Константин Кедров

ГОЛОСА

Роман-пьеса

Часть первая

Мистерия Бис

Я. Вот я стою перед вами — актер, режиссер и автор, и единственная моя задача — сделать слышимыми для вас голоса, которые звучат во мне. Я назову их по ходу действия. Их не так много, этих людей, которые умерли или живы, но я их все равно слышу.

Александр Лазаревич. Между родителями и детьми ничего общего, кроме жизни и смерти, но жизнь и смерть сближают.
Надежда Владимировна. Дура я! На экзамене в ГИТИС стала читать Безыменского: "Весь мир грабастают рабочие ручищи". А что я в этом понимала? Надо было басню Михалкова прочесть.

И тогда на коврик спальни
выползают две ноги...

А Поленька, Поленька,
твоя штучка голенька.
Стала Поля подрастать,
стала штучка зарастать.

Надежда Владимировна. Я не понимаю, как можно арестовать человека безвинно. Мне кажется, я бы им объяснила, что они ошибаются! Ведь они тоже люди.
Алексей Евгеньевич. Если враг не сдается, его уничтожают. Лес рубят — щепки летят.

— Кушай тюрю, Яша,
молочка-то нет.
— Где ж коровка наша?
— Увели, мой свет.

Александр Лазаревич. Боже мой! Зачем я приехал в Пошехонье?
Надежда Владимировна. Жизнь псу под хвост. А я-то, дура, колоски собирала.
Александр Лазаревич. Может, все мы микробы в теле великана. Великан чихнет, и тотчас землетрясение.
Алексей Евгеньевич. Пока жареный петух в жопу не клюнет, никто не почешется.
Надежда Владимировна. Пытки недопустимы. Товарищ Сталин сказал: дети за отцов не отвечают. Костя! Костя! Горе — Сталин умер. Что теперь будет?
Александр Лазаревич. Им мавзолея мало. Они решили построить себе пантеончик. Майонез — это настоящий цимес. Ты не пробовал. Мама гладила тебя вот так, по шерстке, а я буду так — против шерсти.
Алексей Евгеньевич. В церковь ходят не просить у Бога, а славить Бога.
Надежда Владимировна.

Кавалеристы! Сталин дал приказ.
Кавалеристы! Зовет отчизна нас.
И сотни грозных батарей
за слезы наших матерей,
за нашу родину огонь, огонь

Ученики, директор дал приказ
поймать учителя и выбить левый глаз.
За наши двойки и колы,
за наши парты и столы
по канцелярии огонь, огонь!

Горит в сердцах у нас стальная наша вьюга...

Я. Дальше не помню.
Вовка.

Горит в зубах у нас большая папироса,
идем мы в школу, чтобы двойки получать.
Валяется тетрадь, залитая чернилом,
и нам учитель всем поставит пять.

Варвара Федоровна. "Лилейно, нежно, страстно" — это Тютчев. Не то, что агитки Маяковского.
Александра Павловна. Наука еще не обладает тайной бессмертия, но мы уже победили чуму и оспу.
Александр Лазаревич. Кто такие большевики, мы не знали. Меньшевиков знали, эсеров знали, знали кадетов, а про большевиков никто и слыхом не слыхивал. В 17-м году власть перешла вовсе не к большевикам, а к эсерам. Потом появился Троцкий, а про Ленина мы слыхом не слыхали. Потом появились большевики, и сразу исчезли все продукты. Вернее, не сразу. Сначала исчезли пирожные. Потом белый хлеб, потом черный.
Вовка.

Дочь рудокопа Джанель,
вся извиваясь, как змей,
в красивой позе без слов
танцует танго цветов.
Однажды в этот притон
зашел красавец Гондон.
Увидев крошку Джанель,
был очарован он ей.
— Ходить ты будешь в шелках,
купаться в чистых духах
и средь персидских ковров
станцуешь танго цветов...

Александр Лазаревич. Культ Сталина развенчали, а культ Ленина зачем-то оставили, да и Шекспир вовсе не сам писал свои пьесы, а компилировал других авторов.
Алексей Евгеньевич. Справедливости не ищи. Когда немцы брали Орел, в тюрьме всех заключенных расстреляли. Вывели во двор и расстреляли всех до единого. И правильно сделали. Лес рубят - щепки летят.
Надежда Владимировна (читая Евтушенко).

Дух ее пятистенок,
дух ее первача,
ее Разина Стеньку
и ее Ильича.

Ну, насчет духа пятистенок это он хватанул.
Вовка.

Союз нерушимый бежал за машиной...

Александр Лазаревич. Станиславский, Станиславский! Сделали из него систему, а он режиссер как режиссер. Есть интересные наблюдения, а в целом чушь собачья. По Станиславскому получается, чтобы сыграть Пилата, надо мысленно распять Христа. Ерунда какая-то. Если я буду вживаться в роль, то мне ее вовек не сыграть. Вот биомеханика Мейерхольда — это вещь. Актер должен владеть своим телом не хуже акробата, а сейчас ни петь, ни плясать не могут. Они, видите ли, вживаются в роль.
Надежда Владимировна. Никогда не поверю, что врачи могут быть убийцами. Это такая благородная профессия. Нет ничего дороже человеческой жизни.
Вовка.

Люблю тебя, как русский водку,
как немец любит колбасу,
люблю тебя, как жид селедку,
любить сильнее не могу.

Я. Что такое жид?
Песня в детском саду. "Мы готовы к бою, Сталин наш отец…"
Я (придя домой из детсада). Папа, я не твой сын? Мой отец Сталин?
Александр Лазаревич. Сталин — отец всех детей, а я твой папа, но Сталин — отец всех детей мира и твой, и мой.
Из письма в газету "Комсомолец Татарии".

Ветер вокруг колыхался
и задувал под белье.
Долго Иван любовался
всеми чертами ее.
Молча стоял он, как рота.
Мозг не варил ни рожна.
Сладко стоять, но работа
родине нынче нужна.

Люби, подруга, радость жизни,
природу и ее красу.
Одной ногой мы в коммунизме,
другой на жизненном посту.

Наш идеал не Аль Капоне,
не кардинал в сиреневой попоне.

Юля Колчанова (зав. молодежным отделом). Мы думали, в космос полетят ученые, интеллигентные Паганели, а там одни военные.
Света Шнегас (художник).

Нашей партии хвала,
все нам партия дала.
Но ведь партия не блядь,
всем она не может дать.

Алексей Евгеньевич. Ну что, просрал свою парафию?
Я. Я и сегодня не знаю, что значит эта парафия. Алексей Евгеньевич говорил так, когда моя репутация рушилась. То же самое сказал он о Хрущеве, когда его сняли. После смерти Алексея Евгеньевича эту фразу любила повторять мама, когда в очередной раз надо мной сгущались тучи, а сгущались они постоянно.
Вовка. Хочешь по шее?
Я. Не хочу!
Вовка. А я все-таки дам тебе по шее, чтобы ты не очень воображал.
Я. Ага, кровь из носа! Вот мама придет и увидит.
Вовка. Не увидит. Я смою.
Я. А я за эту нитку схвачусь, и кровь останется.
Вовка. А я ее ножницами чик, и нет нитки.
Я. Обещал по шее, а бьешь по носу. Вот вырасту и за все тебе отомщу.
Вовка. А я тебе в глаз!
Я. Не достанешь. Я буду начальником. И буду ездить в машине, как Евгенич.
Вовка. Ничего, я тебя и в машине достану.
Мария Павловна.

