Последняя тайна Набокова
Кедров-Челищев
Прощальная статья К.Кедрова в "Известиях" под руководством Игоря Голембиовского перед разгромом редакции по приказу Черномырдина, приказавшего Лукойлу, а затем Онэксим -банку перекупить акции газеты и сместить Игоря Голембиовского. После статьи К.Кедров вместе с Голембиовским и Лацисем покидает редакцию.


ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА НАБОКОВА

«Известия» № 148, 9 августа 1997 г.


Известно, что Владимир Набоков весьма критически относился к религии и дешевой мистике. Ему было близко шекспировское ощущение жизни как некой загадки, головоломки, шарады, над которой интересно поломать голову в досужее время. Впрочем, разгадка частенько оказывалась довольно злой даже в его романах. В поисках успеха писатель долгое время маскировал свои сокровенные мысли под тот или иной традиционный сюжет. Однако после головокружительного успеха «Лолиты» открылась наконец-то возможность дорогою свободной идти туда, куда влечет свободный ум. Степень свободы нарастала по мере приближения к неизбежному для всех жизненному финалу. Именно в эти годы Набоков написал три романа один загадочней другого. «Бледное пламя», «Ада», «Прозрачные вещи». На русском языке эти романы стали доступны читателю в переводах Сергея Ильина. Однако россиянам сейчас, видно, не до Набокова. Иначе чем объяснить ошарашенное молчание критики после выхода трех романов. Рецензии, конечно, появились, но, скорее всего, они носят информативный характер.
Дело в том, что эти вещи намного опережают время и по-настоящему будут поняты в следующем веке. Набокова и раньше никто и никогда не считал писателем современным. Все понимали, что он откуда-то из другого времени и пространства. А может быть, и совсем из другой галактики. Только «Машенька» и «Другие берега» да еще его ностальгическая поэзия как-то привязаны к этой земле. Остальные романы написаны тем самым «агностиком», Цинциннатом, которого даже казнить нельзя из-за полной нематериальности его тела.
Если Набокова интересовало что-то всерьез на протяжении всей его жизни, так это возможность создать такую иллюзию, которую нельзя отличить от реальности. Иногда он называл это игрой в «нетки» или эффектом «камеры обскура», а в последних романах это образ бледного прозрачного пламени и таких же прозрачных, словно нематериальных вещей. Он даже жизнь свою в последние годы превратил в некую непроницаемую прозрачность (не путать с призрачностью) для окружающих. С одной стороны, о нем вроде бы известно все, а, по сути дела, неизвестно ничего.
Да, он щедро наделил литературных героев свойствами своего характера. Лужин, как Набоков, одержим шахматами и всю свою жизнь видит как серию шахматных этюдов, то красивых, то неудачных. Пнин — тоже биографический образ. Преподает русскую
литературу в американской глубинке каким-то оболтусам. Страшно дорожит своим местом и в конечном счете его теряет. О Гумберте ни слова, чтобы не бросить тень на автора; но уж детская-то влюбленность двух тинейджеров, конечно, не выдумка.
Бедный агностик Цинциннат, обвиненный всеми в нематериальности, это уж точно Набоков, которого обвиняли все во всем. Божок русской литературной эмиграции Адамович отказал Набокову в праве называться русским писателем, поскольку тот-де полностью попрал все традиции нашей классики. Набокову после этого ничего другого не оставалось, как покинуть место казни вместе с Цинциннатом и основать свое незримое королевство в тихой Швейцарии.
«Бледное пламя», где король-изгнанник одновременно профессор литературы в американском захолустье и великий поэт, пишущий свою зеркальную поэму на
карточках, — это, конечно, тоже Набоков. Королевство одновременно похоже на предреволюционную Россию и на предфашистскую Германию. И как всегда у
Набокова, не то это театральные декорации, не то действительно замок. Пуля убийцы в конце концов настигает профессора-короля-поэта, как настигла она отца Набокова.
Не менее загадочна волшебная страна Россия-Европа-Америка, куда Набоков переселил
всех своих героев в романе «Ада», с ее водяными лифтами и какими-то клепсидрофонами. По сути дела, он верил только в одну реальность, имя которой воображение. Он изучал бабочек и даже открыл неизвестный науке вид этих фантастических созданий Бога, более других существ похожих на ангелов. Однако безжалостная наука с психоанализом Зигмунда Фрейда вторглась и в это царство. Оказывается, в своих фантазиях человек несвободен. И здесь господствуют какие-то нелепые законы, совершенно чуждые человеку. Полемизируя с Фрейдом почти в каждом романе, Набоков все же не мог уйти от одной и той же закономерности. В конце романа обязательно возникал убийца или самоубийца. И это был сам герой. То, что преступление гнездится в душе каждого человека, знал и Достоевский. Набоков с этим не спорил. Он лишь отрицал, что можно найти какую-то разумную мотивировку совершенного преступления. В каждом человеке таится его двойник-убийца. Иногда он отделяется от своего носителя, и тогда героя убивает кто-то другой, а по сути дела, его двойник («Бледное пламя»). В других случаях убийца не покидает тело своего двойника, и тогда проходит самоубийство («Прозрачные вещи»).
В сомнамбулическом состоянии герой убивает свою возлюбленную, а потом, выйдя из сумасшедшего дома, он как загипнотизированный движется по следу своего преступления, пока оказывается в том самом отеле, в том самом номере, где уже однажды задушил возлюбленную в припадке сомнамбулизма. Но на этот раз его поглощает пожар от умышленного поджога. Впрочем, не исключена возможность, что отель поджег сам герой.
Набоков глубже всех писателей XX века понял немотивированность зла. Он сумел создать мир, где добра и зла просто нет. Есть человек с его поступками, неотличимыми от сонного наваждения. Его интересует не оценка поступка, а ход шахматного этюда. Причуды человеческой психики теперь коллекционируются писателем, как редкие виды бабочек, насаженных на булавку и усыпленных эфиром.
Мир освобожден от смысла, навязываемого человеком или Богом. Но он продолжает удивлять причудливостью интриги разнообразием психологических миражей. Если бы Набоков был мистиком, его обрадовал бы сам акт иллюзорности всех реалий. Но писатель весьма далек от мистических увлечений века. Миражи интересуют его, как бабочки интересуют энтомолога. Он не изучает, а скорее коллекционирует причуды человеческой психики, не давая им никаких оценок со знаком «хорошо» или «плохо».
Только прямолинейность и пошлость его шокируют. Все остальное в равной мере интересно или неинтересно.
В конце жизни все материальные вещи стали для писателя прозрачными, как бледное пламя свечи. Он сгорал сам и видел теперь, как, в сущности, сгорают любые вещи, даже самые материальные. Иногда пламя вырывается на поверхность, но это лишь в момент кульминации. Чаще вещи горят без видимых язычков пламени, пока не превратятся в
ничто.
Последние романы Набокова похожи на прозрачные кальки, где вместо чертежных линий
только отпечаток от рейсфедера. Чертеж остался где-то там, на грубой бумаге. На кальке остались лишь некие очертания прозрачных вещей.
То же самое произошло с литературным сюжетом. Любой внимательный читатель,
Любой внимательный читатель, поглощающий «Аду», все время чувствует в романе призраки то «Войны и мира», то «Анны Карениной», то «Евгения Онегина»» то всех романов Достоевского. Это какой-то летучий голландец русской литературы, весь заселенный призраками из классики. Может быть, проза Набокова и есть некий элизиум теней, где наконец-то обрели успокоение несметные сонмища героев русской литературы. Нет писателя более современного, чем Набоков, начисто отвергавшего всю современность.
Литературный успех совершенно не коснулся его последних вещей. Их вежливо прочли или не прочли и тотчас попытались забыть. Но не тут-то было. Попробуйте забыть свой самый призрачный и самый фантастический сон. Ничего не получится. С легкостью забывается только банальная реальность. Фантастическое не забывается. Рано или поздно, пусть даже вытесненное на время, оно восстанет из подсознания и сотворит что-нибудь вроде пожара в отеле в «Прозрачных вещах». Поэтому лучше помнить.
Толстой открыл человека святого. Достоевский открыл человека грешного. Набоков открыл человека призрачного, который, как куколка, зреет в душе святого и грешного, но рано или поздно расправит крылья и вылетит, как бабочка, на свободу, оставляя далеко внизу свое земное гусеничное тельце. Чехов писал от лица Каштанки. Толстой – от лица коня Холстомера. Набоков переселился в бабочку, покидающую куколку своего земного тела.


© Copyright: Кедров-Челищев, 2012
Свидетельство о публикации №212082101504
Tags: набоков, тайна

У Саши Черного была органическая аллергия на все виды глупости. Глупость власти, насильно окрестившей еврейского мальчика - иначе не принимали в гимназию. Глупость гимназии с ее казенщиной и муштрой, дожившими до наших дней. Глупость многодетной семьи провизора, требовавшей от явного будущего поэта покорности и послушания...

Сбежав из дома в 15 лет, он познал бедствия и нищету и прославился стихотворением "Чепуха", прогремевшим на всю Россию. Читаешь и думаешь: а чем отличается первое десятилетие прошлого века от нынешнего? "Трепов - мягче сатаны, / Дурново - с талантом, / Нам свободы не нужны, / А рейтузы с кантом..." Россия осталась в прошлом веке на второй год.

