Презентация Полного собрания поэтических сочинений Константина Кедрова “ИЛИ” (М., “Мысль”, 2002) в русском ПЕН-центре 29 ноября 2002 г.

Фрагменты выступлений: профессор В.Л.Рабинович, Андрей Вознесенский, священник Глеб Якунин, космонавт, ученый Юрий Батурин, А.Витухновская, Е.Кацюба и главный редактор издательства “Мысль” И.В.Ушаков.

КЕДРОВ. Я думаю, что сейчас неслыханный расцвет поэзии, даже больше, чем это было в России 20-х годов. Но разница в том, что в России 20-х годов про этот расцвет поэзии знали все культурные люди, а сейчас это расцвет проходит в тишине и в тайне, по закону Льва Николаевича Толстого, который сказал: “Настоящая жизнь совершается там, где она незаметна”. В 60-м году я был по ощущению такой же, как сейчас. Основные прорывы все были совершены тогда. Просто они не могли никак реализоваться в напечатанном виде. Никто не видит и не знает, как растет трава, но она прорывает бетон и асфальт. Единственная потребность у поэта – это чтобы его стихи услышали и прочитали.

РАБИНОВИЧ. “Или” – все существует в этом самом “или”. Между “быть” или “не быть”, между тем и этим, между этим и тем и так далее. И вот Константин – Протей. Он Протей слова и Протей нашей жизни. То есть проникает, как нейтрино, потому что одушевляет все это своей замечательной лирой, своей замечательной музой, своим журналистским даром, своим философским проникновением в самую суть дела. И попадает в суть дела. Вот такой замечательный философ, как Мераб Мамардашвили, с которым мен выпала честь работать в Институте истории естествознания. Говорил, что талан попадает сразу в несколько сутей дела, а гений попадает в суть этих сутей, то есть в самую суть дела. Вот этому я думаю, что назвать свою книгу “Или” – это подлинная гамлетовская смелость, шекспировская даже смелость, и действительное попадание в самую суть нашего бытия, которое все время между тем и этим, вот на этой границе. И Константин как раз свидетельствует о том, что не только он живет на границе, но мы все живем на этой страшной границе “быть или не быть”, страшной границе – перейти туда или сюда, но, главным образом, чтобы оставаться, покуда мы живем, в этой точке, которая все время самовзрывается, самоуничтожает самое себя с тем, чтобы вновь возродиться. И, этим я считаю, Константин гениален. Правильно, Андрей Андреевич?

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Правильно. Сейчас я собрал свое собрание сочинений, и вот, я смотрю, в каждом томе три-четыре посвящения. Но здесь совершенно другой случай. Я очень люблю стихи Кедрова. Это абсолютно лишенные пошлости вещи. Сейчас в нашей литературе самое страшное – пошлость, все эти сентиментальности, все эти кубики-квадратики стихов. Но Кедров с самого начала до конца своей книги цельный совершенно, это удивительно неизменяемый человек. Здесь есть главное – стихия языка, которая опережает поэта. Мы все уходим в язык. Это наше бессмертие или смерть, все равно. Я написал стихи “Демонстрация языка”, как предисловие для этой книги. Интересно, что эта книга построена от последних голов к началу. Не всякий поэт может решиться на это. Обычно бывают хорошие стихи вначале, а потом начинается уже дребедень, такая уже девальвация. У Кедрова же видно, что сейчас он более матерый, более точный мастер. Моя любимая вещь у него всегда была – “Компьютер любви”, написанный где-то в 70-х. А вот последняя, “Тело мысли”, она такая же, как “Компьютер любви”.

БАТУРИН. Формула, которая минут 10 назад вспомнил Константин “или – или”, это точно формула разделительная. А вот если говорить об “или”, то здесь еще надо подумать. Если мы зададим себе вопрос или просто скажем утвердительно: Константин – это поэт или философ. И вот тут мы можем утверждать совершенно точно, что здесь это никак не разделяется, а “или” здесь наоборот соединяет. И действительно Константин – поэт, философ и художник в самом широком смысле этого слова, и когда его читаешь, трудно определить ту грань, когда поэзия переходит в философию, а философия становится поэзией. Кроме того, когда с ним разговариваешь, с ним очень интересно разговаривать, то ощущаешь, что он пережил какой-то опыт, который дал ему понимание мира несколько большее, чем у нас. И, наконец, когда он собрал все это вместе, это стало событием не только для него, но и для всех нас.

