МАХАТМА ГАНДИ: СИЛА НЕНАСИЛИЯ

«Известия» № 13, 15 января 1991 г.


Такие люди родятся редко. Значение деятельности Ганди выходит за рамки нашего тысячелетия, а воплощение его идей, скорее всего, заполнит тысячелетие грядущее. Это не значит, что Ганди — только для будущего. Ценность его идей все более возрастает, и для нашего времени они еще более актуальны, чем для первой половины XX века, когда он совершал свой жизненный путь.
Когда Ганди призвал индусов к ненасильственному сопротивлению английским колониальным властям, ему и в голову не могло прийти, что кто-то может испытывать при этом враждебность к англичанам. Более того, он неустанно призывал любить тех, кому оказывал сопротивление. Любить и защищать своих политических противников, оставаясь непреклонным в отстаивании своих идей,— значит быть последователем Ганди:
«Если мы выполним все свои обязанности, прав не нужно долго искать. Но если мы, не
выполнив своих обязанностей, устремимся за правами, то они будут удаляться от нас,
как блуждающий огонек».
Что же тут нового, если еще Христос говорил: «Любите врагов ваших и благословляйте ненавидящих вас»? Новое в том, что спустя 1869 лет от Рождества Христова родился человек, который смог осуществить эту заповедь в политике. Праведников не так много, но они есть. Мыслителей всегда не хватает, но все же мы всегда в состоянии назвать десяток-другой имен. Праведник, мыслитель и политик в одном лице — это явление единственное, имя ему Махатма Ганди.
Однажды во время индуистско-мусульманских погромов молодой террорист совершил неудачное покушение на жизнь Ганди. Первые слова после покушения: «Не питайте ненависть к этому молодому человеку. Он заблуждается и заслуживает снисхождения». В знак протеста против насилия и несправедливости он объявлял голодовки и будучи никому не известный начинающим юристом, и став известным диссидентом, и уже на вершине славы. Как признанный духовный вождь всей Индии он протестовал против всех оттенков несправедливости, с которыми сталкивала его судьба. «Я скорее соглашусь быть растерзанным на части, чем отрекусь от угнетенных классов».
Здесь надо понять, что Ганди никогда не признавал деления общества на классы. Угнетенные — это и презираемые, гонимые низшие касты в Индии; и мусульмане, когда их подвергают преследованиям индуисты; и индуисты, гонимые мусульманами; и англичане, когда на них обрушивается разъяренный народ; и все население Индии, когда оно угнетаемо британской короной.
«Пока человек по собственной свободной воле не поставит себя на самое последнее место среди ближних, до тех пор нет для него спасения. Для того чтобы созерцать всеобщий и вездесущий дух истины, надо уметь любить такие ничтожнейшие создания, как мы сами».
Ганди неистощим на выдумки в поисках методов ненасильственного сопротивления злу:
«Насилие в действительности является выражением внутреннего чувства слабости».
Твердый индуист по убеждениям, он, нарушая все запреты, дружит с представителями низших каст, заходит в их жилища, ночует в кварталах отверженных.
Он голодает в знак протеста против британского владычества в Индия; но как только народный гнев обрушивается на британцев, он объявляет голодовку в защиту англичан.
Ганди борется не против Британии, а за восстановление нравственных основ общества.
Он считает, что человек должен носить ткани, сотканные собственными руками, и вся
Индия садится за ткацкие станки. Англичане повышают налог на соль — Ганди призывает всю Индию отказаться от соли и сам ест только несоленую пищу.
Его идеал — возвращение к природе, отказ от индустриального пути развития, минимум материальных потребностей и безграничная любовь ко всему живому. Однако главная цель жизни — самопознание. Поиск истины: «Мой всесторонний опыт убедил меня, что нет иного Бога, кроме истины», в конце своей долгой и многотрудной жизни Ганди сделал потрясающее открытие: «Я всю жизнь считал, что Бог есть истина; однако после сорокалетних поисков и размышлений я понял, что верно и обратное утверждение».
А именно: «Истина — это Бог».
Как все великие открытия, оно гениально просто. Но за этим кроется неимоверная
сложность. Однажды Ганди сказал: «Бог есть все, он даже атеизм атеистов, если атеист
верен истине». Глубина такого подхода еще не осмыслена человечеством, и личность Ганди все еще остается загадкой для миллиардов людей.
Но кто же такой в действительности был Ганди?
Боюсь, что любой ответ на этот вопрос будет наивен и ограничен. Личности такого масштаба настолько широко озаряют жизнь, что каждый видит в нем свое. Джавахарлал Неру, политический сподвижник Ганди, не принимал и не понимал его религиозности. Он считал это индийской спецификой Ганди, и не более.
Студенческие годы Ганди провел в Англии. Здесь он попал в окружение теософов во главе Анни Безант. Теософия стремилась к объединению индуизма и оккультных знаний с высокими откровениями христианства. Молодого человека стали жадно расспрашивать о тайнах древней религии, но Ганди просто ничего не знал о богатстве своей религии. Он не ел мяса, хранил супружескую верность, и все. Теософы обратили взор начинающего юриста к Бхагавадгите и Евангелию. Ганди был поражен сходством заповедей индуизма с Нагорной проповедью Христа.
Истинно благородный человек знает всех людей как одного и с радостью платит добром
за причиненное ему зло. Прочитав эти стихи из Бхагавадгиты, Ганди с ликованием увидел те же мысли в Евангелии.
«В неописуемый восторг привели меня следующие строки: А я вам говорю: не противься обижающему; но если кто ударит тебя в правую щеку твою, подставь ему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и кафтан».
В студенческие годы Ганди все более сближается с христианами, а христиане открывают для молодого человека глубину и богатство его религии — индуизма. Ум Ганди никогда не был легковерным. Общаясь с теософами и христианами, он читал и атеистическую литературу, чрезвычайно модную в те времена: «Я прочитал несколько атеистических книг, названия которых уже не помню. Они не произвели на меня никакого впечатления, так как я уже прошел через пустыню атеизма… Если мы не любим своего ближнего, никакие перемены, хотя бы и революционного характера, не могут сделать нас хорошими».
Уже в зрелые годы Ганди дает восхитительное описание сцены на кладбище, которая окончательно расставила все точки над «i». Это был разговор между священником и весьма самоуверенным джентльменом, который, на мой взгляд, и сейчас не потерял своей актуальности.
« — Ну как, сэр, верите вы в существование Бога?
— Да,— ответил тот тихо.
— Тогда скажите мне, пожалуйста, какова же величина вашего Бога и где он находится?
— О, если б мы знали. Он — в наших сердцах.
— Ну-ну, не принимайте меня за ребенка! — сказал атеист и торжествующе посмотрел на нас.
Священник смиренно промолчал.
Эта беседа еще более усилила мое предубеждение против атеизма».
И все-таки в религиозных исканиях молодого Ганди не хватало какого-то решающего прорыва. Да, он открыл для себя величайшие ценности индуизма и христианства, стал глубоко религиозным человеком. Но религиозных людей много, много индуистов и христиан. Свой путь Ганди обрел, познакомившись с учением Льва Толстого:
«Книга «Царство Божие внутри нас» буквально захватила меня, оставила неизгладимый
след в моей душе. Я все глубже понимал безграничные возможности всеобъемлющей любви».
Не будет преувеличением сказать, что Ганди удалось осуществить в Индии то, что Толстому не посчастливилось воплотить в России: предотвратить кровопролитие и путем ненасильственной борьбы привести свой народ к свободе. Правда, следует помнить, что ни Толстой, ни Ганди не считали политическую свободу конечной целью.
Нравственное очищение человека, возвращение к величайшим моральным ценностям мировых религий — такова была их мечта. Она еще не осуществилась. Но нет никакого сомнения, что на исходе века мы приблизились к откровениям Льва Толстого и Ганди. В России таким осязаемым мостиком над бездной стало внезапное нравственное преображение академика Сахарова. Подобно Ганди, он не стал таить от окружающих истину, которая ему открылась, и оказался в ссылке.
Как всегда, на ненасилие власти отвечают насилием. Ганди не раз оказывался в тюрьме.
На суде он вспомнил слова великого американского гуманиста Торо: «Нельзя быть честным человеком не оказавшись в тюрьме». На исходе века эти же слова повторит академик А. Д. Сахаров. Он сопротивлялся тоталитаризму методом Ганди. Ганди победил — Индия стала независимой.
Сахаров победил в 1985 году — в Советском Союзе сталинизм был разоблачен и осужден на государственном уровне. Но победа — это всегда и поражение. В независимой Индии началась резня между мусульманами и индуистами.
Перестройка в Советском Союзе омрачена Нагорным Карабахом, Сумгаитом, Ферганой,
тбилисской бойней и теперь Вильнюсом. Сахаров не выдержал моральной муки и преждевременно ушел из жизни.
Ганди с горечью воскликнул: «Раньше я молил Бога дать мне 90 лет жизни, теперь я молю о смерти».
Восьмидесятишестилетний величественный старец, облаченный в домотканую одежду, с
посохом идет в места отчаянной межрелигиозной схватки. Он зачитывает на митингах отрывки из Библии, Корана и Вед, призывающие людей к миру во имя Бога: «Я полагаю, что Библия, Коран, Зенд-Авеста боговдохновенны так же, как и Веды».
Во время митинга примирения к Ганди подходит религиозный фанатик-сектант и стреляет в упор. Ганди умер в больнице со словами: «Хэ Рам», — по-русски «О Бог1». Смерть Ганди такая же цельная, как его жизнь. «Искусство умирать вытекает как естественное следствие из искусства жить... Искусство умирать состоит в том, чтобы встретить смерть радостно при исполнении своего долга. Нежелание причинить зло своему врагу или же лишить его жизни недостаточно. Вы должны защитить его даже ценою жизни».
Ганди не хотел, чтобы оставались какие-либо материальные следы его пребывания на земле и завещал развеять свой прах над Гангом. Но завещание выполнили не полностью. Часть пепла все же оставили и похоронили, дабы было где поклониться великому человеку. На каменной плите последние слова Ганди: «Хэ Рам». Как и следовало ожидать, могила Ганди стала местом религиозного поклонения.
Во многих замечательных работах о Ганди, выходящих в нашей стране, есть один и тот же недостаток: Ганди предстает как общественный деятель посреди многолюдных сборищ. Между тем самые глубокие откровения Ганди получил в одиночестве, беседуя с Богом. Не в минуту благостного спокойствия, а часто в глубочайшем отчаянии Ганди находил выход из самых неразрешимых противоречий:
«Когда всякая надежда утрачена, когда никто не поможет и не утешит, я обнаруживая,
что откуда-то появляется помощь. Мольба, богослужения, молитва не религиозные предрассудки. Это действия более реальные, чем еда, питье, сидение или ходьба. Без преувеличения можно сказать, что только они реальны, а все остальное нереально».
Знаем ли мы, и атеисты, и верующие, силу такого глубокого духовного общения с Высшим? Тайна духовной жизни человека за семью печатями. Здесь царство религии и искусства.
«Я не желаю, чтобы мой дом был обнесен со всех сторон стеной и чтобы мои окна были
наглухо заколочены. Я хочу, чтобы культура всех, стран свободно проникала в мой дом.
Но я не желаю, чтобы меня сбили с ног».
Ганди никогда не утверждал, что истина открылась ему во всей полноте. Он прекрасно понимал ограниченность человеческих суждений о Боге. «Те слабые, мгновенные проблески истины, которые я смог увидеть, едва ли выразят идею необычного сияния истины, в миллионы раз более сильного, чем сияние солнца, которое мы каждый день видим. То, что я постиг, есть лишь слабый отблеск этого могучего сияния».
Восклицание Ганди: «Я хочу видеть Бога лицом к лицу» — дерзновенный порыв человеческого духа, незамутненный самоуверенностью.
Ганди свидетельствовал, что при жизни с ним было немало явлений, которые не вписываются в рамки обыденного опыта и называются словом «чудо». Одно из таких чудес произошло в конце жизни Ганди.
Когда начались беспорядки и вражда между индуистами и мусульманами, Ганди сказал,
что если не прекратится резня, будет страшное землетрясение. К сожалению, беспорядки не прекращались, и землетрясение произошло. Об этом эпизоде свидетельствует Джавахарлал Неру в своей книге «Открытие Индии». Неру считает этот случай простым совпадением, однако в последнее время в печати стали появляться вполне серьезные сообщения о том, что агрессивные импульсы, идущие от человека, могут своими излучениями вызывать отклонения в геомагнитной сфере.
Это лишь один из эпизодов, ставший предметом обсуждения, ибо сам Ганди, следуя
древней традиции, скрывал от окружающих все, что могло бы ввести в соблазн фокусничества и шарлатанства. «Есть вещи которые известны только тебе и твоему Творцу. Их, конечно, нельзя разглашать». Заметим, что Христос, исцеляя слепого от рождения, не велит тому рассказывать о случившемся окружающим.
Здесь мы приходим к моменту наиболее поразительному — одиночество Ганди. Человек,
который так часто выступает среди многотысячных толп, народный проповедник, исколесивший всю Индию, идя впереди своих многочисленных последователей, был одинок. «Тот, кто хочет быть в дружбе с Богом, должен остаться одиноким или сделать своими друзьями всех».
Вспомним, кот одинок Лев Толстой в Ясной Поляне в окружении своих близких. Как одинок был академик Сахаров на трибуне перед улюлюкающим залом, и поймем, что та кое одиночество Ганди. То, что вся Индия считала победой, Ганди воспринял как поражение. Индия ликовала — Ганди скорбел. Он боролся не с британским владычеством, а с владычеством духа ненависти и алчности.
Любовь ко всем людям, а в особенности к наиболее слабым и к врагам, — это ведь почти недостижимо для отдельного человека. Но когда что-то недостижимо для одного, может, тут и приобретает особый смысл единение людей ради высшей цели. Парадокс в том, что, получив независимость, Индия не обрела духовного единения вокруг великой идеи, превратилась в великое, но обычное государство.
Ганди воспринял это как «личное поражение». Именно личное: «Единственной надеждой для страждущего мира является узкий и прямой путь ненасилия. Миллионы подобно мне могут потерпеть неудачу в попытке доказать истину своей собственной жизнью, но это будет их личная неудача, но не в коем случае не этого вечного закона».
Что же препятствует установлению на Земле законов ненасилия и любви? Раньше говорили, что собственность. Мол, она развращает невинные души, делает их алчными и жестокими. Следствие назвали причиной. Собственность сама по себе не может быть ни добром, ни злом. Ее можно употребить и на доброе, и на злое дело. Можно построить художественную галерею, как Третьяков, а можно, не имея никакой собственности, эту галерею сгноить и перестроить в заурядное здание. Сейчас, когда в нашей стране вопросы собственности стали так важны и актуальны, нелишне прислушаться к Толстому и Ганди: «Одолевайте ненависть любовью, неправду — правдой, насилие — терпением».
Ганди считал, что земля Божья, Божья, а не государственная. Собственность — это своего рода аренда у Господа. Оплата за аренду — обязанность перед всеми нуждающимися. Это опять же может вызвать высокомерную ухмылку в стране, где централизованная благотворительность — повод для воровства. Все это так. Но если отвлечься от унылого пересчитывания денег в чужом кармане — где, «то, сколько лишнего заработал, — то, может быть, нелишне еще раз прислушаться к предостережению Ганди:
«Не обязательно человек счастлив, когда он богат, или несчастлив, когда он беден. Мы часто видим, что богачи несчастны, а бедняки счастливы. Миллионы людей будут всегда
бедными. Видя все это, наши предки отучали нас от роскоши и наслаждений... В обществе нет париев, будь то миллионеры или нищие. И те, и другие — порождение одного и того же недуга. И те, и другие люди».
Я понимаю, что так трудно признать, что нет богатых и бедных, кооператоров, бюрократов, а есть только люди. Живые, страдающие, заблуждающиеся, прозревающие, ослепленные ненавистью; и примирение над враждою — это единственный путь к спасению и в земном, и в небесном плане.
Толстой и Ганди не дожили до тех времен, когда ненасилие станет не только нравственным религиозным принципом, но единственно верной тактикой выживания в эпоху ядерного оружия. До этих времен дожил А. Д. Сахаров.
Призывы Толстого и Ганди любить все живое не нашли отклика в сердцах большинства людей. Ну, что ж, не смогли любить — будем «охранять окружающую среду», иначе погибнем в экологической катастрофе. И здесь прав оказался Ганди, в свое время настолько затравленный насмешками скептиков, что даже сам себя называл чудаком.
Однажды было сказано, что чудаки украшают жизнь. Не украшают — спасают. Ибо
другого пути спасения у человечества нет.
Космический закон ненасилия, возвещенный в древности Буддой и Христом, заново открытый Толстым для европейской интеллигенции в конце XIX века, практически был снова доказан деятельностью Ганди в Индии первой половины XX века. На исходе столетия этот закон был снова открыт и подтвержден подвижничеством академика Сахарова. И никогда ни при каких обстоятельствах человечество не откажется от откровения Махатмы Ганди.
«Человечество может избавиться от насилия только путем ненасилия. Ненависть может
быть побеждена только любовью».
Я хотел бы слегка перефразировать эту истину, заменив слово «человечество» словами
«наша страна».
Вот и я отдал невольную дань всеобщему заблуждению: свел откровение Ганди к радужной перспективе социального мира. Ненасилие в обществе — это лишь следствие гармонии между человеком и миром. Ненасилие должно быть в душе человека. Только тогда оно имеет смысл и реальность, обретает несокрушимую силу. Ненасилие не средство, а сама цель.
Не надо думать, что Ганди был движим лишь состраданием. Безграничная любовь ко всему живому — ахимса — это для Ганди прежде всего путь к духовному совершенству: «Бесконечное стремление к совершенству — право каждого. Оно его собственная награда».

Для большинства из нас “мораль” – это из устойчивого словосочетания “читать мораль”. Т.е. доставать до кишок каким-то занудством, не имеющим никакого отношения к жизни. Еще мы помним, как Герцогиня доставала Алису в Стране чудес глупыми историями, где в конце, как пришей кобыле хвост, всегда болталась или трепыхалась мораль. Популярный прозаик Игорь Яркевич заметил, что в басню “Волк и Ягненок” Крылов умудрился впаять аж две морали. Одну в начале и одну в конце. Самые начитанные из нас, конечно же, вспомнят Канта. Мол, звезды над моей головой, а моральный закон во мне. Все это очень умно и красиво, но совершенно непригодно для жизни. Между тем мораль – это еще и наука о человеческих ценностях, не измеряемых валютными курсами. Что же удалось этой науке в XX веке открыть? Во-первых, ни последователям Ницше, ни последователям Маркса, ни апостолам Фрейда так и не удалось сгоношить какую-то другую мораль, принципиально отличную от кодекса Моисея, Магомета, Будды, Христа и Конфуция. Пометались, пометались народы и поняли, что этих ребят ни на коне, ни на слоне, ни на танке не объедешь. И даже на сверхзвуковом самолете не облетишь. Что моральные законы не выполняются, это и ребенок знает. Не убей – убивают, не укради – крадут. Не прелюбодействуй — прелюбодействуем. Чти отца и матерь — не чтим. Не сотвори себе кумира — творим, ежедневно и ежечасно. Но вот что забавно, нарушать нарушаем, но понимаем, что нарушаем. То есть не ставим под сомнение правильность самого закона. Я, конечно, не беру в расчет маргиналов, они всегда есть и будут.

Итак, что же такое моральный закон? Предписание общества? Но тогда наплевать и выбросить. Что нам это общество? У него свои интересы, а у нас свои. Если же это предписание Бога или законы Космоса и Природы, тогда другое дело. Космос пока оставим за кадром, а вот в Природе мораль все-таки существует. Она заинтересована в существовании жизни. И мы заинтересованы, поскольку очень хочется жить. Альберт Швейцер, лауреат Нобелевской и Ленинской премий, сформулировал это в своей этике как “принцип благоговения перед жизнью”. Впрочем, Лев Толстой и позднее Ганди сформулировали это как принцип ненасилия. Все это очень не понравилось поклонникам дурно истолкованного Дарвина, считавшим, что в основе лежит борьба за существование. Весь XX век Сталин и Гитлер обкатывали сию доктрину, превратив ее в битву классов и рас. По сути дела, они воевали с яснополянским старцем, открывшим, что ненасилие есть единственная возможность для человечества выжить и не погибнуть в огне мировой бойни. Мировая бойня все-таки началась. А на смену пришел терроризм, и, наконец, кульминация – 11 сентября. Казалось бы, у принципа ненасилия нет теперь никакой перспективы. Ничего подобного. Чем больше принцип ненасилия будет утверждаться в мире людей, тем меньше простора для размножения терроризма. И во времена Христа, и во времена Льва Толстого террористов было ничуть не меньше, чем сейчас. Иисус и Лев Толстой вовсе не были розовыми романтиками. Они просто сообщили человечеству, при каких условиях оно сможет выжить, а при каких погибнет. Пока тенденция к гибели – насилие явно преобладает. Но оно уже уперлось в стенку. Или гибель, или добро пожаловать в ненасилие.

Никакой альтернативы и другой перспективы у человечества нет. Поэтому мораль сегодня — это всего лишь перспектива и законы жизни. Закон, который в XX веке нарушался ежедневно и ежечасно аж до Хиросимы и Нагасаки. А дальше — стоп. Нехотя, с полувековым опозданием, но государства – ядерные монстры – вынуждены потихоньку разоружаться. Вызов терроризма, конечно, очень серьезен. Талибы и шахиды язык ненасилия не приемлют. Но именно поэтому человечество должно планомерно уничтожать питательную среду шахидства и талибанства. Эта среда — насилие. Бен Ладен – дитя афганской агрессии СССР. Мы его породили. Все эти дудаевы, басаевы и радуевы — выкормыши КГБ и комсомола, главных департаментов насилия в СССР.

В России ненасилие еще и не ночевало, хотя именно здесь зародилось это учение в трудах Льва Толстого. Именно отсюда разошлось оно по всему миру. Над Толстым в России смеялись не меньше, чем над Христом в Иудее. Однако смеяться можно и над таблицей умножения. Дважды два все равно останется четыре. А слова Евангелия, что “зло никогда не уничтожается злом, но только добром искореняется зло”, остаются непреложным законом, сколько бы мы его ни нарушали. Одним словом, мораль – это не нравоучение, не назидание, а непреложный закон выживания личности и человечества. Таковы выводы сегодняшней науки, а она в России по-прежнему очень сильная, и вряд ли в ближайшее время мы поглупеем. Мысль продолжает свое победоносное шествие, несмотря ни на что. И ничто, кроме всеобщей гибели, ее не сможет остановить. Скажу еще проще. Насилие — закон гибели. Ненасилие – закон жизни вечной. Выбор всегда за нами.





