В маленькой комнате каждой душе тесно.
Я для себя – неизвестная местность.
Звуки. Они проходят сквозь эти стены,
Сквозь миллиарды стран, дорог, систем и
Сквозь миллиарды тел.

Цветом. Эта комната дышит цветом.
Я на свои слова налагаю вето,
Чтобы понять не мою, не людскую жизнь.
Красный кажется чем-то вроде «держись»,
Синий - большим, чем только «море».

Мята и перец, улица после дождя,
Утро из детства, которое вечно ждал…
Запах. Преследует запах твоих волос.
Я похож на ребенка с табличкой «Lost»
И со взглядом, ищущим, где ты.

Кожей. Либо чувствовать терпкость улыбок,
Твердость гитарной струны, мурашки, либо
Ни-че-го. Кроме «спрашивай» и «отвечай».
Тонкая пленка солнечного луча.
В маленькой комнате пусто.
Там нет меня.

Стены мне шепчут «скажи» на пути в место, что называют домом, и, как будто хотят, чтобы и я, выйдя на сцену, воздушную, еле видимую сцену, которая мною вот-вот будет найдена, сказал что-нибудь. Но что говорить? Можно было бы сидеть, укрывшись книгами и альбомами, и все время молчать. Все это можно когда угодно, но не сейчас. Но, несмотря на это, я молчу в какой-то нерешительности.
Всегда, когда просят нести чушь, болтать, что вздумается, не хватает и вечности, и целой пустынной улицы, чтобы понять, что можно сказать этому миру и этому городу. Можно крикнуть: «Знаете, почему этот свет чудной?» Мне бы хотелось услышать «нет», но всё сковано молчанием. Прямо как я минуту назад. В таком случае можно продолжить: «На него вечно смотрят с разных сторон, не заметив солнечный луч или еще какую-нибудь такую мелочь вроде капли дождя, падающей тебе на ладонь». Всё вокруг не произносит ни звука. «А тут еще этот мальчишка. Знаете, вездесущий мальчишка, который знает обо всем, что живет в тебе? Это ужасно несправедливо, но это так.» Он сидит на троне (никто никогда не сможет его и мизинцем тронуть, потому что он там сидит). В пустой зале. И думает о том, сколько же вечностей прошло. Каждая минута для него вечность. А еще можно сказать городу и людям: «Почему вы все время жалуетесь? Почему вы такие? Почему?». И тут уж этот мальчишка только засмеется над тобой. И ты вернешься домой, позабыв о своем выступлении.

Я никогда не писал о ней, но если ты хочешь, я расскажу тебе, какая она. Шаги у нее неверные, робкие, никакой грации и изящества. Волосы тонкие и растрепанные. Одета в нелепые лохмотья. Вымазана сажею. Прохожие убегают, завидев ее, шарахаются, ищут глазами ее сестру (та красавица). Они сами сделали ее такой. Но среди них есть и те, к которым она все же притрагивается своей хрупкой запачканной рукой. Тогда их душа покрывается сединами. Они знают то, о чем не имеют понятия. Они боятся: в страхе пятятся назад, но обычно бывает поздно. И я,смелый, глупый, неосторожный юнга, хотел бы признаться кому-нибудь, что тоже боюсь.
Иногда она приходит страшной сморщенной старухой, иногда - ухоженной кокеткой, но на самом деле она девочка. Бедная, худая, измученная девочка, которую боятся, толкают, не видят или бросают в грязь. Находятся и те, кто жалеет ее и даже дотрагивается рукой до тонких длинных волос.
Вы думаете, что то, что она делает, красиво. Это прекрасно так же, как листок мятой бумаги с нарисованным на ней рукой ребенка корабликом, лежащий в луже и хранящий следы чьих-то грязных сапог. Так же, как бушующее море, с каждой минутой забирающее на дно моряков своей истерикой. Так же, как низкое небо, на котором виднеется дыхание огня, созданного человеческой войной. Это завораживает, но заставляет тебя чувствовать себя уродливым изнутри.
Я сижу на перроне, на зеленой скамейке, уставившись на московские поезда с облупленной краской. Она идет, волоча за собой маленький чемоданчик, худая, бледная, грустная, своим неверным, робким шагом. Одета в лохмотья. Вымазана сажею. Кивает мне, выдавив на своем запачканном лице извиняющуюся улыбку. Я мысленно глажу ее по тонким длинным волосам. Я почти привык к ней и, иногда кажется, что не могу ступить шагу без ее участия. Эта девочка уже выжгла из меня все то, что казалось ей лишним.
Она поднимается по решетчатым ступенькам старого вагона. Какой-то мужчина толкает ее колючим локтем, не замечая. Проводник смотрит на него сердито и с жалостью говорит ей: «Любочка, ну что же вы, милая? Любочка…». Хочет дотронуться до нее, но она успевает забежать в поезд быстрее.
Это все, что известно мне о любви.

