Дон…Всё осознанное у меня неразрывно связано с этой чудной рекой, одним из ликов Велеса. Не раз закат у Дона являл мне истинное величие мира, в котором моя летящая теперь душа томилась ожиданием встреч и событий, нароченых вещими снами. Я пытался уловить это на кончик пера.
Струились над рекой века.
Их принимала Лета.
В Дону уснули облака
До нового рассвета.
Умолк уж соловей в саду,
До утра голос замер,
А я опять чего-то жду
С закрытыми глазами.
Будто лучик ловишь, но и у Него те же заботы! Творит в мирах свой Замысел через Слово, и что – всем доволен? Я душой ловлю частички Божественного промысла, как блики на водной глади Дона, и творю свою Вселенную. Творчество уравняло нас: оба в поиске, оба в пути. А для кота тут проблемы нет. Все творенья он сохраняет бережно. Если кто из Хранителей увидит в тех гимнах отголоски первых шагов по пути Прави, включит их в свою книгу – хвала Баюну, который, кстати, выступает и в роли критика:
– Лирика, лирика, всё – лирика… Величие замысла Творца… и мелкая несъедобная птаха соловей щебечет об этом. Что бы она, серость, понимала?!
– А мне нравится, – это снова Рось. Теперь они часто вместе. Рось коту меня не доверяет: пичкает Баюн мальчика без разбора. Ну, Фирдоуси – маг, поэт и арий, но Хайям?!
– Ты, Баюн, смотри, какой у него слух на язык наш чистый. У тебя таких слушателей не было сроду. Эфиопа ты мне лучше не поминай. Хоть и велик – истинно велик. Он тут тайное увидел – и что?! Скандалы, с масонами связался, тайну Лукоморья в карты чуть не проиграл. Небось, ты ж его и пристрастил.
Она с подозрением смотрит на кота.
– Кайся, плут.
– Каюсь, но он и без меня метал,…самый зачин «Руслана и Людмилы», где остров сей и я помянуты, в банчок фукнул. Хорошо, друзья выкупили… Любимчик твой, однако, на его языке и творит и умничает.
– На нашем. А эфиоп твой, кабы не няня, Арьин Род, рифмовал бы «морозы» и «розы». Мальчик вот полагает, что про осень и Лукоморье лучше не сказать, чем эфиоп. Но ведь то няня и дар Божий. А где Гуан, Пугач, да Сальери, там кровь содомская, от греха кровосмешения Лота с дочерьми. Так какую Русь хазары, потомки Лота, как и наш эфиоп, видеть хотели?! Пётр, слава Богу, род арапа поправил. По самодурству, но поправил через арийскую кровь. Ртищевы были рода великого, веры старой, которую под дурью потешной прятали. Не то бы поглумились любители инцеста. А так только сгубить и смогли тело бренное. А дух – наш.
– Но ведь они и ныне в нашей культуре и истории такое творят, – я искренне огорчён.
– Вещий Олег, Святослав их столько лет корчевали, где они ныне, надёжи Руси?!
– Ну, Олег, положим, есть, – кот никак не хочет быть серьёзным, – соловьи только… Ой!
– Молчи уж, – Рось прихватила Баюна за ухо, – соловья, небось, слопать хотел, да не вышло. Теперь хаешь его, плут. А он с Солнцем одного корня, и Соловецкие острова раньше Соловейскими звали: Солнце веяли те острова. Веры и знания. Гонимые за веру здесь веру и крепили.
Рось не пускает кошачьего уха. Глаза у неё потемнели и гневаются.
– Это в Египте кот – священное животное, за его убийство – смерть. Но эти не чтут чужие святыни. В Египетском плену они давили котов и съедали.
Рось по-прежнему держала кота за ухо.
– Жрец Осириса и Исиды Хозарсиф, спасаясь от казни за убийство у мадиамского Верховного жреца Иоафора, принял ведическую веру, коей близко по духу ученье Ра. При первом же случае этот дважды отступник взял имя Моисей и возглавил исход иудеев из Египта. Описывая это в Пятикнижии, Моисей именует себя так с детства. Ложь…Ты знаешь цену сей книжицы и бьешься за чистоту веры: берегись! И ты, любитель соловьёв и кошерная пища, берегись!
Она, наконец отпустила Баюну ухо.
– Остальное ищите сами.
– Ну, вот, – Баюн обижен.
– Я за чистоту языка и мысли, а вы… Ну какая от соловья чистота в мыслях?! В грех вводит, подлец, и только. Чем его любвеобильные трели слушать, ты бы, – это уже мне, – языками позанимался, да скальдов послушал. Вчера только прибыли.