%%VYNOS1%%Саша Черный не любил политиканства. Он ясно видел игрушечность всех разрешенных или полулегальных партий. Падение самодержавия приветствовал, но к новой власти не примыкал. Не знаю, как эсеры и анархисты, а большевики к популярному поэту были весьма расположены и пригласили что-то возглавить. Но, поддержав в свое время вместе с Мандельштамом нарождающуюся свободу в лице Керенского, поэт не стал заигрывать с Лениным и Троцким.

Пожалуй, для всех российских поэтов эмиграция равна смерти, а может, и того хуже. Да и как перекодировать на другой язык такую домашнюю, интимную, теплую иронию над самим собой и над жизнью: "Для нас уже нет двадцатого века, / И прошлого нам не жаль: / Мы два Робинзона, мы два человека, / Грызущие тихо миндаль". А знаете, кто второй? Девочка Лиза трех с половиной лет. Она понимает поэта, и поэт ее понимает. Если не будете как дети, не войдете в поэзию.

Бесполезность спора с веком он прекрасно понимал. Понимал, насколько тщетны попытки любого вразумления мира. "Дурак и мудрецу порою кровный брат: / Дурак вовек не поумнеет, / Но если с ним заспорит хоть Сократ, - / С двух первых слов Сократ глупеет!" Пожалуй, тут вся трагедия российской интеллигенции.

Чтобы не быть смешным, он смеялся сам. Сначала над обществом, потом над миром и, наконец, как все умные люди, над самим собой. И, что всего печальнее, над поэзией. К этому хохоту присоединился потом Маяковский, и стало совсем не по себе. А сегодня не смеется только ленивый. Вечера поэзии нередко превращаются в рифмованные юморины. Иронистов - или сашечернистов - не счесть. Многие уже классики: Холин, Сапгир, Пригов. И ныне здравствующие, а стало быть, еще не классики: Еременко, Иртеньев, Вишневский, Лесин, Емелин. Есть и почти одноименный Александр Чернов, победитель в жанре иронической поэзии нынешнего одесского поэтического фестиваля.

Традиция Саши Черного живет и побеждает. Не знаю, хорошо это или плохо. Если брать творческую судьбу Саши Черного, то она похожа на судьбы всех иронистов. В отличие от поэзии ирония исчерпаема. Высмеяв все и вся, иронисты или начинают повторяться, явно снижая планку, или вовсе умолкают.

У Саши Черного было еще два псевдонима: Сам по себе и Мечтатель. Я бы соединил в одно - Сам по себе мечтатель. "Гёте и Шиллер на мыле и пряжках, / На бутылочных пробках, / На сигарных коробках / И на подтяжках... / Мещане торгуют титанами..." - негодовал он. Увидел бы он нашу рекламу сегодня: "Это не обувь. Это философия". Нет, обувь - это обувь, а философия - это философия. И поэзия - это поэзия. И Саша Черный - поэт, отрекшийся от поэзии ради смеха. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.
ИЗВЕСТИЯ 14 октября 2010

Читайте далее: http://izvestia.ru/news/367047#ixzz2980tzJhv

18 июля 2011, 11:24 | Культура | Константин Кедров
Россия Николая Гоголя была придумана в Риме
175 лет назад писатель отправился в добровольное изгнание. Бичевать отечественные нравы он предпочитал за границей
Россия Николая Гоголя была придумана в Риме

титульный лист «Мёртвых душ» по эскизу Н. В. Гоголя, изображение: wikipedia.org

После постановки «Ревизора» Гоголя стали обвинять в «цинизме», присущем, по мнению критики, «новому юному поколению». «На меня обрушились все сословия», — восклицает Николай Васильевич в ужасе. И твердо решает навсегда покинуть страну. По мнению молодого гения, писатель, бичующий нравы, должен находиться вдали от тех, кого пытается исправлять. Оказавшись в Риме, он не устает повторять, что Россия видится отсюда, как страшный сон. «Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр — все мне снилось!»

А ведь сколько усилий было потрачено, чтобы угнездиться в том же Петербурге — устроиться переписчиком в департамент, проникнуть в литературные салоны к Василию Андреевичу Жуковскому, а затем и к самому Пушкину. Чего стоило заполучить место адъюнкт-профессора на кафедре истории в Московском университете и даже упросить Жуковского и Пушкина прослушать вместе со студентами его невыносимо скучную и невнятную лекцию. А потом через фрейлину Смирнову-Россет добиться постановки «Ревизора», и чтобы сам император пришел на премьеру. Другого бы в Сибирь сослали, а тут монарх только посмеялся: «Всем досталось. А мне больше всех». Еще и 5 тыс. рублей дал для проживания в Италии.

В Риме Гоголь написал первую часть «Мертвых душ» и одновременно работал над «Тарасом Бульбой» и «Шинелью». На вилле хлебосольной Зинаиды Волконской пламенно сдружился с юным графом Виельгорским, узнаваемом в образе Андрия. Но, если честно, то русскому писателю нельзя уезжать из России надолго. Появляются в голове опасные химеры и мессианские чаяния. Писатель должен писать, а не вещать. А Гоголь из своего прекрасного далека начал-таки вещать, да так и не смог закончить «Мертвые души». Все русские писатели, поселившись в Европе, тотчас начинали грезить о какой-то выдуманной стране. У Гоголя эти грезы вылились в «Выбранные места из переписки с друзьями». И вот результат — уже в 1843 году Гоголь, до того сравнивавший Рим с раем, пишет, что для него все вокруг мертво: «Глаза мои смотрят только в Россию».

Возвращение было самоубийством. Русская реальность настолько не совпадала с итальянскими грезами, что осталось только уморить себя голодом под предлогом никем не предписанного строжайшего поста. А если бы не уехал в Италию, может, и «Мертвые души», и «Шинель» бы не написал. Неисповедимы творческие пути. Последняя эмиграция Гоголя была уже не в Рим, а в рай.

22го января 2012г 130 лет Флоренскому

«Известия» 20 марта 1993 г.


Уже на исходе 20-е столетие, и пора подводить итоги великим его открытиям. Хватит лить слезы и сокрушаться о том, что» не сбылось. Пора обрадоваться тому, что мы все-таки обрели.
Павел Флоренский родился 9 января 1882 года в местечке Евлах Елизаветопольской губернии. Расстрелян в 1937 г. в Соловках. В 1906 году поступил на физико-математический факультет Московского университета, затем продолжил образование в духовной академии.
Основные труды – «Столп и утверждение истины», «Иконостас» — в советское время были запрещены.
Самый главный труд — «Мнимости в геометрии» до сих пор не переиздавался.