Однажды повар грамотей
с поварни убежал своей.
Он набожных был правил
и в этот день по куме тризну правил.

Я. Что такое грамотей? Что такое тризна? Что такое "набожных был правил"? Что такое кyма? Что такое правил?
Мария Павловна. Это Крылов Иван Андреевич, великий баснописец. Вырастешь — поймешь.
Я. А когда я вырасту?
Мария Павловна. Когда поймешь.
Я. Ну вот я и вырос, а все равно не понимаю, какая-то кýма или кум&aacte;. Слово-то какое противное — кума, свекровь, тесть, зять, стрый, сватья. То ли дело у французов, все родственники кузены. А то двоюродный, троюродный, молочный, единоутробный.
Вовка. Я твой единоутробный брат. У нас разные папы, но одна мама.
Я. А кто твой папа?
Вовка. Актер Витковский. Он, говорят, совсем спился, а раньше был герой-любовник.
Я. А что такое любовник?
Вовка. Это который главную роль играет.
Александр Лазаревич. На одних любовниках далеко не уедешь. Вот, например, есть такое амплуа — благородный отец из Костромы.
Я. Я не стал спрашивать, кто этот благородный отец и почему он из Костромы.
Радио (хор). "Кострома, Кострома, сударыня Кострома!"
Я. В моей жизни такой герой однажды появился. Это был пушкинист с роскошными седыми патлами, в широкополой шляпе. Мы с ним работали кафедре литературы в Литинституте. Точнее кафедра называлась так: "Кафедра истории русской литературы", а литинститут именовался "Литературный институт им. Горького СП СССР". Как я там оказался? Это отдельная история. Пушкинист входил в аудиторию. Держал паузу. Потом швырял томик Пушкина на стол с диким воплем.
Пушкинист. Пушкин... гений!!! Да-да! Гений. Сколько детей было у Моцарта? Не знаете. А у Сальери какая-то Изора. Яловая, бездетная. От нее один яд остался. В перстне Сальери. Вот его он и сыпанул Моцарту. Сальери говорит: "Останься, Моцарт, покутим, пообедаем…" — А Моцарт: "Нет, не могу, у меня жена дома, детишки…" (Плачет. Вынимает грязный платок, сморкается и снова плачет.)
Я. Пушкинист во время войны служил в организации СМЕРШ — смерть шпионам. Иногда ее называли просто расстрельная команда.
Пушкинист. Ах, молодежь, молодежь. Ничего-то вы не знаете... В войне победителей не бывает. Война уже поражение.
Контрразведчик. Все эти книги про доблестных разведчиков — дикая чушь. Мне просто приказали: будешь служить в разведке. Дали кабинет, притащили сейф. Главное, чтобы сейф вечером опечатывался. А почему? В нем отродясь ничего, кроме фляги спирта не было. И так всю войну. Это меня из-за контузии в тепло посадили. Вот говорят, "Троица" Рублева гениальна. А я смотрю, там вместо руки клешня. В Европе в это время Тициан был, Веласкес, я уж не говорю о Рафаэле, Микеланджело, Леонардо. Храмы реставрируют. А, может, не надо пока реставрировать? Может, лучше дать мне квартиру. Я тут посчитал, какой гонорар платили Пушкину за строку. Так вот, рубль двадцать. В те времена это стоимость одной коровы. Я помню чудное мгновение — корова. Передо мной явилась ты — корова. Как мимолетное виденье — корова. Как гений чистой красоты — стадо.
Я. Контрразведчика послушать, так он в контрразведке только спирт пил. Пушкинист был куда откровеннее.
Пушкинист. Возглавлял я трофейную комиссию. Была такая позорная организация. Брали в Германии все, что плохо лежит. Я вывез целую машину. На границе все пропустили. Отняли только "Майн кампф" на русском языке. Но прочесть я успел.
Я. Ну и как?
Пушкинист. Вопросы ленинизма. Жуткая скучища. А что до евреев, то мы и без Гитлера...
Я. Тут пушкинист якобы осекся и перевел разговор на другую тему. Профессор Кирпотин и профессор Машинский покраснели.
Кирпотин. Имейте в виду, что один из членов кафедры стукач. Я и Машинский, естественно, отпадаем.
Я. Тогда или пушкинист или контрразведчик.
Кирпотин (пожимая плечами). Не знаю.
Я. Парадокс, но профессор Кирпотин и профессор Машинский были членами партии. Контрразведчик и пушкинист — б/п (беспартийными), что переводилось как "большое преступление". Впрочем, все четверо, а со мной все пятеро ненавидели сталинизм. Только все по-разному.
Кирпотин. Термин "соцреализм" появился так. Сталин собрал всех крупных писателей в доме у Горького — особняке вблизи Арбата. Были там Горький, Артем Веселый (его потом расстреляли).
Артем Веселый. Вот мы здесь сидим за столом и беседуем на равных, а между тем среди нас сидит гений. Имя ему Иосиф Виссарионович Сталин. Я предлагаю выпить за гениального Сталина.
Сталин (выпивает, поморщась). Нам славословия не нужны. Нужна настоящая литература. Реализм, как у Чехова, как у Толстого. Только социалистический! Социалистический реализм.
Кирпотин. После этого был доклад мой и Горького на I съезде. Я вписал термин "соцреализм" и в доклад Горького, и в свой, по драматургии, а настоящий автор этого термина Сталин.
Пушкинист. А-а-а-а-а! (Машет рукой.)
Кирпотин. Мы предполагали, что это только начало: Фадеев, Вс.Иванов... А там становилось все хуже и хуже.
Контрразведчик. Еще бы, расстреляли Пильняка, расстреляли того же Веселого, а потом и Бабеля.
Кирпотин. Бабель был тот еще душегуб. Ежов положил глаз на его жену, поэтому так все получилось. Гуманистом Бабель, уверяю вас, не был.
Пушкинист. Зато Сталин был гуманистом.
Кирпотин. Гуманистом он не был, но книги читал. За ночь просматривал все толстые журналы и пометки делал весьма не глупые. На "Иване Грозном" Алексея Толстого пять раз написал — "учитель".
Контрразведчик. Что учитель, что ученик, оба книголюбы и душегубы.
Кирпотин. Мы знали, что революция — это террор, но по Марксу считалось, что после террора начнется подлинная свобода.
Я. Свобода ценой террора?
Кирпотин. Революцию не делают в белых перчатках.
Пушкинист (машет рукой). А-а-а-а-а! Провались!!!
Я. Так протекали кафедральные среды, которые я очень любил. Все 17 лет, пока КГБ не потребовало меня убрать. Роковая кафедра собралась по приказу ректора и парткома. Есть фильм "Никто не хотел умирать". Я бы назвал эту кафедру "Никто не хотел убирать". Но убирать меня было поручено двум доцентам и новому зав. кафедрой из Воронежа, никому не ведомому Основину. Кирпотина к тому времени отправили на пенсию. Семен Иосифович Машинский умер в 58 лет от разрыва аорты. Почему-то я не могу представить себе заседание кафедры без Валерия Яковлевича и Семена Иосифовича. Пусть они тоже будут.
Основин. Будем откровенны. Как сказал ректор, "органы, которые призваны следить за политическим и идеологическим климатом страны, с тревогой говорят о лекциях Константина Александровича".
Машинский. Мы были на публичной лекции, просматривали планы, кроме того, все не раз посещали занятия Константина Александровича. Его лекции увлекательны, иногда спорны, но ничего супротивного в них не просматривается. Пусть те, кто имеют претензии к нашему преподавателю, четко сформулируют, что они имеют в виду.
Основин. Дело в том, что, по их утверждению, наш студент из Липецка якобы под влиянием лекций Константина Александровича уверовал в Бога. Но это еще не все. Он вышел из партии. На самом деле это сейчас происходит везде и всюду — перестройка. Однако списывают на нас.
Контрразведчик. Я и раньше предупреждал, что у вас есть крупные методологические ошибки.
Я. Слово "методологические" Контрразведчик произнес почти по слогам. Дело в том, что для отстранения от преподавания могут быть только два повода: уголовное преступление или методологические ошибки. Если бы кафедра вынесла решение о методологических ошибках, можно было бы выносить обсуждение на ученый совет. Только ученый совет большинством в две трети голосов мог отстранить от преподавания. Впрочем, за два года до этого, при Андропове, была принята поправка. Если раньше на парткоме утверждались кандидатуры только кафедры марксизма, то теперь сквозь молотилку парткома должны были проходить все. Правда, только при поступлении. Я же проработал на кафедре 17 лет.
Пушкинист. И вообще, есть в вашем облике, и внутреннем и внешнем, что-то, что противоречит статусу преподавателя нашего института. Примите это от меня после 17 лет преподавания.
Кирпотин. Вы молоды и не знаете, что такое настоящая проработка. Слава Богу, сейчас другие времена. От ошибок никто не застрахован. Я думаю, что Константин Александрович извлечет должный урок из случившегося и в следующем учебном году усилит методологию. А мы все ему в этом поможем.
Основин. Согласен. Так и запишем в протокол: усилить методологию.
Контрразведчик. И обязательно впишите мое замечание.
Пушкинист. И еще надо внести: обязать Константина Александровича представить окончательный вариант докторской диссертации не позднее сентября, уже к первому семестру.
Основин. Согласен, так и запишем. Указать на методологические неточности и внести исправления.
Машинский. Может, не надо "методологические"? Напишем просто — неточности.
Основин. Как вы, Виктор Антонович?
Контрразведчик. Согласен, но только мое замечание обязательно обозначить в протоколе.
Пушкинист. Когда мы вошли в Берлин, началось массовое бегство офицеров и солдат в американскую зону. Первое время это было легко и просто. А потом стали хватать. И схватили моего приятеля. Он уже из окна намылился прыгнуть, но кто-то настучал...
Машинский (ложится в гроб и улетает). До свидания, Константин Александрович. Не падайте духом. В наши времена все было куда лютее.
Пушкинист (ложится в гроб). Эх, молодежь, молодежь. Это ведь только в песне поется:

