В давние-давние времена Господь слепил десять Адамов. Спустя некоторое время пришли они к Отцу своему с просьбой:
- Всё есть, но чего-то не хватает.
Господь дал им тесто и сказал:
- Пусть каждый слепит женщину, кому какая нравится. А я вдохну в них жизнь.
После этого Господь вынес на блюде сахар и сказал:
- Здесь десять кусочков. Пусть каждый возьмёт по одному и даст жене, чтобы жизнь с ней была сладкой.
Все так и сделали. А потом Господь сказал:
- Среди вас есть плут, ибо на блюде было одиннадцать кусков сахара. Кто взял два куска?
Все смолчали. Господь забрал у них жён, перемешал их, а потом раздал, кому какая попалась.

С тех пор девять мужчин из десяти думают, что чужая жена слаще, потому что она съела лишний кусок сахара. И только один из Адамов знает, что все женщины одинаковы, ибо лишний кусок сахара съел он сам.

Однажды сын спросил маму: - "Мама, почему ты плачешь?"
"Я - женщина" - улыбнулась мама.
"Я не понимаю" - сказал мальчик.
"Это ты не скоро поймёшь" - сказала мама, обнимая сына.
Тогда мальчик пошёл к отцу.
"Папа, почему мама иногда плачет без причины?"
"Женщины плачут иногда просто так" - ответил озадаченый отец.
Шло время. Мальчик вырос. Возмужал.
Шли годы и уже взрослым мужчиной он обратился к Богу:
"Господи, почему женщины иногда плачут без никаких причин, почему?"
И Бог ответил:
"Задумав женщину, я пожелал создать её особенной, неповторимой. Я дал ей руки столь сильные, чтобы держать целый мир, и столь нежные, что бы поддерживать детскую головку. Я дал ей терпение настолько сильное, чтобы вынести роды. Я дал ей силу воли, чтобы идти, когда все падают. Я создал её из ребра мужчины, чтобы она знала, как защетить его сердце. Я дал ей мудрость понимать, что верный муж никогда не причинит жене боль намеренно. Дал силу духа поддерживать мужа во всех делах и без сомнений. И наконец... Я дал ей слёзы... И право проливать их где и когда ей это необходимо.
Пойми сын мой, красота женщины заключается не в фигуре: её изменяют, не портя, роды. Не в одежде и дорогих украшениях... Красота женщины - в её глазах... Которые открывают дверь в её сердце... место где обитает Любовь!..."

Вечер.
Комната, полумрак, свеча.
За столом, склонив голову...не важно...

Стук в дверь...
- Кто?
- Любовь...
- Не сейчас!
- Но ты меня ждал!?
- Уходи! Мне надо понять жизнь, её смысл...
- Ты можешь умереть!
- Не собираюсь!
- Тогда умру я.
- Чушь! Ты не можешь умереть.
- Почему?
- Ты приходишь, когда хочешь, но умереть?!
- А если?
- Никаких если, уходи! Заходи позже.
- Прощай.

Тяжёлая пауза.. Снова стук в дверь...
- Я сказал - уходи!
- Собирайся!
- Что?! Как ты смеешь?!!
- Смею, время. Я - Смерть.
- Это ошибка, я так молод!
- Без любви ты мертв!

В моих притчах нежданно усмотрели дискриминацию по отношению к женщине: от самого создания и до недостаточного к ней благоговения. Извольте древнюю индийскую притчу-легенду в защиту всех мужчин...

"В дни хаоса, в начале всех начал
(По древнему индийскому сказанью)
Бог Магадева миру пожелал
Явить венец прекрасного созданья.
Он сделал женщину. В садах стройней
Зеленых пальм, пожалуй, не бывало.
Ее лицо вечерних зорь нежней,
А гордый рот казался розой алой,
Она жила без горя и тревог
Среди цветов в божественных чертогах.
Она не знала, что за ней сам Бог
Следил в раю внимательно и строго.

Ручей струился, песнями звеня,
И сладостна была его прохлада.
И женщина была так счастлива,
так рада,
Но только лишь... три дня.

И Магадева женщину призвал.
Расправил бог седеющие брови.
"О, женщина! - он ласково сказал -
Здесь жалобы для нас, признаюсь,
внове.
Мечтают все об этом светлом рае,
Чего же здесь тебе не достает?
О, женщина! Чего здесь не хватает?"

"Мне скучно здесь, о мой великий бог,
И я прошу тебя о малом:
О, если б существо создать ты мог,
Которое меня бы развлекало".

Суровый бог едва сдержал свой смех -
Так женщины желанье было странно,
Но обещал. И скоро для утех
Он создал ей смешную обезьяну,
И над журчащим свежим ручейком,
Весь рай веселым смехом оглашая,
Она играла с маленьким зверьком,
Ужимкам обезьяны подражая.

Ручей струился, песнями звеня,
И сладостна была его прохлада.
И женщина была так счастлива, так рада,
Но только лишь... три дня.

Вновь Магадева женщину призвал.
Он весь дрожал от сдержаного гнева.
"Чего еще, - он вопрошал, -
Не достает в жилищах Магадевы?"
"Мне грустно здесь о мой великий бог,
И я прошу, прошу тебя так мало:
О, если б существо создать ты мог,
Которое меня бы приласкало",
Бог Магадева создал ей змею.
Змея, ласкаясь, шею обвивала
И женщину, владычицу свою,
В карминный рот лукаво целовала.

Ручей струился, песнями звеня,
И сладостна была его прохлада.
И женщина была так счастлива, так рада
Всего... три дня.

Она пришла, как прежде во дворец.
Но Магадева хмурился сурово
"О, женщина! Скажи же, наконец,
С какой мольбой ко мне пришла ты снова?"
"Мне страшно здесь, о мой великий бог.
И я прошу, прошу тебя так мало:
О, если б существо создать ты мог,
Которое меня бы охраняло".
Лишь отзвучали женщины слова,
Как Магадева кликнул свою свиту,
И создал он огромнейшего льва -
Надежную для женщины защиту.
Могучий зверь лежал у стройных ног,
Как верный пес, искал руки и взгляда.
Она шептала: "О, могучий бог,
Теперь мне больше ничего не надо".

Ручей струился, песнями звеня,
И сладостна была его прохлада.
И женщина была так счастлива, так рада.
Три дня.

А на четвертый, вставши утром рано,
Шепнув капризно гневные слова,
Ударала змею, толкнула обезьяну,
Разодрала ногтями морду льва.
Все звери разбежались с диким ревом.
Осталась женщина одна... в раю.
Она повеситься была готова
И плакала, кляня судьбу свою.
Проплакала она до самой ночи.
Уж скрылось солнце в пурпуре зари,
Как Магадева молвил: "Что ты хочешь?
О, женщина, скорее говори!"
"О, Магадева, мой великий бог!
Я об одном молить тебя хотела:
О, если б существо создать ты смог,
Которое от женщин все терпело".
Смех Магадевы прозвучал во мгле.
Бог понял женских горестей причину.
И вот тогда, впервые на земле.
Бог Магадева сотворил мужчину..."

Однажды старый и молодой монах возвращались в свою обитель. Путь их пересекала река, которая из-за дождей очень сильно разлилась.

На берегу стояла молодая женщина, которой также нужно было перебраться на противоположный берег, но она не могла обойтись без посторонней помощи. Обет строго-настрого запрещал монахам прикасаться к женщинам, и молодой монах демонстративно от нее отвернулся. Старый же монах подошел к женщине, взял ее на руки и перенес через реку. Весь оставшийся путь монахи хранили молчание, но у самой обители молодой монах не выдержал: "Как ты мог прикоснуться к женщине!? Ты же давал обет!" На что старый спокойно ответил: "Странно, я перенес ее и оставил на берегу реки, а ты до сих пор ее несешь".