Человек совершенен только в двух случаях: когда он творит и когда он любит.
Есть еще совершенство подвига или жертвы, но оно сопряжено с уходом из нашей жизни,
и потому совсем нежелательно.
Павел Флоренский реализовал себя полностью во всех трех измерениях совершенства: он гениальный творец, он идеальный любящий отец своих детей, физических и духовных, и, к величайшему несчастью для нас, он мученик, священник, расстрелянный в Соловецком ГУЛАГе.
О мученичестве Флоренского сказано так много что, это заслонило самое главное открытие его жизни — книгу «Мнимости в геометрии». За нее и арестовали отца Павла, за нее и убили, хотя, конечно, наспех приписали ему участие в монархической подпольной организации, что звучит абсурдно для всякого, кто знаком с. жизнью и трудами Павла Флоренского.
На самом деле гениальный священник был абсолютной лоялен по отношению к существовавшей власти, поскольку вслед А.Блоком считал ее справедливым возмездием Божиим, осуществляющим апокалипсис на земле. Флоренский был активнейшим участником в осуществлении плана ГОЭЛРО (электрификации всей России), даже в ссылке он продолжал работать над производством взрывчатого вещества агар-агара, экспериментировал, пока была такая возможность, в лаборатории вечной мерзлоты.
По обилию творческих замыслов, отчасти, загубленных, отчасти осуществленных, его можно сопоставить разве что с Леонардо да Винчи, с той разницей, что Леонардо завершил свой жизненный путь в почете и славе, а мы не знаем даже могилы своего гения.
Не для разжигания страстей я все это говорю, а для того, чтобы понять, что именно неладно в нашем Датском (Российском) королевстве. Почему страна убивает своих великих сынов?
Мне кажется, что зло коренится в неистребимой жажде иметь перед глазами образ врага. В те годы образ врага – человек сутане, священник, а, значит, все, что делает такой человек, опасно и подозрительно.
Если бы Павел Флоренский не было священником, вероятно, ему бы удалось, как Вернадскому или академику Павлову вписаться в систему, не сливаясь с ней, продолжая научные исследования. Он уже ступил на этот путь, начав исследования по добыванию взрывчатых веществ из морских водорослей. Иногда судьба была более милостива и к священникам. Архиепископ хирург Лука получил Сталинскую премию, за свою монографию «Гнойная хирургия», будучи в тюрьме.
Не будем искать закономерности в абсурде. И архиепископ Лука мог погибнуть в застенках без всякой премии, и Павел Флоренский мог получить Сталинскую премию за свои исследования в Соловецком лагере. Закономерность в другом: и тот, и другой оказались за решеткой в мирное время, будучи лояльными гражданами страны, несмотря на свою гениальность, а вернее, именно благодаря своей гениальности.
Общество часто не любит гениев. В них слишком много яркого, индивидуального, а система ценностей, которая закладывалась в умах россиян в течение многих столетий, требовала «будь, как все». Та самая крестьянская община, которую с умилением воспевали и славянофилы, и революционные демократы, не допускала ничего личного, отсюда и к частной собственности неприязнь и вражда; а мысли, они со времен патриарха Никона строжайше контролировались и учитывались, дабы не было ереси.
Парадокс, но священник Павел Флоренский и тысячи других священнослужителей погибли в той самой Соловецкой тюрьме для верующих, где в дореволюционные времена была духовная (да, да, духовная) тюрьма для атеистов и еретиков.
Конечно, не в таких масштабах и с противоположным знаком, но все же тюрьма для мысли. Здесь нет ни малейшего повода к самоуничтожению. Духовные тюрьмы были и в Западной Европе, чего стоит одна инквизиция, но так или иначе Европа избавилась от этой страшной заразы, избавлялась постепенно и Россия XIX и начала XX века, но катастрофа мировой войны завершилась для Германии и части Европы фашизмом, для России — коммунизмом.
Обе идеологии строились на презрении к личности. «Ты — ничто, твой народ — все», «Единица — вздор, единица — ноль» — вот скрижаль для посредственности. Отсюда гигантские разросшиеся НИИ, которые при всей своей необъятности не заменят одного Циолковского, одного Флоренского, одного Чижевского.
Флоренский вырос в семье, где отец стремился создать семейный рай для своих детей.
И такой же рай стремился создать отец Павел в своей семье. Любящий отец, нежный семьянин, скромный священник, но прежде всего гений. Все можно укротить и вогнать в каноны, но мысль яростную, не подчиненную — куда ее денешь?
К чему бы ни прикоснулся Павел .Флоренский своей мыслью, все начинало сиять и светиться новым неповторимым светом. Он открыл словарь на слове «истина» и прочел по-литовски «естина». Значит, истина — это то, что есть, то, что достоверно само по себе и не нуждается в доказательстве, как солнце на небе.
Такой подход опережал движение философской мысли на годы. Пройдут десятилетия после выхода книги Флоренского «Столп и утверждение истины», и появится целлон направление лингвистической философии. Лингвистическая философия станет очень пристально всматриваться в слова и придет к выводу, что почти все научные определения упираются в расплывчатые и многозначные значения, которые мы придаем словам. Мысль уперлась в тупик. Все формулируется словом, а слово по природе своей неточно.
Флоренский, нащупав условность слова, сразу нашел выход из тупика. Это интеллектуальное словотворчество. Мыслитель сам создает свою мифологию вокруг слов, не скрывая субъективность творческого подхода. Так слово «истина» связалось со словом «есть», «быть», по-немецки «ist».
Флоренский был твердо убежден, что любая научная истина должна иметь конкретный
чувственный облик для человека. Ему принадлежит замечательный постулат доказательства бытия Божия. Если есть Троица Рублева, значит, есть Бог. Иконостас — не преграда между алтарем и молящимся, а окно в другой мир. Флоренский не отрицал, что икона — Символ, но для него Символ был большей реальностью, чем сама доска, на которой Троица запечатлена.
И здесь философ опережал время примерно на полстолетия. Позднее в трудах ученика Фрейда Юнга будет четко сформулировано учение об архетипах – прообразах мироздания, обладающих в равной мере субъективной и объективной природой.
Магнетизм Троицы Рублева притягивал взор Флоренского, внезапно открывшего в этой великой иконе геометрию Лобачевского. Да, да, именно Лобачевского. Ведь «воображаемая геометрия» великого геометра была действительна для зеркально выгнутых полусфер. Флоренский увидел, что геометрия иконы подчинена не Евклиду, а Лобачевскому. Перспектива изогнутого пространства такова, что не вы смотрите в глубь картины, а картина охватывает вас своей изогнутой полусферой – вы внутри иконы. Так елочный зеркальный шар отражает пространство всей комнаты, вбирая его в себя.
Флоренский назвал это «обратной перспективой». Оставался один шаг до главного открытия жизни. Вышла в свет на русском языке «Общая теория относительности» Альберта Эйнштейна, где все пространство нашей Вселенной оказалось искривленным именно по законам обратной перспективы Флоренского.
С этого момента начался духовный поединок отца Павла с великим физиком. С чем же не согласился Флоренский в теории относительности Эйнштейна?
Дело в том, что, согласно теории относительности скорость света во Вселенной не может
Превышать 300 000 км/сек. Все, что за пределами этой скорости, в формулах великой теории выступает со знаком минус, обозначается мнимыми величинами.
С этим фактом Флоренский не спорит, но он считает, что именно эти «мнимости в геометрии» обозначают» реальность не подвластную физике и космологии. Свёт выше скорости света — это «тот свет». Физически его нет, но, кроме физики, есть еще Дух…
Прервемся на время и вспомним, что Флоренский считает, что золотой фон древних икон символизирует свет невидимый или «тот свет». Почему голубое небо Италии и древней Византии обозначено золотым светом? Потому, что художники пишу незримое небо, небо, не видимое телесными очами.
Нет никакого сомнения, что священник Павел Флоренский увидел в формулах общей теории относительности фактическое подтверждение своей правоты. Он не согласен с Эйнштейном, но он согласен с его открытием: время и пространство по мере приближения к скорости света – 300 000 км/сек. Становится равным нулю. Ну а если перескочить через этот нуль и выйти в потусторонний мир? Сделать этот шаг Флоренскому помог Данте.
Читая «Божественною комедию», отец Павел заметил, что Данте, спускаясь все ниже и ниже по кругам ада, внезапно оказывается наверху и выходит в Чистилище. Это происходит только в том случае, если есть точка скручивания пространства по законам неэвклидовой геометрий. Спускаешься вниз – оказываешься наверху.
Так и случилось в жизни Павла Флоренского. Спускаясь все ниже и ниже по ступеням советского ада (высылка, ссылка, лагерь), он незримо для окружающих поднимался выше и выше по лестнице света. «Свет устроен таким образом, что давать можно только ценой страданий». Этот закон жизни Флоренский сформулировал и понял. «Само скверное в моей судьбе – фактическое уничтожение опыта всей жизни...»
Вот здесь Флоренский ошибся. Опыт жизни гения не в силах уничтожить никакой тиран.
Житие отца Павла фактически уже создано. Меня волнует другое — за сусальным образом мученика не забудем ли мы великие идеи, гипотезы и открытия ученого, которые стоили ему жизни.
Соединив общую теорию относительности Эйнштейна с «Божественной комедией» Данте,
Флоренский создал свой неповторимый образ Вселенной. Здесь дух является причиной возникновения света, мысль летит по Вселенной быстрее всех скоростей. Границы же нашего земного мира очерчивает радиус светового луча, пробегая свой путь за одну секунду. Таким образом, наш земной мир оказывается в пределах Солнечной системы; а то, что мы видим за ее пределами, это уже другие, совсем нечеловеческие миры.
Получается, что физически мы пребываем здесь, в пределах скорости света, а мысленно проникаем во все измерения мироздания, где, никуда не исчезая, свернулось в клубок наше земное время, вмещая прошлое, будущее и настоящее, реальная вечность. Эта змея, свернувшаяся в клубок, у Эйнштейна называлась «линия мировых событий», но в отличие от Флоренского великий физик поначалу считал, что это всего лишь удобная математическая абстракция, помогающее понять, как устроено мироздание, и лишь в конце жизни поверил в свое открытие по-настоящему. Получив письмо от своего сына о смерти друга юности Марка Соловина, Эйнштейн ответил, что известие это его нисколько не огорчает, поскольку «мы-то, физики, знаем, что никакого прошлого нет». Все прошедшее остается и пребывает всегда на линии мировых событий». Земным зрением этого нельзя увидеть, но мало ли обманов дает нам земное зрение: плоская Земля, Солнце, вращаемое вокруг Земли. Доверять надо не земному, а вечному.
Разумеется, Эйнштейн ничего не знал о Флоренском, расстрелянном в 1937 году в Соловках, который именно так истолковал теорию относительности.
Эйнштейн верил в Бога, как «в высший Разум и высшую красоту», не нуждаясь для его созерцания в посредничестве церкви. Флоренский — канонически верующий православный священник, но пришли они к сходным результатам.
Заканчивается книга «Мнимости в геометрии» очень важным мысленным экспериментом, который Флоренский осуществляет по законам теории относительности Эйнштейна. Если любое тело будет мчаться по Вселенной со скоростью света, то оно «выверяется»» во Вселенную и обретет бесконечную массу, т. е. станет всей Вселенной. Не есть ли эта вечная сущность эйдоса всякой вещи, о которой писал еще Платон.
И тут же у Флоренского возникла, на мой взгляд, самая гениальная и ослепительная по красоте догадка. Вовсе не обязательно мчаться со скоростью света, чтобы «вывернуться» в мироздание, — надо стать им.
Я думаю, что здесь Флоренский опирался, на личный опыт. Он давно уже вместил в себя
мироздание, опережая время и многие его тайны. Человек в отличие от бездушной вещи может «вывернуться» во Вселенную и обрести вселенское бессмертие силой своего духа.
Что душа человека — это свернувшаяся в клубок Вселенная, знали многие философы и поэты, но до Флоренского это утверждение было лишь красивой метафорой. «Под каждым камнем погребена Вселенная», – говорили мы об умерших. С появлением книги. Флоренского «Мнимости в геометрии» метафора бессмертия превратилась в убедительную научную гипотезу.
Вот за что убили Павла Флоренского — он доказал нам, что мы бессмертны.


