Как творить ценности? Вот кипящее стремление Ницше. Как разжечь солнечный свет там, где перед нами лишь груда потухающих углей? Как превратить эти уголья в уголья солнца, расплавить, чтобы, как вино новое, потекли они в жаждущие уста и кровь в вино претворили, пресуществили человека.
«Пейте от неё все: вот кровь Моя Нового Завета», — говорит Христос; но только тогда кровью станет вино, когда пьяная счастьем кровь, кровь, в вино претворённая, нам мир преобразит: опьянённые счастьем, мы тогда измерять будем силу своего восторга страданием крестным.
Только Христос и Ницше знали всю мощь и величие человека.
И нет ему слов ответных в нашей культуре; и только из дали времён, из погасающих зорь христианства, что будто леопардовой шкурой укрыли вечереющий эфир, оттуда, откуда поднимается вздыхающее счастьем дуновение, — будто с детства знакомый, давно забытый голос: «Пейте от неё все: вот кровь Моя Нового Завета».
Не надо обращать внимание на форму символических проповедей; она отражает эпоху. И не в догматах — суть религиозных учений.
Ницше можно сравнить с Христом. Оба уловляли сердца людские, голубиную кротость соединили со змеиной мудростью.
Откроем любое место из «Заратустры»: оно будет ни с чем не сравнимо, но что-то в Евангелии ему откликнется. Сходство ли здесь противоположностей, противоположность ли сходства — не знаю. Но вот: белые голуби тучей любви окружают Заратустру, своего нового друга. Этим образом кончается Заратустра.
Вспомним: «Заповедь новую даю вам: любите друг друга, как Я возлюбил вас».
«Любите ближнего». — «Разве я призываю к ближнему? — говорит Ницше. — Скорее я советую вам бегство от ближних и любовь к дальним».
Но ведь не в буквальном смысле заповедал любить ближних Христос, сказавши: «Я — меч и разделение». Любовь к ближним — это только алкание дальнего в сердцах ближних, соалкание, а не любовь в ближнем близкого, т. е. «мира сего».
«Не любите мира сего», т. е. старого мира, ближнего, в его разлагающемся образе: любите его в образе дальнем, хотя бы и казался призрачен этот образ. «Выше, чем любовь к людям, кажется мне любовь к... призракам, — говорит Ницше; — призрак, который скользит над тобой, брат мой, красивее, чем ты... Но ты боишься и бежишь к своему ближнему».
Образ Воскресшего, призрачно возникающий среди рыбарей галилейских, не был ли этим стремлением к дальнему в сердцах апостолов? В проповеди Христа и Ницше одинаково поражает нас соединение радости и страдания, любви и жестокости. «Огонь принёс Я на землю, Я — меч и разделение».
Оба соединили кровь с вином, тяжесть с лёгкостью, его с полётом. «Бремя Моё легко», — заповедал Один.
Заратустра, учитель лёгких танцев, приглашает нас вырастить кручи, чтобы образовались бездны, над которыми можно было бы танцевать. Но отсюда — бремя поднятия на кручи, отсюда — муки рождения лёгкости.
Вот какая лёгкость — лёгкость Заратустры: анестезия пробитых гвоздями ладоней — полёт головокружительного страдания. Это головокружение в тяжести самоуглубления выразилось у Христа в том, что он ощутил в себе Бога: «Отец во Мне». Но Бог христиан — начало и конец всего.
«Не смотрите, откуда вы пришли», — восклицает Ницше; поэтому восстаёт он на начало всего — старого Бога: преследует его и в его попытках загородить будущее. Но для самого Ницше конец это — сверхчеловек, «сверхчеловек, а не Отец во мне», мог бы он воскликнуть и согласиться: «И я в нём».
«Красота сверхчеловека спустилась на меня, как тень. Ах, братья мои! Какое мне дело до богов». Старый Бог превратился для Ницше в того ребёнка, которого собирается родить его душа.
Но Христос, принявший в душу Отца, не превратил ли Он Отца ещё и в своего ребёнка — духа благодати, исходящего от Отца, Которого Он послал к нам. Себя называет Христос источником благодати, т. е. тем, кто дарит. «Но я тот, кто дарит, — воскликнул и Заратустра, — и чужестранец, и бедняк могут срывать плод с моего дерева».
Один как бы заклинает нас: «Оставайтесь верными небу». — «Оставайтесь верными земле», — заклинает другой и называет душу, это испарение тела, «лазурным колоколом неба».
Когда говорит: «Оставайтесь верными земле», не договаривает «и небу». Когда Христос учит верности небу, Он вдруг останавливается, как бы не договаривает, вздыхает: «Многое имел бы Я вам сказать, но не поймёте, а вот пошлю вам Духа Утешителя; Он наставит вас на всякую истину».
И восхищённое духом христианство создаёт образ, к недосказанному вздоху Христа: град новый, Иерусалим, спускающийся с неба на землю. «Оставайтесь верными небу»... — «и земле», — утаил во вздохе Христос.
«Новой земле», да «новой», — соглашается и Ницше; и оба говорят о мече и разделении.
Оба вкусили вина невыразимых восторгов и крови распятия крестного. Один учил о Себе, что Он — «Сын Божий и человеческий», другой учил о смене душ наших, превращённых Цирцеей прошлого в верблюдов, — о ребёнке. Путь освобождения нашего назвал он превращением верблюда (носителя старых скрижалей) в льва, и льва (т. е. сокрушителя скрижалей) в ребёнка, которого полюбил Христос:
«Если не будете, как дети, не войдёте в Царство Небесное»... «и земное», — не договаривает Он, но договаривает Откровение Иоанна.
На острове детей зовёт нас с собой Заратустра, омытый лазурью — чего? лазурью моря, лазурью неба, лазурью души?
Тут символика Евангелия, если разбить на ней кору мёртвого догматизма, крепко срастается с символикой Ницше, совпадая в сокровенной субстанции творческих образов.
«Будете, как боги», — искушал Змей. «Неизвестно, что будем, — вздыхает в священном ужасе св. Иоанн, — знаем, что будем подобны Ему».
«Вы — боги», — объявляет нам Ницше и сходит с ума.
«Я — бог», — восклицает Кириллов у Достоевского и застреливается.
Отрицая «землю», Христос называет нас «сынами чертога брачного» и идёт пировать с мытарями в Кану Галилейскую; и далее: сулит нам воскресение в теле.
Отрицая небо, Ницше низводит его на землю. Утверждая небо, Христос возвещает нам, что его, как и землю, истребит огонь. Утверждая землю, вырывает землю Ницше у нас из-под ног.
Мы стоим на черте, отделяющей старую землю с её небом, людьми и богами от... от чего? Этого не сказал Ницше. Расхохотался и замолчал. Говорят, накануне рокового дня своей болезни Ницше много и исступлённо смеялся, лёг спать, и... Ницше, перестал быть Ницше.
Куда унёс он это дикое веселье, куда голубую свою унёс он нежность? Он оставил нас перед загадкой, предвестием. В душе своей он унёс то, чего никто не уносил.