Когда страна быть прикажет героем,
у нас героем становится любой.

Основин (ложится в гроб). Слава Богу, мне за это заседание влепили выговор по партийной линии, и вообще мне осталось жить полтора года.
Контрразведчик (ложась в гроб). Ну, а я еще стану секретарем ученого совета, несмотря на рак предстательной железы, и умру через девять лет.
Кирпотин (ложась в гроб). Странно, но я проживу дольше всех, до 93 лет, потеряю слух и зрение. Я мар-р-рксист, хотя Маркс и Энгельс ошиблись в прогнозах на будущее и в отношении религии. Без Христа невозможно понять историю. Вернее, без Христа не было бы вообще никакой истории. Меня научил этому Достоевский.
Пушкинист (высовываясь из гроба). И вообще не нужно никаких художеств. Надо просто писать правду. Прав Пастернак. Стих — это куб дымящейся совести и ничего более.
Я. Согласен, но почему именно куб, а не спираль, или шар, или вообще лента Мебиуса.
Пушкинист. Формалист вы неисправимый. Правильно КГБ вас отстранило. Но я был против, в протоколе записано (закрывает крышку гроба изнутри, оттуда доносится голос).

Я помню чудное мгновенье,
передо мной явилась ты,
как мимолетное виденье,
как гений...

Я. Старо.
Новый ректор. Что?
Я. Так, ничего.
Новый ректор. Чем закончилась кафедра? Впрочем, это неважно, я ничего против вас не имею, но меня берут за яйца...
Я. Неужели у этого комсомольца есть яйца?
Надежда Владимировна. Сыночка, тебя сократили?
Я. Нет, я ушел сам. Мне сказали, что иначе будет тюрьма. 74 прим — антисоветская пропаганда и агитация с высказываниями ревизионистского характера.
Надежда Владимировна. А если ты напишешь?
Я. Если напишу, то все равно не отвяжутся.
Новый ректор. Я должен вас обрадовать. Они сказали: "Пусть Константин Александрович занимается наукой и творчеством". Вам запрещено только преподавать.
Я. Беруфтфербот?
Новый ректор. Что?
Я. Беруфтфербот — запрет на профессию. Изобретение Геббельса.
Новый ректор. А-а-а.
Надежда Владимировна. Сволочи!
Я. Мне так хотелось бы поставить маме памятник здесь, в Николо-Песковском, чтобы она стояла с вытянутой вверх рукой с трогательно сжатым кулачком, поднятым ввысь. "Сволочи!" Это она, такая законопослушная, уверенная, что власть можно умолить и растрогать правильным поведением. А на постаменте я бы написал только одно слово: "сволочи".
Горбачев. Как сказал поэт Фет, "пусть не вечен человек, все, что вечно, человечно".
Вражий голос. Тело правозащитника писателя Марченко было выдано его жене, дежурившей двое суток возле Чистопольской тюрьмы. Писатель Марченко отказался подписать заявление о том, что он отказывается от антисоветской деятельности.
Якунин. Ничего подобного. Марченко отказался выходить из тюрьмы, пока всех политических не выпустят.
Я. Вместо этого он объявил голодовку и, несмотря на насильственное кормление, умер в тюрьме. Вдова Марченко сообщила журналистам, что тело ее супруга было таким, какими выглядели тела узников Освенцима.
Горбачев. Главное — человеческий фактор.
Я. Валерий Яковлевич прав, без Христа не может быть никакой истории, кроме истории с Берлиозом на Патриарших прудах. Это здесь, недалеко от Николо-Песковского. Новый ректор вскоре пошел на повышение, стал в ЦК куратором всей литературы. После путча исчез и запил, а в середине 90-х вынырнул снова. Стал министром культуры. Потом, пользуясь комсомольским термином, его снова "взяли за яйца", и министром культуры стал не он, а Швыдкой. Теперь на кафедре русской литературы нет никого из действующих лиц нашей пьесы. И я — единственный живой свидетель происходящего. Может, это и есть история? История, которую не пишут, а в которой живут.

Времена не выбирают,
в них живут и умирают.