Осенний сезон сказок так и не открылся.
На нем висит табличка "Потом". После очередного сражения себя против себя. После миллиона дел. После вороха английских текстов. После ночей, когда не спать, не работать, не учиться, не носиться по квартире, не гладить кошку - ничего. После мыслей о том, что все эти люди в тебе, и их неприлично много для такой чести, и еще о том, что даже этот твой любимый шарф и джинсы - не твои, а чьи-то, и если кто-то замечает это, становится не по себе, потому что на твоих волосах остались отпечатки их слов, а в глазах их гирлянды (все это если опускать еще один воздушный шар внутри, о котором нужно отдельно или не стоит вообще).
Это все круговоротно, странно и ощутимо только тогда, когда ты только и делаешь, что учишься, и если б не удивительная способность попадать в истории, то давно бы уже сломался от скуки и от того, что руки пропахли ими, а запах ощутимее рыбного. "Потом" сначала идет пешком, затем превращается в поезд, а затем - в огромный самолет и летит все дальше и дальше, набирая скорость. Он заставляет думать. Не соображать, что хорошо бы, а именно думать, что, наверное, делает меня мной. Когда-нибудь мы заключим с ним договор, и все пойдет, как по маслу, но сейчас все движется в нужную сторону со всеми жизненно важными трудностями, и хочется только, чтобы это сказал кто-нибудь еще.
Может быть, зимний сезон сказок? Или весенний? Или вовсе - летний? Все это потом, но только в том случае, когда carpe diem невозможен и необычайно мерзок.

Сидишь, закопанный в учебе, и чувствуешь себя совсем уж сказочником: все приходят попить чай и рассказывают истории. В этом году служу маяком, и это даже вовсе не так трагично, как казалось.=)
Но дело вообще не в этом.


К тебе приходят люди, с которыми вы давно не виделись, но совсем не во временном смысле. И, в общем, говорить с ними не о чем (но пока вроде бы не принято это признавать). А если и есть, то только спорить о других людях, усложнять простое и ссориться (но это тоже отчаянно не признается). И вот, когда в голове проносится: "Ну зачем я согласился с ними поговорить?" или "Сейчас не выдержу и закричу: "Вон из моего дома!"", один из них, почти все время молчавший, говорит: "Да ладно, надоели, давайте споем лучше вот эту вот тупую песенку, а? Чай, кстати, очень вкусный".
Убрав удивление с лиц, с легким напряжением тихо подпеваем ему первый куплет, а к припеву становимся совсем уже как друзья.

А я написал уже прощальную песнь по тебе и сказал себе "никогда". Не отпускаешь, чувак. Скоро стану сентиментальным, глядишь.

Ясное дело, что пора бы выбраться из пыльных комнат в лето, снять наушники, наконец, и слушать город, выбросить мусор из головы и вдруг стать смелее, отправить корабли в небо, а драконов в море или наоборот, перестать оглядываться и продолжать предавать ужасно важное значение всякой "чуши", прекратить смотреть на мир взглядом слабака. Но я живу в ступенчато-мостовой вселенной. Я не чувствую земли под ногами и не лечу, не чувствую времени и не успеваю, я настолько "не", что иногда кажется, что меня нет. Раньше все было еще хуже, но почему-то казалось, что идешь по асфальту или траве, едешь на лифте или эскалаторе. Это наплывчато и пропадающе, но это есть, и это странно. Я уже вырвался, но что с этим делать - вот в чем вопрос.
Меня окутывает теплый фонарный свет, а я гляжу на него с презрением и думаю о дурацких несуществующих сражениях, сидя на бордюре, закрыв глаза и нос шляпой.