© Copyright: Кедров-Челищев, 2012

Закон Льва Толстого и Андрея Сахарова
Кедров-Челищев
ЗАКОН ЛЬВА ТОЛСТОГО

«Известия» № 181, 23 сентября 1993 г.


Двадцатый век на исходе и, окидывая его взором, я вижу самых важных открытия, совершенных еще в начале столетия. Это теория относительности Альберта Эйнштейна и закон Льва Толстого о том, что «зло никогда не уничтожается злом; но только добром уничтожается зло». Хотя сама формулировка закона взята из Евангелия, сам закон не был открыт человечеством до Толстого.
Большинство людей думали, что речь идет лишь о добром пожелании или божественном наставлении. Толстой объяснил, что если человечество не будет считаться с открытым законом, оно в самое ближайшее время будет вовлечено во всеобщую мировую бойню и будет поставлено на грань полного уничтожения.
К счастью, до исполнения своего пророчества Толстой не дожил. Первая мировая война
разразилась через четыре года после его смерти. А затем революция, гражданская война, вторая мировая война, Хиросима, Карибский кризис и, наконец, Чернобыль, как жирная точна в конце дурной строки.
Дальше была пропасть, обвал, и потому цивилизация, до сих пор бодро шествующая навстречу самоуничтожению, забуксовала, затопталась на месте, а затем как-то медленно, нехотя, нерешительно, теперь уж не из здравого смысла, а от инстинкта самосохранения, занялась уничтожением ядерного оружия и конверсией.
Лишь в конце века мы начали делать то, что Толстой рекомендовал осуществить в начале. Не хотели любить все живое — будем охранять окружающую среду. Не смогли любить своих врагов — будем осуществлять конверсию.
Может быть, Толстой не очень удачно сформулировал свой закон, назвав его учением о непротивлении злу насилием. Слово «непротивление», поставленное в начале, сбило с толку многих. Правильнее было бы говорить об активнейшем сопротивлении злу ненасилием. Именно это и делал Толстой всю жизнь.
Впрочем, уточнение дал сам писатель в статье «Царство Божие внутри вас».
«Вопр. – Следует ли слово непротивление принимать в самом его обширном смысле , т.е., что оно указывает на то, чтобы не делать никакого сопротивления злу?
Отв. — Нет оно должно быть понимаемо в точном смысле наставления Спасителя, т. е. не
платить элом за зло. Злу должно противиться всякими праведными средствами, но никак не злом».
Я не понимаю, кому понадобилось доводить до абсурда открытие Толстого, мол-де, призывает граф капитулировать перед злом. Наоборот, яснополянский затворник первый воспротивился волне общепринятого и, увы, общепризнанного в те времена революционного терроризма, но в равной мере был противником государственного насилия, выступая против воинской принудиловки и смертной казни. Он ясно, видел, что борьба всех против всех, «революционеров против правительств, правительств против революционеров, порабощенных народностей против поработителей, запада с востоком» никого не доведет до добра. И, в самом деле, погибли и правительства, и революционеры, в пучину почти вековой мировой войны втянулся восток и запад, чтобы оказаться в конце столетия у разбитого корыта.
Удивительное дело, – писал Толстой, — в последнее время мне часто приходилось говорить с самыми разными людьми об этом законе Христа — непротивлении злу. Редко, но я встречал людей, соглашавшихся со мною. Но два род», людей никогда, даже в принципе, не допускают прямого понимания этого закона. Это люди двух крайних полюсов. Христиане патриоты — консерваторы и атеисты революционеры. Недавно была у меня в руках поучительная в этом отношении переписка православного славянофила с христианином-революционером. Один отстаивал насилие войны во имя угнетенных братьев-славян, другой — насилие революции во имя угнетенных братьев — русских мужиков. Оба требуют насилия, и оба опираются на учение Христа».
Как видим, наше общественное сознание 70 лет протопталось на одном месте. Ведь сегодня с той и с другой стороны те же аргументы звучат. Слово «патриотизм», которого Христос никогда не произносил, а в земной жизни даже не знал, теперь не сходит с уст многих батюшек и официальных иерархов. Между тем главное слово Христа – любовь и главная заповедь его о любви к врагам и к ненавидящим нас, либо произносится невнятно, либо так отвлеченно от человека, так торжественно и высокопарно, что ничего не остается от его изначального поистине божественного смысла.
Недавно по ТВ транслировался экзамен в новой церковно-приходской школе после первого года обучения. Дети бойко отчеканивали «Отче наш», умело и грамотно крестились, клали поклоны и на вопрос корреспондента, слышали ли о заповеди Христа «Любите врагов ваших и благословляйте ненавидящих вас» — ответили дружным «нет». Батюшка, до этого что-то бормотавший 6 духовности и возрождении России, слава Богу, слегка сконфузился.
Нет, далеко не вся критика, прозвучавшая в адрес официального православия из уст Толстого, была несправедливой. Православная церковь, восклицал он, день и ночь поёт славу сыноубийце Петру 1 и мужеубийце Екатерине II, а что, разве не так?' Разумеется, нельзя принимать за чистую монету подневольные здравицы в честь «богоданного вождя России» Иосифа Сталина. Нельзя забывать, что лишенная патриарха церковь со времен Петра I была, помимо своей высокой духовной миссии, еще и подневольным государственным учреждением, управляемым синодом во главе с чиновником обер-покурором? Когда духовенство обратилось к Петру I с просьбой восстановить патриаршество, тот воткнул в стол кортик – вот вам патриарх! Фактически отделения церкви от государства не произошло и после революции. Коммунистические вожди от Сталина до Горбачева цепко держали в своих: руках бразды церковного правления, а потому отлучение Толстого никак нельзя считать делом» внутрицерковным.
Строго говоря, оно и каноничным-то не было. Никакой «кормчей» не предусмотрен обер-прокурор святейшего синода. Нынешней церкви вовсе не обязательно брать на себя грех
своих предшественников, совершенный в условиях несвободы и неканонической подчиненности церкви, тогдашнему государству.
Смехотворно звучат высказывания о том, что Толстой-де не был христианином. Да прочтите биографии Флоренского, В.Соловьева, Бердяева. Кто отвратил их от атеизма и повернул к церкви? Толстой и его учение. Потом они критиковали своего учителя уже с позиций канонических и, на мой взгляд, во многом справедливо. Но ведь Евангелие-то они открыли благодаря Льву Толстому. Да если бы даже Толстой и не верил в Бога, разве это повод для отлучения? Никто не отлучал от церкви, крещеного и учившегося в семинарии вождя мирового атеизма, взорвавшего Храм Христа Спасителя Иосифа Сталина. Наоборот; даже славили его за то, что, разрушив сотни тысяч церквей к убив столько же священников, позволил открыть при себе десятка два храмов и восстановил карманное патриаршество. Не провозглашались анафемы В. Ленину, призывавшему расстрелять и повесить как можно больше — священников и осуществившему, сей призыв, а вот Толстой, отлучен.
Правда, во многих епархиях России и в том же синоде, конечно же, никогда не переводились порядочные люди, а по тому историки до сих пор спорят, провозглашалась ли по церквам анафема Льву Толстому. Судя по всему, здесь многое зависело от местного архиерея и местного батюшки. Где-то возглашалась, а где-то нет; Но Россия поступила, как дьякон в рассказе Куприна. Возгласила вместо анафемы «многие лета» великому человеку.
Так или иначе, но отлучение Толстого от церкви было греховной попыткой отлучить русскую интеллигенцию от Христа. К счастью, сие не во власти Победоносцева, а во власти Победоносцева, а во власти Того, от Кого отлучить хотели, и пусть не говорят, что это дело внутрицерковное. В те времена даже юридически церковь; была учреждением государственным. Потому и отлучение получилось государственное. Однако не следует преуменьшать значение этого страшного акта.
Была упущена возможность единения церкви с интеллигенцией перед лицом нарастающего апокалипсиса.
Конечно, и Толстой поступил, не в духе своего же учения, когда оттолкнул от себя церковь кощунственным для православного человека вторжением в область богослужения. Не хочется даже повторять, что в момент помрачения было сказано им о таинстве Евхаристии, иконах, о самой службе. Но это в момент помрачения, а в момент просветления написаны такие удивительные страницы, как исповедь Левина перед венчанием, или молитва Наташи Ростовой «всем миром», или молитва юродивого за всех в «Детстве. Отрочестве. Юности», или пасхальная всенощная, где молятся Катюша Маслова и Нехлюдов. Конечно, Толстой не подозревал, какие беды обрушатся на церковь через семь лет после его смерти. И снод, отлучив Толстого, вряд ли знал всем. Какие общие испытания грядут нам всем. А если бы подозревали, то бросились бы в объятия друг другу и все простили бы перед лицом грядущих бед и страданий.
Так протянули друг другу руки и примирились Каренин и Вронский, когда едва не оборвалась жизнь Анны. Неслучайно сцену эту превыше всего ценил Достоевский, считае ее величайшим событием в русской и мировой литературе.
Однако в жизни прототип Каренина Победоносцев повел себя намного жестче, чем его двойник в романе Толстого. Став готовить досье на графа, обиделся на детали и, что там греха таить, поставил личную обиду выше государственных интересов. Добился отлучения всем нам на горе на радость врагам рода человеческого, ищущего во всем не примирения, а вражды.
«Христос открыл мне, что соблазн, лишающий меня блага, есть разделение между своими и чужими народами. Я знаю, что соблазн этот стоит в заблуждении о том, что благо мое связано только с благом людей моего народа, а не с благом всех людей мира. Я знаю теперь, что единство мое с другими людьми не может быть нарушено чертою границы или распоряжением о принадлежности моей к такому или другому народу. Вспоминая теперь все то зло, которое я делал, испытал и видел вследствие вражды народов, мне ясно, что причиной всего был грубый обман, называемый патриотизмом и любовью к отечеству».
Что здесь устарел? Да ничего! Наоборот, еще актуальней стало, хотя бы в нашем многострадальном СНГ или в еще более | многострадальной бывшей Югославии. Другое дело, что слова Толстого вызовут сегодня еще большее ожесточение и неприятие, чем в начале века, однако теперь уже не так легко будет отмахнуться от этой истины, как в те времена. Отмахнешься, а дальше что? Снова на бой кровавый, святой и правый марш-марш вперед, советский народ. Не думаю, что бойню удастся повторить в том же объеме и в тех же масштабах. Учение Толстого при всех заблуждениях, способствующих любому крупному прорыву, сегодня уже не проповедь, а открытие.
«Христианское учение о любви не есть, как в прежних учениях, только проповедь известной добродетели, но есть определение высшего закона жизни». В той мере, в какой закон этот будет выполняться, жизнь будет торжествовать. В той мере, в какой он будет, нарушен, жизнь будет поставлена под угрозу. Мы нарушили в ХХ веке все законы космоса и природы, но уничтожить эти законы не в нашей власти, и потому жизнь будет продолжаться и открытие Толстого еще получит свое признание в будущем.
Среди самых любимых писателей Альберта Эйнштейна — Достоевский и Лев Толстой. Из
всех вещей Толстого Эйнштейн избрал, как самое лучшее, прозаическую притчу «Много ли человеку земли надо». Человек хотел получить земли как можно больше, и ему сказали: «Сколько обежишь во кругу до захода Солнца, столько и получишь». И он побежал. Чем дольше бежал, тем 5ольшую площадь хотелось обогнуть и потому вместо того, чтобы обогнуть круг, он все дальше и дальше выпрямлял дугу уже не замыкаемого круга, пока не упал замертво, и оказалось, что достаточно ему два аршина земли для могилы.
Не такова ли наша цивилизация? Все хотели заполучить все. Всю нефть, всю гидроэнергию. В этом мире места оказалось мало, полезли в микромир. Попытались овладеть атомной энергией и уже подобрались к ядерной. Но тут осечка — Чернобыль. И мы впервые остановились в раздумье. А может быть, прав Толстой? Пора уже человечеству замыкать круг и наводить порядок в своем государстве, в своем доме, в своей душе, На уровне государства и дома мы редко сталкиваемся с законом Толстого,
здесь доминируют законы более жесткие, но чем ближе к центру, к душе, тем очевиднее правота Толстого: «3ло никогда не уничтожается злом; но только добром уничтожается зло».
Так же, как законы Эйнштейна не видны в повседневной практике, но по мере приближения к скорости света становятся все ощутимее, так и закон Толстого почти неощутим в повседневной, сиюминутной жизни, но для тех, кто приблизился к вечной жизни, к душе, правота Толстого становится все очевиднее.
Среди тех, кто это понял и доказал своей жизнью – Альберт Эйнштейн, Альберт Швейцер, Махатма Ганди и в последние два десятилетия своей жизни Андрей Сахаров… Это только в ХХ веке ХХI век принесет плоды еще более щедрые.

Прозару
авторы / произведения / рецензии / поиск / кабинет / ваша страница / о сервере
сделать стартовой / добавить в закладки
К. Кедров Противление ненасилием Известия
К. Кедров Противление ненасилием Известия
Кедров-Челищев
http://yashik.tv/video/view/98624/


НЕ ЕЛ ОН НИ РЫБЫ, НИ МЯСА, ХОДИЛ ПО АЛЛЕЯМ БОСОЙ.

Он жил в эпоху, когда философы наперебой давали ответы на вопрос, в чем смысл жизни. В борьбе за светлое будущее мирового пролетариата - по Марксу. В стремительной эволюции к Сверхчеловеку - по Ницше. В прогрессе науки - по всеобщему заблуждению. Ни в том, ни в другом и ни в третьем - утверждает Толстой. Смысл жизни - в любви, но не простой, а в божественной.

В то время почему-то считалось, что все аскетическое само по себе божественно. Земной любовью Лев Николаевич пресытился уже к 35. Пережил свой арзамасский ужас смерти и решил вступить с ней в единоборство. Поединок закончился, я бы сказал, вничью. Уход из Ясной Поляны в никуда обессмертил Толстого не меньше, чем Пушкина обессмертила его последняя дуэль. Но если дуэль - дело, по тем временам, почти заурядное и обычное, то уход в вечное странствие, где смерть сливается с жизнью за горизонтом, - сюжет скорее для жития, чем для биографии.

В 18 лет он обозначил в своем дневнике цель жизни - создать новое Евангелие. В широком смысле он его создал. Непротивление злу насилием - закон Толстого. Возможно, гений допустил ошибку, поставив вначале слово "непротивление". Уж кто-кто, а он противился злу всем своим существом. С литературной и религиозной точки зрения попытка переписать Евангелия на современный лад успехом не увенчалась. Современники зло шутили: есть Евангелие Христово и Евангелие Толстово. У Толстого нет чудес, нет воскресения из мертвых, но есть твердая уверенность в божественной правоте Христа. Этой уверенности не было и нет у многих, кто скрупулезно следует каждой букве, ничто не подвергая сомнению, ни в чем не пытаясь разобраться.

Софья Андреевна записала в своем дневнике, что Левушка создал свое вероучение, о котором через несколько месяцев все забудут. Вот уже ХХI век начался, а не забываем. Кто ругает, кто критикует, а кто-то пытается искренне разобраться в прозрениях и заблуждениях великого человека. Так ли часто рождаются такие овселененные и в то же время такие земные гении? Да и с чисто человеческой точки зрения Толстой фееричен и ослепителен. Вы можете запросто сыграть на фортепьяно переложение Четвертой симфонии Бетховена? А читать Канта и Шопенгауэра по-немецки, жалуясь, что не все понятно? А критиковать Шекспира, давая свои переводы со староанглийского?

Вот парадокс: критикуя церковь, он тем не менее привлек к вере и к текстам Евангелий, по их свидетельству, таких столпов, как Владимир Соловьев, Павел Флоренский, Николай Бердяев, Сергей Булгаков. Потом они все яростно критиковали своего учителя, открывшего для них путь к христианству. Кто не заблуждается, тот и не прозревает. Обезьяна не ошибается в решении дифференциальных уравнений по очень простой причине - она их не решает. А Толстой решал. Ошибался, но первый пытался решить.

В свое время Надежда Константиновна Крупская вычеркнула недрогнувшей рукой "Исповедь" и "Царство Божие внутри нас" из списка разрешенной литературы. Правда, "Анну Каренину" и "Войну и мир" разрешила. Сталин оказался хитрее. Издал Толстого всего, но за толстовство расстреливал и сажал. Примерно так же поступал до этого Ленин. Восхищался "глыбой" и "матерым человечищем", принимал апостола толстовства - Черткова, а само толстовство искоренял беспощадно.

Кроме учения о непротивлении злу насилием было еще не очень понятое "опрощение". Тут вроде бы и говорить не о чем. Не может каждый человек пахать, сеять, рубить дрова, тачать сапоги и при этом писать гениальные романы. Но сам Толстой смог. Это ведь только в анекдоте: "Ваше сиятельство, пахать подано". И пахал, и сеял, и дрова рубил, и воду носил, и сапоги тачал сам.

В 1920-е возникла частушка: "Мой миленок не простой - кум шофера Ленина. Что теперь мне Лев Толстой и Анна Каренина". Студенческий фольклор запечатлел толстовство на века в песенной шпаргалке: "В имении Ясной Поляне / жил Лев Николаич Толстой, / не ел он ни рыбы, ни мяса, / ходил по аллеям босой". А ведь действительно ходил, и не только по деревне. Дошел босой от Ясной Поляны до Москвы, когда было за 70. До чего же могучий организм! Чехов или Бунин слегли бы замертво на первом же полустанке.

Было бы пошлостью говорить сегодня о художественных достоинствах его прозы. Все равно что объяснять, как ярко светит солнце. И все же нельзя слишком доверять этому гениальному графу. Вот пьеса "Живой труп". Ничего себе труп - гуляет всю ночь с цыганами, да еще цыганку из табора увел. А Оленин в "Казаках" походя дарит коня. Это все равно что "порш" подарил и даже о цене не задумался. Плохо мы прочли "Казаков" - там все ясно про наш Кавказ. И "Севастопольские рассказы" неплохо бы перечитать и нам, и нашим врагам. И все же я никогда не прощу Толстому, что отобрал Наташу у Андрея и отдал Пьеру. И с Анной нехорошо поступил, бросив под паровоз. Да и Катюшу с Нехлюдовым незачем было разлучать. Боюсь, что и через тысячу лет эти претензии к великому писателю останутся в силе. И в этом лучшее доказательство его гениальности.
Константин КЕДРОВ
Константин Кедров

– Кара Карениной –


Стоило только популярной американской телеведущей Орфолл признаться, что она всю жизнь собирается прочесть «Анну Каренину», да так ни разу ее и не раскрыла, потому что боится, как вся читающая Америка буквально с мела с прилавков двухмиллионный тираж культового романа столетий: 19-го, 20-го, а теперь и 21-го.
Поразительно, что до этого была предпринята очередная, чисто американская акция по изданию усеченного варианта без философских размышлений Левина и самого Толстого. Читатели нехотя раскупили 20 тысяч и на этом успокоились. А тут вдруг, без всякой адаптации, раскупили два миллиона. И мало того, судя по отзывам и опросам, еще раздавали книгу друзьям и знакомым.
Нечто подобное уже было в 60-х годах. Тогда выпустили очередную коммерческую версию «Войны и мира». Выбросили войну и философию, оставили только любовь. Американцы эту уродину читать не стали. Зато с яростью и энтузиазмом стали покупать «Войну и мир» без купюр. Тогда тиражи тоже зашкаливало за миллион.
Если отбросить все привходящие обстоятельства и случайности, без которых не обходится ни одна слава, прорисовывается закономерность. Второй раз Лев Толстой разрушил миф о массовом дебилизме американских читателей, которым де только дамские романы и детективы по вкусу, а Толстой с Достоевским не по зубам. По зубам получили издатели-снобы и постмодернистская критика, усиленно насаждающая миф о господстве стереотипов в так называемой массовой культуре.
Культура, даже становясь массовой, остается культурой. Миллионы людей вопреки установившимся стандартам и штампам с удовольствием читают и перечитывают великие и весьма запутанные романы Толстого.
Совсем недавно журналисты зубоскалили на телевидении в американском варианте «Кукол». Кондолиза Райс в ответ на предложение комиссии сената обнажить грудь в смятении отвечает: «Я прочла «Войну и мир» в подлиннике». Этот сатирический фрагмент с удовольствием просмаковали и воспроизвели дважды и трижды на нашем телевидении. Ха-ха-ха, вот какая умная, Толстого в подлиннике читает! При этом подразумевается, что мы-то этого устаревшего графа не читаем ни в подлиннике, ни в переводе. Пусть его, бородатого, читает американский госсекретарь, раз она такая «умная».
Два миллиона американцев напомнили манипуляторам поп-культуры, что все эти «попы» выдумали отнюдь не они, а коммерческие ловчилы, много лет навязывающие читателю и у нас, и в обеих Америках, и в Европе свои дебильные вкусы.
Хамоватое усечение и рассечение классики, якобы слишком сложной для многомиллионной аудитории, началось во всем мире и советской России еще в 20-е годы прошлого века. «Мой миленок не простой –¬ / кум шофера Ленина. / Что теперь нам Лев Толстой / и Анна Каренина», – напевали хамы-комиссары от литературы. Надежда Константиновна Крупская собственноручно начертала список вредной и запрещенной литературы, Где вместе с «Бесами» Достоевского значились многие книги Толстого, написанные им в последние годы жизни. Правда, «Войну и мир» с «Анной Карениной»подруга вождя пролетариата милостиво разрешила. Американцы классику адаптировали (читай – кастрировали). У нас ее то разрешали, то запрещали в зависимости от конъюнктуры, пока к 80-м годам книги практически исчезли с прилавков. На тонну макулатуры можно было получить талончик на Пикуля или Дюма. А потом остались вообще брошюры Ленина и тома Брежнева и почему-то «Металловедение».
Помнится. Новоназначенный министр печати горбачевских времен считал своей первоочередной задачей издать… кулинарную книгу. Не помню успел ли Ненашев осуществить свой «смак», поскольку грянул путч, и все закрутилось в водовороте.
Сегодня на централизованном книжном рынке без книжного распространения по всей России упорно культивируется мысль, что современные читатели Толстому и Достоевскому предпочитают Маринину, Донцову и иже с ними. Но это такой же коммерческий миф, как неумная выдумка американцев с адаптацией-ампутацией классиков.
Слава Богу, слава Толстому, слава Анне Карениной, Вронскому, Кити и Левину – настоящая литература жива, а, главное, жив нормальный читатель. Классика отличается от попсы тем, что всегда обращается к умному. Для дурака зачем писать? Он и адаптацию поймет по-своему – по-дурацки. Сегодняшний издатель и его угодливые авторы обслуживают и культивируют массовый дебилизм. Два миллиона американцев отказались быть идиотами. Миллионы русских пока молчат. И все же Страшный суд близок. Кара Карениной настигает и наших книжных барышников. Лучшим романом о любви по-прежнему остается «Анна Каренина».Константин КЕДРОВ, “Новые Известия”
Закон жизни вечной

А.А. Гусейнов. “Философия. Мораль. Политика”. М., ИКЦ Академкнига, 2002.