Не знаю. Лично я выбрал другое время и другую историю.
Шкловский. Закройте форточку. Дует. Я старик, могу простудиться и получить воспаление легких. У нас, у футуристов, была пословица Маяковского: "Вчера сезон — наш бог Ван Гог, сегодня сезон — Сезанн". Сегодня сезон — Бахтин. Хорошо. Но когда Бахтин пишет, что у Дон Кихота голова, а у Санчо зад, я вспоминаю, что у Санчо тоже голова. Мы — футуристы. Нас на мякине не проведешь. Это теперь здесь институт, а раньше было кафе поэтов. Где у вас туалет? Вот тут, возле этого унитаза стоял столик, и мы с Маяковским говорили о будущем. Ведь мы — футуристы. Футуризм — будущее. Но даже мы не могли представить, что на месте, где мы сидим, потомки поставят толчок.
Я. И тут я подумал, а что возведут потомки на месте нынешнего толчка? Может, памятник ворчащему Шкловскому с палкой, поднятой вверх, а может... Впрочем, кто их знает, этих потомков. Восемнадцать лет я работал на кафедре, в комнате, где родился Герцен. Я сидел на мемориальном диване в мемориальной комнате и думал, что Герцен при самом пылком воображении вряд ли мог представить кафедру русской литературы и речи, которые там будут звучать. "Будущее не представимо, прошлое невообразимо. Прошлое прошло. Будущего не будет. Настоящее ненастоящее". Так написал я в своем дневнике после заседания кафедры, где я сидел на диване, на котором родился Герцен, а меня отстраняли от преподавания навсегда.
Алексей Евгеньевич. Просрал свою парафию.
Вовка. Ну, теперь ты уже не профессор, и я запросто могу тебе врезать в глаз.
Мария Федоровна (плачет). Ты думаешь, почему я плачу. Ты сейчас пошел вдоль этой ограды в точности, как твой прадедушка Федор Сергеевич, и борода такая же, и лоб. И я вдруг поняла, что ему тогда было столько же лет, сколько сейчас тебе, и он шел так же мимо этого дома по Тверскому бульвару, и я шла с ним. Мне было 15 лет, а не 70, как сейчас. И такой же был солнечный апрельский денек, и все таяло. Только не было этого пузатенького. Кто это?
Я. Это Герцен.
Мария Федоровна. Странно. Институт Горького, а памятник Герцену.
Я. Он здесь родился, прямо на нашей кафедре. Вон там, в углу, слева. Вернее кафедра там, где он родился.
Мария Федоровна. Мне у Герцена больше всего нравится в "Былом и думах", как он задумал бежать из России вместе с невестой, и архиерей их на это благословил.
Я. Попробовал бы он сейчас убежать.
Мария Федоровна. От этих не убежишь.
Любимов. Я вошел к Гришину в кабинет. Он стал мне угрожать: "Мы вас сотрем..." И тут во мне проснулось фронтовое. Я даже не сказал, а вдохнул: "Пошел на хуй!"
Гришин. Что, что?
Любимов. Что?
Гришин. Что вы сказали?
Любимов. Я ничего не говорил, вам послышалось.
Гришин. Вы должны нас понять, Юрий Петрович. Мы ведь хотим добра.
Я. Как не хватает этой фразы заветной: "Я ничего против вас не имею, но меня берут за яйца". Гришин умер в очереди, оформляя пенсию в собесе после падения советской власти.
Вознесенский. У Пастернака было лицо, как в немых черно-белых фильмах. Все время мерцающее, играющее всей поверхностью. Есть снимки, где он абсолютно живой из-за этого мерцания.
Сапгир. Я окончил всего лишь техникум, и я ничего не понимаю. Но одно я знаю точно: то, что далеко, на самом деле близко, совсем внутри; а то, что внутри, на самом деле далеко-далеко и во всей вселенной.
Холин.

Звезды уходят вглубь
Небо уходит вглубь
Глубь
Ты меня приголубь...

Ничего не бойтесь, Костя, делайте, что хотите. И еще, никогда не сопровождайте тексты музыкой. Любой соловей гениальнее Бетховена. Любой пейзаж сильнее Сезанна. Слово — оно только у человека.
Винокуров. А я точно знаю одно — меня не надо вешать.
Вознесенский. Все уходит в язык. Язык — наше бессмертие. В нем остается не все, но самое важное.
Надежда Владимировна. Я стояла в очереди за сосисками целый час. Ну, женщины стоят и стоят, а мужчины, как всегда, начинают нервничать и качать права. Тут один стал отчитывать продавщицу. А она ему ответ: "А вот за бугром все уже развешано и упаковано". Я так обрадовалась, что не надо еще час стоять и спрашиваю: "А где это — за бугром? Где такой замечательный магазин?" Думаю, я сейчас туда побегу. Вся очередь надо мной смеялась. Оказывается, "за бугром" — это за границей.
Я. Бедная мама, она так и не дожила до времени, когда и у нас без очереди будут резать и паковать в целлофан. Рубеж маминой жизни — 30 апреля 1991 года. Вряд ли она выдержала бы путч. Но меня не покидает мысль, что и эта смерть в 73 года не была естественной. Ее доконал мой беруфтсфербот.
Надежда Владимировна. Я не понимаю. Значит, у тебя и степень отнимут?
Я. Нет, степень останется.
Надежда Владимировна. Сволочи! Сволочи!! Сволочи!!! И все-таки я не понимаю, как мог Лев Толстой уйти из Ясной Поляны. Бедная Софья Андреевна.
Я. Лев Толстой возник совсем не случайно. Мамин дедушка Федор Сергеевич был похож на Толстого и проповедовал его идеалы. К тому же было известно, что род Челищевых в одной из ветвей действительно пересекался с Толстыми. Александр Лазаревич пережил Надежду Владимировну меньше чем на полгода. Он умер в том же роковом 91-м году. А через месяц скончалась его супруга Ольга Сергеевна. Отец так мечтал о новом НЭПе, но так и не дожил до исчезновения очередей. Ведь если бы не очереди, он и Ольга Сергеевна никогда бы не ушли в Дом ветеранов сцены, где их терзали извечными сценическими интригами. На похоронах мамы отец вдруг обнял меня, зарыдал, заплакал: "Сынок, мы осиротели с тобой, сынок". В этот миг ему показалось, что семья наша не распадалась, и мы по-прежнему вместе. Среди бумаг, оставленных отцом, есть записка, конечно же, для меня. Старческой дрожащей рукой написано: "И в 83 года чувственные удовольствия доступны, если бережно к себе относиться". Отец скончался 30 сентября, в день Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи. Это были мамины именины. Ее любимый праздник. Прав Вознесенский. Все уходит в язык. Остается имя. А великий тайный схимник, богослов и философ Алексей Лосев. Он тоже жил на Арбате, любил повторять —
Лосев. Бог не есть имя, но имя есть Бог.
Хрущев. На смену звериному закону капитализма "человек человеку волк" приходит новый моральный кодекс строителя коммунизма: "Человек человеку друг, товарищ и брат".
Александр Лазаревич. Продолжительные бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Звучат здравицы в честь руководителей партии и правительства и лично Никиты Сергеевича Хрущева.
Вовка. Все встают и плачут.
Я. Однажды мы собрались в Переделкине в доме напротив храма. Поэты Саша Еременко, Ваня Жданов, Леша Парщиков и я с Леной. Саша Еременко позвал всех на пельмени. В зимнем саду на яблонях висели мороженые яблоки. Специально для закуски. А посреди сугробов стояла белоснежная ванна, бог весть как сюда попавшая.
Ерёма. Сначала примем ванну (раздевается и босиком по снегу бежит к ванне, срывает с дерева мороженое яблоко и закусывает).
Парщиков (берет гитару и напевает доклад Брежнева). Дорогие товарищи, трудящиеся всего мира вместе с нами идут на говно... но-га в но-гу.
Ерёма (голый в ванне, с книгой Сталина, зачитывает). В прошлом году за нерушимый блок коммунистов и беспартийных проголосовало 99,8%. Мы расстреляли 50000 предателей и убийц. В этом году за нерушимый блок проголосовало 99,99%.
Студент Володя Асадулин. Я помню оккупацию. Мне было 8 лет, когда немцы вошли в деревню. Учительница сняла портрет Сталина и повесила портрет Гитлера. Потом сказала: "Дети, это ваш отец". Все остальное осталось по-прежнему. Правление, собрания, трудодни, да по радио вместо советских песен передавали немецкие марши. Да еще председателя переименовали в старосту.
Я. С Победой вас, Булат Шалвович!
Окуджава. Я должен вам сознаться... нет, нет, запишите это дословно: не было никакой победы. Просто красные фашисты одержали верх над фашистами коричневыми. Вместо портретов Гитлера повесили портреты Сталина, а гестапо переименовали в Штази и КГБ. Правде надо смотреть в лицо. Мы воевали с фашистами, но сами были фашистами, только не со свастикой, а со звездами. Пожалуйста, не вычеркивайте эти слова из нашего разговора. Пусть знают все. Мне это не просто признавать. Я воевал. Я был сталинистом, был ленинцем, был социалистом, социал-демократом. Теперь я не знаю, кто я. Но знаю твердо, я — антикоммунист, то есть антифашист. Это одно и то же. И пока это не поймут все, в России ничего хорошего не будет.
Я. А в Бога вы верите?
Окуджава. Я хотел бы, но не могу. Для этого мне надо забыть, что я видел на фронте. Я бы и рад, но не могу.
Юрий Левитанский. Я переписываюсь с фронтовиками-однополчанами. Они так и умрут с великим Сталиным. Это безнадежно. Бог не Бог, а что-то высшее все же есть. Не то чтобы я стал толстовцем, но что-то в этом роде мне близко.
Радио. Передаем слова песни по вашим заявкам.