© Copyright: Кедров-Челищев, 2012
Свидетельство о публикации №21201210790
Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Редактировать / Удалить
Рецензии
Написать рецензию
Другие произведения автора Кедров-Челищев
Разделы: авторы / произведения / рецензии / поиск / кабинет / ваша страница / о сервере Ресурсы: Стихи.ру / Проза.ру
Рейтинг.ru
Rambler's Top100
Сервер Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил сервера и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о сервере и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория сервера Проза.ру – порядка 50 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более пятисот тысяч страниц по данным независимых счетчиков посещаемости Top.Mail.ru и LiveInternet, которые расположены справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Думаю не случайно эта статья обнаружилась в интернете в дни Троицы
http://www.clcr.ru/index.php?name=pages&op=view&id=867
Сергий Радонежский

1992 г. – год Сергия Радонежского Почему из многообразного пантеона «всех святых в земле российской просиявших» выбран именно он? В чем всемирная ценность и значимость деяний русского православного монаха, ушедшего из земной жизни 600 лет назад и не оставившего после себя никаких богословских трудов или каких бы то ни было письменных свидетельств.


Лишь одно изречение изображено на свитке в его руке: «Пуще всего молю вас, братие, храните чистоту душевную и телесную».
Сохранилось и одно из последних высказываний злотоносцем; а в старости тем более желаю пребывать в нищете». Это был отказ принять в дар золотой крест митрополита, усыпанный драгоценными камнями.
Сергий скончался 600 лет назад в 1392 году за 100 лет до ожидаемого конца света и второго пришествия Христа. Даже церковный календарь с исчислениями дней Пасхи на долгие годы вперед заканчивался 1492 годом. Далее было написано: «В сие лето чаем и всемирно Твое пришествие».
Неизвестно, как относился к этому Сергий Радонежский, зато осталось другое очень важное свидетельство его образа мысли – «Троица» Андрея Рублева. Она написана по заказу ученика св.Сергия игумена Никона для Троицкого собора Свято-Троицкой обители» в похвалу Сергию». 500 лет в соборе, а затем до наших дней в Третьяковской галереи «Троица» хранит свою тайну. Павел Флоренский, великий мыслитель, ученый и богослов XX века, писал: «Если есть «Троица» Рублева, значит, есть Бог». То, что исходит от этой иконы, - это и есть дух учения Сергия Радонежского.
Ныне, когда Россия снова обретает себя не в лязге имперского оружия, а в очищении души и восстановления своей природы, кротости и тишине, только «Троица» Рублева может быть нашим знаменем.
В небытие отходят все эти красные знамена, серпы и молоты, а деревянный крест, воздвигнутый монахом Сергием посреди глухого подмосковного леса, будет притягивать к себе умы и сердца россиян до конца истории.
Сергий ушел в леса вместе со своим братом, но брат не смог вынести испытаний суровой одинокой жизни и вынужден был покинуть скит, основанный Сергием.
С именем Сергия историческая молва связывает победу на Куликовом поле. Многие восприняли, как исторический факт, что Сергий, благословив Дмитрия Донского на битву, дал ему двух схимников – воинов Ослябю и Пересвета. Историки относятся настороженно к такому преданию. Дело в том, что монахом строжайше запрещено носить оружие. Насколько этот запрет соблюдался, можем судить по тому, как вели себя монахи Троице – Сергиевой лавры в смутное время при осаде монастыря польско-литовскими войсками. Активно участвуя в обороне, ухаживая за раненными, строя укрепления, подбадривая воинов непрерывным молением, никто из монахов не нарушил запрет и не прикоснулся к оружию.
Академик Д.С.Лихачев пишет об этом так: «Если правда легенда о том, что Сергий дал ратниками Дмитрию, вопреки запретам монашества, двух схимников – Пересвета и Ослабю, то тем самым Сергий с особой убежденностью показал, что сражение в войсках Дмитрия – дело святое».
11 апреля 1919 года в 20 ч. 50 минут мощи преподобного Сергия Радонежского были варварски вскрыты по приказу советских властей. Осквернители увидели останки Сергия в одежде из грубого деревенского сукна. Каждый видит то, что он может увидеть…
Мы же видим «Троицу» Андрея Рублева, Троице-Сергиеву лавру – сердце нашей культуры, слышим столь долго запрещаемый благовест от Сергиева Посада до Киевских Печор, от Феодосия Печерского до Сергия Радонежского. И от них до наших дней весть, что все мы едины, что культура и настоящая вера это не то, что разъединяет, а то, что соединяет людей.
Временами в человеческой истории появляются люди, глядя на которых думаешь: так вот каким нас задумал Создатель. А потом другая робкая мысль: может быть, и в нас это есть? Надо только хорошенько припомнить.

Константин Кедров
«Известия», 21 февраля 1992 г.

ПОКАЯНИЕ ПУШКИНА

«Известия» № 34, 10 февраля 1992 г.