Из трех непонятных слов заглавия остановимся на самом непонятном. Да-да, именно на морали. Для большинства из нас “мораль” – это из устойчивого словосочетания “читать мораль”. Т.е. доставать до кишок каким-то занудством, не имеющим никакого отношения к жизни. Еще мы помним, как Герцогиня доставала Алису в Стране чудес глупыми историями, где в конце, как пришей кобыле хвост, всегда болталась или трепыхалась мораль. Популярный прозаик Игорь Яркевич заметил, что в басню “Волк и Ягненок” Крылов умудрился впаять аж две морали. Одну в начале и одну в конце. Самые начитанные из нас, конечно же, вспомнят Канта. Мол, звезды над моей головой, а моральный закон во мне. Все это очень умно и красиво, но совершенно непригодно для жизни. Между тем мораль – это еще и наука о человеческих ценностях, не измеряемых валютными курсами. Что же удалось этой науке в XX веке открыть? Во-первых, ни последователям Ницше, ни последователям Маркса, ни апостолам Фрейда так и не удалось сгоношить какую-то другую мораль, принципиально отличную от кодекса Моисея, Магомета, Будды, Христа и Конфуция. Пометались, пометались народы и поняли, что этих ребят ни на коне, ни на слоне, ни на танке не объедешь. И даже на сверхзвуковом самолете не облетишь. Что моральные законы не выполняются, это и ребенок знает. Не убей – убивают, не укради – крадут. Не прелюбодействуй — прелюбодействуем. Чти отца и матерь — не чтим. Не сотвори себе кумира — творим, ежедневно и ежечасно. Но вот что забавно, нарушать нарушаем, но понимаем, что нарушаем. То есть не ставим под сомнение правильность самого закона. Я, конечно, не беру в расчет маргиналов, они всегда есть и будут.

Итак, что же такое моральный закон? Предписание общества? Но тогда наплевать и выбросить. Что нам это общество? У него свои интересы, а у нас свои. Если же это предписание Бога или законы Космоса и Природы, тогда другое дело. Космос пока оставим за кадром, а вот в Природе мораль все-таки существует. Она заинтересована в существовании жизни. И мы заинтересованы, поскольку очень хочется жить. Альберт Швейцер, лауреат Нобелевской и Ленинской премий, сформулировал это в своей этике как “принцип благоговения перед жизнью”. Впрочем, Лев Толстой и позднее Ганди сформулировали это как принцип ненасилия. Все это очень не понравилось поклонникам дурно истолкованного Дарвина, считавшим, что в основе лежит борьба за существование. Весь XX век Сталин и Гитлер обкатывали сию доктрину, превратив ее в битву классов и рас. По сути дела, они воевали с яснополянским старцем, открывшим, что ненасилие есть единственная возможность для человечества выжить и не погибнуть в огне мировой бойни. Мировая бойня все-таки началась. А на смену пришел терроризм, и, наконец, кульминация – 11 сентября. Казалось бы, у принципа ненасилия нет теперь никакой перспективы. Ничего подобного. Чем больше принцип ненасилия будет утверждаться в мире людей, тем меньше простора для размножения терроризма. И во времена Христа, и во времена Льва Толстого террористов было ничуть не меньше, чем сейчас. Иисус и Лев Толстой вовсе не были розовыми романтиками. Они просто сообщили человечеству, при каких условиях оно сможет выжить, а при каких погибнет. Пока тенденция к гибели – насилие явно преобладает. Но оно уже уперлось в стенку. Или гибель, или добро пожаловать в ненасилие.

Никакой альтернативы и другой перспективы у человечества нет. Поэтому мораль сегодня — это всего лишь перспектива и законы жизни. Закон, который в XX веке нарушался ежедневно и ежечасно аж до Хиросимы и Нагасаки. А дальше — стоп. Нехотя, с полувековым опозданием, но государства – ядерные монстры – вынуждены потихоньку разоружаться. Вызов терроризма, конечно, очень серьезен. Талибы и шахиды язык ненасилия не приемлют. Но именно поэтому человечество должно планомерно уничтожать питательную среду шахидства и талибанства. Эта среда — насилие. Бен Ладен – дитя афганской агрессии СССР. Мы его породили. Все эти дудаевы, басаевы и радуевы — выкормыши КГБ и комсомола, главных департаментов насилия в СССР.

В России ненасилие еще и не ночевало, хотя именно здесь зародилось это учение в трудах Льва Толстого. Именно отсюда разошлось оно по всему миру. Над Толстым в России смеялись не меньше, чем над Христом в Иудее. Однако смеяться можно и над таблицей умножения. Дважды два все равно останется четыре. А слова Евангелия, что “зло никогда не уничтожается злом, но только добром искореняется зло”, остаются непреложным законом, сколько бы мы его ни нарушали. Одним словом, мораль – это не нравоучение, не назидание, а непреложный закон выживания личности и человечества. Таковы выводы сегодняшней науки, а она в России по-прежнему очень сильная, и вряд ли в ближайшее время мы поглупеем. Мысль продолжает свое победоносное шествие, несмотря ни на что. И ничто, кроме всеобщей гибели, ее не сможет остановить. Скажу еще проще. Насилие — закон гибели. Ненасилие – закон жизни вечной. Выбор всегда за нами.
ЗАКОН ЛЬВА ТОЛСТОГО

«Известия» № 181, 23 сентября 1993 г.


Двадцатый век на исходе и, окидывая его взором, я вижу самых важных открытия, совершенных еще в начале столетия. Это теория относительности Альберта Эйнштейна и закон Льва Толстого о том, что «зло никогда не уничтожается злом; но только добром уничтожается зло». Хотя сама формулировка закона взята из Евангелия, сам закон не был открыт человечеством до Толстого.
Большинство людей думали, что речь идет лишь о добром пожелании или божественном наставлении. Толстой объяснил, что если человечество не будет считаться с открытым законом, оно в самое ближайшее время будет вовлечено во всеобщую мировую бойню и будет поставлено на грань полного уничтожения.
К счастью, до исполнения своего пророчества Толстой не дожил. Первая мировая война
разразилась через четыре года после его смерти. А затем революция, гражданская война, вторая мировая война, Хиросима, Карибский кризис и, наконец, Чернобыль, как жирная точна в конце дурной строки.
Дальше была пропасть, обвал, и потому цивилизация, до сих пор бодро шествующая навстречу самоуничтожению, забуксовала, затопталась на месте, а затем как-то медленно, нехотя, нерешительно, теперь уж не из здравого смысла, а от инстинкта самосохранения, занялась уничтожением ядерного оружия и конверсией.
Лишь в конце века мы начали делать то, что Толстой рекомендовал осуществить в начале. Не хотели любить все живое — будем охранять окружающую среду. Не смогли любить своих врагов — будем осуществлять конверсию.
Может быть, Толстой не очень удачно сформулировал свой закон, назвав его учением о непротивлении злу насилием. Слово «непротивление», поставленное в начале, сбило с толку многих. Правильнее было бы говорить об активнейшем сопротивлении злу ненасилием. Именно это и делал Толстой всю жизнь.
Впрочем, уточнение дал сам писатель в статье «Царство Божие внутри вас».
«Вопр. – Следует ли слово непротивление принимать в самом его обширном смысле , т.е., что оно указывает на то, чтобы не делать никакого сопротивления злу?
Отв. — Нет оно должно быть понимаемо в точном смысле наставления Спасителя, т. е. не
платить элом за зло. Злу должно противиться всякими праведными средствами, но никак не злом».
Я не понимаю, кому понадобилось доводить до абсурда открытие Толстого, мол-де, призывает граф капитулировать перед злом. Наоборот, яснополянский затворник первый воспротивился волне общепринятого и, увы, общепризнанного в те времена революционного терроризма, но в равной мере был противником государственного насилия, выступая против воинской принудиловки и смертной казни. Он ясно, видел, что борьба всех против всех, «революционеров против правительств, правительств против революционеров, порабощенных народностей против поработителей, запада с востоком» никого не доведет до добра. И, в самом деле, погибли и правительства, и революционеры, в пучину почти вековой мировой войны втянулся восток и запад, чтобы оказаться в конце столетия у разбитого корыта.
Удивительное дело, – писал Толстой, — в последнее время мне часто приходилось говорить с самыми разными людьми об этом законе Христа — непротивлении злу. Редко, но я встречал людей, соглашавшихся со мною. Но два род», людей никогда, даже в принципе, не допускают прямого понимания этого закона. Это люди двух крайних полюсов. Христиане патриоты — консерваторы и атеисты революционеры. Недавно была у меня в руках поучительная в этом отношении переписка православного славянофила с христианином-революционером. Один отстаивал насилие войны во имя угнетенных братьев-славян, другой — насилие революции во имя угнетенных братьев — русских мужиков. Оба требуют насилия, и оба опираются на учение Христа».
Как видим, наше общественное сознание 70 лет протопталось на одном месте. Ведь сегодня с той и с другой стороны те же аргументы звучат. Слово «патриотизм», которого Христос никогда не произносил, а в земной жизни даже не знал, теперь не сходит с уст многих батюшек и официальных иерархов. Между тем главное слово Христа – любовь и главная заповедь его о любви к врагам и к ненавидящим нас, либо произносится невнятно, либо так отвлеченно от человека, так торжественно и высокопарно, что ничего не остается от его изначального поистине божественного смысла.
Недавно по ТВ транслировался экзамен в новой церковно-приходской школе после первого года обучения. Дети бойко отчеканивали «Отче наш», умело и грамотно крестились, клали поклоны и на вопрос корреспондента, слышали ли о заповеди Христа «Любите врагов ваших и благословляйте ненавидящих вас» — ответили дружным «нет». Батюшка, до этого что-то бормотавший 6 духовности и возрождении России, слава Богу, слегка сконфузился.
Нет, далеко не вся критика, прозвучавшая в адрес официального православия из уст Толстого, была несправедливой. Православная церковь, восклицал он, день и ночь поёт славу сыноубийце Петру 1 и мужеубийце Екатерине II, а что, разве не так?' Разумеется, нельзя принимать за чистую монету подневольные здравицы в честь «богоданного вождя России» Иосифа Сталина. Нельзя забывать, что лишенная патриарха церковь со времен Петра I была, помимо своей высокой духовной миссии, еще и подневольным государственным учреждением, управляемым синодом во главе с чиновником обер-покурором? Когда духовенство обратилось к Петру I с просьбой восстановить патриаршество, тот воткнул в стол кортик – вот вам патриарх! Фактически отделения церкви от государства не произошло и после революции. Коммунистические вожди от Сталина до Горбачева цепко держали в своих: руках бразды церковного правления, а потому отлучение Толстого никак нельзя считать делом» внутрицерковным.
Строго говоря, оно и каноничным-то не было. Никакой «кормчей» не предусмотрен обер-прокурор святейшего синода. Нынешней церкви вовсе не обязательно брать на себя грех
своих предшественников, совершенный в условиях несвободы и неканонической подчиненности церкви, тогдашнему государству.
Смехотворно звучат высказывания о том, что Толстой-де не был христианином. Да прочтите биографии Флоренского, В.Соловьева, Бердяева. Кто отвратил их от атеизма и повернул к церкви? Толстой и его учение. Потом они критиковали своего учителя уже с позиций канонических и, на мой взгляд, во многом справедливо. Но ведь Евангелие-то они открыли благодаря Льву Толстому. Да если бы даже Толстой и не верил в Бога, разве это повод для отлучения? Никто не отлучал от церкви, крещеного и учившегося в семинарии вождя мирового атеизма, взорвавшего Храм Христа Спасителя Иосифа Сталина. Наоборот; даже славили его за то, что, разрушив сотни тысяч церквей к убив столько же священников, позволил открыть при себе десятка два храмов и восстановил карманное патриаршество. Не провозглашались анафемы В. Ленину, призывавшему расстрелять и повесить как можно больше — священников и осуществившему, сей призыв, а вот Толстой, отлучен.
Правда, во многих епархиях России и в том же синоде, конечно же, никогда не переводились порядочные люди, а по тому историки до сих пор спорят, провозглашалась ли по церквам анафема Льву Толстому. Судя по всему, здесь многое зависело от местного архиерея и местного батюшки. Где-то возглашалась, а где-то нет; Но Россия поступила, как дьякон в рассказе Куприна. Возгласила вместо анафемы «многие лета» великому человеку.
Так или иначе, но отлучение Толстого от церкви было греховной попыткой отлучить русскую интеллигенцию от Христа. К счастью, сие не во власти Победоносцева, а во власти Победоносцева, а во власти Того, от Кого отлучить хотели, и пусть не говорят, что это дело внутрицерковное. В те времена даже юридически церковь; была учреждением государственным. Потому и отлучение получилось государственное. Однако не следует преуменьшать значение этого страшного акта.
Была упущена возможность единения церкви с интеллигенцией перед лицом нарастающего апокалипсиса.
Конечно, и Толстой поступил, не в духе своего же учения, когда оттолкнул от себя церковь кощунственным для православного человека вторжением в область богослужения. Не хочется даже повторять, что в момент помрачения было сказано им о таинстве Евхаристии, иконах, о самой службе. Но это в момент помрачения, а в момент просветления написаны такие удивительные страницы, как исповедь Левина перед венчанием, или молитва Наташи Ростовой «всем миром», или молитва юродивого за всех в «Детстве. Отрочестве. Юности», или пасхальная всенощная, где молятся Катюша Маслова и Нехлюдов. Конечно, Толстой не подозревал, какие беды обрушатся на церковь через семь лет после его смерти. И снод, отлучив Толстого, вряд ли знал всем. Какие общие испытания грядут нам всем. А если бы подозревали, то бросились бы в объятия друг другу и все простили бы перед лицом грядущих бед и страданий.
Так протянули друг другу руки и примирились Каренин и Вронский, когда едва не оборвалась жизнь Анны. Неслучайно сцену эту превыше всего ценил Достоевский, считае ее величайшим событием в русской и мировой литературе.
Однако в жизни прототип Каренина Победоносцев повел себя намного жестче, чем его двойник в романе Толстого. Став готовить досье на графа, обиделся на детали и, что там греха таить, поставил личную обиду выше государственных интересов. Добился отлучения всем нам на горе на радость врагам рода человеческого, ищущего во всем не примирения, а вражды.
«Христос открыл мне, что соблазн, лишающий меня блага, есть разделение между своими и чужими народами. Я знаю, что соблазн этот стоит в заблуждении о том, что благо мое связано только с благом людей моего народа, а не с благом всех людей мира. Я знаю теперь, что единство мое с другими людьми не может быть нарушено чертою границы или распоряжением о принадлежности моей к такому или другому народу. Вспоминая теперь все то зло, которое я делал, испытал и видел вследствие вражды народов, мне ясно, что причиной всего был грубый обман, называемый патриотизмом и любовью к отечеству».
Что здесь устарел? Да ничего! Наоборот, еще актуальней стало, хотя бы в нашем многострадальном СНГ или в еще более | многострадальной бывшей Югославии. Другое дело, что слова Толстого вызовут сегодня еще большее ожесточение и неприятие, чем в начале века, однако теперь уже не так легко будет отмахнуться от этой истины, как в те времена. Отмахнешься, а дальше что? Снова на бой кровавый, святой и правый марш-марш вперед, советский народ. Не думаю, что бойню удастся повторить в том же объеме и в тех же масштабах. Учение Толстого при всех заблуждениях, способствующих любому крупному прорыву, сегодня уже не проповедь, а открытие.
«Христианское учение о любви не есть, как в прежних учениях, только проповедь известной добродетели, но есть определение высшего закона жизни». В той мере, в какой закон этот будет выполняться, жизнь будет торжествовать. В той мере, в какой он будет, нарушен, жизнь будет поставлена под угрозу. Мы нарушили в ХХ веке все законы космоса и природы, но уничтожить эти законы не в нашей власти, и потому жизнь будет продолжаться и открытие Толстого еще получит свое признание в будущем.
Среди самых любимых писателей Альберта Эйнштейна — Достоевский и Лев Толстой. Из
всех вещей Толстого Эйнштейн избрал, как самое лучшее, прозаическую притчу «Много ли человеку земли надо». Человек хотел получить земли как можно больше, и ему сказали: «Сколько обежишь во кругу до захода Солнца, столько и получишь». И он побежал. Чем дольше бежал, тем 5ольшую площадь хотелось обогнуть и потому вместо того, чтобы обогнуть круг, он все дальше и дальше выпрямлял дугу уже не замыкаемого круга, пока не упал замертво, и оказалось, что достаточно ему два аршина земли для могилы.
Не такова ли наша цивилизация? Все хотели заполучить все. Всю нефть, всю гидроэнергию. В этом мире места оказалось мало, полезли в микромир. Попытались овладеть атомной энергией и уже подобрались к ядерной. Но тут осечка — Чернобыль. И мы впервые остановились в раздумье. А может быть, прав Толстой? Пора уже человечеству замыкать круг и наводить порядок в своей душе.
здесь доминируют законы более жесткие, но чем ближе к центру, к душе, тем очевиднее правота Толстого: «3ло никогда не уничтожается злом; но только добром уничтожается зло».
Так же, как законы Эйнштейна не видны в повседневной практике, но по мере приближения к скорости света становятся все ощутимее, так и закон Толстого почти неощутим в повседневной, сиюминутной жизни, но для тех, кто приблизился к вечной жизни, к душе, правота Толстого становится все очевиднее.
Константин Кедров
– Гений читает гения –



Репринтное переиздание сочинений Тютчева с пометками Льва Толстого дает нам удивительную возможность прочесть гения глазами другого гения. Словно предвидя, что мы будем читать эти строки, граф разработал систему нехитрого кода. Буквой «К» обозначил Красоту. Буквой «Г» Глубину, а буквой «Т» обозначил индивидуальность Тютчева, не свойственную другим поэтам.
Например, отчеркнул строки: «И сам теперь великий Пан / в пещере нимф спокойно дремлет», – и пометил их буквой «К» (Красота). Как ни странно, Толстому очень понравилось стихотворение о Колумбе. Мы-то привыкли думать, что в конце века писатель был чуть ли ни опростившимся мужиком, врагом цивилизации и науки. Но нет. Он за открытия, за колумбов. «Так связан, съединен от века / союзом кровного родства / разумный гений человека / с живою силой естества».
В молодости автор «Детства. Отрочества. Юности» был влюблен в дочку Тютчева Екатерину. Но та, по словам Толстого, учинила ему «выговор за диалектику». Гегеля Лев Николаевич начитался в подлиннике и раздражался Екатерину Тютчеву «парадоксами». Получив отпор, молодой классик назвал несостоявшуюся невесту чудовищем в кринолине. Другая дочь Тютчева, Анна, с изумлением пишет сестре, что просто немыслимо отвергнуть любовь «такого мужчины». Увы, «такой мужчина» об Анне отозвался только пренебрежительно. Словом, мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает. Екатерина предпочла Толстому славянофила Аксакова. Уже в преклонные годы Лев Толстой увидел в Крыму двух старичков, бредущих к храму. Это были супруги Аксаковы. Толстой же был еще мужчина хоть куда.
Сам же Тютчев был для Льва Николаевича величественным старцем. Действительно, 25 лет – большая разница. Однажды они встретились в поезде и очень понравились друг другу. Проговорили 4 часа. «Я больше слушал», – пишет Толстой. Скептический безднопоклонник пугал и манил. Толстой, конечно же, отметил строки: «И бездна нам обнажена / с своими страхами и мглами, / и нет преград меж ней и нами: / вот отчего нам ночь страшна». Весь стих помечен буквами ТГ:К! Именно так: Тютчев, Глубина: Красота – с восклицательным знаком и Глубина с Красотой через двоеточие. Этими же буквами помечены слова о хаосе. «О страшных песен сих не пой / про древний хаос, про родимый!» Да как же не петь, если «под ними хаос шевелится!..»
Было, было время, когда графу далеко не все представлялось ясным. В 80-е годы и в начале 90-х он еще любит Тютчева и во многом внутренне с ним созвучен. Это потом ему покажется, что все ясно, надо только правильно прочесть и переписать Евангелие. Но «не дано ничтожной пыли / дышать божественным огнем». Эти строки Толстой особенно подчеркнул. Позднее ему покажется, что «дано». Все же любовные страсти не оставляли семидесятилетнего писателя. Иначе не подчеркнул бы он такие строки: «Душу, душу я живую / схоронил на дне твоем». И уж, конечно же, пометил «Последнюю любовь». «О, как на склоне наших лет / нежней мы любим и суеверней!» У Тютчева за этими словами вполне реальная страсть к гимназистке – ровеснице его дочери. В заре этой страсти она сгорела и угасла от туберкулеза. А поэт еще продолжал свой жизненный путь. Для Толстого сие немыслимо. Никаких адюльтеров. Только мимолетные связи с Марьями-Дарьями где-нибудь на гумне.
Ну, разумеется, и Тютчев, и Толстой штудировали «Мысли» Паскаля. И не мог новый вероучитель и великий ересиарх официального православия миновать такие вопросы: «Откуда, как разлад возник? / И отчего же в общем хоре / душа не то поет, что море, / и ропщет мыслящий тростник?»
И, конечно же, шедевр шедевров философской поэзии был отмечен тремя восклицательными знаками Льва Толстого: «Природа знать не знает о былом, / ей чужды наши призрачные годы. / Пред ней мы смутно сознаем / себя самих лишь грезою природы».
Становится совершенно ясно, что русская классика XIX века – это весьма своеобразный вариант европейской, в особенности немецкой классической философии. Тютчев, друг юного Шеллинга. Фет – переводчик Канта и Шопенгауэра. Лев Толстой, том за томом прочесавший и в переводах Фета, и в подлиннике всех немецких философов. Русская литература словно озвучила и одушевила самые глубокие и сокровенные философские идеи. Они превратились в живых Болконских, Безуховых, Ростовых. В Анну Каренину, наконец, пока Толстой не сбился в морализаторство. Бездна Тютчева – одушевленная бесконечность Шеллинга и Гегеля.
Говоря о Тютчеве, Толстой призывает почаще стоять над бездной, потому что «двойное бытие» (термин Тютчева) очень полезно для человека. По словам Толстого, надо пристально всматриваться то «в океан сансары», то «в океан нирваны». Это полезно для зрения.
«УХОД» И «ВОСКРЕСЕНИЕ» героев Толстого
(«В мире Толстого». Сборник статей. М., Советский писатель, 1978)


