Звезда бессмыслицы над Таганкой
Кедров-Челищев
Юрий Любимов мог бы сказать о своей новой театр-феерии словами героя пьесы: «Меня интересуют только три вещи: Бог, Время и Смерть». Поскольку все три всегда были и навсегда останутся непонятными, их манящая и отпугивающая притягательность круче всех интриг и сюжетов. Сначала о Боге. Богословское открытие обэриута Александра Введенского: «Возможно, всюду Бог». Бог, как возможность. Любимов это почувствовал еще и по-режиссерски. Ведь режиссер в этом смысле – бог. Он присутствует в любом неожиданном повороте сюжета, как постоянная творческая возможность. Возможно, всюду Бог. Всюду возможен неожиданный режиссерский ход.
Но не спешите умиляться. Для Александра Введенского, арестованного и высланного в Харьков, а затем сгинувшего на этапе во время транспортировки в первый же год войны, возможность Бога – это, прежде всего, возможность гибели. Скорее всего, его просто расстреляли в пути, поскольку все подозрительные лица в первый год войны попали в расстрельный список. Прощай, небо! Прощай, солнце. Прощай, жизнь. Этот лейтмотив Введенского в спектакле присутствует постоянно, как неожиданное для обэриута, совсем традиционное восклицание «Господи, помилуй нас». Но не просто восклицание. При этом вдруг разверзается и уходит вниз земля-сцена. И так же неожиданно вдруг вздыбливается вверх. Я увидел такое впервые. Сцена превратилась в черно-белые клавиши рояля, на котором играют что-то великое. Черные клавиши – провалы могил и белые – вздыбленные холмы. И непонятно, то ли погребают и опускают в могилы множество белых трупов – скульптур из папье-маше, то ли, наоборот, мертвые встают из могил, превращаясь в живых людей.
При этом в обнимку со скульптурными манекенами сталинского пионерлагеря живые герои выглядят бабочками, только что выпорхнувшими из этих мертвых личинок-скульптур. То ли, наоборот, готовые окуклиться в гипсовых истуканов.
Человек, сошедший со знаменитого саркастического автопортрета Малевича, где затравленный супрематист изобразил себя в стилистике Дюрера, читает стихи Введенского, Хармса, Олейникова, Заболоцкого. Нет, не называйте это стихами. Это считалки, бормоталки, пыталки, что-то рыдающее и пляшущее, пляшущее и рыдающее. Даже капитулянтский стишок Заболоцкого, когда, спасаясь от верной гибели, он стал выдавливать из себя некое подобие советского поэта, звучит, захлебываясь в сарказме. «Зачарована, заколдована, с ветром в поле когда-то повенчана», – все это звучит в плясовом ритме под нервный тик музыки Владимира Мартынова и саркастический перепляс ансамбля Татьяны Гринденко. Триумвират Любимов – Мартынов – Гринденко существует уже десять лет. И это тоже один из режиссерских ходов Любимова. Он всегда умеет находить то, что ему созвучно и нужно. Вспомним прошлый триумвират: Любимов – Высоцкий – Боровский. Это становится вполне сопоставимым по энергетике. Я не раз возмущался, да и теперь возмущаюсь тем, что музыка заглушает треть, если не половину текста. Ладно, когда это просто текст, а если это текст Введенского и без того заглушенный временем? Но каждый раз шепчу себе: «Смирись, гордый человек». Смирись и убедись, что гениальность – это умение приносить в жертву многое. В том числе и гениальный текст. Да, музыка заглушает. Да, многое непонятно, а то и просто неразборчиво. Да, каждый актер в отдельности как бы не существует, превратись в деталь живого сценического горельефа. Но зато горельеф навечно.
– Как хотите, Юрий Петрович, но слишком много всего. Зрение и слух не справляются, – говорит один из сподвижников, когда мы по традиции удалились в легендарный таганский кабинет Любимова.
– Ха-ха, мне всегда это говорили! – парирует довольный мэтр, доедая подгоревшую гречневую кашу (все, что осталось в театральном буфете). – Давайте лучше водочки выпьем, вон там, под столом, припрятана. А вы, если хотите, коньячок или виски. Кто чего хочет.
– Похоже, что вы создали мистическую трагедию, – говорю я.
– Ха-ха, была оптимистическая трагедия, будет мистическая.
Кто-то замечает, что эта постановка сильнее позапрошлой премьеры – «Фауста».
– Это посильнее, чем «Фауст» Гете, – смеется Юрий Петрович.
А что, пожалуй, Введенский покруче Гете. ХХ-й век в России это вам не ХIХ-й в Германии.
У меня такое ощущение, что я все еще беседую с Юрием Петровичем о премьере «Идите и остановите прогресс». Вот ведь еще финал – когда сцена вдруг ступеньками не то уходит вниз, не то поднимается вверх. Замолкли крики. Заткнулась музыка. И с тихим шипением над сценой начинает раскачиваться знаменитая Звезда бессмыслицы Введенского и Любимова. Она похожа одновременно на маятник и НЛО. Раскачивается, отсчитывает что-то свое, бессмысленное, в наступившей тьме. И когда она перестает шипеть, светить и качаться, мы все отчетливо понимаем, что Бог уже наступил.

Русский курьер, 22 апреля 2004 года