10 февраля – черная дата в русской истории. Нелепая гибель Пушкина в результате дуэли у Черной речки открыла длинный мартиролог погибших русских поэтов. Дуэль Лермонтова, самоубийство, а. может быть, и убийство Маяковского, гибель в петле Есенина и Марины Цветаевой, гибель в концлагере Осипа Мандельштама, противоестественная ранняя смерть в 37 лет Леонида Губанова, истерзанного брежневскими психушками… Нет, не все в порядке в датском королевстве. Есть над чем задуматься. Что это за страна, где с такой легкостью вот уже 200 убивают лучших поэтов!
Впрочем, смерть Пушкина нельзя считать убийством. Это была честная дуэль. Соперничество из-за любимой женщины. Все, что наплели вокруг этого из политических соображений пушкинисты-пропагандисты, не заслуживает серьезной критики. Двор сделал все возможное, чтобы дуэль не состоялось, но император, запретивший дуэли юридически, не мог отменить законы дворянской чести.
Пушкин погиб на дуэли, защищая свою честь, и это славная смерть, бесславными остаются низменные интриги, подметные письма, подслушивания и подглядывания за личной жизнью поэта тех, кого поэт по достоинству назвал «светской чернью».
Нет никакого сомнения, что, кроме дуэли между Пушкиным и Дантесом, был другой, куда более захватывающий рыцарский поединок между императором и потом, между властью и интеллектуальной элитой страны.
Шеф жандармерии Бенкендорф, конечно же, не Берия, не Андропов, но он целиком и полностью разделял традиционную точку зрения российских властителей на русскую интеллигенцию как на источник смут, опасных для государства. В его глазах Пушкин даже мертвый был прежде всего «руководителем либеральной партии». Этот более чем странный взгляд на поэта, к сожалению, исходил от самого Николая I. Боясь волнений, власти приказали ночью тайно увезти его тело из Петербурга. Вороватые похороны под надзором тайной полиции навсегда останутся величайшим позором России. Вся эта недостойная возня вокруг катафалка породила миф о прямом участии Николая I в интриге вокруг дуэли. Договорились до того, что Дантес лишь выполнял задание императора. Вызывая Пушкина на дуэль.
Неприязнь властей к Пушкину была очевидна. Чего стоит фраза императора, произнесенная после смерти поэта, дескать, Жуковский хочет, чтобы с Пушкиным поступили, как с Карамзиным, но Карамзин был святой, а образ жизни Пушкина нам известен.
Очень странная фраза в устах властителя, который при многих своих достоинствах отнюдь не отличался избыточным целомудрием. Умирая, Николай I сказал: «прощаю всех, даже австрийского императора». Интересно, простил ли он Пушкина?
Не прощенный властями Пушкин перед смертью простил Николаю все. «Передай государю, жаль, что умираю, а то весь был бы его», – сказал он Жуковскому. Это были абсолютно искренние слова. Пушкин простил императору личную цензуру, негласный надзор, совет переделать драму «Борис Годунов» в роман в стиле Вальтера Скотта, запрет на выезд из столицы без специального разрешения, простил бы и тайные ночные похороны. Пушкин был благодарен императору за освобождение из Михайловской ссылки, за личное покровительство и сватовство к Наталье, за крупную денежную сумму фактически прощеного долга, которая хотя и не помогла поэту выпутаться из финансовых затруднений, но все же даровала ему несколько лет для творчества, не обремененного борьбой за существование.
Недоразумение со званием камер-юнкера, поначалу обидевшее поэта, все же следует приписать его поэтической вспыльчивости и ранимости. Титул камер-юнкера был у Жуковского и у Тютчева – это обеспечивало при дворе достаточно почетное место. Другое дело, что Пушкин знал себе цену, император же этой цены не знал.
Извечное и неистребимое недоверие власти к интеллигенции, твердая убежденность, что поэта надо учить и воспитывать, были унаследованы от власти императорской большевистской партократией. Да и довольно высокие чины власти нынешней не гнушаются длинными сентенциями и нравоучениями в адрес, по их мнению, недостаточно патриотичной интеллигенции.
Поэт умер, примирившись с властью, но власти так и не примирились с поэтом.
За недолгие 37 лет Пушкин прошел очень сложный путь жизни. От вульгарного атеизма к глубокой и мудрой вере, от призыва к убийству всей царской семьи до убежденности в необходимости для России конституционной монархии. «Не дай Бог увидеть нам русский бунт, бессмысленный и беспощадный» – эти слова Пушкина я бы золотыми буквами начертал на всех площадях вместо благополучно почившего подстрекательского призыва к мировому пожару «Пролетарии всех стран – соединяйтесь».
Пушкин называл себя космополитом – гражданином мира, не ведая, что в грядущем ХХ веке это слово превратят в ругательство новоиспеченные русопяты, облепившие его имя.
Пушкин был масоном. Он гордился своей принадлежностью к Кишиневской масонской ложе. Масонство помогло Пушкину перейти от детского атеизма к христианству. Он по-новому прочитал Евангелие и понял, что это величайшая книга, которую человечество будет читать и перечитывать на протяжении всей истории. Масонство Пушкина всячески замалчивалось и до октябрьского переворота, и после него. Упоминались лишь масонский ноготь, масонский перстень да масонская тетрадь. Как будто Пушкин – малый ребенок, а масонская ложа – всего лишь карнавал.
На самом деле масонское движение было формой обретения веры после временного разрыва мыслящих людей с церковью. Стремление создать религию чистого разума. Моцарт, Гете, Пушкин были не просто членами масонских лож, но и пламенными проповедниками братства людей. Насколько серьезно это было для Пушкина, видно в его поэтическом завещании, где снова провозглашаются масонские идеалы: «милость к падшим», «пробуждение добрых чувств», «свобода».
Не случайно финал пушкинского стиха так перекликается с финалом 9-й симфонии Бетховена, где снова и снова вспоминаются миллионы наших страждущих братьев.
Я понимаю, что сегодня призыв Пушкина к всемирному братству людей может показаться наивным.
Лев Толстой, а за ним и Вересаев не раз упрекали Пушкина за то, что в личной жизни своей он не следовал идеалам, которые проповедовал своей поэзии, и погиб на дуэли, не отказавшись от последнего выстрела в своего врага.
Возразить здесь очень легко. Поэзия Пушкина самая разная. Там есть и жажда денег, и убийство, и ревность, и свобода, и рабство, и подвиг, и преступление.
Медвежью услугу оказали поэту те, кто пытался сделать из него святого. «Напрасно я бегу к сионским высотам, / Грех алчный гонится за мною по пятам…» – какие замечательные слова! Раньше не принято об этом вспоминать покаянные стихи Пушкина. Его религиозность раздражала и революционных демократов, и либералов, что уж говорить о большевиках. Поэтому не в угоду моде, а просто как более приличествующие скорбной дате хочется вспомнить стихи Пушкина последних лет – его завещание, когда каждый стих звучал как молитва: «Веленью Божию, о муза, будь послушна». В то же время поэт провозгласил свою декларацию прав человека. И здесь он опережал не только 19-е, но, пожалуй, и 20-е столетие.
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова,
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Не спешите с проклятием и возмущением на самом деле Пушкин очень даже высоко ценил свободу и доказал это всей своей жизнью. Однако он, пожалуй, первый в России понял, что личность выше общества, народа и государства.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от властей, зависеть от народа –
Не все ли мне равно? Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни шеи;
Вот счастье! Вот права…
Замечательно, что стихи эти написаны в тот же год, что и хрестоматийный «Памятник». Ведь рядом эти тексты читаются совсем по-другому.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Пришел век еще более жестокий, когда «милость к падшим» стала государственным преступлением, а свобода – «осознанной необходимостью». Из Пушкина стала лепить какое-то государственное страшилище. Вот почему книга Андрея Синявского «прогулки с Пушкиным», написанная в брежневской тюрьме, вызвала такую лютую ярость. На обложке Пушкин с тросточкой, а рядом его собеседник – автор книги в зэковской фуфайке, и это передает веселый и свободный дух книги.
74 года назад Александр Блок незадолго до своей кончины написал речь, посвященную дате гибели Пушкина. То была 84-я годовщина, но по-прежнему не устарели слова Александра Блока: «Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняют собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин».
Каждому времени созвучны свои поэтические ритмы, и почему-то сегодня из всех стихов Пушкина ближе всего те, где звучит интонация покаяния.
Владыко дней моих! Дух праздности унылой
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не даждь душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпенья и любви,
И целомудрия мне в сердце оживи.
Долгие годы мы учились у Пушкина свободе. Пришло время научиться у него покаянию.

http://www.izvestia.ru/comment/article3148812/


Кого "слопала" Россия
Константин Кедров, поэт

Пытаюсь найти кого-то похожего в мировой поэзии на Блока, 130-летие которого мы будем отмечать 28 ноября, и не нахожу. Может быть, в чем-то близок Верхарн своим завораживающим лязгающим индустриальным гулом. Но ведь это не блоковские вьюжные вихри, из которых выходит Христос. Он говорил, что его пронзает с неба острый лучезарный меч. Тогда и пишутся настоящие стихи. Только не подумайте, что это "символизм". Для кого-то, может, и символизм, а для Блока просто лучезарный меч.

Еще он видел Ее, ту, которую называл разными именами: Дева, Заря, Купина. Мы-то запомнили Незнакомку - настоящую музу Блока. За одну только ресторанную Незнакомку можно полюбить его навсегда. Он какой-то незабываемый и абсолютно не хрестоматийный. Ну ничего литературного нет в строке "я послал тебе черную розу в бокале / золотого, как небо, аи". Шампанское золотое, как небо. Надо же навсегда соединить небо с шампанским. Ну да, был он масоном и розенкрейцером. Написал мистическую драму "Роза и Крест". А мы почему-то больше помним из "Соловьиного сада": "лишних роз к нам свисают цветы".

Есть, конечно, очень грустные, трагически безысходные "Ночь, улица, фонарь, аптека... Аптека, улица, фонарь". Это, правда, не столько от жизни, сколько от Ницше с его вечными круговоротами и повторами. Ницше духовно многих задел и порушил. Коснулся и Блока своим немецким крылом.

Мистический союз Блока, Белого и Менделеевой превратился в знакомый любовный треугольник. И слава богу. Любовные сложности и крутоверти для поэтов - манна небесная. В отличие от Белого Блок Штайнером не увлекся и в антропософию не ушел. Зачем поэту мистика, когда он сам либо бог, либо демиург. Бог, конечно, Пушкин, а Блок - типичнейший демиург. Все знает, обо всем догадывается и ничего не может изменить. "Мы - дети страшных лет России" - это задолго до 37-го года сказано, а уже страшнее страшного.

Но ведь сочувствовал же партии эсеров, которые по свирепости ничем не лучше большевиков. Но ведь призвал интеллигенцию "слушать музыку революции" среди пожарищ, расстрелов, изнасилований и грабежей. Так ведь поплатился-то за это жизнью. Написал перед смертью: "Слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка". Не дело поэтов заниматься политикой. И сам Блок в предсмертной речи, написанной к юбилею Пушкина, это понял лучше других. "Мы знаем Пушкина - человека, Пушкина - друга монархии, Пушкина - друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин - поэт". И Блок прежде всего поэт, "сын гармонии", космос, противостоящий хаосу. Это он музыку своей поэзии перепутал с музыкой революции. А то, что Христа увидел среди пурги и пьяной солдатни, так за это жестоко поплатился. Вселили к нему матроса. Тот сушил на веревке портянки и играл на гармошке - вот и вся музыка революции. Гиппиус остроумно заметила - жаль, мол, что большевики вселили в квартиру Блока одного красногвардейца, надо было бы всех двенадцать.

За границу на лечение Блока не выпустили, несмотря на его эсеровскую революционность, а может быть, именно из-за нее. Он-то в это время читал не Маркса и не Кропоткина, а совсем другую книгу: "По-новому окинешь взглядом / Даль снежных улиц, дым костра, / Ночь, тихо ждущую утра / Над белым запушенным садом, / И небо - книгу между книг..."

Эту книгу он читал на своем, блоковском, небесном языке и переводил для нас с небесного на поэтический. Классиком Блок стал неожиданно, в 60-х, после тридцати лет забвения и полузапрета. Не знаю, хорошо это или плохо.


15:28 26.11.10

http://www.izvestia.ru/culture/article3145823/

http://www.izvestia.ru/culture/article3143413/

Роза, политая кровью
Константин Кедров
Как Cент-Экзюпери cтал нашим автором

Трудно найти писателя, который был бы так похож на самого себя. На свою рыцарскую родословную и на свою рыцарскую, героическую жизнь. Но прежде всего - на свою принципиальную прозу. Принципиальную - от слова "принц". В нашей стране его полюбили "двадцать лет спустя" - в 1960-х годах, когда наконец-то напечатали "Маленького принца".

То, что роза символизирует сердце, а барашек - Агнец Божий, в Советском Союзе почти никто не знал и не помнил. В те годы атеизм считался единственно верной, почти официальной религией. По статистике, в стране тогда было лишь три процента верующих. Остальные - сплошь атеисты. "Черт побери, обитаема эта планета или нет!" - воскликнул однажды Экзюпери. У него были все основания усомниться в обитаемости Земли. Франция сдалась Гитлеру. Борьбу с фашизмом продолжали лучшие из лучших - такие, как он.