В творчестве Льва Толстого есть немало героев, которые в момент прозрения тайно или явно уходят из привычного, обжитого мира. Это мог быть царь, внезапно прозревший и тайком покидающий роскошный дворец, чтобы уйти в неизвестность («Посмертные записки старца Федора Кузьмича», «Будда»), или блестящий молодой офицер Касатский («Отец Сергий»), или преуспевающий помещик («Записки сумасшедшего»).
Внезапные уходы этих героев как бы проясняют глубинный смысл ухода Нехлюдова в романе «Воскресение». Здесь все намного тоньше и ярче, потому что реально Нехлюдов остается среди людей, от которых ушел. Нет ни подложных трупов, ни тайных ночных исчезновений. Все осуществляется при свете дня, в блеске гостиных, осуществляется бесповоротно и неумолимо. Как бы ни сложилась дальнейшая судьба, Нехлюдову никогда не вернуться на прежнюю проторенную дорогу.
Эти уходы как бы незримо связаны с последним уходом Толстого из Ясной Поляны. Федор Протасов в «Живом трупе» оставил на берегу одежду, чтобы близкие считали его погибшим. Толстой хотел умереть для близких и для всего мира. Он как бы «оставил на берегу» не одежду, а свое тело. Его уход из Ясной Поляны озарен отблеском многих и многих художественных образов. Вряд ли нужно доказывать, что символический смысл ухода глубже, чем простой биографический факт.
Прежде чем осуществиться в биографии и в творчестве Льва Толстого, архетип ухода воплотился во многих творениях русской и мировой литературы. Мы обратимся здесь лишь к тем граням этого образа, которые имеют прямое отношение к творчеству писателя.
Толстой любил легенду об Алексии Божьем человеке. Единственный и нежно любимый сын богатых родителей, он тайно ночью покидает родительский дом и жену. Но этого мало: возвратясь из странствий в нищенском рубище, Алексий живет под родным кровом, кормясь подаянием, и никто из близких не узнает его в новом обличий.
Этот уход даже несколько напоминает ложное самоубийство в «Живом трупе». Оплаканный близкими, Федор Протасов, спившийся полунищий бродяга, стоит под окнами своего дома, видит в них свет домашнего очага. Как близок этот уют, но доступ туда закрыт для него навеки.
Известна невольная жестокость Нехлюдова по отношению к своим близким в момент ухода от окружающих. Конечно, они не могут понять, зачем князю понадобилось идти в Сибирь. Только крестьяне в конце концов почувствовали, что «барин о душе печется». И эта бесхитростная гипотеза убогой деревенской старушки ближе к истине, чем умные аргументы самого Нехлюдова. Близкие не могут понять ухода Нехлюдова. и даже с собственной точки зрения героя его поведение выглядит жестоким по отношению к ним.
Жестокость в момент духовного прозрения героя, в момент ухода характерна для евангельской поэтики, которая играет большую роль в романе «Воскресение». Так же поступают первые апостолы, оставляющие дома и семьи по зову Христа, чтобы пойти за ним. Жестокость по отношению к родным неизбежно сопутствует такому уходу.
Нехлюдов смотрит на свою мать как на великую грешницу. В его отношении к семье нет даже намека на родственную близость. Христос называет свою мать словом «женщина». «Что ты от меня хочешь, женщина?» «Что мне в тебе женщина?» Даже в свои смертный час он, распятый на кресте говорит матери о своем любимом ученике Иоанне: «Женщина, вот сын твой». Таково же отношение Христа к родным братьям: «Кто матерь моя и братья мои?»
Девятнадцатый век хорошо знал легенду о страннике покидающем родной дом и близких, чтобы ступить на путь иной более возвышенной жизни. Вспомним «Странника» Пушкина.

«Побег мой произвел в семье моей тревогу
И дети и жена кричали мне с порога,
Чтоб воротился я скорее...»

Но не могут эти крики остановить странника, как не могли они остановить уход Толстого из Ясной Поляны. Д. Благой в статье «Джон Беньян, Пушкин и Лев Толстой» справедливо рассматривает «Странника» А С Пушкина как программу будущего ухода Толстого: «...отказ от дома, семьи от всех прежних условии существования – опять-таки полностью реализовал Лев Толстой в героическом финале своего собственного жизненного пути – уходе-«побеге» из Ясной Поляны».
Странник покидает свой дом, «как раб, смысливший отчаянный побег». Так внезапно уходит герой неоконченных «Записок сумасшедшего», покидая привычный уклад жизни родных и близких. Так сам Толстой покидает Ясную Поляну продолжив финалом своей жизни неоконченную повесть С этим наблюдением над текстом «Странника» Пушкина и текстом «Записок сумасшедшего» нельзя не согласиться.
Более широкое понимание образа ухода в творчестве Льва Толстого, включающее не только неоконченные «Записки сумасшедшего» и «Посмертные записки старца Федора Кузьмича», но и все наиболее значительные произведения писателя. Ведь уход характерен для Толстого и его героев в разные периоды, на разных этапах жизни и творческой биографии. В этом смысле текст «Странника» неисчерпаем для аналогий с жизнью и творчеством Л. Толстого.

«Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлея и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки...»

Надо ли говорить, насколько это душевное состояние странника напоминает то, что происходит в душе Нехлюдова и в душе самого Толстого в момент осознания своей социальной вины перед ближними.
«Как тот, кто на суде в убийстве уличен», страдает Нехлюдов, ибо он уличен действительно «на суде», где судят не его, а жертву его морального преступления. Результат суда известен: Нехлюдов покидает привычный уклад своей жизни, родных и близких, следует в Сибирь за Катюшей Масловой. Однако Нехлюдовым лишь завершается цепь цивилизованных странников русской литературы от пушкинского Алеко до Оленина Толстого.
Покидает привычный образ светского бытия и бежит от «растленной цивилизации» Оленин. О таком типе русского скитальца и странника говорил Ф. М. Достоевский в речи о Пушкине: «В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца... столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем... Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей русской земле поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество, и еще долго, кажется, не исчезнут».
В чем действительно прав Достоевский, так это в том, что странники и скитальцы русской литературы пришли вовсе не от Байрона и, пожалуй, скажем, не от Беньяна, а глубоко уходят корнями в русскую национальную почву. Достоевскому кажется, что такое скитальчество есть результат оторванности от народа. Но как раз русский народ любовно создавал и вынашивал в своем сердце образ бродячего странника. «Странник» Пушкина, созданный по мотивам религиозного романа английского проповедника Беньяна, мог иметь и другую литературную родословную. Пущин с удивлением увидел на столе Пушкина в Михайловском Четьи-Минеи – жития святых…
Герой, покидающий семью, чтобы ступить на путь истинной жизни, существовал в древнерусской житийной литературе. Духовный стих об Алексии Божьем человеке распевали по всей Руси. и, в частности, он записан композитом Лядовым в Рязанской губернии в конце XIX века:

«У великого князя Верфильяма
У него детища не едина,
Он ходил в собор богу молиться,
Он молился богу со слезами...»

Казалось бы, какое дело русскому человеку до византийского князя, в семье которого родился Алексий Божий человек. Но распевали эту песню старцы и калики перехожие сами подобные легендарному Алексию, окинувшие родимый кров, дабы ступить на путь высшего служения – странничества юродства.
Со странничеством безуспешно боролись «мирские власти» жесточайшими указами со времен Петра I. Как бесприютный бродяга схвачен и отправлен в Сибирь отец Сергий Толстого. Нехлюдов встречает странника-старца на переправе, беседует с ним, а потом беседа продолжается в тюрьме, где по одну сторону решетки стоит цивилизованный странник Нехлюдов в европейском костюме, а по другую – бродяга в одежде странника, подобной той, какую наденет Лев Толстой в момент ухода из Ясной Поляны.
В «Посмертных записках старца Федора Кузьмича» царь, извечный гонитель и преследователь бродяг и скитальцев, сам надевает одежду странника, тайно покидая дворец. Легенда об Александре I создана не только Толстым, но прежде всего народом, в чьем сознании царь и гонимый странник-юродивый связывались каким-то непостижимым образом.
Эту фольклорную историческую связь отразил еще Пушкин в «Борисе Годунове». Но идиллические отношения между двумя противоположностями продолжались недолго Если Борис принимает обвинения, брошенные ему народным пророком, со смиренной просьбой: «Молись за меня. Юродивый», то Петр I приказывал хватать «ненужных людишек». Глазами Петровской эпохи смотрит на юродивого Гришу отец Николеньки Иртеньева, видя в нем лишь хитрого обманщика. Но мать Николеньки смотрит на юродивого по-другому: трудно поверить, что человек, идущий босиком по морозу и носящий тяжкие вериги, отвергающий все земные блага, делает это из простого обмана.
Сейчас важно отметить, что XIX век далеко не сразу открыл для себя странника в рубище, а поначалу смотрел на него свысока, как отец Николеньки Иртеньева. Странника в рубище считали либо мошенником, либо непросвещенным бродягой. Примечательно, что и пушкинский странник — странник цивилизованный.
Мудрое безумие юродивого — это в высшей степени знаменательное переодевание — проводит резко очерченную грань между странником в европейском костюме (Алеко, Печорин, Оленин, Нехлюдов) и странником в рубище (некрасовский дядя Влас, Федор Кузьмич и отец Сергий Толстого). Скрещиваются ли пути этих странников и скитальцев и каков их путь, мы увидим в дальнейшем.
Такой странник и скиталец переживает в XIX веке жесточайший кризис. О его душевном разладе говорит в конце столетия Достоевский: «Смирись, гордый человек». И в этих словах кроется глубокая истина. Все есть в душе цивилизованного странника, нет в нем только смирения. «Смирись, гордый человек» — это лишь перефразировка слов пушкинского цыгана, обращенных к Алеко: «Оставь нас, гордый человек!»
Чем же он горд, этот человек, покинувший все привычные житейские блага во имя высшей открывшейся ему истины? Он горд своей пророческой родословной. Д. Благой совершенно справедливо замечает, что «Странник» удивительно похож на первую редакцию пушкинского «Пророка». Да и в окончательном варианте сходство слишком явное. И там и здесь в пустынной местности происходит внезапное прозрение. В одном случае слепые очи разверзает «шестикрылый серафим», в другом — встречный юноша, читающий книгу.
Нам представляется, что это сходство только подчеркивает принципиальную оппозицию странника и пророка. Иначе зачем Пушкину спустя десятилетие после «Пророка» понадобилось вернуться к той же теме и создать «Странника». XIX век хорошо понял «Пророка» и совсем не понял «Странника». Неизвестно даже, читал ли Лев Толстой это стихотворение, хотя его уход из Ясной Поляны и все его творчество пророчески предсказаны в этом стихотворении. Непонимание сопровождало не только уход пушкинского странника, но и сам предсмертный уход Льва Толстого:

«Кто поносил меня, кто на смех подымал,
Кто силой воротить соседям предлагал;
Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть — оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата».

Не забудем слова Толстого, произнесенные, по свидетельству сына писателя, незадолго до смерти «громко, убежденным голосом, приподнявшись па кровати: «Сдирать надо, удирать».
Оппозиция странника и пророка здесь очевидна: пророк идет из пустыни в город «глаголом жечь сердца людей» а навстречу ему — из города в пустыню — движется понурый странник, преследуемый насмешками и каменьями Глядя на странника, пророк может узреть свое будущее. Об этом ясно сказал Лермонтов в своем «Пророке», прямо полемизирующем с «Пророком» Пушкина.
Покидая город, пророк Лермонтова идет по стопам пушкинского странника:

«Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи...»

«Как нищий», бежит Сергий — Касатский, старец Федор Кузьмич — Александр I, с нищими уходит герой «Записок сумасшедшего». В статье «Так что же нам делать?» Толстой рассказывает, с чего началось его личное просветление. Писатель увидел нищего, которого городовой забирал в участок Толстой следует за ними, а далее лавиной разворачивается цепь событий, заканчивающихся появлением нового учения Толстого.
Пророк Лермонтова и странник Пушкина избирают пустыню. Как его герой отец Сергий, Толстой отверг пустынное затворничество. Отверг он и гордое одиночество пророка среди люден. Для Толстого не так уж несправедливы упреки, которые толпа обращает к пророку Лермонтова;

«Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что бог гласит его устами!»

Вспомним страшную космическую пустыню, окружающую пророка или поэта в XIX веке: «Сквозь туман кремнистый путь блестит; / Ночь тиха. Пустыня внемлет богу». «Христос в пустыне» Крамского дает нам зримый ландшафт такого гордого одиночества. Откуда появилась эта «пустыня» среди русских лесов и полей?
Странник Пушкина покидает город. Его путь — безлюдная каменистая пустыня. Туда, по его стопам, отправятся многие странники русской и европейской культуры. Следом за ним пойдет пророк Лермонтова. «Христос в пустыне» станет классическим художественным сюжетом. Пророк, отвергнутый и гонимый, настолько окружен ореолом мученичества и святости, что долгое время мы не задавали себе вопрос, что же открылось ему в момент прозрения.
Конечно же, истина, истина, ради которой пророк готов принять мученический венец и каменья. Эта искренняя самоотверженность пророка создала ему ореол и непререкаемый авторитет. Но непререкаемый авторитет — это уже диктаторство. Гонимый пророк невольно становится духовным диктатором. Это раньше многих понял Толстой и своим уходом максимально противодействовал такому финалу. Своим последним уходом из Ясной Поляны, своим неистребимым желанием раствориться среди людей, уйти от известности как отец Сергий, как Александр I — Федор Кузьмич, Толстой доказал, что ему ближе не диктаторское пророческое сознание, а полифоническое сознание странника.
Конечно, термин «пророческое сознание» мы здесь употребляем не в обычном положительном, житейском смысле этого слова. Речь идет о кризисе пророческого сознания, который ясно виден уже в «Пророке» Лермонтова. Достоевский в бескорыстном и вдохновенном пророке сумел уже разглядеть Раскольникова. Гоголь, почувствовав себя пророком, завершает творческий путь домашним аутодафе — сожжением второго тома поэмы «Мертвые души». Кто усомнится в искренности и глубине просветления, которое испытал Гоголь?
Прежде чем прийти к своему страннику Сергию и страннику Нехлюдову, Толстой, как и Пушкин, несомненно прошел через стадию пророческого восторга. Этот восторг иллюзорного тотального всеведения и прозрения пережили едва ли не все герои Толстого. Пьянящее ощущение всеведения переживает и пророк Пушкина:

«И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье».

Конечно, такой пророк с открытым слухом и зрением для людей еще не страшен. Для него нет праведника и грешника, ему понятен и «горний ангелов полет», и «дольней лозы прозябанье».
Если мы обратимся к одному из первых воскресений героев Толстого, мы увидим, что «горний ангелов полет» окончательно вытеснен прозябанием «дольней лозы». Оленин припадает к земле и чувствует себя то комаром, то оленем, но не ангелом. В отличие от пушкинского пророка Оленин воскресает не среди пустыни, а среди леса, хотя состояние, предшествующее воскресению,— «как труп, в пустыне я лежал» — чрезвычайно напоминает ощущение Оленина перед воскресением.
Вот так же лежит на поле Аустерлица раненый Андрей Болконский, но взор его как раз устремлен к горним высям. Ничего нет вокруг, кроме бесконечного голубого неба. Человеческое «прозябание» кажется мелочным и ничтожным. Пушкинской гармонии между «горним» и «дольним» миром уже нет. Когда второй раз, уже смертельно раненный под Бородином, князь Андрей почувствовал «чистую, божескую» любовь к Наташе и ко всем людям, он уже был там, в бесконечном голубом небе, бесконечно далеко от мира, который так им любим в эту минуту. Наташа видит только предсмертную агонию.
Толстой подчеркивает чувство полного безразличия к миру людей, сопровождающее оба просветления Болконского. Больше того, в разговоре с Пьером перед Бородинским сражением в речи Болконского слышится явное ожесточение «отвергнутого пророка». Обычно стыдливо умалчивают, что благородный князь Андрей призывает убивать пленных. Между тем такие крайности падений и просветлений сплошь и рядом находятся в «гармоническом» сплетении.
Вспомним, как возвышенно просветление Нехлюдова во время пасхальной ночи, как светла и бескорыстна его любовь к Катюше.
«В любви между мужчиной и женщиной бывает всегда одна минута, когда эта любовь доходит до своего зенита, когда нет в ней ничего сознательного, рассудочного и нет ничего чувственного. Такой минутой была для Нехлюдова эта ночь Светло-Христова Воскресения...»
Когда Катюша целует нищего со словами «Христос воскресе», Нехлюдов пробуждается от «сумасшествия эгоизма» и ощущает, что в нем воскресло чувство любви ко всем людям. Он знает, что в ней была та же любовь. Сама пасхальная служба стала символом таинственного мира любви и воскресения.
Такой же восторг ощущает в момент своего первого просветления герой «Записок сумасшедшего». Весь мир, спаянный цепью общей любви, слился воедино:
«...Я люблю няню, няня любит меня и Митиньку, а я люблю Митнньку. а Митинька любит меня и няню. А няню любит Тарас, а я люблю Тараса, и Митинька любит. А Тарас любит меня и няню. А мама любит меня и няню, а няня любит маму, и меня, и папу, и все любят, и всем хорошо».
Но прозрение оказалось таким же хрупким, как и просветление Нехлюдова: «Вбегает экономка и с сердцем кричит что-то об сахарнице, и няня с сердцем говорит, что она не брала ее». И герою становится «больно, и страшно, и непонятно». Его охватывает «холодный ужас». Ужасом нравственного падения человека сменяется просветленное состояние героя и определяет его дальнейшую жизнь на долгие годы.
Цепь таких падений и просветлений заполняет в дальнейшем всю жизнь Нехлюдова:
«Так он очищался и пробуждался несколько раз: так это было с ним в первый раз, когда он приехал на лето к тетушкам. Это было самое живое, восторженное пробуждение. И последствия его продолжались долго. Потом такое же пробуждение было, когда он бросил статскую службу и, желая жертвовать жизнью, поступил во время войны в военную службу. Но тут засорение произошло очень скоро. Потом было пробуждение, когда он вышел в отставку и, уехав за границу, стал заниматься живописью».
Трудно не узнать здесь падений и пробуждений Болконского, Безухова, Левина и самого Толстого.
Толстой называет просветление «пробуждением». В «Записках сумасшедшего» это же состояние писатель называет «припадком»: «До тридцати пяти лет я жил, как все, и ничего за мной заметно не было. Нешто только в первом детстве до десяти лет было со мной что-то похожее на теперешнее состояние, но и то только припадками, а не так, как теперь, постоянно».
Вот оно — главное отличие просветления пророка от воскресения странника. Воскресение необратимо и постоянно.
Учение о внезапном возрождении человека в зрелые годы исподволь появлялось литературе первой половины XIX века. Внезапное озарение пушкинского пророка и странника было художественной прелюдией к духовному перелому в жизни и творчестве Гоголя. Но у пророка и странника разные судьбы. Пророк исполнен чувством собственной правоты. Он идет к людям из пустыни, готовый претерпеть любые страдания ради открывшейся ему истины. Между тем навстречу ему движется понурый странник, отягощенный бременем собственного несовершенства. Пророк идет учить, странник идет учиться. Пророк обличает – странник кается. Для пророка все несомненно, странник сомневается во всем и, прежде всего, в самом себе.
Странник подавлен бременем своих прегрешений, ему открылась греховность мира, но для него это несовершенство лишь зеркальное отражение его собственных душевных язв.
«Я свят а мир лежит во зле». Так думал вначале спасающийся в обители отец Сергий, но когда пелена заблуждений спала с его глаз, не остается и следа от прежней самоуверенности. Бывший святой видит себя величайшим грешником.
Иначе чувствует себя пророк. Ему открылись греховные язвы мира. Он знает, как спасти мир. Дело за немногим – поведать истину людям, и они будут спасены и раскаются. Мир ждет только решающего «глагола», чтобы воскреснуть и возродиться.
Так думает пророк Пушкина, так думает Андрей Болконский перед Аустерлицкой битвой и в приемной Сперанского. В первом случае в руках у него знамя – он подхватит его, выйдет вперед, и решится судьба сражения. В другом случае в руках – бумажный проект о переустройстве дел в России. И то и другое кончается поражением и разочарованием. Вот тут-то и возникает соблазн пророка – уйти в себя, обидеться на весь мир за то, что он с трепетным благоговением не внимает его голосу. Возникает чувство горечи и душевного смятения, которое так хорошо передано в стихотворении Пушкина:

«Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их нужно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич».

Как бы отвечая Пушкину, Некрасов впервые высказывает мысль, что дело, может быть, и не в жестоковыйности слушателей, а в самом пророке:

«Сеятель знанья на ниву народную!
Почву ты, что ли, находишь бесплодную,
Худы ль твои семена?
Робок ли сердцем ты? слаб ли ты силами?..» —

хотя стихотворение и заканчивается ободряющим:

«Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Русский парод...»