Если ты большую часть жизни цеплялся за "мы"(не за настоящее, вечное, крепкое такое "мы", а за готовое развалиться в любой момент местоимение, всегда новое и разное только на первый взгляд), таскался за чужими жизнями (и даже немного жил ими), доверялся любому плащу (зря, зря, зря), то, конечно, всех должно было возмутить выпихивание на волю твоего настоящего громкого "я". Ведь оно разбивает стекла и устраивает всяческие беспорядки. Оттуда все эти войны, и якобы-потери, и разговоры о том, что "ты" твоего "я" пагубно влияет на тебя.
Больше никаких сказок об оковах и свободе. Есть.

Такое чувство, будто бы я совершил какой-то огромный скачок, приняв несколько спонтанных решений и, как следует, проговорив с собой целую ночь.
Из-за некоторых мыслей начинаешь ощущать себя вырвавшимся из клетки, преодолевшим какой-то рубеж. И вот черт знает, как объяснить это хотя бы Д., мирно сопящему в соседней комнате. Появилась затаенная цель-мечта.

Невыносимо хочется сорваться, уехать, бросить все. Нельзя. Мы живем совершенно неправильно. Если ехать через весь город только для того, чтобы кого-то обнять, считается странностью (меня даже называют великим за это). Если писать остается только для того, чтобы читать и греть этим людей, но, уж точно, не для того, чтобы что-то сказать (среди тысячи криков чей-то тихий правдивый шепоток выглядит ужасно глупо). Или ради жуткого слова: "самовыражение", которое, вроде как, всем необходимо. Если слова "учиться" и "получать образование" считаются синонимами. Почему-то давно понятое всплывает на поверхность в самом неприятном виде.
Никогда такого не было, но, видимо, мне, "бездельнику, ничего не понимающему в жизни", нужна весна.

Тысячи огней мелькали перед глазами, девушка, ужасно похожая на персонажа из волшебной детской книжки, подбегала ко мне и время от времени спрашивала, почему никому нельзя заглядывать в мои блокноты и шутила, не агент ли я какой-нибудь секретной организации, раз с такой серьезностью к этому отношусь. И всегда когда она спрашивала, я либо отмалчивался, либо мой голос заглушал шум машин, либо наши безумные друзья пытались разорвать нас на четыре части, либо... Словом, всегда случалось какое-нибудь "либо". Сегодня "либо" собрало вещички и уехало в отпуск, поэтому вот.

Почему в мои глупые шуршащие блокноты, чем только не наполненные (от бредовых словечек до вещей, которые нужно запомнить или найти), нельзя заглядывать? Там вся моя жизнь в миниатюре, мой мир. Этого не описать по-другому. Это не дневник, не секретная шкатулка, не тайные соображения, не обряды и обкновенности, как у мальчишек из "Вина из одуванчиков" - ничего подобного. Мне вечно кажется, что если кто-то поймет все те, разбросанные кое-как, по разным страницам записи или отдельные слова, то увидит целые фрагменты из моей жизни, меня, открытого всем ветрам. В этом есть нечто пугающее, врачебное и желтофутболочное. Даже когда кто-то берет это в руки, у меня начинается паническая дрожь в пятках. При моей памяти, а, точнее, трудности запоминания, там разбросаны ключевые слова, адреса, телефоны, названия, прохожие, которые показались интересными, поиски входов в двери где-то внутри себя, улыбающиеся фонари, шумящие улицы, история XIX века, имена каких-то психологов, черновики, блики света в чьих-то глазах, неизвестные до этого иностранные слова, формулы, безумные идеи, рабочие заметки - что угодно, все. Свалка похуже этого бложика. Там нет меня. Но там есть то "вокруг", что создает меня, добавляет к моему лоскутному одеялу несколько новых заплаток. То "вокруг", что хочется оставить "внутри", и, которое никому и не нужно кроме меня.