Он потерял счет дням, месяцам... Для него жизнь была вечностью. Он не знал ненависти, не понимал, жестокости, живя в себе и не думая о том, что было чуждо его хрупкому сердцу.
Никто не знал, кто он и почему его черты лица всегда были светлы и безмятежны. Но его мысли были далеко от посторонних взглядов.
Он видел любовь, ее живое воплощение, едва уловимое, туманное, такое разное и прохладное, как летний ветерок. Люди думали, что чувство их обитает в сердце, лишь изредка показываясь, выглядывая на солнце. Но он знал: любовь всю их жизнь была рядом, шла за ними и с ними, положив свою ладонь на их теплые, согретые ею руки.
А он, изредка глядя на прохожих, погруженных в свои мысли, лишь улыбался великолепию призрачного силуэта, парящего рядом с ними. Он был влюблен... Но любовь эта была платонической, невозможной - не безответной, но обреченной на то, чтобы никогда не приобрести физический образ, материальный, но уже не столь возвышенный, а земной. Он был влюблен в свою любовь...
Она пришла к нему однажды и с тех пор не покидала... Они всегда были вместе: и в пасмурный суровый день, и в шумный дождливый вечер, когда, укрывшись в теплой гостиной от людских забот, он баюкал ее, и она заливалась звонким, понятным только ему смехом. А когда солнце согревало погруженных в суету людей, они ласково и беззаботно улыбались друг другу. В эти минуты, казалось, жизнь была чем-то волшебным, безумно красивым и сентиментальным. Но ему не хватало... ощущений более реальных, более земных.
Так проходило время...
Однажды он проснулся и подошел к окну, мечтательно глядя куда-то вдаль, улыбаясь мыслям о том, как оглянется и увидит ее игривую улыбку.
Но люди, на которых он смотрел когда-то, как на что-то светлое, полное чувств, жизни, тепла...они изменились... они одиноко бродили по улице. На лицах многих из них были даже улыбки и восторг, но... все это казалось таким далеким, неестественным без еле уловимых парящих в воздухе силуэтов чувств.
Страх постепенно наполнял все его существо, но было в нем еще что-то, доносящееся откуда-то из глубины понимание... ожидание. Он даже не удивился, услышав за спиной еле слышный шорох, потом послышались приближающиеся размеренные шаги, и, медленно оглянувшись, он увидел ее... улыбающуюся, но не безмятежно, а задумчиво, немного печально... Она была рядом, теплая и реальная. Она, наконец, пришла навсегда...

Она сидела в парке на скамейке. Ничто не мешало грустить. Пусть бегают малыши, пусть их окликают мамы, пусть мужики, споря, играют в шахматы. Пусть! Всё равно так хорошо, что грустно. Закрывая глаза, Она уносилась в никуда, где всё совсем по-другому, и где есть море. Мягкое, нежное море. Ах, что там!..
Она и не заметила, как на скамейке оказался Он. Открыв глаза, Она увидела, что Он просто сидит на скамейке. А ещё, а ещё ему было так хорошо, что грустно. И казалось, что Он был там же где и Она. Да, Она это видела. Видела, как те же брызги от волн падают ему на лицо, и тот же ветер треплет его волосы.
Они не говорили ничего. Просто шли рядом. Просто её ладошка была в его ладошке, и от того было очень хорошо, уютно, и хотелось в него завернуться, укутаться и сунуть носик в плечо.
Он нёс её на руках, он прижимал её к груди. Он хранил её! Он берёг её! Он вдыхал её!
Они сидели на кухне. Сипел чайник в потолок паром. Вкусно пахли вишни. Он смотрел на неё. Она изредка поднимала на него свои глаза из-под длинных ресниц.
Они пили вкусный чай, пахнущий лесом и ягодами. Она молчала ему о себе, а он молчал ей о себе. Нарушили молчание его глаза.
- Ты безумно красивая! Я никогда не видел такой!
- Ты тоже! - ответили её.
- Я хочу подарить тебе Любовь! - шепнуло его сердце.
- Я хочу утонуть в ней! - крикнуло её.
- Ты самая нежная, - пропели его руки, скользнув мягко по её щекам.
- Ты самый сильный, - ответили её, ложась ему на плечи.
- Наконец-то мы нашлись! - встретились их губы.

Мастер любил такие вечера. Заварив себе бадейку травничка, он бережно нёс её к столу Бог знает каких времён и через минуты погружался вместе с халатом, чаем и папкой с ботиночными тесёмками в широченное и глубокое кресло Бог знает каких времён. Он готовился к этому действу как к свиданию: в папке были вещи давние, писанные на чём угодно, где угодно и из них могла родится притча или сонет...или комочек бумаги, брошенный меткой рукой в корзину со стыдливой присказкой: "Фу, как я мог?".
Камлание вокруг папки было особенным. Нынче он достал в известном ему уголке старой Москвы "Кремону" - обманчивую внешней простотой певунью-гитару. Это его открытие после резных и звонких испанских гитар или камерных итальянских будуарных поделок несколько лет назад, не раз поражало друзей и исчезало в виде подарка до срока в их квартирах, пока, находясь у них в гостях, Мастер мог снова взять свою "Кремону" в руки: они все помнили его. Но эта была особенная. Он уже перетянул нейлон на серебро, тщательно подогнал гриф и теперь, вынутая из чехла, стояла она на подставке и нетерпеливо гудела квинтовой вязью от сквознячка или чутко отзывалась ею на упавшую книгу.
Сегодня мастеру хотелось песни Ему. Он знал, что в папочке с тесёмками можно найти что угодно, находясь в терпкой, томительной неуверенности: ЭТОГО там быть не должно.
Он ласково перебрасывал листы: не то, не то, не то...О!...Нет, опять... Он не спешил, его вдруг охватило спокойное знание: она там, там... Росло возбуждение Творца, а ЭТО всё пряталось среди волшебных анимаций серебряных смыслов его будущих щедевров. Пусть только для его творений, здесь и сейчас, зато - честно. Мастер ещё не закончил улыбку, она ещё блуждала в морщинах губ и озорничала в удивительной прозрачности глазах, когда он вздрогнул и откинулся к спинке кресла, а листочек, вызвавший такую реакцию, всё ещё ютился меж большим и указательным пальцем разом задрожавшей творческим возбуждением руки. Он ещё раз близко поднёс к глазам найденое сокровище. Как же дорога была ему эта маленькая миниатюра. Писана она была по внезапному и острому желанию сотворить необычную "вложенность размера", чтобы передать волной строф тонкие флюиды, поднимающие дух на высоты, даже для Мастера головокружительные.
Ладил и строил он это творение почти сутки, нервно смеясь любой удаче и чуть не плача в бессилии, когда мозаика строки не хотела даваться ни острому скальпелю разума, ни трепету души. А музыка как бы жила своей жизнью, но такой прекрасной, что хотелось смеяться и плакать от счастья. Более недели решалась судьба обретённого чуда, пока внезапно не пришло решение: здесь и сейчас! Для нового его состояния духа. Уходить надо не отсюда...совсем...к истокам... Мастер взял в руки гитару.
И "Кремона" как бы всё понимая, начала нежное легатто с трёх нижних серебряных фей, которых едва касались подушечки пальцев руки Мастера:

Как слёзы Бога омывает душу
Печаль струны.
И тишина
Мне не нужна:
Храм тишины
Я магией гармонии разрушу.

И всё запело, заструилось в этой небесной гармонии. Вы не слыхали как поёт тишина? Она пела, пела и ей вторили подвески бра, ошеломлённые происходящим, что-то своё сучил ножками паучок в углу, подыгрывая на паутинке тончайшее стоккато. Мастер прорастал музыкой сквозь тишину и вечность, божественными флажиолетами "Кремоны" он уходил по спирали ввысь и выпевал ту нотку, буковку гимна, где среди гармоний прятался сакральный полутон в полутоне - арийский ключик-отвор к бессмертию.

Я умер, сгинул и живут лишь руки.
Манят, пьянят,
Чисты, легки,
Из под руки,
И вне меня,
Гармоний светлых трепетные звуки.

Пустое, ты уже снова возродился и басовито загудел в серебряных низах, пронзая почти на инфразвуке музыкой сфер последние барьеры к Нему. Лесенкой спустился по ладам, задерживаясь на коротких, синкопированных орнаментах божественной мелодии. И глубоко, по-русски поклонился Ему россыпью серебряных колокольчиков в благодарность за дар творить, которым Он наделяет всех любящих Его.

Быть может странно вам всё это слушать?
Мне всё равно,
Ведь может быть,
Что ощутить
Вам не дано,
Как слёзы Бога омывают душу
ЛЮБИТЕ ЕГО: НОВЫЕ ДУШИ БУДУТ У ВАС И НОВЫЕ ДЕТИ - У НЕГО.