Одиночество пророка в своем отечестве оставалось. Здесь-то, на распутье, у пророка и возникает соблазн ухода. Но уход пророка во многом отличен от ухода странника. Ушел в свое имение, заперся в нем, как в крепости, отец Андрея Болконского. Человечество его не поняло, — пусть же оно страдает, пусть ему будет хуже. Как в крепости, прячется в своем имении и Левин, лишь изредка, по необходимости появляясь среди городской сутолоки,
Как велика бескорыстная нравственная чистота и самоотверженность этих людей. Ведь они в затворничестве вынашивают великие планы, трудятся самоотверженно и талантливо. Старик Болконский пишет историю войн. Левин неустанно ищет справедливые методы хозяйствования. Далеко не безразлична пророку судьба покинутого им мира. Старый воин Болконский умирает от горя, когда до него доходят вести о поражениях русской армии. Но в этом гордом затворничестве исподволь выявляется другая черта пророка-диктатора. Как мучает своих близких старый Болконский! Разбивает брак сына, собственную дочь почти насильно отрывает от всего внешнего мира.
Конечно, герои Толстого никогда не переступят ту грань, за которую зашел Родион Раскольников в своем чердачном затворничестве. Пророк с топором в руках — это уже как бы доведение до абсурда самой идеи пророчества, но все же нельзя забывать, что Раскольников вспоминает пушкинского пророка из «Подражаний Корану». Правда, перетолковывает Раскольников это стихотворение по-своему. У Пушкина звучат вдохновенные строки: «...и мой Коран дрожащей твари проповедуй». У Раскольникова – «повинуйся, тварь дрожащая!». «Я хотел узнать, тварь я дрожащая или право имею» – объясняет он Соне мотив своего двойного убийства.
И все-таки в этом чудовищном извращении идеи пророчества есть нечто, говорящее о диктаторской сущности пророческого сознания. При всем своем бескорыстии пророк слишком уверен, что только ему открыта истина, что другие, несогласные с ним, должны быть уничтожены если не физически, то морально. Многое связывает странника и пророка, и лишь это главное, разделяет. Пройдя искус пророчества, герои Толстого, как правило, совершают второй уход. Теперь они уходят не от людей, а к людям: бежит из своей монашеской кельи отец Сергии, уходит прямо с церковной паперти в момент про зрения герои «Записок сумасшедшего», идет на Бородинское поле из духовного затворничества масонской ложи Пьер Безухов. Нехлюдов, пройдя через стадию пророческого умиления собственной святостью, в момент раскаяния вдруг осознает, что и это раскаяние и слезы — постыдны, что он не Христос, открывающий глаза блуднице Масловой, а величайший грешник. Странник Сергий в одежде крестьянина и Нехлюдов в цивилизованном одеянии следуют в Сибирь, как великие грешники, которые должны пройти по пути страданий, давно проложенному другими людьми.
В тюрьме и в Сибири Нехлюдов встречает людей чья пророческая самоотверженность и бескорыстие безграничны. Но странники и пророки, даже будучи в одной темнице, ощущают мир по-разному. Воплощением пророческого сознания для Нехлюдова стал Симонсон — наиболее яркий среди пророков. Симонсона по недоразумению считают революционером, но это неверно. Увлечение народничеством давно прошло. В Сибири он составил себе «религиозное учение», которое и определяло всю его жизнь.
Новое мировоззрение Симонсона Толстой называет «религиозным учением». Согласно этому учению, вся вселенная рассматривается как единое живое существо. Роль человека внутри этого существа сводится к поддержанию этой высшей биолого-космической жизни. Сначала Толстой указывает на сходство между Симонсоном и Нехлюдовым, между пророческим и странническим сознанием. Симонсон живет по нравственным законам, которые исповедуют и Толстой и Нехлюдов: он считал преступлением «уничтожать живое», был против войн, казней и «всякого убийства, не только людей, но и животных». Как и Нехлюдов, Симонсон круто изменил свой образ жизни, «хотя прежде, юношей, предавался разврату». Что же разделяет его и Нехлюдова при всем внешнем сходстве их духовной эволюции? Для Симонсона мир лишен тайны. У него на все практические дела были свои теории и правила, он и печи топил «по своей собственной теории». Нехлюдов далек от гордой рациональной самоуверенности. Это особенно ясно чувствуется в последней главе романа, где Толстой стремится привести своего героя к окончательной истине. Нехлюдов читает Евангелие: «И кто примет одно такое дитя во имя мое, тот меня принимает. А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской».
«К чему тут: кто примет и куда примет? и что значит во имя мое?» — спросил он себя, чувствуя, что слова эти ничего не говорят ему. И к чему жернов на шею и пучина морская? Нет, это что-то не то: неточно, неясно...»
Нехлюдов боится, что метафора будет истолкована буквально — «жернов на шею» всякому, кто мыслит иначе. Его воскресение оставляет мозг и сердце открытыми. Уход Нехлюдова оказался возвращением к миру людей, обладающих тем знанием, которым сам он не обладает. Это антипророческое сознание мы могли бы назвать сознанием «ухода», но поскольку это уход не от людей, а к людям, правильнее было бы назвать его «сознанием возвращения». Это возвращение пророка-странника из пустыни, куда он направился еще в первой трети XIX века.
Теперь представим себе, что стало бы с этим странником, если бы, подобно Нехлюдову, на тернистом пути в Сибирь он встретил бы «пророка», и не одного, но множество «пророков», твердо уверенных в том, что их истина — единственно правильная. Нечто подобное увидел в страшном горячечном сне Родион Раскольников. Каждый считал, что в нем одном истина. Зараженные каким-то странным микробом, люди во имя утверждения всеобщего блага доходят до людоедства, пожирая друг друга, но никогда они не считали себя «такими умными и непоколебимыми в истине... Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований».
В отличие от Нехлюдова Симонсон твердо уверен в непоколебимости «своих приговоров, своих научных выводов своих нравственных убеждений и верований». Навсегда отказался от этой категоричности Нехлюдов. Симонсон подчиняет свою жизнь «высшей», «космической» истине. Пророк всегда уверен, что слышит голос свыше. В одних случаях этот голос действительно открытие, в других — это адское заблуждение Раскольникова. Суть не в этом. Главное, что и в том и в другом случае пророк навязывает свою истину миру. Пророк идет к миру с готовой истиной, безмерно богатый, готовый поделиться ею с каждым прохожим. Какова же его обида, когда мир не принимает его истину, но называет его корыстным гордецом и безумцем. Странник идет к миру за истиной, «нищий духом», со смиренно протянутой рукой, как отец Сергий смиренно принимает подаяние из рук светской компании.
Духовное возрождение героев Толстого обычно проходит через две стадии. Сначала, возродившись, герой чувствует себя пророком, но вскоре, пройдя сквозь пучину прозрений и заблуждений, он становится смиренным странником, бредущим навстречу людям. Пророк Пушкина в момент прозрения видит таинственную жизнь мира, скрытую до этого непрозрачной оболочкой. Пророку Лермонтова уже открыто другое: «В очах людей читаю я / Страницы злобы и порока».
Совсем иначе прозревает странник. Когда спадают внешние оболочки и обнажается безобразный облик мира, он видит в этом прежде всего отражение своей души. Сквозь парчовые одежды проступают очертания дряблого тела, а сквозь тело — его распадающийся скелет.
Таким «обнажающим» взором наделил Толстой тридцатилетнего Нехлюдова. Во время светского раута в доме парализованной княгини Софьи Васильевны находятся двое мужчин — Колосов и Нехлюдов. В этот момент Софья Васильевна вызывает лакея Филиппа.
«Рядом с силачом, красавцем Филиппом, которого он вообразил себе натурщиком, он представил себе Колосова нагим, с его животом в виде арбуза, плешивой головой и безмускульными, как плети руками».
Кажется, что перед нами ожил один из леонардовских набросков. Беспощадный обнажающий взор Нехлюдова ведет его еще дальше, заставляя открывать старческую плоть парализованной княгини:
«Так же смутно представлялись ему и закрытые теперь шелком и бархатом плечи Софьи Васильевны, какими они должны быть в действительности, но представление это было слишком страшно, и он постарался отогнать его».
Колосов и Софья Васильевна противны Нехлюдову своим равнодушием и лицемерием, полным безразличием ко всему, что происходит за пределами их разрушающейся плоти. Но, придя домой, Нехлюдов останавливается у портрета собственной матери. Праздничная красивость этого портрета почти утрирована: здесь и черное бархатное платье, и обнаженная грудь, и «ослепительные по красоте плечи...». Но, обнажая натуру, художник словно маскирует ее внутреннюю суть.
Леонардовская кисть Толстого уже наготове. Нехлюдов вспоминает, как «в этой же комнате три месяца тому назад лежала та же женщина, ссохшаяся, как мумия, и все-таки наполнявшая мучительно тяжелым запахом, который ничем нельзя было заглушить... весь дом... Ему казалось, что он и теперь слышал этот запах...».
Нехлюдов даже в мыслях своих называет свою мать просто «женщиной». Это прямо сближает его образ с образом евангельского Христа, который так же называет свою мать.
Нехлюдов вспоминает, как за день до смерти она взяла его сильную белую руку своей костлявой чернеющей рукой, посмотрела ему в глаза и сказала: «Не суди меня, Митя, если я не то сделала», и на выцветших от страданий глазах выступили слезы».
Два портрета: на одном мраморные плечи, на другом — иссохшая плоть, на одном лицо с «победоносной улыбкой», на другом глаза, «выцветшие от страданий». Таков по-леонардовски беспощадный взгляд Толстого, срывающий красивую маску, обнажающий «безобразную» плоть, в которой скрыт незримый облик человеческой души, возвышенной страданием и раскаянием. Прекрасный, но бездушный образ, запечатленный художником, становится зримой телесной оболочкой, которую душа сбрасывает в момент своего просветления и раскаяния. Душа остается в том облачении, которое теперь наиболее полно соответствует ее прожитой жизни,— плоть, источающая дурной запах, но этот образ теперь больше говорит душе Нехлюдова, чем изображение на портрете, так же как лохмотья нищих крестьян и арестантские одеяния кажутся ему более естественной одеждой, чем светские наряды Миссн и ее окружения. Перед уходом из этого мира человек сбрасывает блестящую оболочку, которая уже не в силах ничего скрыть.
В «Посмертных записках старца Федора Кузьмича» это «раздевание» мира перед уходом и после него выглядит особенно ярко.
Детство Федора Кузьмича — Александра I совпадает с блистательным веком бабушки — Екатерины II. Образ императрицы запечатлен во множестве портретов самыми замечательными художниками и слишком хорошо знаком любому читателю, чтобы останавливаться здесь на описании кружев и драгоценностей, оттеняющих величественный облик властительницы в орденской ленте, со скипетром и державой. Как же вспоминается она Александру I — Федору Кузьмичу?
Самое главное, что остается в его памяти,— отталкивающий дурной запах, «который, несмотря на духи, всегда стоял около нее; особенно, когда она меня брала на колени».
Духи, которые не могут скрыть дурной запах,— символ незримой оболочки фальши и лжи, окутывающей императрицу Екатерину. Для Федора Кузьмича уже нет этих оболочек. Он видит императрицу в ужасающих подробностях стареющей плоти, обремененной грузом ежедневной придворной фальши. Руки, на портретах величественно сжимающие скипетр, совсем иначе вспоминаются Федору

http://www.gogol.ru/literatura/knigi/_konstantin_kedrov_prrotivle/

ПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ НЕНАСИЛИЕМ


В творчестве Льва Толстого есть немало героев, которые в момент прозрения тайно или явно уходят из привычного, обжитого мира. Это мог быть царь, внезапно прозревший и тайком покидающий роскошный дворец, чтобы уйти в неизвестность («Посмертные записки старца Федора Кузьмича», «Будда»), или блестящий молодой офицер Касатский («Отец Сергий»), или преуспевающий помещик («Записки сумасшедшего»).
Эти уходы как бы незримо связаны с последним уходом Толстого из Ясной Поляны. Федор Протасов в «Живом трупе» оставил на берегу одежду, чтобы близкие считали его погибшим. Толстой хотел умереть для близких и для всего мира. Он как бы «оставил на берегу» не одежду, а свое тело. Его уход из Ясной Поляны озарен отблеском многих других уходов. Вряд ли нужно доказывать, что символический смысл ухода глубже, чем простой биографический факт.
Прежде чем осуществиться в биографии и в творчестве Льва Толстого, архетип ухода воплотился во многих творениях русской и мировой культуры.
Толстой любил житие св. Алексия Божия человека. Единственный и нежно любимый сын богатых родителей, он тайно ночью покидает родительский дом и жену. Но этого мало: возвратясь из странствий в нищенском рубище, Алексий живет под родным кровом, кормясь подаянием, и никто из близких не узнает его в новом обличий.
Этот уход даже несколько напоминает ложное самоубийство в «Живом трупе». Оплаканный близкими, Федор Протасов, спившийся полунищий бродяга, стоит под окнами своего дома, видит в них свет домашнего очага. Как близок уют, но доступ туда закрыт для него навеки.
Известна жестокость Нехлюдова по отношению к своим близким в момент ухода от окружающих. Конечно, они не могут понять, зачем князю понадобилось идти в Сибирь. Только простая старушка почувствовала, что «барин о душе печется».
Девятнадцатый век хорошо знал роман Беньяна «Паломник» о страннике, покидающем родной дом и близких, чтобы ступить на путь иной более возвышенной жизни. Вспомним «Странника» Пушкина.
Побег мой произвел в семье моей тревогу
И дети и жена кричали мне с порога,
Чтоб воротился я скорее...
Но не могут эти крики остановить странника, как не могли они остановить уход Толстого из Ясной Поляны.
Странник покидает свой дом, «как раб, замысливший отчаянный побег». Так внезапно уходит герой неоконченных «Записок сумасшедшего», покидая привычный уклад жизни родных и близких. Так сам Толстой покидает Ясную Поляну, продолжив финалом своей жизни неоконченную повесть
Более глубокое мистическое понимание ухода в его «Записках сумасшедшего» и «Посмертных записках старца Федора Кузьмича». Текст «Странника» Пушкина неисчерпаем для аналогий с жизнью и творчеством Л. Толстого.
Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки...
«Как тот, кто на суде в убийстве уличен», страдает Нехлюдов, ибо он уличен действительно «на суде», где судят не его, а «священную блудницу» Катюшу. Результат суда известен: Нехлюдов покидает привычный уклад своей жизни, родных и близких, следует в Сибирь за мистериальной невестой-блудницей Масловой. Возможно, что Толстой дал ей такую фамилию по аналогии с женами мироносицами, которые умасливали и умащивали Иисуса миром и священными маслами.
Покидает цивилизацию Оленин. О таком типе русского скитальца и странника говорил Ф. М. Достоевский в речи о Пушкине: «В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца... Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей русской земле поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество, и еще долго, кажется, не исчезнут».
Герой, покидающий семью, чтобы ступить на путь истинной жизни, существовал в древнерусской житийной литературе. Духовный стих об Алексии Божьем человеке распевали по всей Руси. И, в частности, он записан композитом Лядовым в Рязанской губернии в конце XIX века:
Казалось бы, какое дело русскому человеку до византийского князя, в семье которого родился Алексий Божий человек. Но распевали эту песню старцы и калики перехожие сами подобные легендарному Алексию, покинувшие родимый кров.
Со странничеством безуспешно боролись «мирские власти» жесточайшими указами со времен Петра I. Как бесприютный бродяга схвачен и отправлен в Сибирь отец Сергий Толстого. Нехлюдов встречает странника-старца на переправе, беседует с ним, а потом беседа продолжается в тюрьме, где по одну сторону решетки стоит странник Нехлюдов в европейском костюме, а по другую – бродяга в одежде странника, подобной той, какую наденет Лев Толстой в момент ухода из Ясной Поляны.
В «Посмертных записках старца Федора Кузьмича» царь, извечный гонитель и преследователь бродяг и скитальцев, сам надевает одежду странника, тайно покидая дворец. Легенда об Александре I , тайно ушедшем в старчество под именем Федора Кузьмича произвела глубокое впечатление на Толстого. Юродивый – духовный близнец царя – традиция стародавняя.
«Странник» Пушкина похож на его «Пророка». В пустынной местности происходит внезапное прозрение. В «Пророке» слепые очи разверзает «шестикрылый серафим», в «Страннике» — встречный юноша, читающий книгу.
Неизвестно , читал ли Лев Толстой это стихотворение, хотя его уход из Ясной Поляны Непонимание сопровождало не только уход пушкинского странника, но и сам предсмертный уход Льва Толстого:
Кто поносил меня, кто на смех подымал,
Кто силой воротить соседям предлагал;
Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть — оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.
Не забудем слова Толстого, произнесенные, по свидетельству сына писателя, незадолго до смерти «громко, убежденным голосом, приподнявшись па кровати: «Удирать надо, удирать».
Пророк идет из пустыни в город «глаголом жечь сердца людей» а навстречу ему — из города в пустыню — движется понурый странник, преследуемый насмешками и каменьями. Глядя на странника, пророк может узреть свое будущее. Об этом ясно сказал Лермонтов в своем «Пророке», прямо полемизирующем с «Пророком» Пушкина.
Покидая город, пророк Лермонтова идет по стопам пушкинского странника:
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи...
«Как нищий», бежит Сергий — Касатский, старец Федор Кузьмич — Александр I, с нищими уходит герой «Записок сумасшедшего». В статье «Так что же нам делать?» Толстой рассказывает, с чего началось его личное просветление. Писатель увидел нищего, которого городовой забирал в участок. Толстой следует за ними, а далее лавиной разворачивается цепь событий, заканчивающихся появлением нового учения Толстого.
Пророк Лермонтова и странник Пушкина избирают пустыню. Как отец Сергий, Толстой отверг пустынное затворничество. Отверг он и гордое одиночество пророка среди людей. Для Толстого не так уж несправедливы упреки, которые толпа обращает к пророку Лермонтова;
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что бог гласит его устами!
Странник Пушкина покидает город. Его путь — безлюдная каменистая пустыня. Туда, по его стопам, отправятся многие. Следом за ним пойдет пророк Лермонтова.
Прежде чем прийти к своему страннику Сергию и страннику Нехлюдову, Толстой, несомненно прошел через стадию пророческого восторга. Этот восторг иллюзорного тотального всеведения и прозрения пережили едва ли не все герои Толстого. Пьянящее ощущение всеведения переживает и пророк Пушкина:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
разочарованием. Вот тут-то и возникает соблазн пророка – уйти в себя, обидеться на весь мир за то, что он с трепетным благоговением не внимает его голосу. Возникает чувство горечи и душевного смятения, которое так хорошо передано в стихотворении Пушкина:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их нужно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Доброго мало зерна.
Пророк после просветления испытывает радость — странник плачет, рыдает, видя открывшиеся ему язвы мира.
«О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! –
Сказал я, – ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом; мучительное бремя
Тягчит меня...»
...Но я, не внемля им,
Все плакал и вздыхал, унынием тесним.
Эти слезы странника в момент прозрения были слышны и в словах Толстого, предшествующих его уходу из Ясной Поляны:
«В тот же вечер, когда я вернулся из Ляпинского (ночлежного.– К. К.) дома, я стал рассказывать свое впечатление одному приятелю. Приятель — городской житель — начал говорить мне... что это самое естественное городское явление... что это должно так быть и есть неизбежное условие цивилизации. В Лондоне еще хуже... стало быть, дурного тут ничего нет и недовольным этим быть нельзя. Я стал возражать своему приятелю, но с таким жаром и с такою злобою, что жена прибежала из другой комнаты... Оказалось что я сам, не замечая того, со слезами в голосе кричал и махал руками на своего приятеля. Я кричал: «так нельзя жить, нельзя так жить, нельзя!»
Мы знаем, что Толстого в последние годы жизни всерьез считали человеком, потерявшим здравый рассудок. Есть запись в его дневнике, где прямо говорится об этом: «Тяжело, что в числе ее безумных мыслей есть мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потому сделать недействительным мое завещание, если есть таковое».
Эти обвинения услышал и пушкинский странник:
Мои домашние в смущение пришли
И здравый ум во мне расстроенным почли...
И наконец они от крика утомились
И от меня, махнув рукою, отступились,
Как от безумного, чья речь и дикий плач
Докучны и кому суровый нужен врач.
Сюжет о мнимом безумии прозревшего человека появляется в незавершенном отрывке Толстого «Записки сумасшедшего». Герой «Записок», как странник Пушкина, как и сам Толстой, кажется окружающим безумным..
Отец Сергий схвачен как беспаспортный бродяга и отправлен в Сибирь в одежде простого странника. Нехлюдов встречается с подобным странником на переправе. Переправа в мистерии посвящения рубеж между двумя различными мирами. Между странником и Нехлюдовым происходит в высшей степени знаменательная беседа.
Сначала окружающие выпытывают у старика, какой он веры, почему он не молится. Выясняется, что никакой веры у него нет, что он никому не верит, «окроме себя». Этот ответ взволновал Нехлюдова.
– Да как же себе верить? Можно ошибиться –
– Верь всяк своему духу, и вот будут все соединены –
Когда-то отец Сергий — Касатский узнавал расписание поездов, мечтал куда-то уехать. Теперь сам Толстой перебирает маршруты. Смутно возникает образ Кавказа, уже знакомый по первому уходу, но это скорее несбыточный сон, какое-то несбыточное пушкинско-лермонтовское мечтание.
Где же найти защиту? Как странно, что последним убежищем стал дом начальника станции, уж не пушкинского ли станционного смотрителя? Однако о стены этого домика разбились волны. Скромный домик станционного смотрителя стал неприступной крепостью, которую нельзя было взять ни открытым штурмом, ни тайным подкопом. «Стража» так и осталась только «у двери гроба», и не они, а мы стали свидетелями смерти, воскресения и бессмертия Льва Толстого.
Двадцатый век на исходе и, окидывая его взором, я вижу самых важных открытия, совершенных еще в начале столетия. Это теория относительности Альберта Эйнштейна и закон Льва Толстого о том, что «зло никогда не уничтожается злом; но только добром уничтожается зло». Хотя сама формулировка закона взята из Евангелия, сам закон не был открыт человечеством до Толстого.
Большинство людей думали, что речь идет лишь о добром пожелании или божественном наставлении. Толстой объяснил, что если человечество не будет считаться с открытым законом, оно в самое ближайшее время будет вовлечено во всеобщую мировую бойню и будет поставлено на грань полного уничтожения.
К счастью, до исполнения своего пророчества Толстой не дожил. Первая мировая война
разразилась через четыре года после его смерти. А затем революция, гражданская война, вторая мировая война.
Дальше была пропасть, обвал, и потому цивилизация, до сих пор бодро шествующая навстречу самоуничтожению, забуксовала, затопталась на месте.
Лишь в конце века мы начали делать то, что Толстой рекомендовал осуществить в начале. Не хотели любить все живое — будем охранять окружающую среду. Не смогли любить своих врагов — будем осваивать политкорректность.
Может быть, Толстой не очень удачно сформулировал свой закон, назвав его учением о непротивлении злу насилием. Слово «непротивление», поставленное в начале, сбило с толку многих. Правильнее было бы говорить об активнейшем сопротивлении злу ненасилием. Именно это и делал Толстой всю жизнь.
Добавил : fly-1

Элтон Джон объявил Иисуса Христа геем   The Cranberries прервали турне из-за болезни вокалистки   Йоко Оно запишет диск с участниками Sonic Youth   Aerosmith собрались на гастроли со Стивеном Тайлером   Опубликована последняя официальная фотосессия The Beatles   Лера Лера взорвала Олимпийский   Сергей Шнуров расскажет на СТС об истории российского шоу-бизнеса   Вокалист Sex Pistols опроверг один из главных мифов панк-рока   Алан Вайлдер воссоединился с Depeche Mode на концерте в Лондоне   Шаде возглавила американский хит-парад   Леди Гага получила три награды Brit Awards-2010   Организатора концерта Бейонсе в Москве обвинили в нарушении авторских прав   Поругавшегося с Юрием Антоновым гаишника не накажут   На олимпийском концерте в Ванкувере пострадали 20 зрителей   Кайли Миноуг стала фокусницей в рекламе сумок   Студию Abbey Road выставили на продажу   Ян Гиллан и Тони Айомми подарили армянским детям новые инструменты   Мадонна поделится с телезрителями опытом семейной жизни   Ватикан признал битловский "Revolver" лучшим альбомом современности   Вокалист The Knack скончался от рака легких

