Кемеровчанин Николай Орехов
построил самый настоящий ковчег,
14 метров в длину, 9 метров в высоту.
С трехэтажной палубой.
Говорит, «просто увидел его во сне».

«Дом у меня крепкий. Я его на совесть строю,
на века хватит. А если вдруг наводнение
или всемирный потоп, то мой дом выстоит.
Фундамент останется,
а он поплывет»…

                                    (Информация и фото с сайта ngs.ru)

     На самом деле, конечно, совершенно неважно, как повело бы себя сие сооружение, окажись оно на воде. Как неважно и то, каких именно тварей по паре могло бы вместить в себя.

     Я просто смотрю на эту красоту и радуюсь тому, что пока некоторые живут по принципу «после нас хоть потоп», находятся такие чудаки, такие «желающие странного», которые строят Ковчеги.

     И не важно, как их Ковчег выглядит — как дом, книга, песня, картина, философское учение, научное открытие или техническое изобретение. Просто, пока такие Строители Ковчегов есть – Потопа не будет. Ибо сказал Господь: «если Я найду… пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу… все место сие».

     И что-то мне подсказывает, что к Николаю Его слова тоже относятся.

     Я — никак не праведница. Как и многим другим, ломать мне проще, чем строить. Но у меня, желающей странного, тоже есть свой Ковчег. Это — моя семья. И хотя твари в нем больше, чем по паре, я свято верю в то, что он выдержит любые потопы. Потому что об этом я молюсь каждый день Богу, об этом я прошу падающие звезды, об этом я загадываю, оказавшись между тезок, за это пью, ради этого ем невкусные автобусные билеты. Об этом молча думаю, когда меня спрашивают о будущем, о моих мечтах. Всегда только об этом.

Маршрутку подбрасывает на выбоинах в асфальте, опускаясь, она весело плюхается в очередную лужу, окатывая веером серой жижи рядом едущие машины.

Сквозь мутные стекла:

Снег вдоль дороги скукожился и потемнел. Почернел просто. Нет, "почернел" — не то слово. Да какой там! Это вообще — не снег.

Прямо на нависающих над дорогами ветках берез, тополей и кленов гнездятся огромные вороны. Широко разевают клювы, пытаясь переорать шум полуденного города.

Довольно щурясь, греются на солнышке: возле окошек подвалов — ободранные матерые коты; возле подъездов на лавочках — разных возрастов и калибров бабульки; возле крылечек магазинов — выбежавшие покурить молоденькие продавщицы.

Там, где сошел уже снег, пробивается первая, пока еще невнятная, растительность. Лезет к свету и теплу, расталкивая холодную землю и собачьи какашки.

Повсюду: нежно-зеленая и бледно-желтая травка; окурки — тонкие, с некогда белым фильтром, следами помады и уже давно без них; бычки — желтые, полураздавленные подошвами ботинок; жестяные банки — из-под пива, из-под колы, из-под энергетиков, из-под пива, из-под пива, из-под пива; шприцы; полиэтиленовые пакеты и обрывки бумаги — газетной, оберточной, туалетной; бутылки — пластиковые, стеклянные, прозрачные, зеленые, коричневые, поллитровые, литровые, двухлитровые, «полторашки»; пачки из-под сигарет и пачки из-под презервативов; сами презервативы; прокладки — с крылышками и без, некогда белые и некогда цветные; пакетики — из-под чипсов, сухариков, семечек, кукурузных палочек, орешков, вяленой рыбы, сушеных кальмаров, леденцов, поп-корна; неидентифицируемые тряпки; сломанные зажигалки; крышечки от бутылок — пластиковые и жестяные; билетики — автобусные и лотерейные, счастливые и не очень… Наверное, можно было бы сказать, что весной на улице грязь, но под слоем всего этого не видно земли, так что довольно трудно определить — грязь она уже, или еще нет.

На вымощенной цветной фигурной плиткой площадке перед мини-маркетом мальчик лет десяти играет с двумя бродячими собаками. Одна песочно-желтая, короткошерстная, другая – темная, лохматая. Обе большущие и грязнющие. Мальчик треплет их по загривкам, за ушами. «Песочная» падает перед ним на спину, подставляя серое пузо, обрамленное черными сосульками мокрой свалявшейся шерсти. Он присаживается на корточки, чешет вздрагивающий от непривычной ласки впалый живот. «Лохматая» прыгает рядом, лая заливисто, одновременно радостно и ревниво. Наконец, не выдерживает ожидания и ставит лапы ребенку на плечи, лижет в ухо. Хвост, кажется, вот-вот оторвется от бешеной амплитуды виляния. Поднимается первая, и вот они уже вдвоем прыгают вокруг мальца, в шутку клацают зубами, ставят лапы ему на грудь и на спину, перемазывая черт-те чем куртку и школьный рюкзачок.

Маршрутка поворачивает, и счастливая троица больше не видна.

…Если бы я ваяла душещипательные историйки для какой-нибудь нравоучительной хрестоматии, то написала бы сейчас:

«Мальчик пришел домой и, отвечая на вопрос мамы, в чем это так испачкана его одежда, рассказал ей о своих случайных друзьях. И мама похвалила сына за то, что он уделил крохи любви и внимания так нуждавшимся в этом существам. А потом научила его, как стирать запачканные весенней грязью вещи. Вечером мальчик лег спать, и ему снились веселые собаки, бегающие по чистой зеленой лужайке. Он кидал им мяч, и они играли втроем и были счастливы в этом сне».

…Если бы я была совсем дурой, то написала бы, что ребенок уговорил родителей взять домой этих замечательных животных, и те ему разрешили, с условием, что он сам за ними ухаживает.

…На самом деле, я уверена, что, придя домой, парнишка банально огребется пиздюлей за изгвазданные куртку и рюкзак.

Имея желание «навести мараль на басню», можно было бы добавить, что потом, когда он вырастет, будет очень сильно думать, прежде чем решиться проявить к кому-то свою любовь или сделать кому-то доброе дело. Потому что вдруг и за это тоже придется пострадать. Однако хрен его знает, что оно там вырастет из этого мальчика в действительности.

Мне выходить пора, моя остановка.