...И вообще, здесь должна быть заметка о том, как я люблю мир.


Угрюмые сказочники, добрые бармолеи,
Я, кажется, вами, родные, чуть-чуть болею.
На лбу моем, видите, слово «привязан» алеет?
Не видите? Жаль. Оно прожигает кожу,
Поэтому ваши улыбки всегда со мною.
Неважно, где я: в пути, в борьбе с тишиною,
В неясной тоске или в коме, на мир ли ною…
Любой из вас в моей голове возможен.
От этого легче дышится и живется.
Да так, что солнце вместе со мной смеется,
И небо слышит звон моих колокольцев,
И ветер, бывает, шепнет «привет», пролетая.
И сердце мое стучит свои сбитые ритмы,
И иногда о чем-то таком говорит мне,
Что остается только теряться в рифмах,
Которые я неумело переплетаю.
И мы не исчезнем так просто, любимы Миром,
С которым - вечно на связи, в прямом эфире
Играем мелодии жизни на старых лирах
И, в общем, живем припеваючи (хоть и с грустью).
А я как-то раз закрою двери и ставни,
Примусь страдать, пока и правда не станет
Ужасно плохо-хочется, чтоб отстали,
И вы соберетесь… Но кто же вас тут отпустит?

Когда тебя, ненароком так, ударяют тяжеленным, пыльным, почти невидимым мешком по голове под предлогом каких-то общих дел, в голове отпечатываются самые страшные вещи. Среди них легко отыскать, например, то, что ты потерял друга, собаку, дом, рокэалву (и, вместе с тем, сестру), окончательно уронил крышу и приобрел головную боль и громкие перестукивания желающего оставить тело в покое сердца. После этого сидишь весь такой пришибленный, тщетно пытаясь вникнуть в умные книжки. А потом открываешь первую попавшуюся тетрадку с лекциями двухмесячной давности и читаешь на полях свой почерк: "На самом деле все не так, идиот. Дома ты просто никогда не находил, но, разумеется, найдешь. Друг не был другом, если потерялся. Собака, держу пари, обязательно вернется, если не окажется кошкой. Сестру советую отпустить и перестать писать ей письма в небо (это ужасно глупо). А перестукивания - это же чертовски мило. Напишешь множество вещей, из тех, которые нравятся девушкам". От этого сразу дышится легче. Ведь совершенно не помнил об этой заметке. Спасибо, Мир.

Приходишь в одно из любимых мест к крутым людям, с которыми только-только начал ощущать себя более и менее своим. Мы такие замечательные и смешные: варим пельмени, как зелья, учимся рисовать на потолках, пишем совершенный бред, иногда пытаемся что-то забыть или вспомнить, согреться или утонуть во льдах. Нас пятеро. В детстве, в моих мыслях, это "пятеро" казалось чем-то невероятно волшебным. Вообще, всегда казалось волшебным, когда какую-то небольшую группу людей связывает некая цель, занятие, мечта и больше ничего кроме этого. А потом, в процессе, они начинают узнавать друг друга, и понимают, что стали, если не друзьями, то чем-то неотделимо-незаменимым друг для друга.
Нас пятеро. Точнее, их четверо. А я просто когда-то пришел и спросил у одного из них: "Можно посидеть рядом (у вас потрясные руки)?" и остался на полтора года.

Человек с потрясающими руками, которого называют исключительно уменьшительно-ласкательно, потому что другие наименования ему попросту не идут (причем, он вовсе не милый. дело пахнет чем-то необъяснимым.), ужасно умный разговорчивый математик, ненавидящий очки и шоколадки, смазливый мальчег, за которым всегда толпа девушек (хотя бы морально, так точно) и странный молчаливый неизвестнокто с именем, которое почему-то ассоциируется у меня с вином и деньгами. И потерянный я со своими волшебствами где-то сбоку.
У нас было то_самое. Когда объединяет какое-то общее дело, вы смеетесь, хлопаете друг друга по плечу, иногда выпиваете вместе, рассказываете друг другу самое сокровенное. Ну, они так точно. Даже если не брать меня и это дурацкое "нас". Как же это...непередаваемо-замечательно, черт возьми.
 