КЕДРОВ. Ну, насчет “или” я вынужден еще дальше прокомментировать. Еще в 60-х годах меня поразила такая вещь: на месте Гамлета между “быть” или “не быть” я выбрал бы “или”.

ЯКУНИН. Я написал огромный адрес, и это плохой знак, потому что хорошие адреса, как хорошие стихи, должны быть очень короткие. А я раскатал прямо на две страницы. Я такой священник немного в стиле Рабле, хоть у меня много драматического в биографии. Но уж так получилось, ничего другого не вышло. Разрешите зачитаю тогда свой адрес. Я завидовал Константину – никак не получается палиндром. И вдруг написал “Адрес от сердца” и прочитал наоборот: “Ацдрес то серда”. Ну, такой получился дефективный палиндром.

КЕДРОВ. Нет, он не дефективный. Палиндромическое звучание туда и обратно – это глубокое мистическое дело, потому что время, движущееся из будущего в прошлое и из прошлого в будущее, образует полный объем.

ЯКУНИН. Ну, вы великий теоретик, а я прочитаю то, что написал.

Собранье сочинений Кедрова

Не только по размеру мэтровы

(Вернее, правильнее метровы)

Орехи Кедрова – кедровы…

Они в невидимом сраженье

Как пушечный редут

К преображению ведут.

Под кедрову картечь

Подставим каменное сердце,

Чтобы жили не напрасно мы

Слезами по прекрасному

Смогли бы чтоб протечь…

Гоняй и нас по новым палиндромам

Как гонят на ристалищах коней по ипподромам,

Сгоняя жир с заплывших душ

За это Кедрову играем туш!..

ВИТУХНОВСКАЯ. Я вас хотела бы поздравить, Константин Александрович, с выходом вашей книги, потому что в полном объеме, я думаю, все это будет восприниматься более цельно, и вы достигнете того результата и того восприятия, которого вы хотели бы достигнуть.

УШАКОВ. Я сделал то, что хотел сделать. Раз я издатель, я должен издавать то, что хотя бы не вредно, а то, что делает Константин Александрович, я считаю это полезно – в широком смысле этого слова. И мне стало обидно, что его практически не печатают. И вот я созрел до того момента, когда я стал главным редактором издательства “Мысль”, и начал работать с ним. Сначала мы выпустили книгу “Инсайдаут”. Это философия и поэзия, это теория Константина Александровича о выворачивании – инсайдауте. А потом логически мы вышли на необходимость издания полного собрания стихотворных произведений, в которых наиболее полной мере отражается, на мой взгляд, вся философия и поэзия. Его поэзия от философии неотделима. И мне показалось, что Константина Александровича надо издавать именно в издательстве “Мысль”. И вот “Мысли” я это предложил, и за девять месяцев мы сделали книгу.

КЕДРОВ. Мы открытие сделали, что книга делается ровно девять месяцев.

УШАКОВ. Поэтому с чувство выполненного долга я представляю эту книгу. Сейчас следующая книга готовится, примерно в этом же оформлении, посвященная мировоззрению Эйнштейна.

КЕДРОВ. Я долго мучился над рукописью этой книги. Шутка дело – полное собрание сочинений. Это же мания величия. Страшно читать все подряд, даже если это Шекспир. Я был в полной растерянности. И тут Елене Кацюбе пришла в голову идея – расположить стихи в обратном порядке, палиндромически. Не из прошлого в будущее, а из будущего к прошлому. И тут мне, как читателю, стало интересно читать.

КАЦЮБА. Говорят, что совета спрашивают, чтобы сделать наоборот. Но тут другой, счастливый случай, потому что совет-то был уже наоборот. Просто мне очень нравится последняя вещь – “Тело мысли”, и если бы она поместилась где-то в конце, то неизвестно, когда бы читатель до нее добрался. А так она дает тон всей книге, и потому книга получилась очень легкая изнутри. Она состоит как бы из комнат, но прозрачных, как в программе “За стеклом”. Можно подойти и в любой момент посмотреть, что там внутри. Но есть люди, которые любят читать с конца, и для них-то все как раз будет сначала.


