Вечер тихой песнею над рекой плывет.
Дальними зарницами светится завод.
Где-то поезд катится точками огня,
где-то под рябиною парни ждут меня.
Светят над рябиною звезды без конца,
слева кудри токаря, справа кузнеца.
Ой, рябина кудрявая, белые цветы,
ой, рябина-рябинушка, что взгрустнула ты?

Я. Юрий Петрович, я до сих пор не могу поверить. Неужели мы на самом деле в Греции, у подножия Парфенона ставим мистерию о Сократе? Смотрите, над Парфеноном Сириус.
Любимов. А мне все равно, что Сириус, что Венера, лишь бы сортир был в порядке. Простите за солдатскую прямоту. А Парфенон хорош. Видимо, люди без богов и вправду не могут.
Глеб Якунин. В ыныкчанском концлагере мы плели на морозе канаты из проволоки. И вдруг я понял, что стихи сплетаются из звуков, как эти канаты из проволоки, И у меня возник "Смиренный примитив юродивый в честь Бога, мирозданья, родины". И еще я прочел в "Науке и жизни" про теорию струн. Наша вселенная сплетена из таких бесконечных энергострун, и они пронизывают вселенную, как звуки стихи.
Я. Сколько вас всего продержали в Ыныкчане?
Якунин. Четыре года, а всего с лефортовской тюрьмой и ссылкой будет семь с половиной лет. Я после Лефортова не могу ездить в тесных лифтах — боязнь замкнутого пространства. И еще я дал себе слово в Ыныкчане, если выйду на свободу, пить только чифирь, очень сладкий и с конфетами.
Я. Пейте, Глеб Палыч. Это чифирек. Это сахар. Это конфеты, а вот и водочка.
Якунин. С Богом, поехали. Мы все учились в Иркутском сельскохозяйственном. Я, Эшлиман, Мень. Мень приобщил нас к религии. И мы стали священниками. Какой это был скандал! Уже тогда всех нас взяли на заметку.
Я. Я помню в 60-м году ваше послание к патриарху Алексию I.
Якунин. Святейший патриарх, вы находитесь в том возрасте, когда можно уже не страшиться и предстоять Христу. Найдите в себе силу, обличите стукачество, когда церковь доносит на прихожан. Открыто обличите закрытие десяти тысяч церквей.
Я. Я помню, что вам ответил патриарх. "Своим посланием вы нарушаете тихое течение нашей церковной жизни".
Якунин. Он отстранил меня от службы, но сан оставил. А от сана отстранил нынешний, Алексий II. Тогда он был главным делопроизводителем патриархии... да ну их. Я хотел показать вам одно лирическое стихотворение, а то умру, и все пропадет. Вот оно.

Пред тобой миниатюрною
сердце полнится ноктюрнами.

Я. Я всегда говорил, что вы поэт, Глеб Палыч.
Якунин. Я ведь священник в стиле Рабле. Просто все это сопровождалось трагически обстоятельствами… Так уж случилось.
Александра Павловна. Государство о нас позаботилось. Разрешило возделать пять грядок и дало участок за городом для картошки. Конечно, на мясо не хватает, но зато можно раз в неделю позволить телячьи ножки. Они есть на базаре. Ты любишь телячьи ножки?
Я. Очень!
Александра Павловна. Тогда пойдем на базар продавать землянику. Я собирала ее весь день. Продадим корзину и купим телячьи ножки.
Я. Боже мой, как хотелось мне той земляники, которую я продавал. Но телячьи ножки заставляли, глотая слюни, отсыпать покупателям стакан за стаканом в робкой надежде, что купят не всё. Но купили всё. А телячьи ножки — это обман какой-то. Их варили целые сутки. Потом опять же не ели, а ждали, когда застынет холодец. Холодец из телячьих ножек ели целую неделю, отрезая по маленькому прозрачному ломтику.
Хрущев. Я очень люблю колбасу "Дружба" и всегда, когда приезжаю в деревню, прошу: "Отрежь мне "Дружбы", сестра".
Я. Эту колбасу называли "ни себе, ни людям". Ее делали из конины и начиняли свиным салом. Русские не ели из-за конины, а татары и правоверные евреи — из-за сала. Впрочем, колбасы "Дружба" тоже не было. Хотя на нее забили всех лошадей России. Ее так и называли — конский геноцид.
Павел Челищев. Дорогая Варюша! У нас в Париже какое-то предновогоднее безумие. Все покупают никому не нужную сентиментальную чушь. Вообще здесь устремления людей не выше порядка насекомых. Твой брат кажется им безумцем. Я дружу только с Гертрудой Стайн. Она многое понимает. Ты пишешь, не собираюсь ли я в Москву? Очень хотелось бы, но, говорят, у вас очень плохо с городским транспортом, а я не могу представить себя в трамвайной толкотне. Я делал оформление к "Орфею" Стравинского. Там у ангелов крылья растут из груди. Меня спрашивают: "Где вы видели таких ангелов?" А я спрашиваю: "А вы что, часто видите ангелов?"
Леонид Топчий. Ты знаешь, я живу во дворе университета. Там, где обсерватория с телескопом. Вечером поругаюсь с женой, она вдова астронома Дубяго, поднимусь наверх, посмотрю в телескоп на Сириус и думаю: на черта мне все это нужно?
Я. В одной из книг Каббалы написано: все думают, что движется время. На самом деле время всегда неподвижно и неизменно. Это мы преломляемся в его гранях и движемся сквозь него.
Заболотская. Перед революцией на медицинском факультете надо было сдавать Закон Божий. Можно было на первом курсе, а можно на втором. А мне мой друг говорит, не сдавай, через год революция будет. Казань брали то белые, то красные. Приходили белые и всю ночь расстреливали под стенами Кремля. Притом приходили красные и опять всю ночь расстреливали. И там, и там по доносам.
Капитан Кацюба. Ни разу не видел, чтобы кто-то сам побежал в атаку. Даю команду: "За родину вперед!" Все лежат. Ору: "Мать-перемать, в атаку!" Лежат. Тут пришла команда отступать. Я только рот открыл, гляжу, а уж всех как ветром сдуло.
Заболотская. Наш медицинский эшелон застрял где-то под Курском. Командир в отчаянии. Если поезд не придет к сроку, обвинят в дезертирстве. Я говорю нашему начальнику госпиталя: "А вы дайте начальнику станции спирта". Тот ошалел: "Да ты что, Николавна, ты понимаешь, куда мы едем? На фронт!" — "Понимаю, а вы все-таки дайте". Послушал он меня, и так, "на спирту", мы раньше времени до места добрались.
Пушкинист. Ненавижу Твардовского за его бравурного Теркина. Сразу видно, что человек и дня не провел на настоящей войне. На войне никто передовой в глаза не видел. Туда только ссылали за большую провинность, а обратно редко кто возвращался, разве что в медсанбат с оторванными ногами. И чем ближе к передовой, тем шелковей все эти политруки, а чем дальше, тем они крикливее. На передовой можно ведь и пулю в спину схлопотать. Там ни о каком Сталине никто и не заикался. Мат стоял до небес, а все другие слова просто забывались, словно их и не было. Многие так и не вспомнили про советскую власть. Фронтовики — крутые ребята. С ними ничего нельзя было сделать. Потому Сталин и затеял новую чистку в 49-ом. Мол, "старые заслуги не в счет". Под шум борьбы с космополитами попытались расправиться с фронтовиками. А потом на нас махнули рукой. Кто на войне в окопе сидел, из того советского человека уже не вылепишь. Это сейчас у многих крыша поехала, и они забыли, с кем и как воевали. Но это уже маразм.
Вовка.