"Жить - значит медленно рождаться". Он погибал и рождался заново в каждом новом произведении. Его победа над фашизмом - "Маленький принц". Потомок крестоносцев написал свое Евангелие от Экзюпери. На необитаемой в то время планете Земля он полил розу своей кровью. Самолет, сбитый фашистским летчиком, обнаружен на дне моря в начале нового века. Немецкий ас в 1944-м не знал, кого сбивает.

"Зорко одно лишь сердце". Сердце с прозревающим глазом тоже один из древнейших символов христианства. Великий летчик и храбрейший из писателей был религиозен по-своему. "Самолет - орудие, которое прокладывает воздушные пути, приобщает человека к вечным вопросам". Тогдашнее воздухоплавание было так же опасно и необычно, как сегодняшняя космонавтика. Пожалуй, даже опаснее. Первая авиакатастрофа приковала его к постели и к писательскому творчеству. Его проза очень похожа на полет в ночи над пустыней. Пустыня - весь мир, не разбуженный любовью.

Его любимый писатель - ученый, теолог, философ, монах-иезуит Тейяр де Шарден. Шарден считал, что человек, начавший свое восхождение от точки Альфа, рано или поздно приблизится к точке Омега. Альфа и Омега - это сам Христос. Экзюпери решительно отвергал цивилизацию "термитника", где люди стремятся только к обогащению. "Работая только ради материальных благ, мы сами себе строим тюрьму". Самолет для Экзюпери - то же самое, что плуг для Льва Толстого. Он летчик в том смысле, в каком Толстой пахарь. Своим самолетиком он вспахивал небо для нового урожая.

Потомок рыцарей принял вызов антигуманизма. "Ты живешь в своих поступках, а не в теле". В нем жила генетическая жажда подвига. Он был воином Иисуса - и по воспитанию, и по природе. Но прежде всего - по призванию. Мог бы и отсидеться в Америке до конца войны. Ведь уже написал "Маленького принца". Нет, не мог. Мы в ответе даже за тех, кого не приручали. Незадолго до гибели сказал своему приятелю за шахматной доской: "В следующий раз мы будем играть уже на другой планете".

Вряд ли можно считать его произведения прозой. Прежде всего это откровение. В слове "откровение" кроется горячая кровь. Экзюпери - из Прованса, "где всегда цветущий май", как поется в популярной оперетте. Мастер высшего пилотажа в литературе и поэт в небе. Может, потому и погиб, оставив нам необъятную метафору: "Смерть - это нечто огромное".

Он подарил нам новое название нашей планеты - Земля людей. Перефразируя Антуана, скажем: мы в ответе не только за тех, кого приручили, но и за тех, кто нас приручил. В том числе и за небесного писателя Экзюпери.




14:08 29.06.10
Обсудить на форуме Другие материалы в рубрике Культура


Оцените статью:
1 2 3 4 5

www.izvestia.ru/culture/article3142476/

http://www.izvestia.ru/comment/article3141967/

Боги из интернета

Мимоходом

Константин Кедров, 19 марта 2010 г.

14:51
Известия 1997 Кант и танк


Известия Кант и танк
Константин Кедров
Кант и танк
Национальная идея – это такая же глупость, как национальный кислород…

«Известия» № 133, 18 июля 1997 г.


Двухтомник Канта на русском и немецком языках вряд ли пройдет незамеченным. Тем более что Московский философский фонд готовит к изданию еще один том с главным трудом бога классической философии под названием «Критика чистого разума».
С разумом у нас, прямо скажем, нечисто. Да и негусто. Могила Канта в Калининграде, конечно же, почитается, а вот мысли великого философа мало кому известны, впрочем, известно, что Владимир Ленский «с душою прямо геттингентской» был «поклонник Канта и поэт». Не потому ли так стремительно оборвалась его жизнь на дуэли среди российских снегов? Как и судьба Пушкина, предсказавшего в «Евгении Онегине» свою дуэль на снегу. Однако всех поклонников Канта перестрелять в России не удалось. Даже неистовый Ульянов-Ленин, снабжавший тексты философов примечаниями типа: «попался, идеалистическая сволочь!», все же испытывал к нему постоянное уважение и даже включил его в «Три источника, три составные части марксизма» вкупе с Гегелем.
Великий Фет читал Канта по-немецки и очень рекомендовал Льву Толстому. Толстой отнесся к таинственному Иммануилу скептически.. Ему не нравилась мысль, что Бога разумом постичь невозможно. Великого писателя до конца дней не покидала уверенность, что на самом деле все ясно и понятно, а Кант только запутал дело.
Эту мысль Толстого подхватил Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита». Правда, вложив ее в уста не совсем положительных персонажей.
« – Но позвольте вас спросить, – говорит Воланд Берлиозу – как же быть с доказательствами бытия Божия, коих, как известно, существует ровно пять?
– Увы, с сожалением ответил Берлиоз. – Ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в области разума никаких доказательств существования Бога быть не может.
– Браво! – вскричал иностранец. – Браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!
– Доказательство, – тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, – также неубедительно.
– Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! — совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.
– Иван! – сконфузившись, шепнул Берлиоз.
Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг.
– Именно, именно, — закричал он, — ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за завтраком: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут.
Но, – продолжал иноземец, – отправить его в Соловки невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пребываете местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя!
– А жаль! – отозвался задира-поэт».
Эта дивная беседа на Патриарших прудах – вечный русский спор – велся и те времена, когда Кант еще покоился в Кенигсберге, не подозревая, будучи в местах «значительно более отдаленных, чем Соловки», что окажется в Калининграде, где начитанный танкист нацарапает на его надгробии: «Ну теперь ты понял, что мир материален?».
Такой поистине всенародной любви не испытал ни один философ. Даже Маркс прошел как-то боком, не коснувшись души народной, а Кант стал героем русского литературного фольклора. Даже бессмертный Веничка Ерофеев в момент «святая святых», опрокидывая в себя бутылочку, тотчас отмечает, что не просто опохмелился, а превратил «содержимое» бутылки из «динг ан дих» (вещь в себе) в «динг фюр зих» (вещь для себя)
Для России Кант так и остался вещью в себе. Да и Германии в первой половине XX века устремилась от Канта куда-то сторону, к дурно истолкованному Ницше. В то время как Россия помешалась на другом дурно истолкованном немецком философе. Однако «Германия туманная» уже в 50-х годах вышла из фашистского тупика и снова открыла Канта. Россия как-то замешкалась и после Маркса никак не может очухаться. Хватаясь сегодня за труды запрещенных ранее философов, проповедующих «русскую идею», мы часто совершенно не сознаем, что топчемся на задворках немецкой мысли, проповедовавшей в свое время «немецкую идею». Идея не может быть русской, немецкой или еврейской. Национальная идея – такая же глупость, как национальный кислород или русский водород. Пережив фашистскую чуму, немцы это поняли и потому на художественной выставке «Москва-Берлин» каждый раз приходили в смятении перед портретом Гитлера. Чего не скажешь о москвичах, вторые без малейшего смущения лицезрели портреты Сталина в том же зале. Это различие реакций на однотипное зло настолько бросалось в глаза, что было замечено искусствоведами, выпустившими журнал «Творчество», посвященный русской и немецкой культуре.
Помпезное государственное искусство каменной мускулатуры и железных мундиров – это для людей, никогда не читавших не только «Критику чистого разума», но даже не подозревающих о существовании «Критики практического разума». Искусство и Идея никому не должны служить. Искусство самоценно. Идея всемирна. Эти истины открыл Кант. Он жил в немецкой части Европы, раздираемой даже не межнациональной, а межрегиональной враждой. Может быть, именно поэтому он создал трактат «К вечному миру», где не устарел ни один абзац.
Принято считать, пишет Кант, что мир и дружба – это естественные состояния между близкими соседями. На самом деде естественным для людей и соседей является состояние вражды. Именно поэтому необходимо позаботиться о мире, обуздав естественную вражду разумной системой договоров.
Если бы эти мысли Канта были прочитаны серьезными политологами, мы бы не удивлялись парадоксу, почему после семидесятилетних разговоров о любви и дружбе между народами СССР вражда вырвалась, как джинн из бутылки и не обузданная системой разумных равноправных договоров разорвала страну.
Кант писал о вечном мире, а война настигла его в тихом Кенигсберге. В результате пусть недолгое время он был российским подданным, как все жители Кенигсберга. Правда, Кант этого почти не заметил, как, впрочем, и все остальные жители этого просвещенного города. Его мысль от проблемы вечного и такого недостижимого мира плавно перетекала к проблеме свободы такой же недостижимой.
И снова Кант, намного опережая время, приходит к выводам, в истинности которых россияне убедились сегодня.
Свобода каждого, утверждает философ, часто приходит в противоречие со свободой всех. Общество должно позаботиться о системе важнейших и тонких договоров, которые в равной мере должны обуздывать и посягательство личности на всеобщую свободу, и посягательство всех на свободу каждого. Это, конечно, противоречит, чрезвычайно распространенному убеждению, что воля народа, общества, государства важнее прав личности. Личность и общество для Канта абсолютно равноправны, и права отдельного человека ничуть не менее важны, чем благо общества. «Ты – ничто. Твой народ – все», утверждал Гитлер. «Общественное выше личного», – талдычили коммунисты.
Словом, у Ивана Бездомного были все основания для отправки Канта в Соловки, где томились в застенках Дмитрий Лихачев и Павел Флоренский.
В конце жизни Кант неустанно повторял, что его система не завершена. Нет труда, который свёл бы воедино философию, эстетику, трактат о вечном мире и, космогонию.
На самом деле эта завершенность достигнута в одном высказывании, которое стало эпитафией на могиле в Калининграде: «Звезды – над моей головой. Моральный закон – во мне»,
В огне второй мировой войны Кенигсберг Канта был уничтожен, но плита с этой надписью уцелела. Есть еще одно доказательство бытия Божия, которое так гармонично завершает систему Канта. Имя Иммануил означает в переводе с древнееврейского «С нами Бог». Бог есть, если есть Кант. Кант есть, если есть Бог.