Две страны были разделены высоким горным хребтом.
Жители одной страны никогда не видели восхода Солнца, потому что жили на западе от хребта: он закрывал утренние лучи Солнца.
А жители другой страны никогда не видели захода Солнца, потому что жили к востоку от хребта.
Однажды юноша из страны востока и девушка из западной решили подняться на вершину, чтобы наконец-то увидеть: она - восход, а он - заход Солнца.
И в один день, не сговариваясь, они начали восхождение на вершину и, как это бывает, на середине пути встретились. Но поговорить не смогли: у каждого был свой мир и свой язык, и они не понимали мира и языка друг друга. Надо ли говорить, что они были прекрасны здоровой молодостью ищущего духа, который делает всех людей красивыми.
Девушка наконец-то увидела, как Солнце поднимается и озаряет всё вокруг. И в полдень по установившейся привычке легла и заснула.
И юноша наконец-то увидел, как Солнце опускается всё ниже и прячется за горизонтом. Солнце зашло, он прилёг рядом с девушкой и уснул. Не спрашивайте меня, что было ночью, но когда утром они проснулись, то вдруг обнаружили, что легко понимают друг друга, потому что говорят на одном языке.
ЯЗЫКЕ ЛЮБВИ И СОЛНЦА.

Свеча горела

Мело, мело по всей земле во все пределы
Свеча горела на столе, свеча горела
Как летом роем мошкара летит на пламя
Слетались хлопья со двора к оконной раме

Метель лепила на стекле кружки и стрелы
Свеча горела на столе, свеча горела
На озаренный потолок ложились тени
Скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье

И падали два башмачка со стуком на пол
И воск слезами с ночника на платье капал
И все терялось в нежной мгле, седой и белой
Свеча горела на столе, свеча горела

На свечку дуло из угла. И жар соблазна
Вздымал как ангел два крыла крестообразно
Мело весь месяц в феврале и то и дело
Свеча горела на столе, свеча горела
Свеча горела на столе, свеча горела

Борис ПАСТЕРНАК

Вариант этой притчи я уже выставлял тут, но вот случился "Голос России" и Дина Гарипова с чудной песнею, что наделала в Орле переполоха, описанного в притче: именно с этой песней и я на волне вдохновения решил всё соединить.
Пастернак у меня здесь - редкий гость: его сложно читать, а ещё сложнее коментировать. Он приходит по ассоциации и тогда у меня рождаются собственные миниатюры, а жизнь щедро подбрасывает к ним материала. Так было и на этот раз. В Орле, в гостинице, я пошёл в понедельник пообедать в тамошний ресторан, уже собираясь уезжать. Среди дня там народу почти нет и музыканты используют временную лакуну для того, чтобы прогнать вечерний репертуар или что-то новое попробовать. В тот раз они именно решили попробовать новое... вот этого Пастернака, уже до дыр запетого примадонной. У меня аж зубы заныли, когда клавишник взял первые аккорды. Настраиваясь на провинциальную халтуру, я стал торопить официанта: в меню пародий не значилось. И тут откуда-то из за драппировок материализовалась Она. Эдакая пигалица в джинсах и мужской рубахе навыпуск с закатанными почти по локоть рукавами. Бас булькнул щелчком, ухнула с ним в унисон бочка, ритм-лидер заложил пару переходов, а зажавшая в кулачок микрофон местная примадонна всё не спешила добавить в эту какофонию своего, наверняка прокуренного, голоска. Я это так подробно, потому что потом стало не до подробностей. Всё началось именно примадоновскими полуджазовыми низами с подвыванием и затактами: синкопирующий басист с ударником соответствовали, тянул свою тапёрскую партию клавишник и только ритм-лидер был ни к чёрту. А потом девочка с ленцой ушла на октаву вверх так непринуждённо, как будто там всю жизнь сидела, показав голосок такой чистоты и силы, что следующая моя маслина ушла с косточкой. Витас ведь впечатляет? А у этого "Витаса" был естественный диапазон, где голос звучал прозрачно, как кристал, и так же как кристал жёстко отжимал естественный тембр от фальцетной туфты. Следующие минуты две я был в прострации, а потом полез на сцену. Её не было вчера, её, видно, только готовили, а с лабающими я уже познакомился, когда вчера директор "Голицино" гулял тут по поводу выигранного мной для него арбитража по зерну. Я отодвинул клавишника, кивнул ободряюще умолкшей примадонне, бледненькой глазастой кентаврочке, вольной стрижкой своих русых волос живо напомнившей мне моих русых мальчиков-близнецов. В ответ - какая-то невнятка, но я уже взял довольно сложный септ-аккорд. В её ленивом, почти коровьем взгляде вдруг обозначилась мысль. Я дал ей дозреть и взял теперь уже вокальный интервал, а потом провёл его основу через всю первую музыкальную фразу: партию вокала. "Там ля," - в глазах её плеснулось сомнение, - " и чистое ре в квинту". Она как бы мысленно повертела головой: "Это для кого," - и споткнулась о мою обещающую улыбку. "Но ре, я её не пела". "В этом кабаке, понятно, и октавы хватит, а ре споёшь, как будто ты в Сан-Ремо" - я уже отобрал у лидера-ритмача "Музиму" и подстраивал. Вчера латифундист накидал им столько резаной бумаги, чтобы хитрован-Слава сыграл и попел Грига, Черлёниса и Гершвина для меня, а не "Владимирский централ" для гуляющей провинции, что сегодня я был как бы свой. Барин изволит резвиться? Отчего же, пущай... "Ре - так ре," - вздохнуло голубоглазое дитё и зачем-то стукнуло ногтем по микрофону. Я сказал басисту гармонию, послушал пару тактов, поправил, а Славе, тихому умельцу, косящему под лабающего дурачка, только буркнул: "Ты пока - фон, пока не прёт тебя, пока, умелец. Потом делай что хочешь." Взял пару базовых аккордов, потом рассыпал бисером переход, а закончил вступлением. Бас пару раз втыкался на пробу - получилось удачно, но такого темпа освоения партитуры тут не знали, да и не было партитуры. Всё на живопырку, которая была лишь в моей голове, да по канве кабацких изысков примадонны. Ну и никто всё это всерьёз не воспринимал - барин тешится - потому все были раскованы. Пока "Музима", чуть всплакнув коротенькой ферматой, не повела вступление. И вот я кивнул головой.

Мело, мело по всей земле во все пределы
Свеча горела на столе, свеча горела

Средний регистр, чистый девичий голосок, а в следующие две строки я запустит плачущие флажиолеты "Музимы" вместо своего вокала. Вышло так стеклянно-прозрачно, что воробышек невольно улыбнулся и сцена вдруг расцвела и потеряла перспективу и пределы. У левой портьеры, куда она забралась, стояла чуть тронутая дуновением любовного ветерка и оттого зябко-бледная "серебряная" красавица в платье электрон. Она ещё раздумывала, водя пальчиком по материлизовавшемуся фантомом воздуха и музыки морозному стеклу:

Метель лепила на стекле кружки и стрелы
Свеча горела на столе, свеча горела

И тут мерцающей тенью её голоса, уже ко всему готового, вступил я, раскачивая классическую канву продуманными диссонансами. Она вдруг встревожилась: её звали в какое-то другое измерение, а она, как ей казалось, была не готова. Заволновался и Слава, вдруг сотворив два таких шикарных перехода, что стало ясно: из кабачного хлама подымается, возрождаясь, Музыкант. А бас в углу гудел, ворожа гипнотически и проговаривая отчётливо как шаман: "Уж лучше - сразу!"

Скрещенье рук, скрещенье ног...

Вдруг открылся разом весь смысл происходящего и я только молил взглядом "серебряную": не бойся. Она просветлела ликом, захватила сколь можно воздуху и уже в Космос ушла октавой изумительная фермата

...судьбы скрещенье

Она поняла, поняла! И в пространство, куда я рванулся, отставая всего на квинту и несколько световых лет, улетели в вихре неземной музыки две потрясённые созданным души! А фермата всё тянулась... Официант слепо ставит поднос мимо столика... вся кухня - в проходе, а там всё горит синим пламенем... Дядька какой-то тащит очки из платочного кармана - посмотреть! Они не лезут, он чуть не плачет - всё видно оттуда, сверху,... а впереди ещё строфа, сама нежность,... и взывной, с рефреном, ураган концовки!
...Слава, бледный, с полуприкрытыми глазами, сидел у клавишных, отрешённо бросив руки, только что творившие Музыку, вдоль тела... Басист с изумлением разглядывал своего "Орфея"...Никак не мог вылезти из-за своих барабанов ошеломлённый ударник. А воробышка, нет принцессу, окружили толпой администратор и официанты, прибежавшие из гостиницы дежурные этажей и клиенты ресторана, пока я тихонечко пробирался к выходу. Уже в лифте, который вёз меня к давно собранной сумке, я услышал внутри себя как бы вскрик: принцесса обнаружила отсутствие своего случайного менестреля и теперь металась в вязком кольце почитателей и преданных на будущее слуг. Отчаяние, море, океан отчаяния! Вселенная померкла - где ты?! Ничего, с этим тебе придётся пожить, пока не вылечит тебя настоящая музыка. Плохой музыки ты исполнять больше никогда не будешь: у тебя был Учитель музыки и ты теперь знаешь - что это такое, настоящая музыка.