Проходит всего лишь год с чем-то.
И вы понимаете, что вас было пятеро. Их было четверо. А теперь вы все - по отдельности, по одиночке, разошлись по мирам, городам, квартирам и континентам (я тогда не знал, что писал о будущем, надо же). Потому что "выросли" и нужно выбирать жизненный путь, потому что время неустанно движется вперед и за ним не успеть, потому что "даже пробовать совмещать не стоит, только ты весь такой разрывающийся, идиот Крис". Я стою в углу и наблюдаю за их Важными Решениями. Автоматически превращаюсь в "необходимую мебель". Для меня теряется кусок чего-то ужасно важного, сердце бешено стучит, в голове только один вопрос: "Как?". Эти люди ужасно круты. Но вместе они гениальны.

Спрячем же гитары в чехлы, мы никогда ничего не добьемся на этом поприще, чо. Да, ребят?
Пора бы привыкнуть.

Ты спросишь меня, чем я занимаюсь целыми днями, а я совершенно честно отвечу: "Болтаю с Миром и всеми возможными и невозможными способами пытаюсь обратить на себя внимание Неба". И это будет правдой, пускай ее и не существует. "Почему?" - конечно же с ужасно серьезным видом спросишь ты. И тут уж я буду говорить без остановки. Скомкано, непонятно, с моими вечными запинками-эканьями и только потому, что могу.
Потому что я все еще болтаю с Ветром и пока еще окончательно с ним не рассорился, утонув в недо-пониманиях, потому что Жизнь меня встряхивает, как коктейль в миксере, потому что мои вечера не так горьки, благодаря моим прекрасным и вечно-занятым друзьям, которые умудряются каким-то волшебным образом быть рядом, и чаю с книжками, потому что чудеса повсюду, чтобы ты там не говорила, потому что вся моя стена между книжными полками и столом обклеена записками и рисуночками, потому что в мое окно всегда светит бумажная полная луна. Потому что я все еще моряк. Я исследую просторы чужих квартир и душ, плаваю в недоученных параграфах и долго не сплю, вглядываясь в горизонт, с мыслью о том: "Ну когда же земля?!". От этого становится очень странно и волнительно. Ведь земли вроде бы не хочется, но невероятно интересно "ну когда же?" и "ну как же это?". Потому что я вечно влипаю в приключения и проблемы. Потому что я все еще горю, постоянно горю, но не сгораю и не разучился смеяться и забавничать. Потому что теперь я ношу ту-самую-мою-старую-дурацкую-шляпу, которая, на самом деле, пафосный мужик по имени мистер Шляпп. Потому что мне есть кем восхищаться, кого любить и над кем издеваться, потому что люди вокруг меня, можно сказать, плюются гениальными идеями, которые я не всегда успеваю записывать, потому что я все еще горланю песни и строчу стихи-сказки, гуляю по крышам и поднимаю восторженные взоры к Небу. Да и просто потому, что дурной на голову я все еще существую. А, и еще потому, что...
Я буду говорить пока не охрипну, и ты даже забудешь спросить: "Где здесь связь?". Так и знай на этих своих чертовых небесах.

Самое страшное сейчас - это ночи и утро. Никакой беготни.Только тишина да разруха. Ветер делает меня прозрачным и я могу блуждать в лабиринтах души. Только желания нет никакого. Ночью долго не засыпается и думается о том, скорей бы утро. Утром долго не просыпается и думается о том, скорей бы остаться одному, включить "Наше радио", сделать бутерброд с колбасой и открыть учебник. Ненавижу когда Ветер проветривает души. Даже смотреть на это не могу, не то, чтобы чувствовать. Зато когда засыпаю, мне начинают сниться все-все. Мы делаем потрясающие вещи и ведем потрясающие беседы. Спасибо вам за это.
Совсем скоро будет вальс на крыше, смех, ром, запах духов Ирен, стихи на асфальте, шляпы, шарфы, гитара и...еще миллиард всего, как она любит говорить. Мы всегда видимся, когда находимся в разрухе. В этом что-то есть.