Проклятый осколок железа
давил на пузырь мочевой.
Полез под кровать за протезом,
а там писаришка штабной.

Я. Почему мы все время выдумываем подвиги? "Врагу не сдается наш гордый "Варяг", пощады никто не желает". Но экипаж "Варяга" благополучно сдался в плен. Утонул корабль, а экипаж пожелал пощады, и правильно сделал. Дмитрия Донского называют героем, даже нарекли святым. А он одел в свои доспехи моего предка Михаила Бренка, а сам прятался под одеждой простого воина. Бренко погиб. Донской выжил. Разве это благородно. А когда через год пришел Тохтамыш и выжег Москву, Донской убежал в костромские леса якобы для сбора ополчения. Москву он оставил на разграбление. И так всюду, где ни копни. То знамя на Рейхстаг водружают задним числом для съемок. То Королев командует "пуск!" через месяц после полета опять же для съемок. То Эйзенштейн разыгрывает штурм Зимнего, хотя ничего подобного не было. Вот сейчас уже поговаривают, что при Брежневе полки ломились от продуктов и было-де полное изобилие. Может, мы — нация сумасшедших и не можем адекватно воспринимать действительность. Подумать только, большинство людей за цензуру. То есть за официальное вранье, в котором они жили всю свою жизнь. И вот я решил рассказать вам все, что я знаю. Потому что все, что я знаю, не совпадает с тем, что я слышу. В конце концов, может, и прав Пушкинист: "Надо просто говорить правду". Вот я и говорю. А вы слушаете. Может, это и называется "часом истины", когда один говорит правду, а другие верят.
Вовка.

Раньше мужик придет домой с покосу,
поставит в угол косу,
хватит жбан квасу
и ебет до часу.
А теперь придет с заводу, с угару,
хватит "Солнцедару",
положит руку на пизду
и храпит на всю избу.

И Пущин Пушкина, босого,
в охапку, в горницу, скорей,
целует истово, сурово,
не говоря ему ни слова
и без вниманья на людей.
"Мой славный Пущин!" —
"Пушкин милый!"
Они отпрянут вдруг на миг,
и вновь с неодолимой силой
соединяет дружба их
в объятьях сладостных своих.
И как напрасны уговоры,
как неуместен знати страх,
когда на пушкинских устах
возникло сладостное: "Ах!"