Свеча горела

Мело, мело по всей земле во все пределы
Свеча горела на столе, свеча горела
Как летом роем мошкара летит на пламя
Слетались хлопья со двора к оконной раме

Метель лепила на стекле кружки и стрелы
Свеча горела на столе, свеча горела
На озаренный потолок ложились тени
Скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье

И падали два башмачка со стуком на пол
И воск слезами с ночника на платье капал
И все терялось в нежной мгле, седой и белой
Свеча горела на столе, свеча горела

На свечку дуло из угла. И жар соблазна
Вздымал как ангел два крыла крестообразно
Мело весь месяц в феврале и то и дело
Свеча горела на столе, свеча горела
Свеча горела на столе, свеча горела

Борис ПАСТЕРНАК

Вариант этой притчи я уже выставлял тут, но вот случился "Голос России" и Дина Гарипова с чудной песнею, что наделала в Орле переполоха, описанного в притче: именно с этой песней и я на волне вдохновения решил всё соединить.
Пастернак у меня здесь - редкий гость: его сложно читать, а ещё сложнее коментировать. Он приходит по ассоциации и тогда у меня рождаются собственные миниатюры, а жизнь щедро подбрасывает к ним материала. Так было и на этот раз. В Орле, в гостинице, я пошёл в понедельник пообедать в тамошний ресторан, уже собираясь уезжать. Среди дня там народу почти нет и музыканты используют временную лакуну для того, чтобы прогнать вечерний репертуар или что-то новое попробовать. В тот раз они именно решили попробовать новое... вот этого Пастернака, уже до дыр запетого примадонной. У меня аж зубы заныли, когда клавишник взял первые аккорды. Настраиваясь на провинциальную халтуру, я стал торопить официанта: в меню пародий не значилось. И тут откуда-то из за драппировок материализовалась Она. Эдакая пигалица в джинсах и мужской рубахе навыпуск с закатанными почти по локоть рукавами. Бас булькнул щелчком, ухнула с ним в унисон бочка, ритм-лидер заложил пару переходов, а зажавшая в кулачок микрофон местная примадонна всё не спешила добавить в эту какофонию своего, наверняка прокуренного, голоска. Я это так подробно, потому что потом стало не до подробностей. Всё началось именно примадоновскими полуджазовыми низами с подвыванием и затактами: синкопитующий басист с ударником соответствовали, тянул свою тапёрскую партию клавишник и только ритм-лидер был ни к чёрту. А потом девочка с ленцой ушла на октаву вверх так непринуждённо, как будто там всю жизнь сидела, показав голосок такой чистоты и силы, что следующая моя маслина ушла с косточкой. Витас ведь впечатляет? А у этого "Витаса" был естественный диапазон, где голос звучал прозрачно, как кристал, и так же как кристал жёстко отжимал естественный тембр от фальцетной туфты. Следующие минуты две я был в прострации, а потом полез на сцену. Её не было вчера, её, видно, только готовили, а с лабающими я уже познакомился, когда вчера директор "Голицино" гулял тут по поводу выигранного мной для него арбитража по зерну. Я отодвинул клавишника, кивнул умолкшей примадонне, бледненькой глазастой кентаврочке, вольной стрижкой своих русых волос живо напомнившей мне моих русых мальчиков-близнецов. В ответ - какая-то невнятка, но я уже взял довольно сложный септ-аккорд. В её ленивом, почти коровьем взгляде вдруг обозначилась мысль. Я дал ей дозреть и взял теперь уже вокальный интервал, а потом провёл его основу через всю первую музыкальную фразу: партию вокала. "Там ля," - в глазах её плеснулось сомнение, - " и чистое ре в квинту". Она как бы мысленно повертела головой: "Это для кого," - и споткнулась о мою обещающую улыбку. "Но ре, я её не пела". "В этом кабаке, понятно, и октавы хватит, а ре споёшь, как будто ты в Сан-Ремо" - я уже отобрал у лидера-ритмача "Музиму" и подстраивал. Вчера латифундист накидал им столько резаной бумаги, чтобы хитрован-Слава сыграл и попел Грига и Гершвина для меня, а не "Владимирский централ", что сегодня я был как бы свой. Барин изволит резвиться? Отчего же, пущай... "Ре - так ре," - вздохнуло голубоглазое дитё и зачем-то стукнуло ногтем по микрофону. Я сказал басисту гармонию, послушал пару тактов, поправил, а Славе, тихому умельцу, косящему под лабающего дурачка, только буркнул: "Ты пока - фон, пока не прёт тебя. Потом делай что хочешь." Взял пару базовых аккордов, потом рассыпал бисером переход, а закончил вступлением. Бас пару раз втыкался на пробу - получилось удачно, но такого темпа освоения партитуры тут не знали, да и не было партитуры. Всё на живопырку, которая была лишь в моей голове, да по канве кабацких изысков примадонны. Ну и никто всё это всерьёз не воспринимал - барин тешится - потому все были раскованы. Пока "Музима", чуть всплакнув коротенькой ферматой, не повела вступление. И вот я кивнул головой.

Мело, мело по всей земле во все пределы
Свеча горела на столе, свеча горела

Средний регистр, чистый девичий голосок, а в следующие две строки я запустит плачущие флажиолеты "Музимы" вместо своего вокала. Вышло так стеклянно-прозрачно, что воробышек невольно улыбнулся и сцена вдруг расцвела и потеряла перспективу и пределы. У левой портьеры, куда она забралась, стояла чуть тронутая дуновением любовного ветерка и оттого зябко-бледная "серебряная" красавица в платье электрон. Она ещё раздумывала, водя пальчиком по материлизовавшемуся фантомом воздуха и музыки морозному стеклу:

Метель лепила на стекле кружки и стрелы
Свеча горела на столе, свеча горела

И тут мерцающей тенью её голоса, уже ко всему готового, вступил я, раскачивая классическую канву продуманными диссонансами. Она вдруг встревожилась: её звали в какое-то другое измерение, а она, как ей казалось, была не готова. Заволновался и Слава, вдруг сотворив два таких шикарных перехода, что стало ясно: из кабачного хлама подымается, возрождаясь, Музыкант. А бас в углу гудел, ворожа гипнотически и проговаривая отчётливо как шаман: "Уж лучше - сразу!"

Скрещенье рук, скрещенье ног...

Вдруг открылся разом весь смысл происходящего и я только молил взглядом "серебряную": не бойся. Она просветлела ликом, захватила сколь можно воздуху и уже в Космос ушла октавой изумительная фермата

...судьбы скрещенье

Она поняла, поняла! И в пространство, куда я рванулся, отставая всего на квинту и несколько световых лет, улетели в вихре неземной музыки две потрясённые созданным души! А фермата всё тянулась... Официант слепо ставит поднос мимо столика... вся кухня - в проходе, а там всё горит синим пламенем... Дядька какой-то тащит очки из платочного кармана - посмотреть! Они не лезут, он чуть не плачет - всё видно оттуда, сверху,... а впереди ещё строфа, сама нежность,... и взывной, с рефреном, ураган концовки!
...Слава, бледный, с полуприкрытыми глазами, сидел у клавишных, отрешённо бросив руки, только что творившие Музыку, вдоль тела... Басист с изумлением разглядывал своего "Орфея"...Никак не мог вылезти из-за своих барабанов ошеломлённый ударник. А воробышка, нет принцессу, окружили толпой администратор и официанты, прибежавшие из гостиницы дежурные этажей и клиенты ресторана, пока я тихонечко пробирался к выходу. Уже в лифте, который вёз меня к давно собранной сумке, я услышал внутри себя как бы вскрик: принцесса обнаружила отсутствие своего случайного менестреля и теперь металась в вязком кольце почитателей и преданных на будущее слуг. Отчаяние, море, океан отчаяния! Вселенная померкла - где ты?! Ничего, с этим тебе придётся пожить, пока не вылечит тебя настоящая музыка. Плохой музыки ты исполнять больше никогда не будешь: у тебя был Учитель музыки и ты теперь знаешь - что это такое, настоящая музыка.