Я все так же смеюсь, дурачусь и призываю счастье. Все окей.
Только ночи и утро.

З.Ы. А еще, в последнее время, я юнга на пиратском корабле, просто какой-то тонущий и мошенник, у которого есть крутой рыжий кот (или я у него есть, кто знает) и, с которым они все такие сказочные и безалаберные, что просто ах.

Молитва о возвращенье.

Семимиллионный город не станет меньше,
если один человек из него уехал.
Но вот один человек из него уехал,
и город огромный вымер и опустел.

И вот я иду по этой пустой пустыне,
куда я иду, зачем я иду, не знаю,
который уж день вокруг никого не вижу,
и только песок скрипит на моих зубах.

Прости, о семимиллионный великий город,
о семь миллионов добрых моих сограждан,
но я не могу без этого человека,
и мне никого не надо, кроме него.

Любимая, мой ребёнок, моя невеста,
мой праздник, мое мученье, мой грешный ангел,
молю тебя, как о милости, – возвращайся,
я больше ни дня не вынесу без тебя!

(О господи, сделай так, чтоб она вернулась,
о господи, сделай так, чтоб она вернулась,
о господи, сделай так, чтоб она вернулась,
ну что тебе стоит, господи, сделать так?)

И вот я стою один посреди пустыни,
стотысячный раз повторяя как заклинанье,
то имя, которое сам я тебе придумал,
единственное, известное только мне.

Дитя моё, моя мука, моё спасенье,
мой вымысел, наважденье, фата-моргана,
синичка в бездонном небе моей пустыни,
молю тебя, как о милости, – возвратись!

(О господи, сделай так, чтоб она вернулась,
о господи, сделай так, чтоб она вернулась,
о господи, сделай так, чтоб она вернулась,
ну что тебе стоит, господи, сделать так!)

И вот на песке стою, приклонив колена,
стотысячный раз повторяя свою молитву,
И чувствую – мой рассудок уже мутиться,
И речь моя всё невнятнее и темней.

Любимая, мой ребенок, моя невеста,
(но я не могу без этого человека),
мой праздник, моё мученье, мой грешный ангел,
(но мне никого не надо, кроме него),

мой вымысел, наважденье, фата-моргана,
(о господи, сделай так, чтоб она вернулась),
синичка в бездонном небе моей пустыни,
(ну что тебе стоит, господи, сделать так!)

(с.) Юрий Левитанский

Сегодня все было так легко и ни капли ненадрывно, что я невольно вспомнил июль и все самое прекрасное.

Вспомнил истерически милую улыбку(с.), появляющуюся на лице А., вечерние чаепития в огромном зале с огромным длиннющим столом, сидя за которым можно было играть в "Алису", фирменное "чашка!чашка!" мартовского зайца, чей язык состоял только из этого слова, попытки Алисы научить нас играть в слова, и мое, шляпниковое, непонимание этой игры, прощальные письма и стихи о море, и, раньше и ярче всех, почему-то, наш поход в музей д'Орсе. Мы останавливались почти у каждой картины и думали над тем, что случилось с персонажами картины до того, как они оказались на картине. Куда они шли, о чем думали, чем дышали и что делали в своем картинном мире до того момента, который мы видим перед собой и что будут думать-делать-дышать дальше. Уверен, что бОльшую часть пуговиц, крошек и кусочков их мира мы все же угадали. В конце концов, мы были настолько переполнены эмоциями, что сил подниматься на второй этаж и смотреть что-то там еще не оставалось и потому мы сидели, болтая ногами и поедая мармеладки. Наверное, это был мой самый лучший на свете поход в музей.