Константин Кедров: "Памяти моего друга святого Толи Приставкина"   11.07.08 умер мой друг святой Толя Приставкин Константин Кедров: литературный дневник Четыря часа назад в 6ч 44м. скончался на 77-ом году жизни Толя Приставкин. Мы сдружились еще в Литинституте. В 1984 году Толя на дне рождения Саши Юдахина отозвал меня в другую комнату и сказал: "За тобой охотится КГБ. Хотят выкурить тебя с кафедры. К Пименову (ректору) приходил какой-то важный чинуша с Лубянки"... От преподавания меня отстранили в разгар перестройки в 1986-ом. Потом в 1993-ем в Коктебеле на Волошинских чтениях Толя раздобыл местное вино на заводике и мы пили его под коктебельский прибой и говорили об одном-о моем метакоде, о выворачивании, о ненасилии, вернее о непротивлению злу Насилием. Я все время говорил Толе, что Толстой неудачно сформулировал гениальное открытие. Все запомнили первые два слова "непротивление злу". Надо было скаазать "противление злу ненасилием и все встало бы на свое место.. Через год я напечатал в "Известиях" три статьи против смертной казни, а до этого была еще в 91-ом статья о Ганди. Толя пришел ко мне в "Известия". Сказал, что читает и перечитывает и еще видит Перст Божий в том, что ему предложил Ковалев возглавить Комиссию по помилованию. "Ты войдешь?" - спросил Толя. Потом мы выступали на сессии Европейского парламента в Брюсселе, участвовали в пасхальном шествии в Риме. Недавно он подошел ко мне в Пен клубе и сказал: "Я видал Свет". Это было после операции. Как ты думаешь? Это ведь Она, Богородица?.. Только ты знаешь. Я тебе сказал".... АРГУМЕНТЫ ПРОТИВ СМЕРТНОЙ КАЗНИ Писатель Анатолий Приставкин – обозреватель «Известий» Константин Кедров «Известия» № 203, 23 октября 1993 г. Писатель Анатолий Приставкин возглавляет Комиссию по вопросам помилования при президенте Российской Федерации. Комиссия работает тихо, но плодотворно. 47 человек уже помилованы. Они останутся жить, но в тюрьме. А в тюрьме тоже жизнь. Жизнь – самый ценный дар Господа… В роковые дни истории бесценная цена жизни особенно ощутима. Константин КЕДРОВ. Раньше мы обязательно оставили бы за рамками разговора момент посвящения, когда с писателем Приставкиным произошло нечто необычное... Анатолий ПРИСТАВКИН. Я увидел яркий, сильный, наполненный теплом и любовью свет, к которому приблизился, и он взял меня к себе. Я почувствовал, что он меня поднимает. Взял меня на руки, и я растворился в любви. Я не знал, что это такое... Об этом и говорить нельзя. Почему-то все, связанное с таинственным, и в легендах, и в сказках колдуны и волшебники просят никому не рассказывать. Но во всяком случае я понял, что это знак ко мне доверия и любви, и когда мне предложили возглавить комиссию по вопросам помилования при президенте, я не думал напрямую, что именно это мне предназначено. Но потом уже понял, что, видимо, это был знак поддержки меня и направление на какой-то другой путь, на который должен ступить. И точно могу сказать теперь. Это оказался совсем другой путь, очень сложный, мучительный, связанный не только с затратой времени, но и внутренних нравственных сил. Это не должность, а воз. Моральный воз. К.К. У Тютчева есть слова «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Вот мы И ведем беседу в такие минуты. А.П. Ну, у Коли Глазкова есть другие стихи. «Я на мир поглядываю из-под столика. / Двадцатый век необычайный. / Чем он интересней для историка, / тем для современника печальней». Я современник я стою на этой позиции, что я не блажен, а печален. К.К. Самое удивительное, что люди в наше время обеспокоены не столько убийствами, сколько «страшной» угрозой, а вдруг отменят смертную казнь. А.П. Совсем еще недавно эти опасения развеял путчистский Верховный Совет, принявший закон о смертной казни для всех, кто с ними не согласен. К.К. Не просто смертная казнь, а даже казнь с конфискацией имущества, чтобы и жене и детям впредь неповадно было. А.П. Там есть еще и принудительные работы а виде великой милости, а внизу – подпись Руцкого. Вот взять бы да и применить к ним этот, с позволения сказать, закон. К.К сожалению, и я, убежденный противник смертной казни, в эти дни как-то ожесточился.        А.П. Надо признать, что мы все стали хуже. В народе же всегда существовало заблуждение, что смертная казнь наилучшее решение всех проблем. Правда, это не извечное заблуждение. В 1836 году были отменены многие пункты в статье о смертной казни, я не помню, чтобы хоть кто-нибудь возмутился и потребовал прежней жесткости, а теперь, увы. За убийство карали жестоко, вырывали ноздри и отправляли в Сибирь, но все-таки не лишали человека жизни. Все-таки настоящая жестокость пришла вместе с революционерами. С большевизмом пришла. К.К. Существует мнение, что до революции нравы были мягче, а потому и законы были мягче. А может быть, нравы были мягче потому, что мягче были законы. К.К. Во всяком случае этапы с бубновыми тузами на спине шли и шли в Сибирь. Это были сплошь убийцы, но жизни их не лишали. А.П. Да ведь и этапы были другие. Их встречало население, им несли хлеб, одежду. Это считалось богоугодным делом позаботиться об арестанте, кто бы он ни был. Был доктор Гааз, был Федор Кони, а теперь кто заступится за этих отверженных. Люди знают только одно слово — ужесточение. К.К. А как не ожесточиться в такое время. Третьего вечером я шел в Останкино со статьей о ненасилии со словами Льва Толстого, а меня обогнали грузовики погромщиками Ампилова. Они орали: «На штурм! В Останкино!» Редактор «Радио РОССИИ» Ирина Бедерова зачитывала слова Льва Толстого под аккомпанемент из гранатометов. Она читает о том, что нельзя убивать, а кругом убивают. А.П. Не на том ли стоит весь мир? Что мы проповедуем, а нас убивают. К.К. Думаю, что закон Толстого требует существенного уточнения. Может быть. лучше всего он у Пушкина сформулирован: «В мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал». Милость, но к падшим, а не к тем, кто идет убивать свободу. А.П. Здесь должен быть до милости суд. Милость, но после суда. Знаешь, как возникла наша комиссия? Мне позвонили. Я два Месяца отказывался. Потом все же решил начать — битву. Хотя бы за альтернативу смертной казни — пожизненное заключение. И незаметно втянулся... Перед глазами — конкретные судьбы людей. Ну хотя бы судьба этого молодого человека по фамилии Кравченко, которого расстреляли за убийство, совершенное Чикатило, как потом выяснилось. Он ведь кричал — «Я не виноват. Я не могу до вас докричаться». Это написано синими чернилами почти полудетскнм почерком. Его убили. Теперь уже нотам не поправишь... У меня до сих пор перед глазами эти синие строки невинного человека на заре жизни, убитого «по закону» за чужую вину. Вот, что такое смертная казнь. Он говорил: «Вы сейчас возбуждены. Все против меня. Печать против меня». Он все понимал, 27-леткий парень. Его расстреляли, а он невиновен. К.К. Вот почему Толстой был против смертной казни. Человеческий суд всегда подвержен эмоциям, он не совершенен. Жизнь и смерть человека — это не человеческому, а Божьему суду подвластно. А.П. Мне сказали: «А вы знаете, почему возникла ваша комиссия?» Ждали быстрого и справедливого суда над ГКЧП. И в противовес страстям и эмоциям решили создать комиссию по помилованию. Чтобы не наломать дров. Кто мог подумать, что суд над ГКЧП выльется в фарс. Не повторился бы он сегодня. К.К. Все правильно, все по закону жизни. На добро ответили злом. Мягкость, проявленную к путчистам, примитивные души истолковали как слабость. Да что уж там говорить. Православная церковь проникновенно умоляла уже не голосом Толстого, а самого Христа — не стреляйте. Кого это остановило? А ведь видели мы в Пасху Руцкого с семипудовой почему-то венчальной свечой в руках. Сейчас он в беде, в несчастье, дай ему Бог раскаяния, но суд должен быть. По женщинам в Останкино из гранатомета палил Макашов, а ведь у него на доме крест православный сооружен. Я искренне недоумеваю. Им ничто не грозило. Почему они так жестоки и беспощадны? Ведь не в Афганистане, не на войне, в мирном городе, в своем государстве. Это, конечно, большевизм. Чистейшей воды. Те такие же были непримиримые, беспощадны, правда, более последовательны. В церковь не ходили, лбы не крестили, кресты с себя срывали, на землю бросали. Эти хитрее, изощреннее, уже не ленинцы, а сталинцы. Тот, расстреливая священников, с удовольствием прибегал к церковной риторике: «Братья и сестры. К вам обращаюсь я, друзья мои». А.П. Я уверен, мы заплатили новыми жертвами только потому, что не было справедливого законного суда над путчистами. На что надеялись мятежники? Они знали, что и в 17-м, и в 37-м году насилие принесло им власть и успех. Думали, что и сейчас сработает. Вот почему один из первых их указов вводит смертную казнь. К.К. В исторической логике им не откажешь. Но мир стал другим. Я не согласен, что люди сейчас хуже, чем раньше. Нет, сейчас мы добрее, чем в 1917-м и в 1937 году, и вот об это, а не обо что-то другое разбиваются хорошо продуманные планы злодеев. Экономика экономикой, политика политикой, а решает все человек. В душе человека идет борьба добра и зла. От исхода борьбы зависит судьба Отечества. Как говорил Достоевский, «здесь Бог и дьявол борются». Второй раз за три года дьявол пробует на прочность души русских людей. Поменьше бы таких испытаний. Когда бывает путч у нас или в других странах, всегда все на волоске. Всегда говорят, вот если бы тот не вышел, этот не подошел, и был бы другой исход. На самом деле уже второй раз побеждает демократия отнюдь не случайно. Не случайна наша сегодняшняя победа. Так же в 17-м году не было случайности в приходе к власти большевиков. Люди, ожесточенные войной, хотели насилия и установили его на 70 с лишним лет. Сейчас действовали тоже люди с войны, но Россия в целом насилие отвергает. Это явление общемирового значения. Мы вернулись в лоно цивилизации. А.П. Народ состоит из Боннэр, которая звала на площадь, и из тележурналиста Любимова, который предлагал лечь спать. Вот если бы всё легли спать... К.К. ...то нас разбудили бы лет через 50 только декабристы. Мне не хотелось бы. чтоб люди думали. Что мы, сторонники отмены смертной казни, призываем к пассивности или к непротивлению злу. Здесь есть обратно пропорциональная зависимость. Чем гуманнее методы борьбы со злом, тем активней должно быть противостояние дьяволу, а он силен. Как говорят в народе, «силен сатана». И это будет всегда, при любом режиме, при любом строе расслабляться не следует. Добро должно быть не с кулаками, а с законом... А.П. В результате всех потрясений мы стали хуже. Мы перестали жаждать добра. Но из этого туннеля мы должны выйти просветленными. Иначе мрак. К.К.. Сколько людей удалось спасти от смерти вашей комиссии? А.П. 45 смертников теперь будут сидеть пожизненно. Думаю, что удастся спасти от смерти еще 75 человек. Но ведь не только в смертниках дело. Мы рассмотрели 8.590 дел. Мы — это Лев Разгон, Булат Окуджава и другие мои коллеги. Отложили свои писательские дела и читаем дела судебные. И вот когда читаешь эти кровавые истории, возникает жуткая картина. Россия погружена в грех. Какие-то странные, страшные, фантастические, абсолютно немотивированные убийства, которых нет или почти нет в других странах. Вот типичное дело. Двое пили. Один, проснувшись, принял другого за вора и убил килограммовой гирей. И таких дел 90 процентов. У нас есть две папки, зеленая и синяя. Зеленая — это смертники. И первая, которую мы читаем, конечно, зеленая папка, где столько мук и страданий. И когда читаем, то почти у каждого раздвоение личности начинается. Потому что с одной стороны и с другой стороны... Потому что преступник — убийца, но сплошь и рядом его к этому вели. Он был детдомовец, как и я в свое время. Голодал, как я. Что-то украл. Попал в тюрьму, а там над ним надругались, изнасиловали или еще как-нибудь зверски унизили. И только после этого он стал убийцей. Я читаю сотни таких дел, и все время думаю, что и со мной могло быть такое. Прогулял я однажды рабочий день, а за это полагалась тюрьма в те годы. Попал бы я в тюрьму, и со мной могла бы случиться эта беда. Мне повезло, тогда пожалели, не посадили, а другим выпала другая судьба. Не оправдываю ни одного убийства, но вижу, как часто к преступлению человека ведут сами люди. И ты начинаешь раздваиваться и мучиться. И в этот момент Бог должен тебе помочь и сказать мне все-таки: это живой человек. Ты не можешь его убить. К.К. С тобой произошло то же, что с Нехлюдовым в романе «Воскресение». Когда он пришел в тюрьму к Катюше Масловой, а заодно стал хлопотать о других заключенных. Перед ним открылись десятки дел, и в глубине каждого он читал «невиновен». Его поразило одно ужасающее открытие. Раньше он думал, что по эту сторону решетки сидят преступники, а по ту гуляют честные люди. Изучив массу дел, Нехлюдов понял, что все как раз наоборот. Преступники разгуливают на свободе, а за решеткой сплошь и рядом оказываются отнюдь не худшие люди. Так что от сумы и от тюрьмы лучше не отрекаться. ВЫСШАЯ МЕРА ВИКТОРА ГЮГО «Известия» № 47 25 февраля 1992 г. Вряд ли нужно представлять читателям автора «Отверженных» и «Собора Парижской Богоматери». Менее известны в России политические речи писателя в защиту свободы слова и за отмену смертной казни. Будучи депутатом учредительного собрания, он защищал свободу от наступающей диктатуры. Подобно Сахарову, он стоя на трибуне под свист и улюлюканье сторонников тирании, бросал им в лицо такие слова: «Итак, подавление всякой мысли и всякого печатного слова, преследование газет и травля книг, подозрительное отношение к театру, к литературе, к талантливым людям, вышибание пера из рук писателя, убийство книгоиздательского дела — вот, что представляет собой ваш законопроект». Это речь в законодательном собрании Франции, произнесенная 9 июля 1850. года, а кажется, что у нас в России. Защита свободы завершилась изгнанием Гюго из Франции. Много лет в дали от родины, потом возвращение и снова до конца дней Виктор Гюго на страже свободы. Вот финал одной из его последних речей: «Тридцать четыре года тому назад я впервые говорил с трибуны Франции, с этой трибуны. По воле Бога мои первые слова были посвящены защите прогресса и истины, по его же воле эти мои слова — может быть последние — посвящены защите милосердия и справедливости». Он намного обогнал свое время. Когда в середине XIX века провозгласил неизбежность союза всех народов и государств, объединенных идеалами декларации прав человека: «Настанет день, когда пушки будут выставлять в музеях, как сейчас выставляют там орудия пытки, и люди будут изумляться, что такое варварство было возможно. (Смех и возгласы: «Браво!»), Настанет день, когда мы воочию увидим два гигантских союза государств — Соединенные Штаты Америки и Соединенные Штаты Европы (аплодисменты), которые, став лицом друг к другу и скрепив свою дружбу рукопожатием через океан, будут обмениваться своими произведениями, изделиями своей промышленности, творениями искусства, гениальными дарованиями... Что же все мы — французы, англичане, бельгийцы, немцы, русские, славяне, европейцы, американцы,— что же мы должны сделать, дабы этот великий день настал как можно скорее? Любить друг друга! (Варыв аплодисментов)». Приведу еще одну мысль Гюго из той же речи на конгрессе, мира в Париже (1849). «Законы, устанавливаемые людьми, не отличаются и не могут отличаться от божественного закона. Но божественный закон предписывает не войну, а мир. (Аплодисменты). Люди начали с борьбы, как мироздание началось с хаоса. (Возгласы: «Браво! Браво!»). Что было их отправной точкой? Война: это очевидно, не куда они идут? К миру: это столь же очевидно». Вспомним ответ Маркса на вопрос, в чем видит он смысл жизни. Ответ — борьба. Одна- ко мы видим, что существовала и существует прямо противоположная точка зрения. Куда завела борьба нашу страну и все человечество, нам известно; а вот идти путем мира мы еще и не пробовали, хотя первые детские шаги нашей демократии делаются все же в том направлении. Прислушаемся к голосу Виктора Гюго. Будем искать мира, а не бесконечной борьбы. Речь Виктора Гюго против смертной казни произнесена 15 сентября 1848 года. Мысленно замените слово «Франция» словом «Россия», а слово «февраль» словом «август», и пусть слова писателя хотя бы немного смягчат наши сердца, задубевшие от политики. СМЕРТНАЯ КАЗНЬ 15 сентября 1848 года «Я сожалею, что этот вопрос, быть может самый важный из всех, ставится на обсуждение почти внезапно и застает ораторов неподготовленными. Что касается меня, я буду немногословен, но слова мои будут исходить из чувства глубокой, издавна сложившейся убежденности. Господа, конституция, и в особенности конституция, созданная Францией и для Франции, обязательно должна быть новым шагом по пути-цивилизации. Если она не является шагом по пути цивилизации — она ничто. (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»). Так вот, подумайте — что такое смертная казнь! смертная казнь есть отличительный и вечный признак варварства. (Движение в зале). Всюду, где свирепствует смертная казнь, господствует варварство; всюду, где смертная казнь — явление редкое, царит цивилизация. (Сильное волнение в зале). Господа, все это — неоспоримые факты. Смягчение мер наказания — большой и серьезный прогресс. Восемнадцатый век — и в этом состоит часть его славы — упразднил пытки; девятнадцатый век упразднит смертную казнь! (Живейшее одобрение. Возгласы: «Да, да!»). Возможно, вы не упраздните смертную казнь сегодня, но, будьте уверены, вы упраздните ее завтра или ее упразднят ваши преемники. (Возгласы! «Мы упраздним ее!» Волнение в зале). Введение и вашей конституции вы начинаете словами: «Перед лицом Бога» и тут же хотите отнять у этого Бога то право, которое принадлежит ему одному,— право даровать жизнь и смерть, (возгласы: «Превосходно! Превосходно!»). Господа, есть три вещи подвластные Богу, а но человеку: безвозвратное, непоправимое, нерасторжимое. Горе человеку, если он вводят их в свои законы! (Движение в зале). Рано .или поздно общество согнется под их тяжестью: они нарушают необходимое равновесие между нравами и законами; они делают человеческое правосудие несоразмерным; и вот что происходит в результате — подумайте об этом, господа, совесть в ужасе отступает перед законом. (Сильное волнение в зале). Я поднялся ив ту трибуну, чтобы сказать вам только одно слово, но, с моей точки зрения, слово решающее. Вот оно, это слово. (Возгласы: Слушайте! Слушайте!»). После февраля в народе созрела великая мысль: на следующий день после того, как народ сжег трои, он захотел сжечь эшафот. (Голоса: «Очень хорошо!» Другие голоса: «Очень плохо!») Те, кто тогда влиял на его разум, не поднялись, л глубоко об «том сожалею, до уровня его благородной души. Ему помешали осуществить эту величественную идею. Так вот! В первой статье конституции, за которую вы голосуете, вы только что освятили первую мечту народа — вы опрокинули трон. Освятите же и другую его мечту — опрокиньте эшафот. (Аплодисменты слева. Протесты справа). Я подаю свой голос за полную, безоговорочную и окончательную отмену смертной казни». Трудно поверить, что эта речь произнесена 144 года тому назад. Так медленно, такими зигзагами петляет история, что и сегодня, когда Гюго исполнилось бы 190 лет, его слова все еще, намного опережают время. Не тешу себя мыслью, что уже сегодня, прислушавшись к Виктору Гюго, мы поставим общечеловеческое выше национального, а божеское выше человеческого. Знаю, что большинство людей все еще тешит себя иллюзиями национального превосходства и самоизоляции под видом суверенитета. Собственными глазами видел виселицу в Сирии, где по утрам вешают убийцу, но ни минуты не сомневаюсь, что пророчество Виктора Гюго об отмене смертной казни рано или поздно исполнится в России, как исполнилось оно ныне во многих странах Европы. МАХАТМА ГАНДИ: СИЛА НЕНАСИЛИЯ «Известия» № 13, 15 января 1991 г. Такие люди родятся редко. Значение деятельности Ганди выходит за рамки нашего тысячелетия, а воплощение его идей, скорее всего, заполнит тысячелетие грядущее. Это не значит, что Ганди — только для будущего. Ценность его идей все более возрастает, и для нашего времени они еще более актуальны, чем для первой половины XX века, когда он совершал свой жизненный путь. Когда Ганди призвал индусов к ненасильственному сопротивлению английским колониальным властям, ему и в голову не могло прийти, что кто-то может испытывать при этом враждебность к англичанам. Более того, он неустанно призывал любить тех, кому оказывал сопротивление. Любить и защищать своих политических противников, оставаясь непреклонным в отстаивании своих идей,— значит быть последователем Ганди: «Если мы выполним все свои обязанности, прав не нужно долго искать. Но если мы, не выполнив своих обязанностей, устремимся за правами, то они будут удаляться от нас, как блуждающий огонек». Что же тут нового, если еще Христос говорил: «Любите врагов ваших и благословляйте ненавидящих вас»? Новое в том, что спустя 1869 лет от Рождества Христова родился человек, который смог осуществить эту заповедь в политике. Праведников не так много, но они есть. Мыслителей всегда не хватает, но все же мы всегда в состоянии назвать десяток-другой имен. Праведник, мыслитель и политик в одном лице — это явление единственное, имя ему Махатма Ганди. Однажды во время индуистско-мусульманских погромов молодой террорист совершил неудачное покушение на жизнь Ганди. Первые слова после покушения: «Не питайте ненависть к этому молодому человеку. Он заблуждается и заслуживает снисхождения». В знак протеста против насилия и несправедливости он объявлял голодовки и будучи никому не известный начинающим юристом, и став известным диссидентом, и уже на вершине славы. Как признанный духовный вождь всей Индии он протестовал против всех оттенков несправедливости, с которыми сталкивала его судьба. «Я скорее соглашусь быть растерзанным на части, чем отрекусь от угнетенных классов». Здесь надо понять, что Ганди никогда не признавал деления общества на классы. Угнетенные — это и презираемые, гонимые низшие касты в Индии; и мусульмане, когда их подвергают преследованиям индуисты; и индуисты, гонимые мусульманами; и англичане, когда на них обрушивается разъяренный народ; и все население Индии, когда оно угнетаемо британской короной. «Пока человек по собственной свободной воле не поставит себя на самое последнее место среди ближних, до тех пор нет для него спасения. Для того чтобы созерцать всеобщий и вездесущий дух истины, надо уметь любить такие ничтожнейшие создания, как мы сами». Ганди неистощим на выдумки в поисках методов ненасильственного сопротивления злу: «Насилие в действительности является выражением внутреннего чувства слабости». Твердый индуист по убеждениям, он, нарушая все запреты, дружит с представителями низших каст, заходит в их жилища, ночует в кварталах отверженных. Он голодает в знак протеста против британского владычества в Индия; но как только народный гнев обрушивается на британцев, он объявляет голодовку в защиту англичан. Ганди борется не против Британии, а за восстановление нравственных основ общества. Он считает, что человек должен носить ткани, сотканные собственными руками, и вся Индия садится за ткацкие станки. Англичане повышают налог на соль — Ганди призывает всю Индию отказаться от соли и сам ест только несоленую пищу. Его идеал — возвращение к природе, отказ от индустриального пути развития, минимум материальных потребностей и безграничная любовь ко всему живому. Однако главная цель жизни — самопознание. Поиск истины: «Мой всесторонний опыт убедил меня, что нет иного Бога, кроме истины», в конце своей долгой и многотрудной жизни Ганди сделал потрясающее открытие: «Я всю жизнь считал, что Бог есть истина; однако после сорокалетних поисков и размышлений я понял, что верно и обратное утверждение». А именно: «Истина — это Бог». Как все великие открытия, оно гениально просто. Но за этим кроется неимоверная сложность. Однажды Ганди сказал: «Бог есть все, он даже атеизм атеистов, если атеист верен истине». Глубина такого подхода еще не осмыслена человечеством, и личность Ганди все еще остается загадкой для миллиардов людей. Но кто же такой в действительности был Ганди? Боюсь, что любой ответ на этот вопрос будет наивен и ограничен. Личности такого масштаба настолько широко озаряют жизнь, что каждый видит в нем свое. Джавахарлал Неру, политический сподвижник Ганди, не принимал и не понимал его религиозности. Он считал это индийской спецификой Ганди, и не более. Студенческие годы Ганди провел в Англии. Здесь он попал в окружение теософов во главе Анни Безант. Теософия стремилась к объединению индуизма и оккультных знаний с высокими откровениями христианства. Молодого человека стали жадно расспрашивать о тайнах древней религии, но Ганди просто ничего не знал о богатстве своей религии. Он не ел мяса, хранил супружескую верность, и все. Теософы обратили взор начинающего юриста к Бхагавадгите и Евангелию. Ганди был поражен сходством заповедей индуизма с Нагорной проповедью Христа. Истинно благородный человек знает всех людей как одного и с радостью платит добром за причиненное ему зло. Прочитав эти стихи из Бхагавадгиты, Ганди с ликованием увидел те же мысли в Евангелии. «В неописуемый восторг привели меня следующие строки: А я вам говорю: не противься обижающему; но если кто ударит тебя в правую щеку твою, подставь ему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и кафтан». В студенческие годы Ганди все более сближается с христианами, а христиане открывают для молодого человека глубину и богатство его религии — индуизма. Ум Ганди никогда не был легковерным. Общаясь с теософами и христианами, он читал и атеистическую литературу, чрезвычайно модную в те времена: «Я прочитал несколько атеистических книг, названия которых уже не помню. Они не произвели на меня никакого впечатления, так как я уже прошел через пустыню атеизма… Если мы не любим своего ближнего, никакие перемены, хотя бы и революционного характера, не могут сделать нас хорошими». Уже в зрелые годы Ганди дает восхитительное описание сцены на кладбище, которая окончательно расставила все точки над «i». Это был разговор между священником и весьма самоуверенным джентльменом, который, на мой взгляд, и сейчас не потерял своей актуальности.        « — Ну как, сэр, верите вы в существование Бога?        — Да,— ответил тот тихо.        — Тогда скажите мне, пожалуйста, какова же величина вашего Бога и где он находится?        — О, если б мы знали. Он — в наших сердцах.        — Ну-ну, не принимайте меня за ребенка! — сказал атеист и торжествующе посмотрел на нас. Священник смиренно промолчал. Эта беседа еще более усилила мое предубеждение против атеизма». И все-таки в религиозных исканиях молодого Ганди не хватало какого-то решающего прорыва. Да, он открыл для себя величайшие ценности индуизма и христианства, стал глубоко религиозным человеком. Но религиозных людей много, много индуистов и христиан. Свой путь Ганди обрел, познакомившись с учением Льва Толстого: «Книга «Царство Божие внутри нас» буквально захватила меня, оставила неизгладимый след в моей душе. Я все глубже понимал безграничные возможности всеобъемлющей любви». Не будет преувеличением сказать, что Ганди удалось осуществить в Индии то, что Толстому не посчастливилось воплотить в России: предотвратить кровопролитие и путем ненасильственной борьбы привести свой народ к свободе. Правда, следует помнить, что ни Толстой, ни Ганди не считали политическую свободу конечной целью. Нравственное очищение человека, возвращение к величайшим моральным ценностям мировых религий — такова была их мечта. Она еще не осуществилась. Но нет никакого сомнения, что на исходе века мы приблизились к откровениям Льва Толстого и Ганди. В России таким осязаемым мостиком над бездной стало внезапное нравственное преображение академика Сахарова. Подобно Ганди, он не стал таить от окружающих истину, которая ему открылась, и оказался в ссылке. Как всегда, на ненасилие власти отвечают насилием. Ганди не раз оказывался в тюрьме. На суде он вспомнил слова великого американского гуманиста Торо: «Нельзя быть честным человеком не оказавшись в тюрьме». На исходе века эти же слова повторит академик А. Д. Сахаров. Он сопротивлялся тоталитаризму методом Ганди. Ганди победил — Индия стала независимой. Сахаров победил в 1985 году — в Советском Союзе сталинизм был разоблачен и осужден на государственном уровне. Но победа — это всегда и поражение. В независимой Индии началась резня между мусульманами и индуистами. Перестройка в Советском Союзе омрачена Нагорным Карабахом, Сумгаитом, Ферганой, тбилисской бойней и теперь Вильнюсом. Сахаров не выдержал моральной муки и преждевременно ушел из жизни. Ганди с горечью воскликнул: «Раньше я молил Бога дать мне 90 лет жизни, теперь я молю о смерти». Восьмидесятишестилетний величественный старец, облаченный в домотканую одежду, с посохом идет в места отчаянной межрелигиозной схватки. Он зачитывает на митингах отрывки из Библии, Корана и Вед, призывающие людей к миру во имя Бога: «Я полагаю, что Библия, Коран, Зенд-Авеста боговдохновенны так же, как и Веды». Во время митинга примирения к Ганди подходит религиозный фанатик-сектант и стреляет в упор. Ганди умер в больнице со словами: «Хэ Рам», — по-русски «О Бог1». Смерть Ганди такая же цельная, как его жизнь. «Искусство умирать вытекает как естественное следствие из искусства жить... Искусство умирать состоит в том, чтобы встретить смерть радостно при исполнении своего долга. Нежелание причинить зло своему врагу или же лишить его жизни недостаточно. Вы должны защитить его даже ценою жизни». Ганди не хотел, чтобы оставались какие-либо материальные следы его пребывания на земле и завещал развеять свой прах над Гангом. Но завещание выполнили не полностью. Часть пепла все же оставили и похоронили, дабы было где поклониться великому человеку. На каменной плите последние слова Ганди: «Хэ Рам». Как и следовало ожидать, могила Ганди стала местом религиозного поклонения. Во многих замечательных работах о Ганди, выходящих в нашей стране, есть один и тот же недостаток: Ганди предстает как общественный деятель посреди многолюдных сборищ. Между тем самые глубокие откровения Ганди получил в одиночестве, беседуя с Богом. Не в минуту благостного спокойствия, а часто в глубочайшем отчаянии Ганди находил выход из самых неразрешимых противоречий: «Когда всякая надежда утрачена, когда никто не поможет и не утешит, я обнаруживая, что откуда-то появляется помощь. Мольба, богослужения, молитва не религиозные предрассудки. Это действия более реальные, чем еда, питье, сидение или ходьба. Без преувеличения можно сказать, что только они реальны, а все остальное нереально». Знаем ли мы, и атеисты, и верующие, силу такого глубокого духовного общения с Высшим? Тайна духовной жизни человека за семью печатями. Здесь царство религии и искусства. «Я не желаю, чтобы мой дом был обнесен со всех сторон стеной и чтобы мои окна были наглухо заколочены. Я хочу, чтобы культура всех, стран свободно проникала в мой дом. Но я не желаю, чтобы меня сбили с ног». Ганди никогда не утверждал, что истина открылась ему во всей полноте. Он прекрасно понимал ограниченность человеческих суждений о Боге. «Те слабые, мгновенные проблески истины, которые я смог увидеть, едва ли выразят идею необычного сияния истины, в миллионы раз более сильного, чем сияние солнца, которое мы каждый день видим. То, что я постиг, есть лишь слабый отблеск этого могучего сияния». Восклицание Ганди: «Я хочу видеть Бога лицом к лицу» — дерзновенный порыв человеческого духа, незамутненный самоуверенностью. Ганди свидетельствовал, что при жизни с ним было немало явлений, которые не вписываются в рамки обыденного опыта и называются словом «чудо». Одно из таких чудес произошло в конце жизни Ганди. Когда начались беспорядки и вражда между индуистами и мусульманами, Ганди сказал, что если не прекратится резня, будет страшное землетрясение. К сожалению, беспорядки не прекращались, и землетрясение произошло. Об этом эпизоде свидетельствует Джавахарлал Неру в своей книге «Открытие Индии». Неру считает этот случай простым совпадением, однако в последнее время в печати стали появляться вполне серьезные сообщения о том, что агрессивные импульсы, идущие от человека, могут своими излучениями вызывать отклонения в геомагнитной сфере. Это лишь один из эпизодов, ставший предметом обсуждения, ибо сам Ганди, следуя древней традиции, скрывал от окружающих все, что могло бы ввести в соблазн фокусничества и шарлатанства. «Есть вещи которые известны только тебе и твоему Творцу. Их, конечно, нельзя разглашать». Заметим, что Христос, исцеляя слепого от рождения, не велит тому рассказывать о случившемся окружающим. Здесь мы приходим к моменту наиболее поразительному — одиночество Ганди. Человек, который так часто выступает среди многотысячных толп, народный проповедник, исколесивший всю Индию, идя впереди своих многочисленных последователей, был одинок. «Тот, кто хочет быть в дружбе с Богом, должен остаться одиноким или сделать своими друзьями всех». Вспомним, кот одинок Лев Толстой в Ясной Поляне в окружении своих близких. Как одинок был академик Сахаров на трибуне перед улюлюкающим залом, и поймем, что та кое одиночество Ганди. То, что вся Индия считала победой, Ганди воспринял как поражение. Индия ликовала — Ганди скорбел. Он боролся не с британским владычеством, а с владычеством духа ненависти и алчности. Любовь ко всем людям, а в особенности к наиболее слабым и к врагам, — это ведь почти недостижимо для отдельного человека. Но когда что-то недостижимо для одного, может, тут и приобретает особый смысл единение людей ради высшей цели. Парадокс в том, что, получив независимость, Индия не обрела духовного единения вокруг великой идеи, превратилась в великое, но обычное государство. Ганди воспринял это как «личное поражение». Именно личное: «Единственной надеждой для страждущего мира является узкий и прямой путь ненасилия. Миллионы подобно мне могут потерпеть неудачу в попытке доказать истину своей собственной жизнью, но это будет их личная неудача, но не в коем случае не этого вечного закона». Что же препятствует установлению на Земле законов ненасилия и любви? Раньше говорили, что собственность. Мол, она развращает невинные души, делает их алчными и жестокими. Следствие назвали причиной. Собственность сама по себе не может быть ни добром, ни злом. Ее можно употребить и на доброе, и на злое дело. Можно построить художественную галерею, как Третьяков, а можно, не имея никакой собственности, эту галерею сгноить и перестроить в заурядное здание. Сейчас, когда в нашей стране вопросы собственности стали так важны и актуальны, нелишне прислушаться к Толстому и Ганди: «Одолевайте ненависть любовью, неправду — правдой, насилие — терпением». Ганди считал, что земля Божья, Божья, а не государственная. Собственность — это своего рода аренда у Господа. Оплата за аренду — обязанность перед всеми нуждающимися. Это опять же может вызвать высокомерную ухмылку в стране, где централизованная благотворительность — повод для воровства. Все это так. Но если отвлечься от унылого пересчитывания денег в чужом кармане — где, «то, сколько лишнего заработал, — то, может быть, нелишне еще раз прислушаться к предостережению Ганди: «Не обязательно человек счастлив, когда он богат, или несчастлив, когда он беден. Мы часто видим, что богачи несчастны, а бедняки счастливы. Миллионы людей будут всегда бедными. Видя все это, наши предки отучали нас от роскоши и наслаждений... В обществе нет париев, будь то миллионеры или нищие. И те, и другие — порождение одного и того же недуга. И те, и другие люди». Я понимаю, что так трудно признать, что нет богатых и бедных, кооператоров, бюрократов, а есть только люди. Живые, страдающие, заблуждающиеся, прозревающие, ослепленные ненавистью; и примирение над враждою — это единственный путь к спасению и в земном, и в небесном плане. Толстой и Ганди не дожили до тех времен, когда ненасилие станет не только нравственным религиозным принципом, но единственно верной тактикой выживания в эпоху ядерного оружия. До этих времен дожил А. Д. Сахаров. Призывы Толстого и Ганди любить все живое не нашли отклика в сердцах большинства людей. Ну, что ж, не смогли любить — будем «охранять окружающую среду», иначе погибнем в экологической катастрофе. И здесь прав оказался Ганди, в свое время настолько затравленный насмешками скептиков, что даже сам себя называл чудаком. Однажды было сказано, что чудаки украшают жизнь. Не украшают — спасают. Ибо другого пути спасения у человечества нет. Космический закон ненасилия, возвещенный в древности Буддой и Христом, заново открытый Толстым для европейской интеллигенции в конце XIX века, практически был снова доказан деятельностью Ганди в Индии первой половины XX века. На исходе столетия этот закон был снова открыт и подтвержден подвижничеством академика Сахарова. И никогда ни при каких обстоятельствах человечество не откажется от откровения Махатмы Ганди. «Человечество может избавиться от насилия только путем ненасилия. Ненависть может быть побеждена только любовью». Я хотел бы слегка перефразировать эту истину, заменив слово «человечество» словами «наша страна». Вот и я отдал невольную дань всеобщему заблуждению: свел откровение Ганди к радужной перспективе социального мира. Ненасилие в обществе — это лишь следствие гармонии между человеком и миром. Ненасилие должно быть в душе человека. Только тогда оно имеет смысл и реальность, обретает несокрушимую силу. Ненасилие не средство, а сама цель. Не надо думать, что Ганди был движим лишь состраданием. Безграничная любовь ко всему живому — ахимса — это для Ганди прежде всего путь к духовному совершенству: «Бесконечное стремление к совершенству — право каждого. Оно его собственная награда». ДАЖЕ МАРКС ПРОТИВ СМЕРТНОЙ КАЗНИ «Известия» № 8 май 1992 г. Читатели по-разному отреагировали на призыв Виктора Гюго отменить смертную казнь, прозвучавший в XIX веке. К сожалению, большинство все еще верит в силу насилия. Ни чего другого и не могло быть в нашем обществе», где 70 лет культивировалась и насаждалась «высшая мера». Приятным исключением оказалось письмо В.Рофмана из г. Темиртау-2 (Казахстан). Читатель справедливо упрекает меня в необъективном отношении к Карлу Марксу. Оказывается, идеолог классового насилия был тоже противником смертной казни. За это честь ему и хвала! Итак, вот мысли К. Маркса о недопустимости смертной казни, любезно предложенные нам В.Рофманом. Выдержки взяты из статьи К. Маркса «Смертная казнь». «...Весьма трудно, а может быть, вообще невозможно найти принцип, посредством которого можно было бы обосновать справедливость или целесообразность смертной казни в обществе, кичащемся своей цивилизацией». «...Наказание есть не что иное, как средство самозащиты общества против нарушений условий его существования, каковы бы ни были эти условия. Но хорошо же то общество, которое не Знает лучшего средства самозащиты, чем палач». «...Не следует ли серьезно подумать об изменении системы, которая порождает эти преступления, вместо того чтобы прославлять палача, который казнит известное число преступников лишь для того, чтобы дать место новым?» Прекрасные слова. Видимо, Ленин и Дзержинский со Сталиным плохо читали Маркса, если, называя себя марксистами, после таких-то золотых мыслей покрыли всю Россию чрезвычайками, трибуналами и особыми совещаниями. Я не надеюсь, что смертная казнь в России будет отменена, Она стыдливо именуется у нас «чрезвычайной мерой», или «исключительной мерой наказания», но я лично сторонник определения, данного еще Львом Толстым, — запланированное убийство. Больное общество нисколько не смущает, что каждый год из-за неизбежных судебных ошибок мы убиваем и будем убивать впредь невиновных. Каждый считает, что его-то уж это никогда не коснется. Коснется! Если вы разрешаете убить другого, не признаете, что человеческая жизнь священна и неприкосновенна, не удивляйтесь, коль рано или поздно убийца войдет в ваш дом. Простая заповедь «Не убей» прозвучала на Синае 6000 лет тому назад, но это заповедь Бога. В ответ на это мы, как завороженные, повторяем заповедь сатаны: «Убей». Мотивировка, почему надо убить, меня опять же мало волнует, Над оправданием убийства в поте лица трудятся книжники и фарисеи всех времен и народов, но не удивляйтесь после этого, что никто не дорожит вашей жизнью. Посмотрите в микроскоп на одну живую клетку, чтобы убедиться, как сложно она устроена. Ни один, самый совершенный научный институт не сможет воссоздать даже одно клеточное ядро, а мы спокойно уничтожаем мириады творений, не нами созданных, и очень хорошо себя чувствуем. Непостижимо сложён мозг всякого живого существа, особенно человека. Никто не знает, почему и как он работает, откуда возникают мысли о невозможности убийства и кровавые бреды о том, что надо убить другого только за то, что он другой, но мы не можем воссоздать даже интеллект мухи, как же берем на себя смелость уничтожить человека? Религиозная вера в «расстрел», как наилучший способ установления порядка, привела и красных, и белых к террору 37-го года, а всю европейскую цивилизацию к хаосу второй мировой войны. Сейчас вера в грубую силу основательно поколеблена во всех цивилизованных странах. К сожалению, арабский мир, Россия и вся Азия все еще лелеют смертную казнь. Дошло до того, что мы стали идеализировать Столыпина, пытавшегося утвердить в России свои реформы рычагом виселицы. Случилось то, что должно случиться, — «поднявший меч от меча и погиб». Я вовсе не радуюсь этому обстоятельству: расстрел Колчака, убийство Столыпина, расстрел Ежова и Ягоды такие же ужасные деяния, как и то, что творили эти люди, пока были живы. Никакие самые крутые меры не снизят преступность и не смягчат жестокость нравов в нашей стране, пока в ней можно отнимать человеческую жизнь. ЗАКОН ЛЬВА ТОЛСТОГО «Известия» № 181, 23 сентября 1993 г. Двадцатый век на исходе и, окидывая его взором, я вижу самых важных открытия, совершенных еще в начале столетия. Это теория относительности Альберта Эйнштейна и закон Льва Толстого о том, что «зло никогда не уничтожается злом; но только добром уничтожается зло». Хотя сама формулировка закона взята из Евангелия, сам закон не был открыт человечеством до Толстого. Большинство людей думали, что речь идет лишь о добром пожелании или божественном наставлении. Толстой объяснил, что если человечество не будет считаться с открытым законом, оно в самое ближайшее время будет вовлечено во всеобщую мировую бойню и будет поставлено на грань полного уничтожения. К счастью, до исполнения своего пророчества Толстой не дожил. Первая мировая война разразилась через четыре года после его смерти. А затем революция, гражданская война, вторая мировая война, Хиросима, Карибский кризис и, наконец, Чернобыль, как жирная точна в конце дурной строки. Дальше была пропасть, обвал, и потому цивилизация, до сих пор бодро шествующая навстречу самоуничтожению, забуксовала, затопталась на месте, а затем как-то медленно, нехотя, нерешительно, теперь уж не из здравого смысла, а от инстинкта самосохранения, занялась уничтожением ядерного оружия и конверсией. Лишь в конце века мы начали делать то, что Толстой рекомендовал осуществить в начале. Не хотели любить все живое — будем охранять окружающую среду. Не смогли любить своих врагов — будем осуществлять конверсию. Может быть, Толстой не очень удачно сформулировал свой закон, назвав его учением о непротивлении злу насилием. Слово «непротивление», поставленное в начале, сбило с толку многих. Правильнее было бы говорить об активнейшем сопротивлении злу ненасилием. Именно это и делал Толстой всю жизнь. Впрочем, уточнение дал сам писатель в статье «Царство Божие внутри вас». «Вопр. – Следует ли слово непротивление принимать в самом его обширном смысле , т.е., что оно указывает на то, чтобы не делать никакого сопротивления злу? Отв. — Нет оно должно быть понимаемо в точном смысле наставления Спасителя, т. е. не платить элом за зло. Злу должно противиться всякими праведными средствами, но никак не злом». Я не понимаю, кому понадобилось доводить до абсурда открытие Толстого, мол-де, призывает граф капитулировать перед злом. Наоборот, яснополянский затворник первый воспротивился волне общепринятого и, увы, общепризнанного в те времена революционного терроризма, но в равной мере был противником государственного насилия, выступая против воинской принудиловки и смертной казни. Он ясно, видел, что борьба всех против всех, «революционеров против правительств, правительств против революционеров, порабощенных народностей против поработителей, запада с востоком» никого не доведет до добра. И, в самом деле, погибли и правительства, и революционеры, в пучину почти вековой мировой войны втянулся восток и запад, чтобы оказаться в конце столетия у разбитого корыта. Удивительное дело, – писал Толстой, — в последнее время мне часто приходилось говорить с самыми разными людьми об этом законе Христа — непротивлении злу. Редко, но я встречал людей, соглашавшихся со мною. Но два род», людей никогда, даже в принципе, не допускают прямого понимания этого закона. Это люди двух крайних полюсов. Христиане патриоты — консерваторы и атеисты революционеры. Недавно была у меня в руках поучительная в этом отношении переписка православного славянофила с христианином-революционером. Один отстаивал насилие войны во имя угнетенных братьев-славян, другой — насилие революции во имя угнетенных братьев — русских мужиков. Оба требуют насилия, и оба опираются на учение Христа». Как видим, наше общественное сознание 70 лет протопталось на одном месте. Ведь сегодня с той и с другой стороны те же аргументы звучат. Слово «патриотизм», которого Христос никогда не произносил, а в земной жизни даже не знал, теперь не сходит с уст многих батюшек и официальных иерархов. Между тем главное слово Христа – любовь и главная заповедь его о любви к врагам и к ненавидящим нас, либо произносится невнятно, либо так отвлеченно от человека, так торжественно и высокопарно, что ничего не остается от его изначального поистине божественного смысла. Недавно по ТВ транслировался экзамен в новой церковно-приходской школе после первого года обучения. Дети бойко отчеканивали «Отче наш», умело и грамотно крестились, клали поклоны и на вопрос корреспондента, слышали ли о заповеди Христа «Любите врагов ваших и благословляйте ненавидящих вас» — ответили дружным «нет». Батюшка, до этого что-то бормотавший 6 духовности и возрождении России, слава Богу, слегка сконфузился. Нет, далеко не вся критика, прозвучавшая в адрес официального православия из уст Толстого, была несправедливой. Православная церковь, восклицал он, день и ночь поёт славу сыноубийце Петру 1 и мужеубийце Екатерине II, а что, разве не так?' Разумеется, нельзя принимать за чистую монету подневольные здравицы в честь «богоданного вождя России» Иосифа Сталина. Нельзя забывать, что лишенная патриарха церковь со времен Петра I была, помимо своей высокой духовной миссии, еще и подневольным государственным учреждением, управляемым синодом во главе с чиновником обер-покурором? Когда духовенство обратилось к Петру I с просьбой восстановить патриаршество, тот воткнул в стол кортик – вот вам патриарх! Фактически отделения церкви от государства не произошло и после революции. Коммунистические вожди от Сталина до Горбачева цепко держали в своих: руках бразды церковного правления, а потому отлучение Толстого никак нельзя считать делом» внутрицерковным. Строго говоря, оно и каноничным-то не было. Никакой «кормчей» не предусмотрен обер-прокурор святейшего синода. Нынешней церкви вовсе не обязательно брать на себя грех своих предшественников, совершенный в условиях несвободы и неканонической подчиненности церкви, тогдашнему государству. Смехотворно звучат высказывания о том, что Толстой-де не был христианином. Да прочтите биографии Флоренского, В.Соловьева, Бердяева. Кто отвратил их от атеизма и повернул к церкви? Толстой и его учение. Потом они критиковали своего учителя уже с позиций канонических и, на мой взгляд, во многом справедливо. Но ведь Евангелие-то они открыли благодаря Льву Толстому. Да если бы даже Толстой и не верил в Бога, разве это повод для отлучения? Никто не отлучал от церкви, крещеного и учившегося в семинарии вождя мирового атеизма, взорвавшего Храм Христа Спасителя Иосифа Сталина. Наоборот; даже славили его за то, что, разрушив сотни тысяч церквей к убив столько же священников, позволил открыть при себе десятка два храмов и восстановил карманное патриаршество. Не провозглашались анафемы В. Ленину, призывавшему расстрелять и повесить как можно больше — священников и осуществившему, сей призыв, а вот Толстой, отлучен. Правда, во многих епархиях России и в том же синоде, конечно же, никогда не переводились порядочные люди, а по тому историки до сих пор спорят, провозглашалась ли по церквам анафема Льву Толстому. Судя по всему, здесь многое зависело от местного архиерея и местного батюшки. Где-то возглашалась, а где-то нет; Но Россия поступила, как дьякон в рассказе Куприна. Возгласила вместо анафемы «многие лета» великому человеку. Так или иначе, но отлучение Толстого от церкви было греховной попыткой отлучить русскую интеллигенцию от Христа. К счастью, сие не во власти Победоносцева, а во власти Победоносцева, а во власти Того, от Кого отлучить хотели, и пусть не говорят, что это дело внутрицерковное. В те времена даже юридически церковь; была учреждением государственным. Потому и отлучение получилось государственное. Однако не следует преуменьшать значение этого страшного акта. Была упущена возможность единения церкви с интеллигенцией перед лицом нарастающего апокалипсиса. Конечно, и Толстой поступил, не в духе своего же учения, когда оттолкнул от себя церковь кощунственным для православного человека вторжением в область богослужения. Не хочется даже повторять, что в момент помрачения было сказано им о таинстве Евхаристии, иконах, о самой службе. Но это в момент помрачения, а в момент