Вот, решился на притчу в стихах, таким богатым и отзывчивым показался мне материал. Очень хочется, чтобы притча эта понравилась вам: у меня душа звенит до сих пор и требует полёта...и счастья...

Суть жизни коротка..и долговечна
Невежества же смысл - не ведать Вед
Но этого не знал малыш беспечный
Как и не знал пока ни зла, ни бед.

Он рос в убогой хижине у моря,
Отец - рыбак и в услуженье - мать.
На школу денег нет, но то не горе
Без школы тоже можно мир познать.

Что в жизни может быть, а что не может
В природе он познал без суеты
У змей, у птиц, у рыб, сороконожек
Иль отрывая ящеркам хвосты,

Чтоб углядеть, как хвостик отрастает
И подивится чуду: вот так да!
Растёт мальчонка средь чудес, не знает,
Что за углом уж ждёт его беда

"Отец, я вырос, мне в моторку можно?"
"Давай, сынок, и бате помоги".
Мотор не шутка, он неосторожно
Ступил, нога под винт,...и нет ноги!

Отец в минуту старцем стал от горя
Безумный взор, морщины, поседел
А мальчик кровь унял..и сел у моря...
С глубокой верой на ногу глядел.

На ящериц глядел в прозреньи веры
Ведь отрастали же у них хвосты.
Он жизни видел яркие примеры
И чуда ждал без всякой суеты.

Невежда Вед не знает - и не боле,
В болоте жизни Чудо - как слега
Он верил, верил Чуду - жизни школе!
Он верил, ждал...и отросла нога!

В испанской Каталонии селеньи
Моя ундина ведала у моря
Как выросла нога на удивленье
Всем рыбакам у мальчика. Не спорю,

Что дивом вам покажется сей сказ.
Ундины нет, и нет души,...у моря
Я в горе понял, что ундина - в нас,
В любовь поверил - и исчезло горе.

Невежда, жизнь не стоит ни гроша
Без веры и любви. И да пребудет
Любовь как чудо, ей живёт душа!
Я ей живу, и я..я счастлив, люди!!!

У меня был друг по имени Нут. Ахалтекинец, чья родословная уходила в тысячелетия. Он был мудр, что однажды стало самой большой трагедией моей жизни: мне пришлось убить его. Слёзы и ком в горле... И так всегда.
Мы росли с малых детей на Буяне и он сразу выделил меня из всех: голенастый жеребчик голенастого мальчишку. И мы всему учились вместе. Любой подросток-казачонок знает, что это такое, но мало кто знал, что мы друг друга любили и только потому освоили некоторые приёмы, не дающиеся и взрослым казакам. Может там не хватало любви и терпения, но скорее всего Нут был намного мудрее своих сверстников.
Спешиться и приказать коню лечь рядом непросто, но этим приёмом владеют все пластуны и большинство староказаков. Куда труднее заставить коня стать на колени или лечь на бок оставаясь в седле. В цирке это можно увидеть под хлыстами, с шумом и гамом неоднократно повторяемых посылов. А в секрете или на тропе, совершенно скрытно? Вот ты выделяешься силуэтом на кромке березняка,...и вот тебя уже нет...
Но то, что мы освоили с Нутом, не делал никто. Совсем. Вы видели съёмки, когда лошадь на скаку заставляют падать с помощью специального приспособления, делающего трюк относительно безопасным? А если на троту или короткой рыси лошадь вдруг опускается на передние колени, скользя по траве (обязательно нужна трава)? Лучше всего скользит ковыль, хуже - полынь или осот. Нут научился делать это, а я научился не вылетать из седла, максимально откидываясь на круп Нута и балансируя руками.
В тот год, уже повзрослевшие, мы уже изрядно сцепились несколько раз с хазарами и этот приём здорово выручал, если ты вляпывался в засаду, лоб в лоб на мокрой травяной кайме плавней. Слева сланцевый распадок, справа болото...и тут Нут по известному нам сигналу, а иногда и не дожидаясь его (ох, умён был!) падал на приличном ходу и скользил по мокрой траве, а засадники, вдруг потеряв нас из виду, получали от меня, как на занятиях, несколько стрел, сразу уравнивавших наши шансы: я их видел в любую ночную мглу или туман, а они меня нет.
В тот день они таки прижали меня к распадку - жёсткому гребню из сланцевой крошки и песчанника. Мы уже уходили по дуге к спасительной дубраве, когда впереди и левее вынырнул ещё не видящий нас дозор. Нут сразу осадил, и перешёл на трот, давая мне время на осмысление положения. Сам он осмыслил его по-своему, но я понял это слишком поздно и, раванув уздечку вверх и вбок, чтобы предотвратить задуманное моим другом, впервые оскорбил его бока каблуками и захрипел: "Не-ет!" Поздно...Он уже оседал на колени, но под ними была не скользкая трава, а наждак песчанника. Я сердцем услышал хруст ломаемой ноги и спрыгнул на через голову Нута навстречу дозору. Они увидели меня, но это им не помогло: в тот раз я не церемонился и через минуты они валялись на траве, к которой мы с Нутом так рвались. Затем я повернулся к преследователям. Передний на скаку пробил мне селезёнку, но это были все их успехи. Под градом астр, которыми я осыпал их с двух рук, забегая по дуге под неудобную для них директрису, они смешались, сбились в кучу и тут заработал лук Гвидона. Они уже драпали, сметённые моей нечеловеческой яростью, а я всё сносил их, чего никогда не делал раньше, и перебил бы всю свору, если бы не вспомнил о Нуте.
Друг лежал на боку, его агатовый глаз радостно (готов поклясться!) смотрел на меня: живой. Я выдрал стрелу, заткнул носовым платком бок и наклонился над неестественно вывернутой ногой друга. Ноги у коней не срастаются никогда.
- Мне больно, - сказал его глаз и из него выкатилась крохотная росинка понимания и горя расставания.
- Ты знаешь, что делать.
Я плакал, целовал его в бархатные губы и бормотал.
- Нут, друг, что ты наделал.
И вдруг гордость сверкнула сквозь слёзы в его взоре былым огнём. Он с трудом, но гордо, поднял голову превозмогая боль и трубно заржал. А потом, разом обессилев, посунулся губами к моим рукам и снова жалобно глянул на меня. Слёзы замутили мне глаза, но я жёстко смазал их рукавом. Последний взгляд друга и немая просьба: "Я сделал своё, делай же своё и ты, ты знаешь." Я никогда не забуду этот взгляд, я дописываю эти строки сквозь мутную пелену и так будет всегда. Мы ответственны за тех, кого приручаем. А как жить, когда мы приручены сами? НА ВСЮ ЖИЗНЬ.
Ну-у-ут...

Последнее время я очень мало пишу так как с некоторых пор ощущаю, что интерес к моей писанине падает. Возможно это лето с своими заботами и вербальными утехами, а возможно - исписался. Это лёгкое равнодушие особо относится к притчам, которые я порой годами вынашиваю, и небрежение к ним всегда больно отзывается в душе моей. Но вот сегодня особый день и особая притча. Я её ко дню влюблённых (не путать с валентинами и валентинками католическими) и в память святых благоверных князя Петра и княгини Февронии Муромских приготовил с любовью. Притча по духу удивительно им подходит, как мне кажется. Я в прошлом году ездил в Муром, а ныне выставляю притчу на ваш суд, очень душа и сердце просит...

- А давай наперегонки до горки? – предложил он ей, предвкушая победу.
- Неа. – отказалась она.
– Воспитательница сказала не бегать. Попадет потом.
- Струсила? Сдаешься? – подначил он ее и засмеялся обидно.
- Вот еще, – фыркнула она и рванула с места к горке.
Потом они сидели в группе, наказанные, под присмотром нянечки, смотрели в окно как гуляют другие и дулись друг на друга и на воспитательницу.
- Говорила тебе – попадет, – бурчала она.
- Я бы тебя перегнал обязательно, – дулся он. – Ты нечестно побежала. Я не приготовился...

