<1904>

В морозном воздухе растаял легкий дым,
И я, печальною свободою томим,
Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне,
Исчезнуть навсегда, но суждено идти мне

По снежной улице, в вечерний этот час
Собачий слышен лай и запад не погас,
И попадаются прохожие навстречу.
Не говори со мной! Что я тебе отвечу?

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
1909


Albany in the Snow .1871. Palmer Walter Launt 1854-1932

Избрав свой путь, я шествую спокойно...

Избрав свой путь, я шествую спокойно.
Ты хочешь слез моих?
Мой стих звучит уверенно и стройно.—
Ты не увидишь их.

Нет места снам, ни радостной надежде
В больной душе моей.
Не верю я, не верю я, как прежде,
В рассвет грядущих дней.

Все та же я; но, избранный отныне,
Тернист мой путь земной.
Тернист мой путь, затерянный в пустыне,—
Ты не пойдешь за мной.

Темно вокруг. Чуть брезжит свет далекий
Блуждающих огней.
И гибну я, и гибну — одинокой,
Но не рабой твоей.

 

За ветхой шторою мы рано затаились, И полночь нас мечтой немножко подразнила,                                                                                                                                                                     Но утру мы глазами повинились,    И утро хмурое простило...   А небо дымное так низко нависало, Всё мельче сеял дождь, но глуше и туманней, И чья-то бледная рука уже писала Святую ложь воспоминаний.   Всё, всё с собой возьмем. Гляди, как стали четки И путь меж елями, бегущий и тоскливый, И глянцевитый верх манящей нас пролетки, И финн измокший, терпеливый.   Но ты, о жаркий луч! Ты опоздал. Ошибкой Ты заглянул сюда,— иным златися людям! Лишь сумрачным словам отныне мы улыбкой Одною улыбаться будем!   Иннокентий Анненский

                                    Анатолию Сапронову
 
Как только на шахматы брошу я взгляд,
Всегда загораюсь весёлым огнем:
Готовые к бою фигуры стоят,
И каждая пешка на поле своём.
 
Как в жизни – расписано всё по ролям,
У всех свое место и всем свой черёд.
И можно назад отступать королям,
Но пешки идти могут только вперёд.
 
Мой день, моя ночь еще крепко стоят,
Как белый квадрат и как чёрный квадрат.
 
Я тоже на шахматном поле стою,
Я тоже игру защищаю мою.
 
Ещё мое сердце стучит и стучит
На стыке манёвров, атак и защит!
 
Но с поля когда-нибудь снимут меня
Каким-нибудь каверзным ходом коня
 
За то, что я, силы своей не жалев,
Кидался по следу чужих королев,
 
За то, что с позиций, разгромленных вдрызг,
Я шел на предсмертный, восторженный риск!
 
За то, что сыграть не умел я вничью, –
За всё это гибелью я заплачу!
 
Навстречу мне – вражеских пешек навал,
И вот он, король мой, на смертном одре...
Но если я даже игру проиграл,
Я всё же участвовал в этой игре!
 

Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов...
В них есть запах, в них есть прелесть
Умирающих цветов.

Я люблю узорный почерк -
В нем есть шорох трав сухих.
Быстрых букв знакомый очерк
Тихо шепчет грустный стих.

Мне так близко обаянье
Их усталой красоты...
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.

Максимилиан  Волошин

 

           *    *    *

Жеманницы былых годов,
Читательницы Ричардсона!
Я посетил ваш ветхий кров,
Взглянув с высокого балкона.

На дальние луга, на лес,
И сладко было мне сознанье,
Что мир ваш навсегда исчез
И с ним его очарованье.

Что больше нет в саду цветов,
В гостиной - нот на клавесине,
И вечных вздохов стариков
О матушке-Екатерине.

Рукой не прикоснулся я
К томам библиотеки пыльной,
Но радостен был для меня
Их запах, затхлый и могильный.

Я думал: в грустном сем краю
Уже полвека всё пустует.
О, пусть отныне жизнь мою
Одно грядущее волнует!

Блажен, кто средь разбитых урн,
На невозделанной куртине,
Прославит твой полет, Сатурн,
Сквозь многозвездные пустыни!

Конец 1912

 

Вот я один в вечерний тихий час,
Я буду думать лишь о вас, о вас.

Возьмусь за книгу, но прочту: «она»,
И вновь душа пьяна и смятена.

Я брошусь на скрипучую кровать,
Подушка жжет... Нет, мне не спать, а ждать.

И, крадучись, я подойду к окну,
На дымный луг взгляну и на луну.

Вон там, у клумб, вы мне сказали «да»,
О, это «да» со мною навсегда.

И вдруг сознанье бросит мне в ответ,
Что вас покорней не было и нет.

Что ваше «да», ваш трепет, у сосны
Ваш поцелуй — лишь бред весны и сны.
<1912>
Николай Гумилев.

 

Воздух пасмурный влажен и гулок;
Хорошо и не страшно в лесу.
Лёгкий крест одиноких прогулок
Я покорно опять понесу.

И опять к равнодушной отчизне
Дикой уткой взовьется упрёк, -
Я участвую в сумрачной жизни,
Где один к одному одинок!

Выстрел грянул. Над озером сонным
Крылья уток теперь тяжелы.
И двойным бытиём отражённым
Одурманены сосен стволы.

Небо тусклое с отсветом странным -
Мировая туманная боль -
О, позволь мне быть также туманным
И тебя не любить мне позволь.

 

ЗАПЕВКА

О России петь - что стремиться в храм
По лесным горам, полевым коврам...

О России петь - что весну встречать,
Что невесту ждать, что утешить мать...

О России петь - что тоску забыть,
Что Любовь любить, что бессмертным быть!

1925