Яндекс.Видео

Газета «Коммерсантъ» № 93(1978) от 26.05.2000
Чтение на вавилонский манер
В рамках проходящего в Москве 67-го Международного конгресса ПЕН-центра состоялся большой поэтический вечер. На вечере впервые вручалась учрежденная Росбанком литературная премия имени Б. Пастернака. Получил ее поэт Геннадий Айги. А два десятка других участников должны были читать свои стихи на родных языках, что обещало головокружительную полифонию в духе джойсовских "Поминок по Финнегану".

Многоязычные поэтические чтения — дело достаточно распространенное, невзирая на общепризнанную непереводимость поэзии. В аудиториях камерных и благожелательных языковый барьер кое-как можно преодолеть — и иностранные стихи если и не понять досконально, то хоть почувствовать в них драйв или отсутствие оного. Но тут — огромный конференц-зал гостиницы "Рэдиссон-Славянская", участники, разные не только по языкам, но и по жанрам, калибрам и классам: от Роберта Блая до Игоря Иртеньева, от Гюнтера Грасса до Константина Кедрова. Но, очевидно, сказался долголетний опыт публичных выступлений Андрея Вознесенского, организатора и ведущего вечера,— зал был полон.
Известно, что в такого сорта выступлениях важней всего сразу схватить жертву (слушателя, пардон) за душу мохнатой рукой таланта и потрясти ее до последних фибр. Вот как это сделал Вознесенский. Выплыв на сцену в белом костюме, он сказал следующее: "Такие собрания принято начинать с минуты молчания в память о тех, кто ушел от нас за время, что мы не встречались. Но не будем. Мы слишком долго молчали. Предлагаю минуту антимолчания". "Anti-silence",— перевел синхронист. "What the f... is antisilence?" — услышал я за спиной.
Что это, выяснилось немедленно. В зале погас свет, одинокий луч ударил в Вознесенского, и вдруг поэт, растопырив руки, заорал на одной ноте: "А-а-а-а!.." После того, как таким образом почтили память ушедших, бояться иностранных стихов уже не стоило.
Ужас публичной демонстрации поэзии, по идее, знаком каждому, кто писал стихи и потом пытался читать их. Разница между счастьем сочинительства и конфузом демонстрации сочинения такова, что каждый раз приходится преодолевать боль. И она передается в зал и как-то укрепляет поэзию, а может, и заменяет ее.
Гюнтера Грасса переводил Александр Ткаченко: "Мы живем в яйце. Мы измарали внутреннюю сторону скорлупы. Нас высиживают. Мы надеемся, что нас высиживают". Оказалось впоследствии, что надеемся, скорей всего, напрасно: скорлупу разобьют, нас выпустят на сковородку и посолят. Свойственное Грассу объемное социальное звучание налицо.
Президенту ПЕН-центра мексиканскому поэту Омеро Ориджису достался в переводчики эзотерик Константин Кедров: "Я есмь, где совокупление откладывается и возобновляется..." Отделилась от занавеса эфемерная, как бы шаткая Ахмадулина и прочитала: "Он сыт, и я его кормлю..." На этой фонетически рискованной строчке я выбрался из зала — в расчете подкормиться да и вообще. Размяться. Из соседней двери, мотая головой, показался поэт Лев Рубинштейн. Соткался у колонны прозаик Евгений Попов. Закурил сладостно в углу критик Сергей Чупринин. Похохатывая над чем-то своим, вышел правдоруб Игорь Иртеньев. У заглушенного автомата с поп-корном озирался писатель Игорь Яркевич. Стриженый, похожий на мальчика, но очень старого, Андрей Битов метнул огненный взор. Чувствовалось, что никому не хочется перебрать поэзии.
В зале между тем перешли к премии Пастернака. Ее вручили без долгих предисловий Геннадию Айги. Безупречной литературной репутации этого камерного поэта, одного из немногих русских верлибристов, едва ли мог повредить странный слайд работы неугомонного Вознесенского, маячивший на экране, пока лауреат читал стихи. "Shit-hits",— гласил этот "видеом". О ком это он так, о чем? Гостям, которые, отмаявшись, перешли к накрытым столам, было над чем поломать голову. Но легко не бывает, когда речь заходит об истинной поэзии.

МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