- А спорим я быстрей тебя читаю? – предложил он ей.
- Ха-ха-ха. – приняла она пари. – Вот будут проверять технику чтения и посмотрим. Если я быстрее – будешь мой портфель до дому и до школы таскать всю неделю.
- А если я – отдаешь мне свои яблоки всю неделю! – согласился он.
Потом он пыхтел по дороге с двумя ранцами и бурчал:
- Ну и что! Зато ты не запоминаешь что читаешь и пишешь медленнее. Спорим?...

- А давай поиграем. – предложил он. – Как будто бы я рыцарь, а ты как будто бы дама сердца.
- Дурак, – почему-то обиделась она.
- Слабо? – засмеялся он – Слабо смущаться при виде меня? И дураком не обзываться тоже слабо.
- И ничего не слабо, – повелась она – Тогда вот чего. Ты меня тоже дурой не обзываешь и защищаешь.
- Само собой, – кивнул он – А ты мне алгебру решаешь. Не рыцарское это дело.
- А ты мне сочинения пишешь, – хихикнула она. – Врать и сочинять – как раз рыцарское дело.
А потом он оправдывался в телефон:
- А не надо было себя как дура вести. Тогда никто бы дурой и не назвал. Я, кстати, и извинился сразу...

- Ты сможешь сыграть влюбленного в меня человека? – спросила она.
- С трудом, – ехидно ответил он – Я тебя слишком хорошо знаю. А что случилось?
- На вечеринку пригласили. А одной идти не хочется. Будут предлагать всякое.
- Ну-у... Я даже не знаю, - протянул он.
- Слабо? – подначила она.
- И ничего не слабо, – принял он предложение – С тебя пачка сигар, кстати.
- За что? – не поняла она.
- Эскорт нынче дорог, – развел руками он.
А по дороге домой он бурчал:
- Сыграй влюбленного, сыграй влюбленного. А сама по роже лупит ни за что... Влюбленные между прочим целоваться лезут обычно…

- Что это? – спросила она.
- Кольцо. Не очевидно разве? – промямлил он.
- Нибелунгов? Власти? Какая-то новая игра затевается?
- Угу. Давай в мужа и жену поиграем, – выпалил он
- Надо подумать, – кивнула она.
- Слабо? – подначил он.
- И ничего не слабо, – протянула она - А мы не заигрываемся?
- Да разведемся если что. Делов-то, – хмыкнул он.
А потом он оправдывался:
- А откуда мне знать как предложения делаются? Я ж в первый раз предлагаю. Ну хочешь еще раз попробую? Мне не слабо.

- Сыграем в родителей? – предложила она.
- Давай. В моих или в твоих? – согласился он.
- Дурак. В родителей собственного ребенка. Слабо?
- Ого как, – задумался он – Не слабо, конечно, но трудно небось..
- Сдаешься? – огорчилась она
- Не, не. Когда эт я тебе сдавался? Играю, конечно, – решился он.

- Усложняем игру. Ты теперь играешь в бабушку.
- Правда? – не поверила она.
- 3900, – кивнул он – Пацан горластый. Слабо тебе в бабушку сыграть?
- А ты в данном случае во что играешь?
- В мужа бабушки, – засмеялся он. – Глупо мне в бабушку играть.
- В де-душ-ку. Как бы ты тут не молодился, – засмеялась она – Или слабо?
- Куда я денусь-то...

Она сидела у его кровати и плакала:
- Сдаешься? Ты сдаешься что ли? Выходишь из игры? Слабо еще поиграть?
- Угу. Похоже что так, – ответил он. – Неплохо поиграли, да?
- Ты проиграл раз сдаешься. Понял? Проиграл.
- Спорное утверждение, – улыбнулся он и умер.

Когда Бог создал человека, то задумался: «Если человек узнает обо мне, то станет таким же, как я — Богом! Можно ли, чтобы он нашёл меня просто так! Надо спрятаться, а где?»
Бог позвал ангелов держать совет. Нашёл, кого звать — только шум от крыльев и споров, а толку?
— На вершине самой высокой горы, человек, большой любитель лазить куда не след, легко найдёт меня — рассуждал Бог.
— Да только меня ли? Путаница, поди, выйдет и вместо меня какой-нибудь нелепице станет поклоняться под огромным небом.
Бог забеспокоился.
— Под землёй за сокровищами полазить - его хлебом не корми, а главное-то сокровище - Я. Но тут опять - кому что в сокровище, кому алмазы, кому золото, а там идолы пойдут и до смертоубийства недалече: мне это надо?
Бог совсем разволновался.
— В море понадёжнее, но человек изобретёт способ мореплавания и перед величием океана я просто буду забыт или мне, Господу Всемогущему, припишут все беды в океане моего любимого творения и проклянут. Тьфу ты, Господи, обратился Бог неизвестно к кому, такая взяла его досада. И тут его осенило.
— Это к кому я сейчас взывал, Я, Господь?!
И один ангел, который всё время молчал, разомкнул уста.
— К человеку. Спрячся в нём и пусть он Тебя ищет, а это нелёгкий Путь творения: он сотворит себя, как Ты сотворил его и станете вы ровней. Перестанешь Ты мучиться силлогизмами, а делом займёшься: помогать тем, кто в поисках Тебя заплутал. А нашедший Тебя помогать Тебе станет, он же Ты, раз Ты в нём, а он - в Тебе.
НАЙДИ БОГА В СЕБЕ, ПОМОГИ ЕМУ: БОГУ СЕЙЧАС ОЧЕНЬ НЕПРОСТО.