Телевизор (Несут гроб с телом Брежнева. Обозреватель Каверзнев комментирует). За время правления Леонида Ильича Брежнева наша страна достигла неслыханного могущества...
Парщиков. Выключите телевизор. Зачем мы это смотрим?
Я. Смотрите, смотрите, когда еще такое увидите... Я ошибся. Такое стали показывать каждый год. Иногда даже по два раза. Андропов, Черненко... чуть не сказал — Горбачев. Похороны походили друг на друга, как две капли воды. Когда гроб Брежнева ухнули в могилу, на телеэкран с диким карканьем вылетела ворона. Все поняли, что это его душа. У Андропова души вообще не было. Потому ничего не каркало. От него осталась водка за 4 р.12 к. Ее называли по пяти начальным буквам: Вот Он Добрый Какой Андропов. На улицах, в банях и магазинах менты ловили людей: "Почему вы не на работе?" Нам объяснили, что это мера строгая, но необходимая. Какого-то замминистра выловили из Сандуновских бань. Ко всеобщему удовольствию всей страны расстреляли директора Елисеевского магазина.
Горбачев пришел к власти и призвал нас всех "прибавить в работе". Это называлось ускорение. Капитан теплохода "Нахимов" получил телеграмму — "ускорить рейс" — и ускорил. Советский "титаник" затонул прямо у берегов, можно сказать, на глазах. За год до этого в Ялте будущий дипломат Миша Путято позвал меня на пристань — посмотреть на трофейный теплоход "Герман Геринг", названный нами "Нахимов". Мы подошли к причалу. Путято, помешанный на кораблях, знал о них все. Он показал на ржавчину, проступающую сквозь свежую краску, и сказал, что в случае столкновения "Нахимов" утонет за 15 минут. Я не подозревал, что через год все так и случится. Только не за 15, а за 10 минут. Директор Чернобыльской АЭС получил приказ ускорить эксперимент. А за год по телевидению показывали художественный фильм про эксперименты на АЭС. Прогрессивный инженер боролся с консервативным директором за право ускорить эксперимент. Парторг поддержал инженера. В кино ускорение прошло успешно. А в жизни все взорвалось. После Чернобыля про ускорение забыли. Заговорили о перестройке. Сахаров по-прежнему томился в горьковской ссылке. Люди острили: после ссылки туда Сахарова Горький подсластили и теперь переименуют в Сладкий. Потом Сахарова освободили. А еще позднее Горький действительно переименовали в Нижний. Для меня же события выстроились в такую цепочку: утонул "Нахимов", взорвался Чернобыль, в дни Чернобыля меня отстраняли от преподавания в Литинституте. Спустя два года Сахаров вернулся из ссылки, и меня все спрашивали: "Ну, ты уже вернулся в Литинститут?" Нет, не вернулся. Как выяснилось позднее, на меня по-прежнему велось дело, где я проходил под кличкой "Лесник", — дело "с окраской антисоветская пропаганда и высказываниями ревизионистского характера". Статья 74 прим. От четырех до семи. К счастью, не успели. Рухнула советская власть. Однажды на открытии выставки я столкнулся с очередным, прогрессивным ректором, будущим министром культуры.
Прогрессивный ректор. Ну что, вы по-прежнему будете говорить, что вас отстранили и не возвращают?
Я. Говорить не буду, но так оно и есть.
Прогрессивный ректор. Вот я в присутствии всех обещаю — вы вернетесь на кафедру.
Я (набрав через три дня телефон ректората). Это Константин Александрович. Я по поводу нашего разговора.
Прогрессивный ректор. Вы что, каждый день теперь будете мне звонить?
Я. Простите, я просто хотел узнать. Что он ответил, я не помню. Потом меня все же позвали, но когда я пришел, ректором был уже другой. Прогрессивный стал министром культуры. Забавно, что когда прогрессивный ушел из минкульта, министром стал предыдущий ректор, тот самый, который, по его словам, ничего против меня не имел, но его брали за яйца. "Я возьму судьбу за глотку", — сказал Бетховен. Он ее за глотку, а она его за...
Лосев. Да, да, я так и сказал Бердяеву. Свобода, конечно, свобода, но прежде всего судьба.
Александр Лазаревич. Ты себе думаешь, а оно себе думает.
Алексей Евгеньевич. Справедливости не ищи.
Любимов. Что же, "оптимизм", что ли травить будем? Не-е-ет.
Я. А так хочется оптимизма в финале... Да и где он, этот финал, — вы не знаете. Я не знаю, и никто не знает и не узнает. А, может, его и нет. Может, и нет никакого финала, а как поется в песнопении, "но жизнь бесконечная". А, может, уже и не жизнь, а смерть бесконечная? "Но смерть бесконечная". Однажды человек замечает, что среди его современников умерших гораздо больше, чем живых. И что самое удивительное, эти как бы умершие выглядят намного живее. А потом как бы живые и вовсе исчезают, остаются только как бы умершие. И в один прекрасный день человек и сам не заметит, как с умершими он общается, а о живых только вспоминает. Потому что нет никакой границы между тем и этим, этим и тем. Как Александр Лазаревич рассказывал...
Александр Лазаревич. Мы долго думали, какой он будет, социализм, а потом вдруг однажды по радио объявили, что социализм наступил... Они и коммунизм так объявят, и царствие небесное. Вот оно! Уже наступило.
Я. Бога я представлял как фокусника в клоунском красно-белом костюме и красном колпаке в белый горошек. Он извлекал изо рта черные и белые шарики, потом черные метал вниз, в меня, в наказание за плохие поступки, А за хорошие поступки полагались шарики белые — это подарки. В 7 лет меня окрестили тайно, ночью в единоверческой церкви в Клинцах, куда мама и папа приехали с театром на гастроли. Папа не возражал, но и не приветствовал наш заговор. Мела февральская метель за окнами церковной сторожки. Было немного страшно, как в сказке. Я погрузился в купель.
Отец Захария. Отрекаешься ли от диавола и деяний его?
Я. Отрекаюсь.
Отец Захария. Плюнь трижды через левое плечо.
Я. Отрекаюсь. Тьфу-тьфу-тьфу. (Сцена повторилась три раза. Почему-то вдруг стало стыдно.) Я не знал никакого диавола, и отрекаться было по сути дела не от кого. К тому же я считал невежливым плевать в кого-либо, даже в диавола. Еще большую неловкость я ощутил, когда отец Захария велел трижды встать на колени и трижды удариться об пол лбом. Зачем все это моему любимому Боженьке? Но, облачившись в белую крестильную рубашку до пят и надев серебряный крестик, я почувствовал себя избранным и для начала приказал метели: "Остановись, метель!" Метель продолжала завывать всю ночь.
Отец Захария. Тут дело в самом тебе. Значит, недостаточно горячо молился.
Алексей Евгеньевич. В церковь ходят не просить Бога, а славить Бога.
Я. И то, и другое казалось мне стыдным, но иногда, когда очень плохо, я мгу искренне попросить, а когда хорошо, то так же искренне славлю. Разумеется, Богу этого не нужно, но люди без этого не могут.
Любимов. Конечно, не могут, вон какой Парфенон отгрохали, а мы с вами здесь пьесу ставим "Посвящение Сократа".
Хор. Что узнал ты, Сократ, от богов?
Сократ. Я знаю то, что ничего не знаю.
Любимов. А другие и этого не знают.
Я. А я знаю то, что я знаю.
Сократ. И что же это?
Я. Я знаю то, что я живу. И еще я знаю точно, что я умру.
Сократ. И то, и другое нуждается в доказательствах.
Я. Второе можно и не доказывать. А первое... первое тоже можно не доказывать.
Надежда Владимировна. Самое главное доказательство загробной жизни — это то, что я прихожу к тебе во сне не часто, а лишь в исключительных случаях. Если бы загробной жизни не было, я снилась бы тебе каждый день. А тут все совсем не так просто.
Кирпотин. Я марксист, атеист и материалист и ни разу к вам во сне не являлся.
Александр Лазаревич. Ты себе думаешь, а оно себе думает. Наука умеет много гитик. Ведь я просил меня не кремировать.
Я. 91-й год, разруха. Это было не в моей власти.
Александр Лазаревич. Ну, надеюсь, ты получил десять тысяч, которые лежали на сберкнижке, спрятанной в книгу Сартра "Слова" на 112-й странице?
Я. Ты завещал вклад Ольге Сергеевне, а она была уже не в силах съездить в сберкассу, чтобы завещать вклад мне. Да я и не понял, о чем она говорит. Но ты не огорчайся. Десять тысяч стремительно обесценились, а в сберкассе стояли такие толпы…
Надежда Владимировна. И мои 700 рублей так и пропали. Я же говорила, что пропадут.
Я. Боже мой, о чем мы говорим? Завещания, книжки, вклады... Ведь начали о бессмертии.
Сократ. Это и есть доказательство реальности загробной жизни. Если бы вы говорили о душе или о бессмертии, это было бы крайне неубедительно. А вы общаетесь так, словно никто и не умирал.
Александр Лазаревич. Нет, кое-что я все-таки помню. Я попросил Олю принести мне в больницу одеяло.
Ольга Сергеевна. Я принесла желтое одеяло, других в Доме ветеранов сцены не было. Ты усмехнулся и сказал...
Александр Лазаревич. Надо же, всю жизнь терпеть не мог желтый цвет.
Я. Это были последние слова отца. Почему такое значение придается последним словам? Словно люди родились, чтобы умереть.
Алексей Евгеньевич.

А мы пить будем,
мы гулять будем,
а смерть придет —
помирать будем.

Надежда Владимировна. В детстве я думала, что не умру. Как это - перестать дышать? А я вот возьму и не перестану.
Вовка. Таблицу умножения знаешь?
Я. Пойду в школу и выучу.
Вовка. Учи сейчас. Повторяй:

Одиножды один — приехал господин.
Одиножды два — пришла его жена.
Одиножды три — спать пошли.
Одиножды четыре — свет погасили.
Одиножды пять — легли на кровать.
Одиножды шесть — он ее за шерсть.
Одиножды семь — он ее совсем.
Одиножды восемь — доктора просим.
Одиножды девять — доктор едет.
Одиножды десять — ребенок лезет.

Я. Мама! Я знаю таблицу умножения.
Надежда Владимировна. Откуда?
Я. Меня Вовка выучил.

Одиножды один — приехал господин.
Одиножды два — пришла его жена...

Вовка. Предатель!
Радио.

Широка страна моя родная,
много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
где так вольно дышит человек.

Широка кровать моя большая,
много в ней подушек, простыней.
Ты ложись, жена моя родная,
будем делать маленьких детей.