А сегодня все совсем по-другому и люди совсем другие. В общем, как и должно быть. Сегодня время шло очень странно. Каждый раз, когда кто-то смотрел на часы минутная стрелка показывала тридцать восемь минут. Это после того как мы решили таким образом отсчитывать время. Совершенно точно не обошлось без еще какого-нибудь волшебника.
А одна прекрасная девушка рассказывала об оруни. Если я правильно понял то оруни - это то, что существует внутри тебя и отражает твои эмоции действием. Оруни есть почти в каждом человеке. От некоторых он убегает. Выглядеть он может как угодно, поэтому его не всегда легко разглядеть. Мой оруни - это огромное толстое синее облако с ножками и ручками, которое очень любит хот-доги. Когда мне весело он, как правило, поедает хот-доги в большом количестве. Сейчас он вовсю носится от сердца к пяткам по мне, когда ему следует спать.
А какой у вас Оруни, те немногие прочитавшие, с которыми это нынче не обсуждалось?

Меня определенно не пускают жить.
Я вдруг перестаю быть наблюдателем, аккуратно переступаю через порог (впустили или дверь внезапно открылась) и захожу в какую-то (именно в "какую-то", не в "чью-то") жизнь. И я не наблюдаю за ней, не прохожу мимо, я в ней участвую. Я просто участник, как многие там. Разумеется, я при этом остаюсь собой, не теряя собственной самости.
Я не становлюсь духом места - существом, без чьего присутствия нельзя делать что-нибудь особенное, сказочником, который не любит свои истории, но иногда рассказывает, каким-то фоном, прохожим или еще кем. Я становлюсь _участником_. Я становлюсь _нужным_. Не как дух, не как кто-то левый и болтливый, а _нужным_ таким собой. Мне открыли двери, конечно. Правда многое случается не так, как мне когда-то думалось, но в этом и заключается весь интерес! Хотя, я забываюсь и начинаю терять все что видел-слышал-знал, но это все ерунда! Посмотрите-ка, уже порог позади, я в гостиной. И я становлюсь совершенно счастливым. "Я в жизни! Взаправду! А ты не верил!"- думаю я Ветру.
А потом будто бы кто-то вытягивает меня обратно. И шепчет на ухо: "Ты - Наблюдатель. Ты - случайный прохожий. Забавный такой, нелепый, рассеянный, с шутками-прибаутками и влюбленностью в мир. Куда ты лезешь? Что ли вот прям жить захотелось?". А я все не понимаю, почему нельзя быть и тем, и другим?
Я пока смеюсь ему, шепчущему, и верю в себя.
Но еще чуть-чуть и сдамся.

Я не случаюсь легким с нужностью.

Так безысходно-тесно не было давно. Никакой ветер не выкидывает из головы и не закидывает в Изумрудные Города. А, черт с ним, пойду топиться в книжках.

У меня есть Муз, который служит мне лампой ночами. И это, наверное, здорово.

А во мне есть какое-то странное существо. Мне кажется, что это такой невидимый червяк, который случайно перепутал мое сердце с яблоком. Он подкидывает мне какие-то идеи, обрывки слов, фраз, образов и попутно сгрызает мне сердце-душу-илиещечто. Проделывает в сердце дыры и шепчет мне "пиши-пиши-пиши". А точнее, даже не шепчет, а просто вынуждает делать это. Во мне вертятся идеи, и слова, и. И просто жаждут выплеснуться наружу. А у меня, например, нет времени, настроения, хочется спать, не пишется и я все время отвлечен чем-то другим. А червяк-то сидит во мне и не отпускает. И отключиться, отвлечься полностью я не могу. Уже, кажется, и во сне. И вот, наконец, наступает момент когда мне становится невыносимо, почти физически плохо, и я сажусь и пишу что-нибудь очередное и бредовое. И это проходит. У червяка тихий час. Дня два я дышу, живу и не думаю об этом. И все легко какое-то время. А потом он просыпается и снова все начинается сначала. И так по кругу, тысячи раз. И к этому же привыкаешь. И все воспринимается уже спокойно, но иногда бывают приступы. Да и радостно, когда пишешь.
А если вдруг он перестанет тебя грызть и заснет на неделю-две-месяц, то будет чего-то не хватать. Вот этих его червяковых клыков (не знаю почему, но они у него есть) где-то внутри, например. И это будет называться уже "творческий кризис", что даже хуже. -.-

А сейчас он меня опять сгрызает, а не пишется. Вот так. И потому.