Горец: под таким именем его знали и другого он не предлагал. Это был самый странный из всех людей земли. Скоро все или почти все будут такими, но пока он был среди людей один, хоть своего одиночества не ощущал. У него были крылья, хоть они были ему почти не нужны. Его род летал по линиям силы или используя свои крылья: линии силы были не везде. Он летал потому что так хотела его парящая душа. Но иногда, забравшись за седые облака, он распахивал свои красивые крылья и просто парил. Ветер не страшил его - он сам был ветер...И дождик не доставлял ему хлопот, он сам мог рассыпаться каплями дождя по небу - добрый весенний или промозглый штормовой: душа направляла свои и его движения и он не противился им. Он мог легко стать радугой и разрисовать пол неба или полярным сиянием носился северными пределами меж своих крылатых сородичей и улыбки седых усов или молодых влюблённых бездонных озёр глаз сопровождали его: это была Любовь мира к нему и такая же его - к миру и всему обитающему в нём. А потом он узнал другую любовь. Он был не готов и растерялся.
У него были друзья вне рода, потому что скоро он должен был помочь людям: это был его Путь и ему не препятствовали идти по нему любым загзагом судьбы, узнавая людей и вживаясь в их мир, полный несуразицы и боли из-за того, что они плохо понимали свои и чужие души, а любовь их напоминала блуждание в потёмках или плавание среди бурунов и воронок открытого моря. Но одно дело мыслить так почти небожителю, и другое - самому ему попасть в такую воронку.
В одном из полётов хрупкая девушка на краю карниза высотки привлекла его внимание. Он только что закончил осмотр очередного монстра стекла и бетона людского менаполиса и уже предвкушал возврат в родные горы, когда сканер его взора остановила явная нелепость: девушка хотела прыгнуть вниз. Она не умела летать: он знал это так же точно, как то, что произойдёт потом. А он не хотел и потому осторожно, чтобы не испугать её и не вызвать опрометчивых действий, тихонько опустился и присел рядом. Но она ничего не замечала вокруг и была погружена в своё. Он встречал таких девушек в разных компаниях и ещё тогда поразила его одна деталь: чем красивее была оболочка, тем более пустое содержание было за ней. Были и исключения, как, например, эта девушка. Он сразу почувствовал и волю, и стержень, но вот душа...Он ещё не знал, что это просто другая грань пустоты: всепоглощающая любовь...к себе. Такая любовь часто принимает уродливые формы и сейчас он наблюдал одну из них. Она нервно отшвырнула телефон, по которому только что бросала в пространство злые (он ещё удивился) комки мыслеформ. И уже ни в чём не сомневаясь, резко шагнула к самому краю. Пора было вмешиваться. Он неслышно приблизился и крепко взял её за руку.
- Не выдумывай, глупая. Ты не умеешь летать.
Она с любопытством посмотрела на него серыми в золотую крапинку красивыми глазами. И начался самый нелепый диалог ни о чём. Не стоит приводить диалог мысли и пустоты, но в горы он в тот день не попал, с любопытством наблюдая, как меняется цвет её глаз при поцелуе: она целовалась с открытыми глазами, которые нравились ему всё больше, он изредка начал тонуть в них. А потом и вовсе обнаружил свою парящую душу почти на дне воронки её глаз, где парить она не могла.
Это было слишком и он взорвался, превратился в грозовое облако, которое метнуло пучок молний, зазвенели подвески люстры, в комнате запахло озоном. А она только посмотрела уверенно и спокойно на него своими особенными глазами.
- Ты не облако.
Открыла окно и дом наполнился городскими запахами и звуками: совсем немного бензиновой гари, немного от гудрона плавящегося асфальта, шелест шин и рёв уходящих от светофора машин. Он вышел на балкон, небо терпеливо ждало его и он улетел побродить одиноко по облакам, бросая маслефомы происшедшего как мяч. Потом принялся ловить мечты людей и играл ими точно родниковой водой, пропуская их меж пальцев своей фантазии.
И был несказанно удивлён, когда над ним завис вертолёт и она из иллюминатора поманила его пальчиком, красиво скривив обидой губы. Он позвал её шутя на облако, зная, что она не умеет летать иначе как на нелепой стрекозе: у её папы были деньги и связи.
Он мог научить её парить, но она убегала от него, смеясь, к бассейну и плескала оттуда водой. Бассейн был на крыше, там было много солнца и он нарисовал капельками брызг радугу, а потом сам стал ею. Но она уверенно стояла на своём.
- Перестань фантазировать, ты не радуга.
Дома, где он опять остался смотреть в её удивительные глаза, она начала выговаривать ему за радугу. Тогда он взял её кисти для рисования и ушёл в её огромную ванную. Когда без всякого удовольствия поиграв в равнодушие, она открыла дверь ванной, он уже снова был радугой в струе душа и её кистями раскрашивал дорогущие итальянские фрески, делая радостный закат там, где ранее была мрачная монастырская стена, увитая виноградом, который теперь заиграл багрецом в лучах закатного солнца.
- Ты не умеешь рисовать.
И она отобрала у него кисти, а его парящая душа страдала, потому что, несмотря на папино воспитание, у неё была детская душа. Она любила полевые цветы, а покупала экзотических уродцев сельвы для зимнего сада. Он знал, что она любит васильки и носил её, подхватив лунной ночью на руки, на поляну, полную голубых глаз земли, залитых волшебным лунным светом. Она холодно созерцала это волшебство и требовала вернуть её в зимний сад, где экзотические бездушные цветы веяли холодом также как и она.
- Ты не понимаешь настоящей красоты.
В нём начинал завывать обиженным щеночком маленький пока смерчик, грозящий однако превратиться в грозного пса-ураган, но
его парящая душа превращала смерчик в ласковый ветер, чтобы дарить звездам воздушные поцелуи. Звезды сплели во время той его прогулки ему венок для неё, немножко плакали растроганно, зная его душу, и предлагали остаться с ними.
Но его тянуло к ней и ветром летел он к ней с звёздным венком для неё. Внутри неё поднималось смутное беспокойство, её начали тревожить неясные чувства, а она любила ясность во всём и сопротивлялась.
- Не выдумывай. Ты не ветер, а гирляндочку оставь к Новому году.
Но он уже почувствовал: её душа просыпается.
Она любила прогулки в дождь.
И он пробирался сквозь капли, к самому сердцу дождя новой радугой.
Он рисовал ее цвета везде, окуная взятые без спросу её кисти в окружающий мир, обнимая облака и заставляя детишек задирать головки в небо и в изумлении оглядываться вокруг. А она уже начинала тревожно сердиться.
- Не выдумывай, ты не радуга, – она снова отбирала кисти, она почти срывалась на крик, но воспитание...
У него было сердце поэта. В восторге от неё и окружающего мира он подбрасывал своё сердце к звёздам и оно возвращалось к нему сонетами, а он бережно подносил их ей. Она любила поэзию, но не такую живую и тревожно зовущую к звёздам и счастью. Она точно знала, что есть счастье, а он искал его в своих парящих строфах и звал её искать вместе. Она уже кричала невидимым и неслышимым криком, но только не для него.
– Ты не поэт.
Этого внутреннего крика, напитанного отчаянием непонимания происходящего с её душой, он не хотел больше вызывать в ней: это уродовало её красоту, не ту, внешнюю, другую, которую она в себе ещё не знала, но теперь пришла пора. Пусть сама узнает через боль... и однажды он улетел. Улетел навсегда. Да, он был из великого рода, но что он мог знать о "навсегда"? Он улетел, оставив крылья. А может ушёл по небу. Босиком, в закатанных по колено холщёвых штанах, а звёзды по дороге сплели ему из паутинок света венок: теперь они точно знали, что он не снимет его для неё. Но они снова плакали, потому что видели другое: любовь уходила от Любви. Глупые добрые звёздочки, так мало знающие о любви.
Она осталась одна в своём теперь спокойном мире…
Спокойном?!!
Она тосковала и горела внутренним огнём, она - холодное спокойствие. Брала кисти и пробовала рисовать закат. «Я не художник».
Она пробовал писать стихи. Рвала и комкала бумагу: «Я не поэт».
Рвала васильки и прятала в них пылающее лицо, закидывала голову к звёздам, а однажды пошла искать радугу. Его, его, его!!! Даже не заметив, что шла по закатным облакам.
Потом задумчиво взяла его крылья. Взобралась на самое высокое облако и сдела то, от чего он её уберёг когда-то, а потом подарил любовью новую душу и оставил узнавать её в одиночестве: резко бросилась вниз.
«Я не умею», - но новая парящая душа, проснувшаяся в ней или подареная им...какая разница? Что?
ДОВЕРЬТЕСЬ ЛЮБВИ И ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО.

Он давно уже был один: ученики Храма знали это от его учеников, давно ставших Мастерами, или помнили сами.
- Учитель, ты так одинок, почему?
Молодость нетерпелива и порой бесцеремонна, а эта ученица была в него влюблена, как и почти все они: этой хворью тоже надо переболеть его детям-ученикам, как корью, и он не мешал им любить себя.
- У меня есть вы, - он приласкал и успокоил её взглядом, - значит я не одинок.
Ещё взгляд, уже пытливый. Личко её разгорелось, глаза блестят нервически: значит будет продолжение.
- Женщина.
Она выдохнула это слово с трудом и одновременно облегчением.
- Ты так хорошо знаешь любовь, любишь её и так глубоко чувствуешь, но женщины нет в твоей жизни. Ты не одинок, - раздумчиво поправилась ученица, - ты один. Так было всегда?
Сегодня днём была импровизация на мечах и с ней было непросто. Сейчас - тоже: она быстро исправляла ошибки, добираясь до сути. Вруг упала тишина, да такая звонкая, что стали слышны цикады на том берегу. Она ждала. Они все ждали и он гибко встал, разрывая дистанцию интимности. Снова урок, новый, а он - Учитель.
- Для меня любовь всегда была забота и нежность, красоту возлюбленной я отыскивал сам и приходила страсть. Я ваял нашу любовь, любимая помогала. Любовь приходила к нам жадная до впечатлений, терпкая и неопытная, а уходила мудрая, наполненная и благодарная. С ней уходила и любимая, чтобы жить и любить, потому что я хотел любить и жить.
- И не нашлось ни одной женщины, - её было трудно остановить, она должна была ПОНЯТЬ: он сам так учил их, - которая понимала любовь как ты?
Как будто клинок высвистнул из хитросплетения обманок, финтов и ложных атак. Прямо в сердце и уже не было времени отбивать или уклоняться: только вперёд. А он всё надеялся, что вопрос не будет столь разящ: растёт прекрасный Мастер. Из архаических глубин памяти выплыли и услужливо пронеслись перед его взором те времена.
- Была одна, - даже цикад не слышно: интрига. Он горько улыбнулся, но горечь заметила только она и напряглась тростником на ветру.
- Самая прозаическая история из связанных с любовью: она тоже хотела дарить заботу и нежность. Это был тупик, как считали мы тогда и с сожалением расстались.
- Значит, сейчас ты так не считаешь, Учитель?
Ему вдруг стало страшно, её глаза смотрели прямо в душу и видели в ней всё.
- Не сейчас, только не сейчас, дай мне подумать, понять, что произошло, златоглазое чудо, - почти воскликнул он мысленно. А мысли скакали и путались, но урок должен быть закончен. Он резко осадил шальные свои мысли твёрдой рукой разума, как опытный наездник вдруг понёсшего коня: узда забрана в кулак, шенкеля, плеть.
- Забота и нежность нужна была не мне или ей - она была нужна любви. Мы должны были заботиться о своей любви, нежить её, а мы её убили, не дав даже минутки счастья!
Вздох, похожий на стон, вырвался у неё, или ему только показалось? Ему было страшно взглянуть на неё, но он посмотрел своим ясным и прямым взглядом, который буквально зазвенел, наткнувшись, как на меч, на такой же прямой взгляд - её взгляд. И его вдруг буквально затопила волна космической нежности к этому, буквально родившемуся на его глазах будущему цветку любви. О! как она будет любить, когда прийдёт её час! Он уже почти физически ощущал это, сердце перестало скакать: ещё один урок - для него. Он не расслышал, а расслышав, не сразу понял вопрос, её вопрос.
- И что дальше учитель? Ты открыл тайное, доверил его нам, а сам?
- Искать.
Слабость и пустота, - редчайшие для него гости, - вдруг окутали его вязкой, назойливой пеленой тихой безысходности. И как сквозь вату услышал он:
- Не надо.
- Что?!
А она уже стояла перед ним, вытянувшись струночкой.
- Не надо. Голос её звенел, глаза излучали нежность, любовь и ещё решительность. Она была знобко прекрасна, как сама любовь, волнующе прекрасна в своём целомудренном чувстве.
- Вот моя любовь, - её руки крепко прижались к груди, а потом вдруг мягко и нежно легли ему на плечи. Она снизу вверх ласково заглянула ему в глаза. Помоги ей, мудрый, давай поможем ей вместе, она ведь такая беззащитная пока. А мы сделаем её сильной твоей мудростью и нежной нашей заботой.
- Учитель любви, - она как бы выпевала каждую фразу своим, ставшим ломким от волнения, голосом.
- Так тебя назовут твои ученики и наши дети.
В тех краях и ныне много практикующих Учителей, Наставников и Мастеров. А Учитель любви - один.