Я. А как?
Вовка. Как накакал, так и съел!
Мария Федоровна. После 17-го года мы еще жили в Дубровке. Федор Сергеевич говорил: "Власть меняется, а лес остается. Я ничего плохого не делаю, я сажаю леса. Теперь они не мои, а государственные, но ведь деревья об этом ничего не знают. Их надо охранять от вырубки. За ними надо ухаживать".
Софья Федоровна. Папа! Крестьяне послали Ленину письмо с просьбой оставить нас в имении. Они пишут, что ты был хороший помещик и никого не притеснял. Даже не наказывал за порубки.
Федор Сергеевич. Ну, вот, а вы говорили "переведи в Швейцарию". Бог с ними, с миллионами, еще наживем. Родину ни за какие деньги не купишь. Помните — вы Челищевы. Хотя теперь, после замужества, ты Юматова, тоже славный дворянский род. Впрочем, дело не в происхождении, а в поступках. Дворянство не звание, а обязательство. Как наша маленькая Надюшка? Она будет жить в другом мире, без войн и революций. На нашем примере все поймут, какое это безумие.
Радио. Слушайте стихи глухонемой и слепой девушки, поэтессы и скульптора.

Не умею видеть, не умею слышать,
но имею больше — чувств живых простор.
Гибким и послушным жгучим вдохновеньем
я соткала жизни красочный узор.

Мне мама в детстве выколола глазки,
чтоб я варение в буфете не нашел.
Я не смотрю кино и не читаю сказки,
зато я нюхаю и слышу хорошо.

Надежда Владимировна. Как можно смеяться над такими вещами! Ведь она же слепоглухонемая, а стала скульптором и поэтом.
Мария Федоровна. Телеграмма от Ленина пришла через три дня — выселить всех в течение суток. Нас погрузили всех на телегу. Шел дождь, а мы смеялись. И я, и твоя бабушка Соня с Надюшкой на руках, и Варя с мужем. Нас было семеро дочерей и два сына — Миша и Павлик. Он тоже смеялся. Не знал еще, что его заберут в армию Деникина с тем самым узелком красок, который он потом и увез за границу. А крестьянин говорит: "Барышни, что же вы смеетесь? Не знаете вы, что вас ждет".
Я. Мою бабушку Соню ждала смерть в 1919-от от тифа. Мою маму Надежду Владимировну — сиротство у тетушек. Моего деда Владимира Юматова никто не видел после смерти бабушки Сони. Говорят, его разорвало снарядом. Павлик Челищев с деникинской армией эмигрировал и стал великим художником. Марию Федоровну ждал сталинский концлагерь. А Варвару Федоровну — преподавание литературы в кремлевской школе и расстрел мужа — математика Алексея Зарудного. Сам Федор Сергеевич умер в 1942 году на 83 году жизни в селе Лозовая во время немецкой оккупации. Он умер, а я родился. Перед смертью Федор Сергеевич сказал хозяйке дома, где снимал жилье: "Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, сегодня в три часа дня я умру". Лег на кушетку, заснул и умер.
Надежда Владимировна. Дедушка был такой благородный. Он говорил, никогда нельзя кричать на ребенка. И все спрашивал, как Надюшка.
Мария Федоровна. Нас всех как-то разбросало по свету. Я пометалась, пометалась и вышла замуж за прораба с рабочим происхождением. Пришли к нему домой после загса. Он сел на койку, снял сапоги... сыр пармезан!
Радио.

Эх, путь-дорожка фронтовая,
не страшна нам бомбежка любая.
Эх, помирать нам рановато,
есть у нас еще дома дела.

Эх, путь-дорожка фронтовая,
не страшна нам бабешка любая.
Эх, помирать нам рановато,
есть у нас еще дома жен.
И не одна!

Надежда Владимировна. В войну все со всеми делились. Люди были совсем другие. А сейчас щепотки соли не выпросишь.
Александра Павловна. Товарищ Сталин сказал: "Тюрьма не курорт. Кто совершил преступление, тот должен загладить свою вину тяжелым трудом".
Военрук школы. Главное правило боя — целься в живот. Живот — наибольшая площадь для попадания. Кроме того, раненный в живот, даже если выживет, надолго выбывает из строя.
Александр Лазаревич. Ну, не могу просыпаться рано. Ну, никак. Никакими каками.
Ольга Сергеевна. "Матросы, матросы, морей альбатросы..." Ты не знаешь этого поэта. Это Кириллов. Его тоже расстреляли потом. А как красиво писал.
Радио.

И по камешку, по кирпичику
возвели они новый завод.

И по камешку, по кирпичику
растащили весь новый завод.

Радио. Однажды товарищ Киров увидел разбросанные кирпичи и спросил директора: "Как вы думаете, сколько стоит один кирпич?" Директор пожал плечами: "Наверно, одну копейку". — "А если бы здесь копейки валялись, вы бы их подняли?" — спросил Сергей Миронович.
Мария Федоровна. Он хоть и был прораб, но оказался неплохим человеком. Как мы радовались, когда получили комнату! А потом, когда ее разбомбили, только рукой махнули: "Наживем еще". А как мы радовались каждой вещице. Полочка, кровать, одеяло, чашка, тарелки... ведь сначала не было ничего. И вот опять по новой. А новой не оказалось. В лагере все есть — миска, кружка, оловянная ложка. И я радовалась им не меньше, чем фарфоровой чашке, дважды разбитой и трижды склеенной.
Я. Почему трижды?
Мы купили ее у антиквара на прорабскую премию. Она была уже склеена в трех местах. Целых вещей тогда вообще не было. Все, что бьется, разбилось. Революция, гражданская война, а потом эта, будь она неладна, кол-лек-ти-ви-за-ция. Никак не выучу это слово.
Александр Лазаревич. Настоящие сибирские пельмени выставляются на мороз. Они замерзают. А потом их едят всю зиму. А то, что мы едим, в пачках, — это не пельмени. Никак не пойму, как можно было испортить самую вкусную пищу. Что они в них кладут?
Ольга Сергеевна. А я стояла за ними в очереди полтора часа!
Александр Лазаревич. Очереди появились в 14-ом году, когда началась война, и с тех пор не исчезали до НЭПа. Пришел НЭП, и очереди исчезли. Нэпманов пересажали, и очереди выползли снова, как из-под земли.
Александра Павловна. Эксплуататоры вздували цены, а советская власть установила дешевые цены на хлеб, чтобы он был всем доступен. Конечно, бывают перебои и очереди, но зато всем доступно. А капиталисты топят пшеницу в море, чтобы удержать высокие цены. А людям в трущобах нечего есть.
Я. Хорошо еще, что я родился здесь, а не в Америке. Питался бы отбросами с помойки.
Мария Федоровна. Ты бы вообще не родился. Мама дворянка, папа еврей. Такие браки до революции были невозможны.
Я. Что такое еврей?
Мария Федоровна. Видишь, какую бабочку я вышила гладью. Это я в Швейцарии научилась, на детском курорте. А потом в лагере эти бабочки мне жизнь спасли от голодной смерти. Начальство заказывало вышивку. Одна пайка — пять бабочек. Пять бабочек — одна пайка. А наперстка не было. Только бы не запачкать вышивку кровью. Ты не еврей, ты Челищев.
Я. А папа?
Мария Федоровна. Федор Сергеевич говорил: "В моем доме антисемитам не место". А когда кто-то произнес слово "жид", он выставил его за порог.
Я. Что такое жид? (Я слыша