СТАТЬИ В ГАЗЕТЕ «ИЗВЕСТИЯ» 1988, 1991-1997

1988


НАШ СОВРЕМЕННИК ВАСИЛИЙ КЛЮЧЕВСКИЙ

«Известия» № 9, 8 января 1988 г.


Он студентом, когда впервые прозвучали слова манифеста, отменявшего крепостное рабство в России: «Осени себя крестным знамением, русский народ...».
В 1865 году, когда Василий Ключевский закончил историко-филологический факультет, слова манифеста были уже историей и звучали отнюдь не так оптимистично, как ранее. Почему? Ведь так долго ждали этой свободы, может быть, слишком долго... Будущий историк, как и все поколение молодежи шестидесятых годов прошлого века, стал свидетелем потрясающей исторической драмы. Многие крепостные, получив юридическую свободу, просто не смогли ею воспользоваться; так глубоко укоренилось рабство. Может быть, потому все 43 года своей преподавательской деятельности Василий Осипович Ключевский отдал изучению становления свободы в русской исторической жизни.
Но чтобы понять историка, нам надо отрешиться от набора штампов, до сих пор вбиваемых учителями и преподавателями истории. Спросите любого школьника, что такое Боярская дума, и даже троечник лихо отчеканит, что там сидели глупые люди, которые только дрались за свои места, во всем поддакивали царю либо творили смуты. Диссертация В. Ключевского «Боярская дума Древней Руси» дает другую картину. Боярская дума при всех своих несовершенствах все же была противовесом единовластию и (не пугайтесь!) проявлением относительно независимой политической мысли.
А Земские соборы? Тут не только школьников, но и студентов бесполезно спрашивать. Может быть, лишь самый лихой эрудит вспомнит, что Земский собор избрал на трон Михаила Романова, — и все. В. Ключевский рассказывал студентам о Земских соборах, как о зачатках выборности и гласности для многих сословий Древней Руси.
Необычно звучала ранняя магистерская (по теперешним временам — кандидатская) диссертация историка; «Древнерусские жития святых как исторический источник». Около пяти тысяч житий было исследовано и просмотрено В. Ключевским, но как же расточительно относимся мы к своему духовному богатству — ведь до сих пор эти исследования для читателя недоступны. Что искал он в житиях? Все то же проявление свободной мысли в условиях несвободы.
Слушая курс истории Ключевского, его студенты почти физически ощущали те узловые
моменты русской истории, когда политические свободы могли стать реальностью, но были упущены. Появлялись такие возможности и при созыве первого Земского собора, и при вступлении на трон Бориса Годунова, и в эпоху Петра Великого... Почему же не сбылись эти чаяния ни тогда, ни в 60-х годах XIX века?
Ключевский не дает ответа на эти «проклятые» вопросы, и мы, уставшие от скороспелых ответов на все случаи жизни, лучше призадумаемся над самой проблемой.
Историки, привыкшие все открывать экономическими отмычками, вряд ли объяснят, на основании каких экономических законов Иван Грозный сжег и вырезал весь Великий Новгород. Вряд ли было экономически «целесообразно» погубить людей, разорить и выжечь дотла целые города и деревни. Ключевский все это видел сквозь дымку времен и описал, как было. Он учитывал и климат, и экономику, и множество других факторов.
Все ли понимали Ключевского? Его судьба внешне вполне благополучна — вовремя приходили степени и звания, он с успехом занимался преподавательской деятельностью, но за кажущимся благополучием видится стена одиночества и отчуждения. Достойного общественного резонанса труды Ключевского все-таки не получили.
Его основательность, объективность были как бы не «в духе времени». Он не бросал лозунгов, не искал популярности. Репутация уравновешенного и неподкупного ученого, которому верят, однажды стала предметом темной политической интриги. Царь обратился к историку с просьбой усмирить студентов словом. Впервые в жизни В. Ключевский взошел на кафедру не ради свободы и тогда же — первый и последний раз в жизни — был освистан. Молодость чутко и ясно отреагировала на фальшь. Впрочем, говоря словами Ключевского, в жизни ученого «главные биографические факты — книги, важнейшие события — мысли». О них и следует вести речь.
Курс русской истории В. Ключевского давно стал библиографической редкостью. С конца
пятидесятых и до наших дней поколения молодежи выросли без истории Ключевского, и это, несомненно, принесло свои горькие плоды.
В истории и в культуре не бывает ничейной земли. Всякое изъятие духовных ценностей,
всякая пустота мигом заполняется пустотой духовной. Что такое духовный вакуум сегодня, мы хорошо знаем. Это полная невозможность сдвинуться с мертвой точки, когда малейшее движение грозит обвалом или же сползанием вспять.
Трудно представить себе читателю Карамзина или Ключевского в роли исторического поклонника пресловутой «Памяти» или чего-нибудь в этом роде. Русская историческая мысль никогда не страдала комплексом национального превосходства. Прекрасно сказал об этом сам Ключевский: «Национальная гордость — культурный стимул, без которого может обойтись человеческая культура. Национальное самомнение, как и национальное самоуничижение,— это только суррогаты народного самосознания. Надобно добиваться настоящего блага, истинного самосознания без участия столь сомнительных побуждений».
«Сомнительные побуждения», к сожалению, сегодня явно вырвались из котла невежества. Ловкие дельцы и невежды ловко спекулируют на дефиците исторических знаний, на естественном желании многих людей пробиться к своей истории. Ведь не можем же мы утверждать, что в любой библиотеке запросто можно прочесть курс истории того же Ключевского. И в экономике, и в духовной жизни дефицит, как правило, порождают спекуляции. Три великих историка — Карамзин, Соловьев и Ключевский — обладали каким-то удивительным духовным и нравственным здоровьем. Они — лучшее противоядие от националистического и нигилистического дурмана. Взять хотя бы слова Ключевского о Пушкине: «Поэзия Пушкина — русский народный отзвук общечеловеческой работы... Она впервые показала нам, как русский дух, развернувшись во всю ширь и поднявшись полным взмахом, попытался овладеть всем поэтическим содержанием мировой жизни, и восточным, и западным, и античным, и библейским, и славянским, и русским».
Ключевского не упрекнешь в отсутствии патриотизма, но он не жалеет критических слов, когда пристально, как опытный врач, изучает характер великоросса. «Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в нем природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось. ...Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед... Это умение и есть то, что мы называем задним умом».
Как же далеко это от духа самовосхваления, который, увы, не чужд многим, к счастью, устаревшим страницам наших учебников истории, особенно когда речь заходит о временах близких. Печально сознавать, что наш критический пафос чаще всего крепок все тем же «задним умом», и слова Ключевского отнюдь не устарели сегодня. Но лучше быть крепким «задним умом», чем вообще не оглядываться назад, в чем опять же справедливо упрекал нашу историю еще Чаадаев. Такое потрясение, как правление Ивана Грозного, казалось бы, должно было многому научить и от многого предостеречь, но этого не случилось. Семена зла, посеянные в одном столетии, могут, оказывается, прорастать даже несколько столетий спустя.
Удивительна прозорливость историка. Исследуя характер Ивана Грозного, Ключевский пишет о «культе личности» царя, сложившемся в сознании самодержца. Термин «культ личности» в XX веке не случайно применен к образу правления Сталина. Безудержное восхваление Ивана Грозного в сталинскую эпоху основывалось на тех же нравственных, вернее, безнравственных, принципах правления, которыми руководствовался лютый царь. Между тем, если не восхваление, то оправдание злодеяний опричнины все еще вычитывается между строк в сегодняшних учебниках истории. Здесь все еще царит какая-то невнятица и скороговорка. Здесь опять же на помощь мог бы прийти Ключевский с его умением пробиться к истине сквозь нагромождения лжи. Вот он перечитывает переписку Грозного с Курбским, где царь такими словами защищает полюбившуюся ему идею самодержавной власти: «Это ли противно разуму — не хотеть быть обладаему своими рабами? Это ли православие светлое — быть под властью рабов?». В. Ключевский так комментирует это высказывание Грозного: «Все рабы и рабы и ничего больше, кроме рабов». И далее: «Вся философия самодержавия у царя Ивана свелась к одному простому заключению: «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же. Для подобной формулы вовсе не требовалось напряжения мысли... Здесь в царе Иване, как некогда в его деде, вотчинник торжествовал над государем».
Мы не должны тешить себя иллюзиями, что все это лишь достояние истории. Сталин не случайно видел в Иване IV чуть ли не идеал. Он пытался узаконить метод правления, при котором человек превращается в бездумного исполнителя, жизнь и смерть которого не оберегается законом. Ужасающее заблуждение Грозного, считавшего, что цель оправдывает средства, принесло немало бед во всех эпохах.