Читал Есенина "Персидские мотивы",
Напевы чудной стороны и многоликой.
Они безумно хороши и так красивы,
Но не прекрасней Персии великой.

О! Арьянам! Арийский мир Ахеменидов!
Ахурамазда, Заратустра, слава Кира!
И Македонский, покоривший селевкидов,
И Птоломей с "Септуагинтой", книгой Мира.

Александрийских древних свитков либерею,
Источник Библии АРИЙСКОЙ Даниила,
На Русь София привезла, в Гиперборею,
Дочь Палеологов, чьи предки - боги Нила.

Загадки ариев... теперь они вернулись
Из дальних стран в РОДимую сторонку.
И чередой легенд, преданий обернулись,
Что я познал совсем ещё мальчонкой.

Ещё Судьба послала к магам...в обученьи...
Бушер у моря и в степи Шираз Саади...
Не раз с пиалой чая сиживал в селеньи
Иль на коврах ширазских,...и во взгляде

Миндалевидных глаз застенчивой газели
Или лукавого чайханщика-шиита
Ловил приязнь я, улыбаясь: в самом деле,
У арья к арию всегда душа раскрыта.

Я постигал фарси, Авесту, ритуалы.
Легенды о любви, о! западали в душу
Их вечерами я искал...на дне пиалы
В преданьях стариков, одна...садись и слушай...

Пришёл в Шираз прекрасный юноша из рода
Могучих асов, упомянутых в Авесте
Он прост, отзывчив был, но древняя порода
Сквозила в каждом взгляде, в тоне, в жесте.

И взор его не не захватила ни чеканка,
Что славу принесла в веках Ширазу,
И не ковры, а...скажем сразу, персиянка,
Красой, которой он не видывал ни разу.

В окошке, в верхнем этаже, она сидела
За рукоделием, красавица-девица
Погружена в печаль,...и тихо что-то пела
"Хочу из рук твоих, красавица, напиться," -

Асур воскликнул в благородном восхищеньи:
"Ты сердца гордого отныне королева!"
Девица вскрикнула, лицо закрыв в смущеньи,
Шёлк шторы свистнул...и исчезла дева.

А за спиной его раздался голос грустный:
"Она навек, асур, прикована к каталке,
Последним вынес приговор ей врач искусный,
Дворцовый лекарь. Отступись, мне право, жалко".

То был отец, согбенный горем,...но напрасно
Он вразумлял асура, клял свою беду.
"Моя любовь отныне с нею ежечасно,
Я верю в чудо, завтра снова я приду."

"Моя любовь и жизнь! Души моей царица!" -
Он крикнул окнам, как в горячечном бреду:
"Я полюбил тебя, красавица-девица
Я верю в чудо и тебя,... я подожду!"

"Я верю в чудо," - повторял он заклинанье,
Под окнами её уже в который раз
А годы шли, но он ни одного свиданья
Не пропустил, хотя с тех пор любимых глаз

Не зрил ни разу, просто свято верил чуду.
Год, снова год, опять пришла Весна.
И он пришёл опять, я мучить вас не буду.
Открылась дверь, прекрасна и бледна

Она стояла, молча плача на пороге,
Держась рукой дрожащей, слабой за проём
Влюблённый вскрикнул, зарыдал, упал ей в ноги
Я тоже плачу...так оставим их вдвоём.

Любовь, друзья, святое, дивное лекарство
Любовь и вера...и надежда, люди.
Любви и благости целительное царство
Кто примет, как и я, его - БЕССМЕРТЕН БУДЕТ!

Жил в одной неприметной деревеньке юноша, тоже особо ничем не приметный. Кроме того, что был влюблён сильно и безответно в первую красавицу на всю округу. Но это не примета: его избранница владела сердцами всех юношей в деревне, очень кичилась этим, но никому не отдавала предпочтение.
Чтобы капризуля отдала ему предпочтение, решил юноша отличиться и стать сильным и смелым воином. Увидев могучего бойца, с наградами, она уж непременно станет его женой. Дослужившись до офицера и отличившись в боях, возмужавший юноша вернулся героем в родную деревню. Но на прелестницу его красивая форма и заслуги не произвели никакого впечатления, хоть она так и не выбрала суженого.
Уже молодой мужчина, видя столь желанное место вакантным, решил разбогатеть, проявил упорство, трудолюбие, бесстрашие и вернулся в родную деревню всеми уважаемым купцом. Но девушка как должное приняла его подарки, показав ещё более щедрые подношения от других соискателей её руки.
И тогда уже зрелый мужчина понял, чего ему не хватает: мудрости. Оставил он свои богатства и пошёл по миру искать мудрости. Нескоро увидела его вновь родная деревня, но увидела прославившим себя мудрецом. И как бы в доказательство обретённой славы, не пошёл он к дому красавицы, а зажил спокойной жизнью мудреца.
Привередливая девушка так и не вышла замуж. Но ток дней неумолим и зеркало теперь отражало лишь блеклую красоту женщины и никто уже не хотел брать её в жены. Оставшись одна, пришла женщина к к самому когда-то верному своему почитателю, мудрецу, и спросила, хочет ли он ТЕПЕРЬ взять её в жены. И неожиданно для многих согласился мудрец.
Возмутились тогда люди:
— Зачем ты берёшь в жёны капризную и немолодую уже женщину, которая принесла тебе столько страданий?
Улыбнулся мудрец:
— Я вижу только добро. Если бы не она, я бы никогда не стал тем, кем являюсь сейчас.
ИСТИННАЯ ЛЮБОВЬ ПЕРЕПЛАВЛЯЕТ ОКРУЖАЮЩЕЕ В ДОБРО.

Ревнивая жена каждый день осматривала пиджак мужа и, ничего не найдя, устраивала ему сцены по любому поводу. Однажды он не выдержал:
- Ты мучаешь меня и мучаешься сама тем, чего я не совершал!
Гневу её не было предела.
- Ты докатился до того, что уже спишь с лысыми женщинами.
КОЛИ НЕ ЛЮБ - ВИНА НАЙДЁТСЯ ВСЕГДА.