Алине

 

1.

Ты, как жеребёнок,

губами жуёшь мое ухо,

и я улыбаюсь,

от страха зажмурив глаза:

«А хватит ли духа?..»

И в горле – до колкости сухо.

Но вечности стоят

в объятьях твоих полчаса.

Твой запах пьянит,

как заложника мысль о побеге.

И я не трезвей

утонувшего в пиве жука.

Озимое сердце,

оттаяв, пускает побеги…

Вот истина Божья –

как собственный локоть, близка, –

но я не хочу

отделения зёрен от плевел,

я вовсе не Тот,

Кто перстом рисовал на песке.

 

…Темно.

И так тихо,

что слышно, как падает пепел

с твоей сигареты,

дрожащей в шершавой руке.

 

2.

За нашими окнами слышатся взрывы и выстрелы.

С черёмух и яблонь летит, осыпается цвет.

И солнечный свет серебрит твои волосы искрами,

Как – будто ни страха, ни смерти, ни времени – нет.

Земля же – желта от бесчисленных брызг одуванчиков,

И в окна, раскрытые настежь, летят комары,

Звеня голосами ещё не испорченных мальчиков

Над нашей постелью, измятой в азарте игры…

Наверное, птиц беспокоит стрельба бесконечная,

Наверно, мешает в их гнездах растить им птенцов.

Мы, люди, – привычные: войны – явление вечное…

Да и до того ль нам сегодня, в конце-то концов.

А вот комары – это да, не заметить попробуй их.

Садятся и пьют твою сладкую тёплую кровь.

Но я их, мерзавцев, в полёте ладонями хлопаю,

Из жадных раздувшихся брюшек спасая любовь.

За нашими окнами нежно-зелёное, майское

Шуршит, шелестит, набирается жизненных сил.

 

…У нас их – полно. Мы любовью с тобой занимаемся,

И, как полагается, счастливы в этой связи.

 

 

3.

Когда твоя женщина спит

Под тёплым цветным одеялом,

И ротик её приоткрыт,

И ты понимаешь, как мало

Действительно нужно тебе,

Чтоб жизнь не казалась ошибкой –

Пушинки на верхней губе,

Чуть тронутой сонной улыбкой, –

Ты, возле кровати забыв

Бокал с остывающим чаем

И двери бесшумно прикрыв,

Ложишься и свет выключаешь.

 

А в сердце неспящем – светло,

Оно истекает стихами.

Ты чувствуешь рядом тепло

И слышишь родное дыханье.

…И что это, если не быт?

Но, Боже, как это немало –

Когда твоя женщина спит

С тобой под одним одеялом!

 

 

4.

То ли ветер полощет забытое кем-то бельё

На верёвке, натянутой между реальным и мнимым,

То ли крыльями хлопает бешеное вороньё

Над уснувшим в траве придорожной седым пилигримом.

 

Я не знаю дорог, что к тебе не вели б на порог.

Я не знаю ветров, не ужившихся в нотной тетради.

Если это – порок, за него да простит меня Бог.

Ты ж – люби, Бога ради.

 

 

5.

Если бы я

опять могла плакать,

как некогда в детстве,

я бы могла оставаться живой,

жить по соседству.

Но я теперь плачу

только от музыки или стихов.

Катарсис – это эстетство.

А вой,

что давит меня изнутри,

не умея прорваться наружу, —

он просто раздавит мне душу,

смешав её с грязной травой…

 

И вот я смотрю на дырявый мир

через сито из конского волоса…

У меня больше нет голоса…

Или есть,

но он – твой.

 

 

6.

Ты сидишь на кровати,

как Будда,

как маленький Будда,

как Будда с гитарой.

 

Я, как все, стану старой

потом, а покуда,

а пока ты играешь...

Ты же всё понимаешь –

я, как все, больше не буду

когда-нибудь. Неизбежно.

Мне страшно, конечно…

Хотя – уже меньше:

глаза всех тех женщин,

кого я когда-то любила,

глядят на меня из-под одной чёлки,

принадлежащей некой упрямой девчонке,

меня называющей «милой»

и ещё – «чудовищем»,

за то, что её – приручила

так, как никто ещё…

Глаза всех тех женщин,

кого никогда не забуду,

глядят на меня, занавешены

светлою прядкой.

 

Ты сидишь на кровати,

как Будда,

как маленький Будда,

как Будда с тетрадкой.

 

Неумение понять, что каждый

принадлежит только себе,

объясняется нежеланием

мириться со своим одиночеством.

Когда чего-то искренне хочется,

можно просто забыть о судьбе

и не верить в пророчества,

даже,

если речь в них совсем не о том.

Ты – та же,

что и прежде, что будешь потом.

А как же!

Ведь когда что-то хочешь забыть,

забивая дверь в своё прошлое

крест-накрест прелыми досками –

то ночами грызёшь свои простыни,

чтобы только во сне не завыть

дворняжкой, хозяином брошенной.

Как быть?

 

Стремительность темпов сближения

вызывает в душе раздражение

каждой струны,

считавшейся напрочь расстроенной,

но нашей вины,

а тем паче заслуги, что жизнь так устроена, –

нет…

 

А ты – ты сидишь на кровати,

как бронзовый Будда.

…Как маленький Будда,

уже не умеющий плакать.

 

 

7.

Сколько можно

ходить из угла в угол,

забывая даже считать шаги,

пересаживать с места на место

парализованных кукол,

перекладывать с полки на полку

мятые пиджаки!..

Лень,

мешающая даже убить осу,

борется с желанием

перебить к чертям всю посуду.

Черти с ладоней

горящую кожу грызут,

поют аллилуйю

нейродермитному зуду…

 

Время застряло

в пружинках и мелких детальках…

В замершем сердце

свернувшейся крови руда.

Небо

цвета изношенного асфальта.

И дождь,

который не кончится никогда.

 

8.

Я пью мятный чай в летний полдень на даче

и слышу, как небо смеётся и плачет

почище любой истерички

и как голосят электрички.

И счётчик сверчит, как большая цикада,

и пара сорок виртуозным стоккато

сородичей кличут в теплицу,

где сухо и можно укрыться

от капель, что бьют по натянутой плёнке –

то чаще, то реже, то глухо, то звонко

и на унавоженных грядках

там живности всякой порядком.

Но весь этот шум не тревожит покоя.

И я понимаю, что это такое –

и я сознаюсь в своем бегстве,

но сердце – беспечно, как в детстве.

 

И вот уже дождь не колотит по крыше,

а небо не стало ни ниже, ни выше,

не стало ни ближе, ни дальше,

и нет в нём ни правды, ни фальши.

И как в моём сердце ни пели печали –

Все так и осталось, как было в начале:

сильней в жизни грозы иль тише,

а ты мне — ни дальше, ни ближе.

 

И ты можешь думать, что небо — взорвётся,

что пеной полезет слюна из колодца,

и нам не достичь Арарата,

а ты в этом всём виновата.

Но всё так же просто и в нас, как в природе –

магнитные бури иль что-то там вроде,

и всё, что с тобой происходит –

сродни этой странной погоде.

 

…А я всё на кухне сижу с сигаретой,

любовью и маленькой плиткой согрета.

Вот небо опять потемнело,

и это – житейское дело.