Сила ненасилия Ганди Известия 1991г. январь

Константин Кедров

МАХАТМА ГАНДИ: СИЛА НЕНАСИЛИЯ

«Известия» № 13, 15 января 1991 г.


Такие люди родятся редко. Значение деятельности Ганди выходит за рамки нашего тысячелетия, а воплощение его идей, скорее всего, заполнит тысячелетие грядущее. Это не значит, что Ганди — только для будущего. Ценность его идей все более возрастает, и для нашего времени они еще более актуальны, чем для первой половины XX века, когда он совершал свой жизненный путь.
Когда Ганди призвал индусов к ненасильственному сопротивлению английским колониальным властям, ему и в голову не могло прийти, что кто-то может испытывать при этом враждебность к англичанам. Более того, он неустанно призывал любить тех, кому оказывал сопротивление. Любить и защищать своих политических противников, оставаясь непреклонным в отстаивании своих идей,— значит быть последователем Ганди:
«Если мы выполним все свои обязанности, прав не нужно долго искать. Но если мы, не
выполнив своих обязанностей, устремимся за правами, то они будут удаляться от нас,
как блуждающий огонек».
Что же тут нового, если еще Христос говорил: «Любите врагов ваших и благословляйте ненавидящих вас»? Новое в том, что спустя 1869 лет от Рождества Христова родился человек, который смог осуществить эту заповедь в политике. Праведников не так много, но они есть. Мыслителей всегда не хватает, но все же мы всегда в состоянии назвать десяток-другой имен. Праведник, мыслитель и политик в одном лице — это явление единственное, имя ему Махатма Ганди.
Однажды во время индуистско-мусульманских погромов молодой террорист совершил неудачное покушение на жизнь Ганди. Первые слова после покушения: «Не питайте ненависть к этому молодому человеку. Он заблуждается и заслуживает снисхождения». В знак протеста против насилия и несправедливости он объявлял голодовки и будучи никому не известный начинающим юристом, и став известным диссидентом, и уже на вершине славы. Как признанный духовный вождь всей Индии он протестовал против всех оттенков несправедливости, с которыми сталкивала его судьба. «Я скорее соглашусь быть растерзанным на части, чем отрекусь от угнетенных классов».
Здесь надо понять, что Ганди никогда не признавал деления общества на классы. Угнетенные — это и презираемые, гонимые низшие касты в Индии; и мусульмане, когда их подвергают преследованиям индуисты; и индуисты, гонимые мусульманами; и англичане, когда на них обрушивается разъяренный народ; и все население Индии, когда оно угнетаемо британской короной.
«Пока человек по собственной свободной воле не поставит себя на самое последнее место среди ближних, до тех пор нет для него спасения. Для того чтобы созерцать всеобщий и вездесущий дух истины, надо уметь любить такие ничтожнейшие создания, как мы сами».
Ганди неистощим на выдумки в поисках методов ненасильственного сопротивления злу:
«Насилие в действительности является выражением внутреннего чувства слабости».
Твердый индуист по убеждениям, он, нарушая все запреты, дружит с представителями низших каст, заходит в их жилища, ночует в кварталах отверженных.
Он голодает в знак протеста против британского владычества в Индия; но как только народный гнев обрушивается на британцев, он объявляет голодовку в защиту англичан.
Ганди борется не против Британии, а за восстановление нравственных основ общества.
Он считает, что человек должен носить ткани, сотканные собственными руками, и вся
Индия садится за ткацкие станки. Англичане повышают налог на соль — Ганди призывает всю Индию отказаться от соли и сам ест только несоленую пищу.
Его идеал — возвращение к природе, отказ от индустриального пути развития, минимум материальных потребностей и безграничная любовь ко всему живому. Однако главная цель жизни — самопознание. Поиск истины: «Мой всесторонний опыт убедил меня, что нет иного Бога, кроме истины», в конце своей долгой и многотрудной жизни Ганди сделал потрясающее открытие: «Я всю жизнь считал, что Бог есть истина; однако после сорокалетних поисков и размышлений я понял, что верно и обратное утверждение».
А именно: «Истина — это Бог».
Как все великие открытия, оно гениально просто. Но за этим кроется неимоверная
сложность. Однажды Ганди сказал: «Бог есть все, он даже атеизм атеистов, если атеист
верен истине». Глубина такого подхода еще не осмыслена человечеством, и личность Ганди все еще остается загадкой для миллиардов людей.
Но кто же такой в действительности был Ганди?
Боюсь, что любой ответ на этот вопрос будет наивен и ограничен. Личности такого масштаба настолько широко озаряют жизнь, что каждый видит в нем свое. Джавахарлал Неру, политический сподвижник Ганди, не принимал и не понимал его религиозности. Он считал это индийской спецификой Ганди, и не более.
Студенческие годы Ганди провел в Англии. Здесь он попал в окружение теософов во главе Анни Безант. Теософия стремилась к объединению индуизма и оккультных знаний с высокими откровениями христианства. Молодого человека стали жадно расспрашивать о тайнах древней религии, но Ганди просто ничего не знал о богатстве своей религии. Он не ел мяса, хранил супружескую верность, и все. Теософы обратили взор начинающего юриста к Бхагавадгите и Евангелию. Ганди был поражен сходством заповедей индуизма с Нагорной проповедью Христа.
Истинно благородный человек знает всех людей как одного и с радостью платит добром
за причиненное ему зло. Прочитав эти стихи из Бхагавадгиты, Ганди с ликованием увидел те же мысли в Евангелии.
«В неописуемый восторг привели меня следующие строки: А я вам говорю: не противься обижающему; но если кто ударит тебя в правую щеку твою, подставь ему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и кафтан».
В студенческие годы Ганди все более сближается с христианами, а христиане открывают для молодого человека глубину и богатство его религии — индуизма. Ум Ганди никогда не был легковерным. Общаясь с теософами и христианами, он читал и атеистическую литературу, чрезвычайно модную в те времена: «Я прочитал несколько атеистических книг, названия которых уже не помню. Они не произвели на меня никакого впечатления, так как я уже прошел через пустыню атеизма… Если мы не любим своего ближнего, никакие перемены, хотя бы и революционного характера, не могут сделать нас хорошими».
Уже в зрелые годы Ганди дает восхитительное описание сцены на кладбище, которая окончательно расставила все точки над «i». Это был разговор между священником и весьма самоуверенным джентльменом, который, на мой взгляд, и сейчас не потерял своей актуальности.
« — Ну как, сэр, верите вы в существование Бога?
— Да,— ответил тот тихо.
— Тогда скажите мне, пожалуйста, какова же величина вашего Бога и где он находится?
— О, если б мы знали. Он — в наших сердцах.
— Ну-ну, не принимайте меня за ребенка! — сказал атеист и торжествующе посмотрел на нас.
Священник смиренно промолчал.
Эта беседа еще более усилила мое предубеждение против атеизма».
И все-таки в религиозных исканиях молодого Ганди не хватало какого-то решающего прорыва. Да, он открыл для себя величайшие ценности индуизма и христианства, стал глубоко религиозным человеком. Но религиозных людей много, много индуистов и христиан. Свой путь Ганди обрел, познакомившись с учением Льва Толстого:
«Книга «Царство Божие внутри нас» буквально захватила меня, оставила неизгладимый
след в моей душе. Я все глубже понимал безграничные возможности всеобъемлющей любви».
Не будет преувеличением сказать, что Ганди удалось осуществить в Индии то, что Толстому не посчастливилось воплотить в России: предотвратить кровопролитие и путем ненасильственной борьбы привести свой народ к свободе. Правда, следует помнить, что ни Толстой, ни Ганди не считали политическую свободу конечной целью.
Нравственное очищение человека, возвращение к величайшим моральным ценностям мировых религий — такова была их мечта. Она еще не осуществилась. Но нет никакого сомнения, что на исходе века мы приблизились к откровениям Льва Толстого и Ганди. В России таким осязаемым мостиком над бездной стало внезапное нравственное преображение академика Сахарова. Подобно Ганди, он не стал таить от окружающих истину, которая ему открылась, и оказался в ссылке.
Как всегда, на ненасилие власти отвечают насилием. Ганди не раз оказывался в тюрьме.
На суде он вспомнил слова великого американского гуманиста Торо: «Нельзя быть честным человеком не оказавшись в тюрьме». На исходе века эти же слова повторит академик А. Д. Сахаров. Он сопротивлялся тоталитаризму методом Ганди. Ганди победил — Индия стала независимой.
Сахаров победил в 1985 году — в Советском Союзе сталинизм был разоблачен и осужден на государственном уровне. Но победа — это всегда и поражение. В независимой Индии началась резня между мусульманами и индуистами.
Перестройка в Советском Союзе омрачена Нагорным Карабахом, Сумгаитом, Ферганой,
тбилисской бойней и теперь Вильнюсом. Сахаров не выдержал моральной муки и преждевременно ушел из жизни.
Ганди с горечью воскликнул: «Раньше я молил Бога дать мне 90 лет жизни, теперь я молю о смерти».
Восьмидесятишестилетний величественный старец, облаченный в домотканую одежду, с
посохом идет в места отчаянной межрелигиозной схватки. Он зачитывает на митингах отрывки из Библии, Корана и Вед, призывающие людей к миру во имя Бога: «Я полагаю, что Библия, Коран, Зенд-Авеста боговдохновенны так же, как и Веды».
Во время митинга примирения к Ганди подходит религиозный фанатик-сектант и стреляет в упор. Ганди умер в больнице со словами: «Хэ Рам», — по-русски «О Бог1». Смерть Ганди такая же цельная, как его жизнь. «Искусство умирать вытекает как естественное следствие из искусства жить... Искусство умирать состоит в том, чтобы встретить смерть радостно при исполнении своего долга. Нежелание причинить зло своему врагу или же лишить его жизни недостаточно. Вы должны защитить его даже ценою жизни».
Ганди не хотел, чтобы оставались какие-либо материальные следы его пребывания на земле и завещал развеять свой прах над Гангом. Но завещание выполнили не полностью. Часть пепла все же оставили и похоронили, дабы было где поклониться великому человеку. На каменной плите последние слова Ганди: «Хэ Рам». Как и следовало ожидать, могила Ганди стала местом религиозного поклонения.
Во многих замечательных работах о Ганди, выходящих в нашей стране, есть один и тот же недостаток: Ганди предстает как общественный деятель посреди многолюдных сборищ. Между тем самые глубокие откровения Ганди получил в одиночестве, беседуя с Богом. Не в минуту благостного спокойствия, а часто в глубочайшем отчаянии Ганди находил выход из самых неразрешимых противоречий:
«Когда всякая надежда утрачена, когда никто не поможет и не утешит, я обнаруживая,
что откуда-то появляется помощь. Мольба, богослужения, молитва не религиозные предрассудки. Это действия более реальные, чем еда, питье, сидение или ходьба. Без преувеличения можно сказать, что только они реальны, а все остальное нереально».
Знаем ли мы, и атеисты, и верующие, силу такого глубокого духовного общения с Высшим? Тайна духовной жизни человека за семью печатями. Здесь царство религии и искусства.
«Я не желаю, чтобы мой дом был обнесен со всех сторон стеной и чтобы мои окна были
наглухо заколочены. Я хочу, чтобы культура всех, стран свободно проникала в мой дом.
Но я не желаю, чтобы меня сбили с ног».
Ганди никогда не утверждал, что истина открылась ему во всей полноте. Он прекрасно понимал ограниченность человеческих суждений о Боге. «Те слабые, мгновенные проблески истины, которые я смог увидеть, едва ли выразят идею необычного сияния истины, в миллионы раз более сильного, чем сияние солнца, которое мы каждый день видим. То, что я постиг, есть лишь слабый отблеск этого могучего сияния».
Восклицание Ганди: «Я хочу видеть Бога лицом к лицу» — дерзновенный порыв человеческого духа, незамутненный самоуверенностью.
Ганди свидетельствовал, что при жизни с ним было немало явлений, которые не вписываются в рамки обыденного опыта и называются словом «чудо». Одно из таких чудес произошло в конце жизни Ганди.
Когда начались беспорядки и вражда между индуистами и мусульманами, Ганди сказал,
что если не прекратится резня, будет страшное землетрясение. К сожалению, беспорядки не прекращались, и землетрясение произошло. Об этом эпизоде свидетельствует Джавахарлал Неру в своей книге «Открытие Индии». Неру считает этот случай простым совпадением, однако в последнее время в печати стали появляться вполне серьезные сообщения о том, что агрессивные импульсы, идущие от человека, могут своими излучениями вызывать отклонения в геомагнитной сфере.
Это лишь один из эпизодов, ставший предметом обсуждения, ибо сам Ганди, следуя
древней традиции, скрывал от окружающих все, что могло бы ввести в соблазн фокусничества и шарлатанства. «Есть вещи которые известны только тебе и твоему Творцу. Их, конечно, нельзя разглашать». Заметим, что Христос, исцеляя слепого от рождения, не велит тому рассказывать о случившемся окружающим.
Здесь мы приходим к моменту наиболее поразительному — одиночество Ганди. Человек,
который так часто выступает среди многотысячных толп, народный проповедник, исколесивший всю Индию, идя впереди своих многочисленных последователей, был одинок. «Тот, кто хочет быть в дружбе с Богом, должен остаться одиноким или сделать своими друзьями всех».
Вспомним, кот одинок Лев Толстой в Ясной Поляне в окружении своих близких. Как одинок был академик Сахаров на трибуне перед улюлюкающим залом, и поймем, что та кое одиночество Ганди. То, что вся Индия считала победой, Ганди воспринял как поражение. Индия ликовала — Ганди скорбел. Он боролся не с британским владычеством, а с владычеством духа ненависти и алчности.
Любовь ко всем людям, а в особенности к наиболее слабым и к врагам, — это ведь почти недостижимо для отдельного человека. Но когда что-то недостижимо для одного, может, тут и приобретает особый смысл единение людей ради высшей цели. Парадокс в том, что, получив независимость, Индия не обрела духовного единения вокруг великой идеи, превратилась в великое, но обычное государство.
Ганди воспринял это как «личное поражение». Именно личное: «Единственной надеждой для страждущего мира является узкий и прямой путь ненасилия. Миллионы подобно мне могут потерпеть неудачу в попытке доказать истину своей собственной жизнью, но это будет их личная неудача, но не в коем случае не этого вечного закона».
Что же препятствует установлению на Земле законов ненасилия и любви? Раньше говорили, что собственность. Мол, она развращает невинные души, делает их алчными и жестокими. Следствие назвали причиной. Собственность сама по себе не может быть ни добром, ни злом. Ее можно употребить и на доброе, и на злое дело. Можно построить художественную галерею, как Третьяков, а можно, не имея никакой собственности, эту галерею сгноить и перестроить в заурядное здание. Сейчас, когда в нашей стране вопросы собственности стали так важны и актуальны, нелишне прислушаться к Толстому и Ганди: «Одолевайте ненависть любовью, неправду — правдой, насилие — терпением».
Ганди считал, что земля Божья, Божья, а не государственная. Собственность — это своего рода аренда у Господа. Оплата за аренду — обязанность перед всеми нуждающимися. Это опять же может вызвать высокомерную ухмылку в стране, где централизованная благотворительность — повод для воровства. Все это так. Но если отвлечься от унылого пересчитывания денег в чужом кармане — где, «то, сколько лишнего заработал, — то, может быть, нелишне еще раз прислушаться к предостережению Ганди:
«Не обязательно человек счастлив, когда он богат, или несчастлив, когда он беден. Мы часто видим, что богачи несчастны, а бедняки счастливы. Миллионы людей будут всегда
бедными. Видя все это, наши предки отучали нас от роскоши и наслаждений... В обществе нет париев, будь то миллионеры или нищие. И те, и другие — порождение одного и того же недуга. И те, и другие люди».
Я понимаю, что так трудно признать, что нет богатых и бедных, кооператоров, бюрократов, а есть только люди. Живые, страдающие, заблуждающиеся, прозревающие, ослепленные ненавистью; и примирение над враждою — это единственный путь к спасению и в земном, и в небесном плане.
Толстой и Ганди не дожили до тех времен, когда ненасилие станет не только нравственным религиозным принципом, но единственно верной тактикой выживания в эпоху ядерного оружия. До этих времен дожил А. Д. Сахаров.
Призывы Толстого и Ганди любить все живое не нашли отклика в сердцах большинства людей. Ну, что ж, не смогли любить — будем «охранять окружающую среду», иначе погибнем в экологической катастрофе. И здесь прав оказался Ганди, в свое время настолько затравленный насмешками скептиков, что даже сам себя называл чудаком.
Однажды было сказано, что чудаки украшают жизнь. Не украшают — спасают. Ибо
другого пути спасения у человечества нет.
Космический закон ненасилия, возвещенный в древности Буддой и Христом, заново открытый Толстым для европейской интеллигенции в конце XIX века, практически был снова доказан деятельностью Ганди в Индии первой половины XX века. На исходе столетия этот закон был снова открыт и подтвержден подвижничеством академика Сахарова. И никогда ни при каких обстоятельствах человечество не откажется от откровения Махатмы Ганди.
«Человечество может избавиться от насилия только путем ненасилия. Ненависть может
быть побеждена только любовью».
Я хотел бы слегка перефразировать эту истину, заменив слово «человечество» словами
«наша страна».
Вот и я отдал невольную дань всеобщему заблуждению: свел откровение Ганди к радужной перспективе социального мира. Ненасилие в обществе — это лишь следствие гармонии между человеком и миром. Ненасилие должно быть в душе человека. Только тогда оно имеет смысл и реальность, обретает несокрушимую силу. Ненасилие не средство, а сама цель.
Не надо думать, что Ганди был движим лишь состраданием. Безграничная любовь ко всему живому — ахимса — это для Ганди прежде всего путь к духовному совершенству: «Бесконечное стремление к совершенству — право каждого. Оно его собственная награда».

© Copyright: Константин Кедров, 2009
Свидетельство о публикации №1912017624

Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Заявить о нарушении правил

Рецензии

Написать рецензию

Другие произведения автора Константин Кедров

Все объявления

ЯндексДирект

Дать объявление

Как набрать вес ? Секреты построения красивого тела ! massgain.ru

Школа-студия ЭКТВ художественный руководитель Яна Чурикова www.ektvschool.ru · Москва

Бесплатная театральная студия! Для артистов 7-17 лет. Выступления на лучших площадках России. Гастроли. www.542s.ru · Москва

Практические курсы Телеведущих Открыт набор студентов на курсы Телеведущих. Гарантия выхода в телеэфир. www.centr.kino-shans.ru · Москва