Больше, чем Карамзин и Соловьев, Ключевский уделяет места истории Земских соборов. Это вполне понятно. Новгородское вече в Киевской Руси и Земские соборы на Руси Московской при всех несовершенствах — все же проявления гласности безгласных эпох. Парадокс, но представительнейший Земский собор был созван при Иване Грозном. Вот она, истинная трагедия одаренного, но жестокого властителя, пытавшегося повенчать жабу и розу — опричнину и Земский собор. При таком «неравном браке» предопределено торжество опричнины.
Глубже других Ключевский чувствовал «анатомию рабства» и в самом властителе самодержце видел прежде всего тлетворное влияние несвободы. Царь Борис взошел на престол не по праву родства, он не был отягощен прямым участием в злодействах опричнины и, по крайней мере формально, принял власть от Земского собора. «Ему следовало всего крепче держаться за свое значение земского избранника, а он пристроился к старой династии по вымышленным завещательным распоряжениям... Донос, клевета быстро стали страшными общественными, язвами: доносили друг на друга люди всех классов, даже духовные члены семейств боялись говорить друг с другом... Наконец, Борис совсем обезумел, хотел знать домашние помыслы, читать в сердцах и хозяйничать в чужой совести. Он разослал всюду особую молитву, которую во всех домах за трапезой должны были произносить при заздравной чаше за царя и его семейство. Читая эту лицемерную и хвастливую молитву, проникаешься сожалением, до чего может потеряться человек, хотя бы и царь».
Может, мы накопили еще и потому немало бед, что анатомия этого зла была изучена плохо. Двадцатый век виделся в радужных красках, все устремлялись к светлому будущему, никому не хотелось особо копаться в злодеяниях прошлого. Но зло живуче. Сегодня многие спрашивают, стоит ли ворошить прошлое, когда речь идет всего лишь о событиях тридцатилетней или двадцатилетней давности,— вот к чему привело притупившееся чувство истории. В этом нет ничего удивительного, ведь от живой истории мы давно отвыкли. Во всех эпохах действуют «закономерности», «классы», «массы», «прогрессивные» и «реакционные» деятели без каких бы то ни было человеческих свойств... Человеческий фактор все еще не осенил своим присутствием
нашу историческую науку. А между тем все это и есть в курсах истории Карамзина, Соловьева, Ключевского. Может, и не стоит за семь верст киселя хлебать: шедевры создаются не так уж часто, если в XIX веке к нам пришло сразу три гениальных историка. И безнравственно, губительно для самосознания переваривать «высоконаучную» жвачку, в то время как подлинные шедевры исторической мысли — от Нестора до Ключевского, от Ключевского до Плеханова — все еще малодоступны широкому читателю.
Курс истории Ключевского был издан вскоре после XX съезда в 1956—59 гг. Однако
в предисловии столько извинений и оговорок, словно речь идет об издании некой запретной литературы. Все еще перечислялось, чего недоучел Ключевский, где остался он на «идеалистических» позициях. Все эти оговорки и ярлыки давно пора сдать в исторический архив, ибо время показало, что все попытки дать «единственно правильное» объяснение истории сплошь и рядом ничего не объяснили и не открыли, потому что ко всему этому нужна еще и такая «малость» — талант историка. Ключевский читал свой исторический курс в сложное, противоречивое время реакции, наступившей после благодатных перемен. Отмена крепостного права, становление русского правосознания, суд присяжных, всеобщая уверенность в пагубности деспотизма, в благотворном влиянии гласности — все это оказало воздействие на историка. И хотя светлым надеждам не суждено было сбыться, само благотворное, оздоровляющее влияние этих ценностей останется несомненным.
Ныне стали едва ли не пословицей слова из фильма «Покаяние»: «Зачем нужна улица, если она не ведет к храму?». История Ключевского ведет нас к прекрасному храму познания. Очертания этого храма вдруг оказываются знакомыми, хотя взор историка устремлен в будущее. «Человек украшает то, в чем живет его сердце... Современный человек, свободный и одинокий... любит окружать себя дома всеми доступными ему удобствами, украшать, освещать, согревать свое гнездо. В Древней Руси было иначе. Дома жили неприхотливо, кое-как... Местом лучших чувств и мыслей была церковь. Туда человек нес свой ум и свое сердце, а вместе с ним и свои достатки... В 1289 г. умирал на Волыни Владимир Васильевич, очень богатый, могущественный и образованный для своего времени князь, построивший несколько городов и множество церквей, украсивший церкви и монастыри дорогими кованными иконами с жемчугом, серебряными сосудами, золотом шитыми бархатными занавесами и книгами в золотых и серебряных окладах. Он умирал от продолжительной и тяжелой болезни, во время которой лежал в своих хоромах на полу на соломе».
Так, оказывается, можно писать историю!
Можно ли бороться с бездуховностью и вещизмом, не обращая взгляд к тем духовным высотам, которые были достигнуты нашими предками еще в двенадцатом веке? Охранять надо не только памятники архитектуры, но и незримые этические ценности, увы, тоже подверженные разрушению и коррозии с течением времени. И здесь опять труды Ключевского — повод для размышлений.
Близится значительное событие — тысячелетие крещения Руси. И может быть, стоит в преддверии этой весьма значительной даты по-новому взглянуть на очень сложную взаимосвязь истории, религии и культуры. Ведь и сегодня сплошь и рядом можно услышать от бойкого экскурсовода, что в образе Богородицы художник изобразил не царицу мира, а некую «простую крестьянку», а храмы-де покрыты некий «декоративным орнаментом», а не чем-то более важным и значительным, нежели простой декор. Им хочется напомнить слова Лермонтова: «Так храм оставленный — все храм, кумир поверженный — все бог», — а затем и слова Ключевского: «Священные тексты и богослужебные обряды складываются исторически. Можно придумать тексты и обряды лучше; но они не заменят нам худших». И еще мысль, для многих спорная, но выслушаем ее по крайней мере: «Не смущайтесь этими терминами: религиозное мышление или познание есть такой же способ человеческого разумения, отличный от логического или рассудочного, как понимание художественное; оно только обращено на другие, более возвышенные предметы. Человек далеко не все постигает логическим мышлением и, может быть, даже постигает им наименьшую долю постижимого». К сожалению, многие наши штатные атеисты сплошь и рядом не способны отличить это высокое эстетическое чувство от суеверия или фанатизма. Это непонимание нанесло громадный ущерб всей нашей культуре.
Мы все еще не отвыкли от пагубного заблуждения, что на каждое явление истории есть одна единственно верная точка зрения и бесчисленное множество ошибок и заблуждений. На самом деле каждое историческое событие должно освещаться с разных сторон. Одно открылось Карамзину, другое — Соловьеву, иное — Ключевскому. Вот бы научиться такой множественности точек зрения на события близлежащие. Подлинная демократия невозможна без столкновения взглядов и мнений.
Могут спросить: почему тридцать лет не переиздавался курс истории Ключевского? Потому что периоду, который мы сегодня именуем эпохой инерции и застоя, Ключевский был не нужен. Чем хуже шли дела, тем громче восхвалялась новая личность, на этот раз Л. И. Брежнева. И труды историка служили косвенным объяснением происходящему. Механизм такого восхваления, увы, хорошо отработан в нашей истории.
Ключевского критиковали за внесение научных методов в святая святых, и в то же время из противоположного лагеря слышались обвинения в клерикализме. Если попытаться взглянуть на знакомые проблемы по-новому, тогда вопросы, поставленные Ключевским, покажутся весьма плодотворными и по-новому прозвучат такие слова из курса истории: «Накопление опытов, знаний, потребностей, привычек, житейских удобств, улучшающих, с одной стороны, частную личную жизнь отдельного человека, а с другой — устанавливающих и совершенствующих общественные отношения между людьми,— словом, выработка человека и человеческого общежития,— таков один предмет исторического изучения. Степень этой выработки, достигнутую тем или другим народом, обыкновенно называют его культурой или цивилизацией...».
Вот еще одна глубокая истина, от которой мы как-то отвыкли. Улучшение частной личной
жизни Ключевский считает целью и мерой исторического прогресса. Мы-то так долго говорили о массах вообще и будто совсем забыли, хотя марксизм-ленинизм на этом и стоит, что главная ценность — человек, личность и его человеческие личные или, правильнее скажу, личностные интересы, но для этого надо, чтобы личность была личность, а не безликая масса.
Вышел первый том собрания сочинений историка. Ключевский нужен нашему времени именно сегодня, когда приходят столь долгожданные перемены. История — не умозрительная область жизни. Она всегда фактор современности, особенно в переломные эпохи.
Последняя работа историка, написанная незадолго до смерти в 1911 году, называлась «Падение крепостного права в России». Ей предшествовал труд «Происхождение крепостного права». Замечательная симметрия, дающая возможность объединить эти исследования примерно под таким заглавием: «Происхождение и падение рабства в России» или еще короче: «Становление свободы»,— вечный, непрекращающийся процесс истории.

19:22

"Известия" 1992 Билли Грэмм и Константин Кедров

22:51

Первая публикация о Хвосте в СССР